Текст книги "Хроники Эмбера I-II"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Куда подевались все мои братья? Почему ни один из них не установил со мной связь? Ведь это было так просто: достать из колоды карту и вызволить меня из беды.

Однако никто этого не сделал.

Иногда я вспоминал Муари, последнюю женщину, которую любил. Чем она занималась? Думала ли обо мне? Наверное, нет. Может, она стала любовницей Эрика или вышла за него замуж. Просила ли она, чтобы меня освободили? Наверное, тоже нет.

А где мои сестры? Забудь их. Все они ведьмы.

Я уже был слепым раньше, в восемнадцатом веке, и произошло это на отражении Земля после сильной вспышки пороха. Слепота моя продолжалась около месяца, и зрение постепенно ко мне вернулось. Эрик же лишил меня глаз навечно. Я часто просыпался в холодном поту, от собственного крика, весь дрожа, потому что мне мерещился железный прут, медленно опускающийся, на мгновение застывший прямо перед глазами, прикоснувшийся к ним!..

Я застонал, вскочил с тюфяка и начал ходить по камере.

Нет ничего страшнее чувства беспомощности, а я был бессилен что-либо изменить. Как ребенок в утробе матери. Я продал бы душу дьяволу, лишь бы родиться вновь сильным и здоровым. Я продал бы ее и за меньшее: возможность вернуть зрение хотя бы на час и остаться наедине с Эриком, пока я буду драться с ним на дуэли.

Я лег на тюфяк и заснул. Когда я проснулся, у двери стоял поднос с хлебом и водой. Я поел и вновь принялся мерить камеру шагами. Ногти на моих руках и ногах отросли до безобразия. Борода спускалась ниже пояса, волосы падали на лицо. Тело мое было грязным и вонючим и все время чесалось. Может быть, по мне бегали вши.

Я никогда не думал, что принца Эмбера можно довести до такого состояния, и поэтому задыхался от бессильной ярости. С детских лет я привык считать нас высшими существами: идеально чистыми, хладнокровными, несокрушимыми, совсем такими, как на картах. Я ошибался.

Впрочем, подобно многим людям, мы были изобретательны.

Я рассказывал сам себе различные истории, представлял всевозможные ситуации, вспоминал самые приятные минуты своей жизни – а их было немало.

Я мечтал оказаться на воле, где дул ветер, шли дожди и снег, грело солнце. На отражении Земля у меня был собственный небольшой самолет, и я всегда наслаждался чувством полета. Передо мной распахивалось голубое небо, а внизу лежали миниатюрные города или чистое пространство океана. Я думал о женщинах, которых любил, веселых вечеринках, полях сражения. Но рано или поздно мысли мои вновь возвращались к Эмберу.

В одну из таких минут мои слезные железы неожиданно начали функционировать, и я заплакал.

Прошло много дней, о которых я ничего не помню.

Но однажды, проснувшись, я услышал скрип ключа в замке.

Рейн приходил ко мне так давно, что я забыл и вкус вина, и запах сигарет. Я потерял представление о времени.

В коридоре стояли двое людей. Я понял это, прислушиваясь к их шагам, прежде чем дверь распахнулась и Джулиан произнес мое имя. Я ответил не сразу, и он повторил:

– Корвин? Подойди ко мне.

Неповиновение ни к чему бы не привело, поэтому я встал, подошел к двери и остановился, почувствовав, что Джулиан рядом.

– Что тебе надо? – спросил я.

– Пойдем со мной. – И он взял меня за руку.

Мы шли по коридору, и Джулиан молчал, а я скорее умер бы, чем заговорил первым. Судя по эху шагов, сначала мы очутились в большом зале, потом поднялись по лестнице и в конце концов попали во дворец.

Меня привели в какое-то помещение и усадили на стул. Парикмахер залязгал ножницами, подрезая мне волосы, затем спросил (я не узнал его голоса), желаю я подстричь или побрить бороду.

– Побрить, – ответил я, и маникюрша принялась усердно работать над двадцатью моими ногтями.

Меня помыли, а после ванной помогли облачиться в чистые одежды, которые висели на мне, как на вешалке. Я совсем забыл, что сильно похудел.

Вскоре меня отвели в другое помещение, где звучала музыка, вкусно пахло и слышался веселый смех. Я понял, что нахожусь в Банкетном зале дворца.

Когда Джулиан усадил меня за стол, шум голосов несколько утих.

Прозвучали фанфары, и меня заставили подняться на ноги.

Я услышал тост, который громко произнес Каин:

– За Эрика Первого, короля Эмбера! Да здравствует король!

Я не стал пить, но, казалось, этого никто не заметил.

Я старался наесться до отвала, потому что так вкусно меня не кормили ровно год. Из застольных бесед я понял, что сегодня – годовщина коронации Эрика.

Со мной никто не разговаривал, я ни к кому не обращался. Корвин присутствовал, но Корвина не существовало. Таким образом, Эрик хотел меня унизить, а заодно напомнить братьям, что он не пощадит тех, кто осмелится посягнуть на его власть. К тому же им было приказано забыть мое имя.

Банкет продолжался далеко за полночь. Кто-то все время подливал мне вина в бокал (и на том спасибо), а я сидел, чуть развалясь, слушал музыку.

Когда столы убрали, меня усадили в уголок, чтобы я не мешал людям танцевать.

Я напился, как сапожник, и наутро был втащен в камеру чуть ли не волоком. К великому моему сожалению, я напился не до такой степени, чтобы меня вытошнило на пол или на чей-нибудь шикарный костюм.

Так закончился первый год тьмы.

8

Яне стану докучать вам ненужными повторами. Второй и третий год моего заточения ничем не отличались от первого и завершались банкетами в честь Эрика. На второй год Рейн приходил дважды. Он приносил мне полные корзинки продуктов и сообщал вороха новостей. На третий год он спускался в подземелье шесть раз, почти каждые два месяца. Я говорил ему, что рисковать – глупо, съедал все, что он приносил, и жадно выслушивал новости.

Дела в Эмбере шли неважно. Непонятные существа из других отражений бесчинствовали в реальном мире. Их уничтожали. Эрик не мог понять, что происходит. Я не рассказал Рейну о своем проклятье, но в душе порадовался, что оно сбывается.

Рэндом все еще был пленником. Его жена добилась своего и жила вместе с ним. Положение остальных моих братьев и сестер оставалось неизменным.

Пошел четвертый год моего заключения, когда это произошло.

Это…

Это! На радостях я откупорил последнюю бутылку вина и распечатал последнюю пачку сигарет, которые держал про запас.

Я курил сигареты, прихлебывал вино и наслаждался мыслью о том, что победил Эрика. Узнай он о случившемся, мне пришел бы конец. Но я был уверен, что он ни о чем не подозревает.

Поэтому я пил, курил, веселился, и в свете того, что произошло, строил планы.

Да, да, именно в свете!

Справа от себя я видел небольшое яркое пятно!

А теперь вспоминайте: я проснулся на больничной постели и узнал, что поправился слишком быстро. Вам ясно?

С точки зрения медицины переломы у меня срастаются практически мгновенно. Впрочем, как у всех членов нашей семьи.

Я заболел чумой и выздоровел. Я вынес все тяготы похода на Москву…

Никто не регенерирует так быстро, как я.

Когда-то мне говорил об этом Наполеон. И генерал Макартур, Регенерация нервных тканей заняла у меня больше времени. Ничего удивительного.

Это прекрасное яркое пятно справа означало только одно: ко мне вернулось зрение. Спустя некоторое время я понял, что свет проникал сквозь зарешеченное окошко в двери моей камеры.

Я вырастил новые глаза, сказали мне пальцы. Прошло более трех лет, но я использовал тот самый шанс на миллион, о котором говорил раньше. Эрик не обладал такими способностями, поэтому вряд ли мог предположить, что я вновь стану зрячим. Но я знал, что мои нервные клетки регенерируют. Во время франко-прусской войны я сломал позвоночник, и меня парализовало. Через два года я бегал, позабыв о болезни. И я с самого начала надеялся, что сумею вырастить новые глаза, хоть они и были выжжены каленым железом. Моя безумная надежда сбылась. Зрение ко мне вернулось.

Сколько времени осталось до четвертой годовщины коронации Эрика? Сердце сильно забилось в моей груди. Как только кто-нибудь заметит, что я зрячий, мне немедленно выжгут глаза. Следовательно, необходимо бежать из тюрьмы, пока год не закончился.

Как?

Раньше я не задумывался о побеге. Какой смысл бежать из камеры, не зная, куда идти дальше? Я был слеп, а на постороннюю помощь рассчитывать не приходилось.

Но сейчас…

Тяжелая деревянная дверь была обшита медными полосами. В ней имелись два отверстия: крохотное зарешеченное окошко для наблюдений, примерно на пятифутовой высоте, и небольшие воротца в нижнем углу, сквозь которые подавался поднос с пищей. Кроме слабого света, проникавшего сквозь зарешеченное окошко, я ничего не видел. Во-первых, зрение еще не вернулось ко мне полностью, а во-вторых, насколько я знал, в подземных темницах Эмбера всегда царила непроницаемая тьма.

Я закурил сигарету и стал ходить из угла в угол, думая о побеге. В моем распоряжении были моя одежда, тюфяк и сколько угодно затхлой сырой соломы, разбросанной по полу. У меня оставались также несколько коробков спичек, но мысль о поджоге я отверг. Я сомневался, и не без основания, что в случае пожара меня кинутся спасать. Кроме того, я являлся счастливым обладателем ложки, украденной на последнем банкете. Я хотел стянуть нож, но Джулиан поймал меня на месте преступления. К счастью, он не видел, что незадолго до этого я засунул ложку в сапог.

Мог ли я совершить побег с помощью ложки?

Я часто слышал рассказы об узниках, которые умудрялись прокопать подземный ход чуть ли не пряжкой от пояса. Но у меня не было ни пояса, ни времени на подвиги в духе графа Монте-Кристо. Если я не сумею убежать в течение нескольких месяцев, мне придется расстаться с моими новыми глазами.

Я вновь подошел к двери. Цельнодубовая панель, обтянутая четырьмя медными полосами. Одна полоса сверху, другая – снизу, над воротцами, и две – перпендикулярно, по обе стороны квадратного зарешеченного окошка. Я знал, что дверь открывалась наружу и замок находился с левой стороны. Память услужливо подсказала, что помимо замка существует еще тяжелый засов и что толщина панели – два дюйма.

Налегая на дверь плечом, я точно определил место, где находился замок, придвинул тюфяк, чтобы удобнее было стоять на коленях, и ручкой ложки очертил квадрат, который мне следовало прорубить. Я работал до тех пор, пока рука не стала свинцовой от усталости, наверное, несколько часов. Затем провел пальцами по деревянной поверхности. Я добился немногого, но ведь это было только началом. Взяв ложку в левую руку, я продолжал трудиться.

Я все время жил надеждой, что скоро появится Рейн. Я не сомневался, что мне удастся уговорить его отдать кинжал. Однако он все не появлялся, и я продолжал потихоньку снимать стружку с двери.

Я работал день за днем, не покладая рук, и вскоре вгрызся в дерево примерно на полдюйма. Каждый раз, когда раздавались шаги стражника, я убирал тюфяк на прежнее место и ложился спиной к двери. Как только стражник уходил, я возобновлял работу. Но вскоре, как ни обидно, мне пришлось сделать перерыв, и довольно продолжительный.

Дело в том, что руки мои, хоть я и заворачивал их в тряпки, на которые рвал одежду, покрылись водяными пузырями. Пузыри полопались, и в конце концов я стер ладони и пальцы в кровь. Пришлось отложить ложку в сторону, а свободное время посвятить составлению планов на будущее.

Прорубив дверь и вынув замок, я подниму засов. Шум от его падения, естественно, привлечет внимание стражника. Но я успею выйти из камеры. Он будет вооружен. Мне придется с ним драться. Зная, что я слеп, стражник не станет меня бояться. А может, и станет, если слышал, как мы с Блейзом сражались на лестнице, ведущей в Эмбер. Стражника придется убить, и тогда я буду вооружен. Я схватил себя левой рукой за правый бицепс и напряг мускулы. О боже! Я совсем высох! Как бы то ни было, во мне текла королевская кровь, и я чувствовал, что даже в ослабленном состоянии сумею справиться с обычным человеком. Может быть, я обманывал себя, но вскоре мне придется проверить свои силы на деле.

Если этот план удастся и в руках моих окажется шпага, ничто меня не остановит. Я доберусь до Лабиринта, пройду его и перемещусь на любое отражение. Я залечу свои раны и теперь уже не стану спешить. Пусть пройдет сто лет, но я нападу на Эмбер не раньше, чем буду уверен в победе. В конце концов, формально я был королем Эмбера. Разве я не короновал себя в присутствии всех прежде, чем Эрик? Это послужит мне оправданием, когда я отправлюсь на войну за трон.

Если бы только можно было управлять отражениями, не выходя из Эмбера! Тогда мне не пришлось бы проходить Лабиринт. Но мой Эмбер – центр Вселенной, и уйти из него непросто.

Руки мои зажили примерно через месяц: от грубой работы на них образовались жесткие мозоли. Я ощупал отверстие, которое пытался выдолбить. Мне удалось прорубить дверь наполовину.

Я взялся за ложку, но в это время раздались шаги стражника. Быстро оттащив тюфяк, я улегся на него спиной к двери. Воротца скрипнули, поднос стукнул об пол, и шаги стали удаляться. Я заранее знал, что мне принесли: кружку воды, ломоть заплесневелого хлеба и, если повезло, кусок сыра. Я решил перекусить чуть позже и вновь принялся за работу.

Затем я услышал смешок.

Он раздался совсем рядом, за моей спиной.

Я повернулся, хотя и так было ясно, что в моей камере появился посторонний. Он стоял у левой стены и хихикал.

– Кто здесь? – спросил я, и голос мой прозвучал как-то странно. Впрочем, это были первые слова, которые я произнес за долгое-долгое время.

– Узник, – произнес незнакомец. – Хочет удрать. – И он опять захихикал.

– Как вы сюда попали?

– Взял и пришел.

– Но как? Откуда?

Я зажег спичку, и мне стало больно глазам. Я поднял ее повыше. Передо мной стоял горбун меньше пяти футов ростом. Почти карлик. Борода и волосы у него были почти такими же длинными, как у меня.

Из-под волос, закрывающих все лицо, торчал большой крючковатый нос и блестели черные глаза.

– Дворкин! – воскликнул я.

Он опять захихикал.

– Верно. А тебя как зовут?

– Неужели вы не узнали меня, Дворкин? – Я зажег еще одну спичку и поднес к своему лицу. – Посмотрите внимательно. Не обращайте внимания на бороду и волосы. Прибавьте сотню фунтов к моему весу. Вы ведь рисовали меня со всевозможными подробностями для нескольких колод гадальных карт.

– Корвин, – сказал он после недолгого раздумья. – Я тебя помню. Конечно, помню.

– Я думал, вас давно нет в живых.

– А я жив. Видишь? – И он сделал пируэт. – Как поживает твой отец? Ты давно его видел? Это он засадил тебя в тюрьму?

– Оберон исчез, – ответил я. – В Эмбере правит Эрик, и я – его пленник.

– Значит, я главнее тебя, – заявил Дворкин, – потому что я – пленник Оберона.

– Вот как? Разве вас арестовали?

Я услышал, как он заплакал и лишь несколько минут спустя произнес:

– Да. Оберон мне не доверял.

– Почему?

– Я сказал ему, что нашел способ уничтожить Эмбер, и объяснил, как это сделать. А он взял и засадил меня в темницу.

– Некрасиво с его стороны, – посочувствовал я.

– Знаю, – согласился он. – Но король выделил мне прекрасные комнаты и создал все условия для работы. Правда, через некоторое время он перестал меня навещать. Сначала он приводил с собой людей, которые показывали мне какие-то чернильные кляксы и просили сочинить о них разные истории. Было страшно интересно, но однажды я сочинил историю, которая мне самому не понравилась, и человек превратился в лягушку. Оберон ужасно разозлился, когда я отказался превратить его обратно, и перестал ко мне приходить. Я так давно никого не видел и ни с кем не разговаривал, что сейчас соглашусь превратить лягушку в человека, если только король пожелает. Однажды…

– Как вы попали в мою камеру? – прервал я его излияния.

– Ты уже спрашивал. Взял и пришел.

– Но как? Сквозь стену?

– Конечно, нет. Сквозь отражение стены.

– Этого не может быть. В Эмбере нет отражений.

– Видишь ли… я сжульничал, – признался он.

– Как?

– Нарисовал новую карту. Мне ужасно хотелось посмотреть, что новенького… Ох ты! Только что вспомнил! Оставил ее дома, и теперь не смогу вернуться. У тебя не найдется что-нибудь перекусить? И то, чем рисуют? И то, на чем рисуют?

– Возьмите кусок хлеба, – предложил я, протягивая свой скудный паек. – И заодно немного сыра.

– Спасибо тебе, Корвин. – И он накинулся на еду, как будто голодал целую вечность, а затем выпил всю мою воду. – А теперь, если ты дашь мне перо и лист пергамента, я вернусь домой. Хочу прочитать одну книгу. Приятно было побеседовать. Жаль, что Эрик тебя упрятал. Когда-нибудь я тебя навешу, и мы опять поболтаем. Если увидишь отца, передай, пожалуйста, чтобы он не сердился за…

– У меня нет ни пера, ни пергамента, – сказал я.

– О господи! – воскликнул он. – Какое невежество!

– Знаю. Эрик никогда не был образованным человеком.

– Ну хорошо. – Дворкин вздохнул. – А что у тебя есть? Моя комната нравится мне больше твоей. По крайней мере там светлее.

– Мы с вами разделили обед, – на всякий случай напомнил я, – и сейчас мне хочется попросить вас об одной услуге. Если вы исполните мою просьбу, обещаю, что постараюсь помирить вас с отцом.

– Чего ты хочешь?

– На протяжении многих лет я был горячим поклонником вашего таланта, – ответил я, – и мне всегда хотелось иметь картину, написанную вашей рукой. Помните ли вы маяк на острове Кабра?

– Конечно. Я много раз бывал там и прекрасно знаю его хранителя, Жупена. Мы с ним частенько играли в шахматы.

– Больше всего на свете я мечтаю увидеть набросок этой серой башни в вашем магическом исполнении. Всю жизнь мечтал.

– Твою просьбу легко выполнить. И место ты выбрал приятное, ничего не скажешь. Я действительно делал когда-то наброски острова, но как-то никогда не удавалось к ним вернуться. Слишком много было другой работы. Если хочешь, я тебе их подарю.

– Нет. Я хочу иметь картину, которая постоянно находилась бы перед моими глазами и заодно скрашивала существование узников, которых посадят в эту камеру после меня.

– Я тебя понимаю. Но на чем же мне рисовать?

– У меня есть стило, – ответил я (ручка ложки здорово стерлась и заострилась), – а рисовать вы можете на противоположной стене. Мне хочется наслаждаться искусством, когда я прилягу отдохнуть.

Он долго обдумывал мои слова, потом неуверенно произнес:

– Здесь очень плохое освещение.

– В нашем распоряжении несколько коробков спичек. Я буду зажигать их по одной и держать перед вами. Если не хватит спичек, можно будет спалить немного соломы.

– Работать в таких ужасных условиях… – ворчливо произнес он, но я его перебил.

– Знаю, – сказал я. – И прошу прощенья, о великий Дворкин, но других условий мне – увы! – не создать. Зато картина, нарисованная рукой гения, осветит мое жалкое существование и согреет меня в минуту скорби.

Он опять захихикал.

– Хорошо. Но ты обещаешь посветить мне потом, чтобы я мог сделать необходимый рисунок и вернуться домой?

– Обещаю. – Я сунул руку в карман. У меня оставались три полных коробка спичек и один только что начатый. Я дал Дворкину ложку и подвел его к стене. – Появилось ли у вас чувство инструмента?

– Да. Ведь это – заостренная ложка, верно?

– Верно. Я зажгу спичку, как только вы скажете, что готовы. Вам придется рисовать быстро, потому что запас спичек ограничен. Половину спичек я израсходую на картину маяка, а вторую половину – на ваш рисунок.

– Ладно, – согласился он. Я зажег спичку, и Дворкин тут же провел первую линию по серой сырой стене.

Первым делом он очертил большой прямоугольник, являющийся рамой картины. Несколько четких, уверенных штрихов, и передо мной начали вырисовываться очертания маяка. Уму непостижимо. Этот старый, немного придурковатый человек не потерял своей волшебной силы.

Когда спичка догорала до середины, я плевал на большой и указательный пальцы левой руки, брался за сгоревший конец и ждал, пока она догорит, прежде чем зажечь новую.

Первый коробок спичек закончился, но Дворкин уже нарисовал башню и сейчас работал над морем и небом. Я вдохновлял его, одобрительно бормоча всякую чушь.

– Замечательно, просто замечательно! – воскликнул я, когда картина была готова. Но он заставил меня истратить еще одну спичку, потому что забыл подписаться.

– А теперь давай восхищаться моим шедевром вместе, – заявил он.

– Если вы хотите вернуться домой, вам придется смириться с тем, что я буду восхищаться им за нас обоих, – сказал я. – На обсуждение картины спичек не хватит.

Он немного поворчал, но тем не менее подошел к другой стене и принялся рисовать. На серой поверхности появился рисунок небольшого кабинета: стол, череп на столе, стеллажи, заваленные книгами до самого потолка.

– Ловко получается, – одобрительно пробормотал он.

Я достал четвертый, начатый коробок, и мне пришлось истратить еще шесть спичек, пока он исправлял какие-то детали и подписывался. Когда я зажег следующую спичку (у меня оставались всего две), Дворкин пристально уставился на рисунок, сделал шаг вперед и исчез. От неожиданности я обжегся и выронил спичку на пол. Она упала на сырую солому и, зашипев, погасла.

Я стоял, весь дрожа, полный неизъяснимых чувств, и внезапно вновь услышал его голос. Дворкин вернулся.

– Послушай, – сказал он, – совсем забыл тебя спросить. Как ты будешь любоваться моей картиной, если здесь ничего не видно?

– Я хорошо вижу в темноте. Мы с ней старые друзья.

– О, понимаю! Спасибо, что объяснил. А теперь посвети мне, и я вернусь домой.

– Хорошо, – согласился я, беря в руки предпоследнюю спичку. – Но если вам захочется навестить меня еще раз, приходите со своим освещением. Спички кончились.

– Ладно. – Я зажег спичку, и Дворкин, окинув свой рисунок критическим взглядом, подошел к нему и вновь исчез. Я быстро повернулся и посмотрел на маяк Кабры, прежде чем спичка погасла.

Да, картина жила своей жизнью, и в ней чувствовалась та самая волшебная сила. Смогу ли я воспользоваться ею? Ведь у меня осталась всего одна спичка.

Конечно, нет. Я находился не в том состоянии, чтобы быстро сконцентрироваться. Мысль о том, что я могу остаться в заточении, когда путь на свободу открыт, чуть не свела меня с ума. Необходимо было добыть огонь, хотя бы ненадолго.

Тюфяк!

Льняная ткань, набитая все той же соломой, но наверняка более сухой, чем на полу. Лен тоже горит неплохо. Я расчистил пол до камня, убрав всю мокрую солому. Потом стал искать ложку, чтобы вспороть тюфяк, и, не удержавшись, выругался. Дворкин унес ее с собой.

Я принялся раздирать тюфяк руками, и через некоторое время раздался треск рвущейся ткани. Я достал солому из середины, сложил ее небольшой кучкой, а рядом на всякий случай положил кусок материи. Мне не хотелось сжигать ее без надобности. Чем меньше дыма, тем лучше. Вдруг его заметит стражник? Правда, это было маловероятно, потому что паек мне уже принесли, а кормили здесь один раз в день.

Я зажег последнюю спичку и первым делом поднес ее к пустому коробку, а когда он разгорелся, положил его на солому. Мой небольшой костер начал затухать. Солома оказалась более сырой, чем я предполагал, хоть я и достал ее из середины тюфяка. Слава богу, я не успел еще выбросить пустые коробки из-под спичек, и с их помощью огонь вновь начал разгораться.

Я взял в левую руку кусок льняной ткани и выпрямился, глядя на картину.

Постепенно язычки пламени начали подниматься вверх, освещая противоположную стену. Я смотрел на серую башню, пытаясь вспомнить, когда видел ее в последний раз. Мне показалось, я слышу крик чайки. Свежий, напоенный морскими ароматами ветерок пахнул мне в лицо.

Я бросил кусок льняной ткани в огонь, и пламя утихло на секунду, потом разгорелось вновь. Все это время я смотрел на картину, не отрываясь.

Рука великого Дворкина сохранила свою волшебную силу, потому что вскоре маяк начал казаться мне таким же реальным, как моя камера. Затем он стал единственной реальностью, а камера – лишь отражением за моей спиной. Я услышал плеск волн, почувствовал, как меня пригревает послеполуденное солнце.

Я сделал шаг вперед, но не наступил на свой костер.

Я стоял на небольшом песчаном пляже скалистого острова Кабра. Впереди высилось большое серое здание маяка, освещавшего по ночам водный путь кораблям Эмбера. Эмбер находился в сорока трех милях от острова, за моим левым плечом.

Я больше не был узником.