Текст книги "Тебе не пара"

Автор книги: Род Лиддл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

ТРИ СЕКУНДЫ

Софи ютится в трущобах SE14 [5]5
  SE14 – бедный район на юго-востоке Лондона.


[Закрыть]. У кухни вид одичавший: тут тебе и синие навозные мухи, и полупустые коробки из-под еды, и гора заскорузлой надбитой посуды, и сваленные в кучу баночки из-под обезжиренного йогурта с продавленными алюминиевыми крышками, и уверенно хозяйничающие мыши, и любопытные коты. Софи туда больше не заходит. Да там и всегда было просто нечто вроде склада, еще до того, как отключили газ.

Гостиной у нее нет (там спит Бешамель), а в ванную лучше не соваться по двум причинам: во-первых, состояние унитаза, во-вторых, полное отсутствие горячей воды.

Поэтому она все время проводит в своей спальне на третьем этаже – в этом квадрате четыре на четыре. Там у нее обычно не поймешь, где кончается матрас и начинается линолеум: закиданная одеждой комната напоминает однотонное одеяло, сшитое из кусочков лайкры, шелка и хлопка. Каждый вечер она зарывается под груду пальто, одеял и месяцами не стиранных простыней, а бумбокс не выключает, чтобы приглушить несущийся с Нью-кросс-роуд шум.

Сон ее стерегут разные люди, знаменитые и не очень – Теренс Стэмп, Ленин, Эллиот Смит, Хоуп Сандовал, Алистер Кроули, Роза Люксембург. Кроме них, к бледно-желтым стенам прилеплены снимки Софи и ее новых друзей – где в обнимку, где в более смелых позах – и хитроумно сделанные черно-белые фотографии деревьев, стариков, заброшенных зданий, железнодорожных станций и Барселоны.

Лампочка перегорела недели две назад, поэтому читает она при свечах, таких здоровенных, белых; их сладковатый теплый душок, смешанный с застоявшимся косячным дымом, запахом грязных простыней и более крепкими ароматами «Malice» и «Loathing», создает в комнате возбуждающую, экзотическую атмосферу – и Софи счастлива в уверенности, что наконец-то попала, куда хотела.

Кожа ее приобрела прозрачно-ледянистый оттенок, глаза превратились в серые провалы, волосы отросли, от прежнего каре скоро и следа не останется. По пятницам, если вечером в городе нет ничего особенно интересного, она ездит домой, в Лимингтон Спа, на своем любимом «жуке». Глядя, как она слишком резко заруливает во двор, ее родители безошибочно догадываются: сегодня она выглядит неизмеримо хуже, чем в прошлый раз. Догадываются они и о том, до какой степени их переживания выводят ее из себя. Бен, ее отец, дал ей двести тысяч на квартиру, небольшую, где-нибудь в Клэпэме, Кларкенуэлле, Фулэме или в пока еще, что называется, относительно приличной части Стокуэлла. Софи надо будет платить только за коммунальные услуги – так Бен упорно продолжает называть муниципальный налог. Но покупка жилья, весь этот омерзительный процесс, все это мещанство нагоняет на нее… это самое… апатию– ей сейчас просто совершенно не до того. Ой, не знаю, может, в будущем году, каждый раз говорит она своему отстойному папаше при встрече, все еще взвинченная, не успевшая отойти от фенамина, дороги за рулем и внезапного возвращения домой.

Рабочие дни она проводит в Юниверсити-колледже, погруженная в программу первого курса по социологии. Она столькому научилась за такое короткое время – все это ей прежде и в голову не приходило.

Не считая занятий в университете, она всячески расширяет свой кругозор, тянется ко всему, хватает все, что раньше ей было по той или иной причине недоступно. Она практически все на свете готова попробовать: «Ред бул», фенамин, анальный секс, супер-острые карри, лексотанил, минет, журнал «Ред пеппер», «Старопрамен», аборты, ямайские пирожки, кокаин, не мыться, футбольный клуб «Чарлтон», ночные автобусы, темные закоулки, оккультизм.

И людей она тоже много перепробовала: успела завести кучу друзей и переспать с кучей незнакомцев. Трахалась с четырьмя ребятами с общего курса по сравнительным социальным структурам, еще с двумя – с факультатива по социолингвистике для первокурсников. Трахалась с водопроводчиком, с вокалистом второразрядной инди-группы; трахалась с двумя наркодилерами, с хозяином бакалейной лавки и с доцентом – преподавателем этики. Трахалась с двумя соседями по квартире, Марком и Бешамелем; трахнулась с человеком, постучавшим в дверь спросить дорогу к метро (да прямо за мостиком, невозможно проскочить); а лучше всего у нее получилось трахнуть этого бедолагу из соседнего дома, потрепанного, издерганного, который считает, что американцы по секрету пытаются отравить нас всех поташем; ей иногда слышно по ночам, как его вой разносится над крышами.

Она обожает район, где живет. Шум, грязь, чувство осязаемой угрозы, собаки с бешеными глазами, опасные дети. Ей тут все нравится: белые вроде бы ничего народ, живут себе худо-бедно, перебиваются, как могут, ну, а черные, она считает, вообще классные, они же настоящие дети природы, все-все берут от жизни сполна! И местные ее тоже любят, как свою. Нет, серьезно, они к ней со всей душой, как и она к ним – все симметрично. В лавке на углу для нее каждое утро держат наготове «Гардиан» и «Мальборо лайтс», и кто-нибудь из братьев пакистанцев за прилавком обязательно скажет ей, какая она сегодня красивая или усталая.

И хозяин дома, мистер Милошевич, ее тоже любит, хоть она и нечасто платит свои 90 фунтов в срок и заставляет его подолгу ждать на улице в двухцветном «форде-косуорте» модели 1989 года.

И в метро ее любят, и в 53-м ее любят, на верхнем этаже, в бесконечной трясучке, когда он еле ползет по дороге к Элефант-энд-касл; и в «Роще» ее любят, и в «Пещере отшельника», и в «Пяти колоколах», и в баре «Пасифик», и в «Трафальгаре».

И Пол ее любит, любит до потери пульса; и она его тоже ужасно любит. Но трахатьсяс ним отказывается, так как это могло бы помешать развитию между ними гораздо более серьезных отношений, которые, разумеется, выше секса – да что там, попросту его исключают.

Пол, конечно, придерживается противоположных взглядов, что естественно при испытываемых им чувствах, но и ее точку зрения он, безусловно, готов понять. Он согласен с тем, что, когда спишь со всеми без исключения, отказ переспать с любимым человеком, наверное, и вправду свидетельствует о глубине чувств. Может, и так.

Все это настолько запутанно. Иногда, в минуты уныния, которые в последнее время все чаще его посещают, ему кажется, что он – единственный, с кем Софи успела перекинуться десятком слов и при этом не переспала. Но в то же время ему известно ее искреннее отношение к сексу, не допускающее двусмысленности, лишенное какого-либо чувства вины, так что размениваться на ругань тут бесполезно. И вообще, ей решать.

Сейчас они как раз у нее в спальне.

Пол неподвижно сидит напротив нее. Неподвижно сидеть – единственное, что ему остается, когда Софи уезжает на спидах. Лихорадочно, так что ее возбуждение передается и Полу, втерев немного кислоты в розовые, еще не потерявшие здорового вида десны, она превращается в объект скорее для наблюдения, чем для каких-либо совместных действий. За ней просто не угнаться, она вся – комок неясных очертаний, сгусток нервной энергии, источающий электричество, потрескивающий, словно скачущий по экрану старого телевизора сигнал помехи.

Пинком отбросив какую-то старую одежду, она плюхается на коленки на образовавшемся пятачке зеленого линолеума, оглушительно тряся старинными серебряными амулетами и заношенными фенечками, болтающимися на ее тоненьких запястьях, затем резко, будто по приказу, вскакивает и выдергивает диск из своего небольшого стерео «Текникс». От «Black Rebel Motorcycle Club» ее уже ну простотошнит, но другое слушать тоже неохота; она опять ставит тот же диск, и вот уже по комнате ударами молотка разносится «Spread your love», и она снова и снова трясет головой в такт тяжелому, непрошибаемому биту, а эти здоровые, мрачные, крутые американские ребята снова и снова взывают к ней, повторяя какой-то гортанный проигрыш, разобранный на косточки и вылизанный еще в 1974-м.

Потом, вскочив на ноги, она начинает рыться в инкрустированном деревянном ящичке на ветхом комоде в поисках ароматической палочки, а найдя, поджигает ее и ставит на подоконник. Запахи разогретого жасмина, нестиранной одежды и немытого тела, фенаминной кожи, грязного линолеума, давнишней травы, «Malice», «Loathing» и свечного воска плывут, вплетаясь в «spread your love like a fever, don’t you ever come down».

Пол не видел ее две недели, целых две недели: она практически все это время отсиживалась у Доминика, в его квартирке в Белсайз-парк, но сегодня, проругавшись с Домом все утро, в слезах унеслась к метро. Пыталась ему звонить со своей «Нокии» раз, наверное, тридцать или сорок, но никто так и не ответил. В семь она набрала номер Пола и не столько пригласила его, сколько дала понять, что будет дома – на случай, если ему вдруг вздумается заскочить.

Эти две недели Пол был весь на взводе, мучался; они разговаривали трижды, каждый раз он звал ее встретиться, выпить где-нибудь, на что она отвечала, ага, ладно, ну, может, как-нибудь – и все. Встретиться с ней непросто, даже лучшему другу в лучшие времена. В Лимингтон она обычно уезжает в пятницу вечером; иногда, если неохота в понедельник с утра идти на занятия, пропускает лекцию по эволюционной психологии и возвращается попозже, днем или даже во вторник утром, сгорая от нетерпения снова оказаться в Лондоне. Потом, по четвергам она иногда сваливает из Нью-Кросса на весь вечер, повидаться со старыми школьными друзьями и знакомыми родителей в квартире на Итон-сквер или на Фулэм-роуд, а то, бывает, они с девчонками – Бибой, чокнутой Эмили и бедняжкой Анной – собираются в районе Клэпэм-коммон. Она является на эти встречи запыхавшаяся – эдакая видавшая виды деваха из жутких, заброшенных юго-восточных кварталов – и всегда щеголяет каким-нибудь новым сувениром из той жизни: то пакетиком крэк-кокаина, то свежим синяком под глазом. В подобных случаях из нее так и прет «южна-лонданский» сленг. Присутствующие все как один тянутся к ней в душевном порыве, стремясь поддержать эту храбрую беженку, покинувшую благополучный SW10 [6]6
  SW10 – престижный район на юго-западе Лондона.


[Закрыть]. А дальше всех в своем душевном порыве дотянулся Доминик.

Когда Пол говорил с ней по коммунальному телефону у себя дома, в квартире, снятой в складчину, его трясло от облегчения и возбуждения. Конечно, он подъедет. Вообще-то он планировал вечером опять пойти в Голдсмитс [7]7
  Голдсмитс – один из колледжей Лондонского университета, где изучают художественные специальности.


[Закрыть], поработать над скульптурной композицией, изображающей набережную в Ротерхайте (кроме пенопласта и разного хлама, он использует там настоящую речную грязь, черную и пахучую, которую держит в бочках у двери в ванную). А потом, может, выпить в студенческом баре, если удастся стрельнуть у кого-нибудь денег. Но эти неопределенные планы, всего лишь заполнявшие пустоту в ожидании Софи, испаряются без следа, стоит ему услышать ее голос.

Перед уходом он надевает свое лучшее белье (девственно-белые семейные трусы), занимает десятку у соседа по квартире Саймона и исполняет у окна спальни некий странный шаманский танец в надежде вызвать дождь. Он прекрасно понимает, что, если пойдет дождь, если на улице будет совсем противно и если он дотянет до того времени, когда последний 36-й уйдет на стоянку, в пещерообразный пекэмский автопарк, тогда Софи сжалится над ним и не отправит пешком назад в Камберуэлл-грин за две с половиной мили, и он сможет пристроиться рядом с ней под пальто и одеялами, переплетя свои ноги с ее, когда она начнет отплывать в беспокойное, прерывающееся забытье.

Да, так уже бывало…

И вот теперь он у нее. Она курит «Мальборо», одну за другой, расспрашивая Пола, все ли у него нормально, что он делал эти две недели и, самое главное, как продвигается работа. Он рассказывает ей о своей последней скульптуре и о том, как какой-то частный охранник вышвырнул его с территории этого здоровенного склада – там теперь многоквартирный дом – только за то, что он делал эскизы с натуры; рассказывает и об одном знакомом гее, об этом мрачном, похожем на привидение блондине из Кисли, у которого обнаружили СПИД и он перевелся на актерское отделение, чтобы, значит, лучше выразить свою жизнь в искусстве; а под самый конец он рассказывает ей о том, как скучал по ней – так сильно, что невозможно объяснить, а она принимает это признание, медленно покачивая головой и грустно, многозначительно улыбаясь.

Ухватившись за последнюю реплику Пола, она начинает исповедь о своих страданиях по Доминику, или Дому: о его собственнических инстинктах и, более подробно, о всеобъемлющей страсти, об их одержимости друг другом вопреки – как она объясняет уже в сотый раз – огромной разнице, существующей между ними в социальном, политическом и экономическом плане. Как бы Полу ни хотелось заткнуть уши и ничего этого не слышать, он слушает, и тихонько останавливает ее, когда она собирается лизнуть еще кислоты, и сворачивает ей косяк из заначки в деревянном ящичке на комоде, а потом смотрит, как она потряхивает вперед-назад нечесаным подобием каре, глубоко затягиваясь голубоватым дымом, и с каждой затяжкой ее серые глаза делаются все мягче.

После долгой паузы она жалобно спрашивает: «Ну что я могу поделать?» Полу этот вопрос хорошо знаком; он отвечает, что поделать тут и правда ничего нельзя, можно только примириться с тем, что боль и несправедливость составляют самую суть ее высокого влечения. Таков немудреный диагноз Пола; она же, как всегда, кивает, словно ее отчитывают, и говорит, да, Пол, конечно, я понимаю, ты прав, я понимаю.

Некоторые ее слова и поступки вызывают у него сомнения. Несмотря на многократные заверения в дружбе, он начинает подозревать, что ей плевать на него, но все-таки цепляется за ее слова о том, как она ценит их отношения – так паук цепляется за борт ванны, когда вода прибывает.

И она еще ждет, чтоб он упивался глубиной их с Домиником взаимной страсти и был за нее счастлив! Эта девчонка что, вообще ничего не понимает?

А иногда она ведет себя еще хуже, попросту жестоко: возьмет, например, и явится неожиданно на их тусовку в «Роще» в компании длинного, разукрашенного пирсингом хиппи, потом с ним же и уйдет, а у неподвижно застывшего на стуле Пола при этом глаза щиплет от унижения. В такие моменты он прямо-таки готов ее возненавидеть. Непонятно, что заставляет его сходить с ума по этой девушке с ее аффектированными манерами, дурацким наркоманским жаргоном и пустыми театральными жестами… Добавьте сюда, если уж на то пошло, и этот неслыханный интерес к собственной персоне, который он всякий раз при встрече сознательно и добровольно в ней поддерживает. И еще: как ей не стыдно покровительственно относиться к этим заброшенным трущобам, где она всего-то проводит дня четыре в неделю, не больше? И потом, ее ограниченные, разжиревшие бездельники-родители, с которыми ему однажды дозволено было познакомиться – так, мимоходом. Она при них неоднократно говорила «твою мать» и многое другое, даже закинулась раз колесом, а эти двое, богатые, самодовольные идиоты, ни слова не сказали, только улыбались наподобие лоботомированного Будды. Приезжают раз в полтора месяца на «ауди» из этого, как его там, не то Ледбери, не то Лимингтона, не то Леоминстера (он как-то нашел его на карте), тут же тащат Софи в «Джозеф», «Агнес Б», «Харви Никс», а потом, бывает, ужинать в кафе «Ривер». А после едут обратно с четырьмя сумками, набитыми грязным бельем – как ни печально, надо признать, что с прачечной она пока еще толком не разобралась, и… и… ну, и так далее, и тому подобное. Он заводится не на шутку. Почему он не может все это прекратить? Уперся сам не знает зачем, думает про нее разные гадости – как же он докатился до такого?

Бывает, настроившись на более аналитический лад, когда между ними все хорошо – или хотя бы сравнительно хорошо, – он размышляет о своем безудержном влечении и зачастую никак не может его объяснить. Она ничуть не симпатичнее, не умнее и уж точно не привлекательнее целой сотни его знакомых девиц. И не первая, кто отказалась с ним спать. Порой он задается вопросом: имеет ли его любовь хоть какое-нибудь отношение к ней самой, разве она хоть в малейшей степени в ответе за его чувства – короче говоря, причем тут вообще она? Он решает, что сам все это придумал, а раз так, то гораздо лучше было бы выбрать более подходящий объект, например, одну из многочисленных девушек у него в колледже или Дебби, с которой они были в школе в Сандердлэнде – да кого угодно, хоть бы и эту толстуху в соседней булочной, где он каждый день покупает себе пирожки с сыром и луком, тетку со слюнявыми губами и проплешинами на голове, пусть даже и ее, почему бы нет. Какая разница?

Но он понимает, что не способен сейчас остановиться и будет добиваться Софи и дальше в постоянной надежде, что в конце концов пелена спадет у нее с глаз, в один прекрасный день она рухнет в его объятия, и это будет просто замечательно.

Проголодавшись к десяти, она не хочет оставаться одна. Тут у Пола голова начинает кружиться от любви, а приготовить поесть – совершенно исключено; в этой кухне никто больше не готовит. В результате Пол звонит в «Домино-пиццу», заказать среднего размера «Неаполитану», которую минут двадцать спустя привозит очаровательно-бестолковый русский паренек. Достав десятку и заплатив ему 7 фунтов 60 пенсов, Пол по настоянию Софи оставляет сдачу на чай. Сидя по-турецки на полу, они едят при помигивающих свечах, в их затхлом дыму. После двух-трех крошечных кусочков у Софи пропадает аппетит, и она лишь рассеянно выковыривает из своей половины пиццы маслины, а в лепешку вдавливает очередную «Мальборо». Он обожает ее безразличие к вещам вроде еды, эту небрежную неряшливость. Может, думает он, в этом ее привлекательность?

Затем на нее внезапно наваливается усталость, она чуть ли не засыпает прямо так, сидя на полу: снова очутилась в своей комнатке, изможденная, две недели на спидах и лексотаниле, да еще эта история с Домиником, все так неожиданно свалилось. Тогда Пол в приливе безрассудной смелости заявляет, что тоже устал, и предлагает улечься спать вдвоем. Софи без лишних слов соглашается, даже не заикнувшись о возвращении домой пешком, хотя ночь стоит погожая, ясная, а время еще довольно раннее, он может даже на 36-й успеть, если уйдет прямо сейчас. Но нет – она быстро раздевается перед ним и, оставшись в белой футболке и стрингах, заползает под груду пальто и одеял, лежащих на старом матрасе, туда, где их слой толще всего.

У Пола от желания все плывет перед глазами. Дрожащими пальцами он тушит здоровенные белые свечи; горячий воск капает ему в ладонь и быстро там остывает, приятный на ощупь, гладкий и податливый. Пока она устраивается, он присаживается на корточки у окна, где лежит догоревшая палочка, и смотрит через затуманенное стекло вниз, на Нью-кросс-роуд.

Поток машин тянется далеко – ему не видно, докуда. На другой стороне улицы люди вываливаются из «Пяти колоколов» – там закрывают позже обычного – и бредут, покачиваясь, огибая рычащие машины, матюгаясь друг на друга, отбрехиваясь от сердитых водителей. Пол упивается этим моментом, этой дрожью в предвкушении их близости, и думает: как человек вообще может быть способен на подобное чувство? Непонятно, придет ли ему когда-нибудь конец.

Софи удается найти под одеялами в основном по запаху – прочие чувства слишком перегружены. Пряный остро-сладкий аромат ее духов «Malice» заглушает несвежий дух постели и одежды. Она лежит к нему спиной; он как можно незаметнее проскальзывает к ней поближе и тихонько обвивает рукой ее талию. Еле дыша, он крепко зажмуривается, чтобы сполна насладиться этой минутой, этой близостью.

С членом у него, конечно, проблемы. Он бдительно следит, чтобы воздушная прослойка между его пахом и ее ягодицами не исчезла, но все равно уверен, что она чувствует жар эрекции – жжет нещадно, словно все его тело переплавилось в одну-единственную точку. Полный отвращения к происходящим с ним физическим явлениям, он лежит, свернувшись рядом с девушкой.

Одной рукой он мягко начинает поглаживать ее живот, смутно надеясь, что она не заметит этих легких круговых движений, а затем, по прошествии нескольких секунд, совсем осмелев, решается провести губами по ее плечу. Ни на что большее у него не хватает духу; через пару минут она в сонном раздражении отмахивается от него, и он в ужасе замирает.

Но жжение не проходит, заснуть никак не удается. Он ждет, не смея пошевелиться, а тем временем движение за окном утихает и в пропитавшейся темнотой комнате становится спокойнее. Ее радиобудильник, посвечивающий красными цифрами с вершины горы учебников по социологии, показывает 12:45, когда он снова начинает целовать ее плечо и одним нерешительным пальцем поглаживать малюсенький участок кожи под хрупкими ребрами. Но тут где-то хлопает дверь, и она опять слегка отодвигается от него, что-то недовольно бормоча.

Он снова лежит, замерев, сна ни в одном глазу, его чуть подташнивает: тут и давящее тепло постели, и запах комнаты, и острота чувства – это жжение.

Может, просто схватить ее, притянуть к себе и поцеловать, раздумывает он. За столь недвусмысленные шаги его могут отослать домой, но зато хоть жжение уймется. Он все лежит, думая, что скоро наверняка лопнет, а стены комнаты все пляшут у него перед глазами. Да, похоже, он и вправду вот-вот лопнет – ему нужно, необходимоопять прикоснуться к ней.

Итак, он решается и, легонько-легонько приподняв ее футболку, проводит пальцами по спине в районе крестца, по тонким шелковистым волоскам там, внизу. Давление внутри все нарастает.

Теперь она не шевелится – слишком крепко заснула, так что можно, думает он, позволить себе эту роскошь. Снова осмелев, он придвигает голову поближе к ней и ощущает мягкость ее волос на подушке.

Внезапно она поворачивается к нему лицом с неразборчивым возгласом, и он чувствует, что попался с поличным. Но на этот раз она не выказывает молчаливого неодобрения, а уверенно кладет одну руку на его, в то время как другая – и в это невозможно поверить до конца, это беспрецедентный случай, событие из ряда вон выходящее, его дыхание учащается, воздуха не хватает, сердце колотится – другая рука проскальзывает в разрез его лучших белых трусов и заученно-легкими движениями начинает поглаживать его член.

Затем, несколько более откровенно и решительно ухватив его, она принимается двигать рукой вверх-вниз; от этого Пол приходит в состояние, граничащее с приступом астмы. Он неотрывно смотрит на нее, но ее глаза закрыты, и тогда он, тоже крепко зажмурившись, зарывается головой в подушку, ловя воздух ртом.

Но вся эта совершенно невероятная сцена длится лишь три секунды, если придерживаться устаревшего, глубоко механистического мнения о линейной природе времени. По окончании этих трех секунд Пол со страшной силой извергает из себя мощный поток спермы. По сути, семяизвержение как началось, так все продолжается и продолжается, этого добра там немерено, хлещет пинта за пинтой, он уже не знает, придет ли этому когда-нибудь конец. Софи, хулиганка, проводит ладонью по головке его члена (какой замечательный трюк, словно в тумане думает Пол, погрузившись в химическое забытье) и деликатно, но решительно выгибается всем телом, отстраняясь от него в попытке уклониться от этой струи, бьющей, словно напоказ, так долго, что Полу делается стыдно и не по себе: а вдруг с ним на самом деле что-то не так.

Когда в конце концов это все-таки прекращается, он открывает глаза взглянуть на нее и бормочет на последнем издыхании, используя запас воздуха, оставшийся в полном благодарности теле: «Я тебя люблю», – придвигаясь к ней поближе, чтобы поцеловать в губы.

Но она, чуть приподняв брови, лишь прикладывает к губам палец со словами «Ш-ш-ш… спи давай».

И он, оказывается, все-таки может, способен заснуть, хотя и лишен удовольствия лежать, уткнувшись в нее сзади, переплетя свои ноги с ее. Прильнув к противоположным краям матраса, они оба стараются держаться подальше от широченного разлива семени посередине постели – от этой холодной гущи, которая так и не высохнет до его пробуждения утром. Странного рода измождение окутывает его сны.

Он открывает глаза, готовый увидеть совсем иной мир, и пытается дотянуться до нее, ощупывая постель с бесцеремонностью, какой раньше никогда себе не позволял. Но она уже встала, черт ее знает когда, уже прихлебывает диет-колу из банки; на комоде – пустая обертка от кислоты. Присев в дальнем углу комнаты, она выбивает дробь на своей «Нокии», набирает чей-то номер и одновременно шарит в пачке «Лайтс». Приложив телефон к уху, зажигает пляшущими пальцами сигарету, бормочет «Ну, давай!» и раздраженно клацает зубами. Затем, швырнув телефон в сумку, вскакивает, продолжая глубоко затягиваться сигаретой, – явно агонизирует в попытках на что-то решиться. Все это время Пол с надеждой всматривается в нее из-под пальто и простыней. Он хочет найти слова, чтобы вернуть прошлую ночь с такой краткой и почти неправдоподобной развязкой, но, не придумав ничего, кроме «Я тебя люблю», произносит именно это в ожидании чего-то большего, нежели обычно. Но она словно и не слышит его – стоит в коротком черном платьице из хлопка от «Копперуит Бланделл», неотрывно уставившись на что-то, находящееся за пределами комнаты, вдали от матраса, от Пола – еще дальше.

Он точно знает, о чем она думает, – но все равно не отступает, предлагает позавтракать в «Критерионе», небольшом кафе на полпути к нему домой, понимая, что на самом деле шансы тут нулевые.

Резко, словно с удивлением, взглянув на него, она качает головой: «Нет… мне идти надо, – и добавляет: – Дверь сам за собой закроешь, ладно?»

Но сама все не уходит, стоит перед ним, то включая, то выключая свою «Нокию», не веря сигналу на экране «Сообщений нет». Переводя взгляд на его лицо, она повторяет с бо́льшим нажимом: «Пол, мне идти надо!»

Мир Пола соскальзывает обратно на более привычные рельсы, и все-таки остановиться он не может. «Ну конечно, я сам за собой закрою. Хочешь, попозже в „Роще“ встретимся?»

Он не может заставить себя выбраться из-под пальто и одеял, боясь в один момент окончательно потерять прошлую ночь. Ему кажется, что, если здесь остаться, эта ночь останется с ним как свершившийся факт. А может, и с ней тоже. Он наблюдает, как голубой дым кольцами обвивается вокруг ее головы, сливаясь с сереньким дневным светом, заполнившим комнату.

– Не знаю, – говорит она, – позвони как-нибудь.

– Ты где будешь?

– Да не знаю я, правда не знаю. Короче, звони на мобильник. Слушай, мне правда идти надо.

Ох, этот мобильник. Орудие изощренных пыток. Когда он звонит ей на мобильный, раздаются несколько гудков – достаточно, по его представлениям, чтобы успеть проверить, кто звонит, – а потом телефон переключается в режим автоответчика. Алло, это Софи. Я не могу сейчас говорить оставьте сообщение пока.

Схватив черную кожаную сумку и изобразив нечто вроде воздушного поцелуя, она быстро выходит из комнаты, оставляя за собой клубы дыма, распространяющие запах «Loathing». Вчерашние символические трусики лежат сверху на «Текниксе», рядом с хромированной трубочкой губной помады. Пол слышит торопливые шаги на лестнице, затем – как открывается и захлопывается входная дверь. Он без всякой надежды обводит комнату взглядом. Ленин и все прочие невозмутимо взирают на него в ответ. Непрекращающееся уличное движение на Нью-кросс-роуд подает признаки плохого настроения.

Зарывшись головой обратно в тряпки. Пол закрывает глаза. Он чувствует себя глубоко несчастным, и от этого ему страшно, страшно и стыдно, что он настолько уязвим. Изнутри, как при отравлении, поднимается волна тошноты.

Пока он лежит, ему приходит в голову, что и боль, и унижение последних двух недель, и бесконечное ожидание – все исчезло без следа за каких-нибудь три секунды. Вот и все, что на это потребовалось. От воспоминания об этих замечательных трех секундах он слегка вздрагивает и чувствует непроизвольный трепет между ног, весьма омерзительное возбуждение. Думая о том, почему она это сделала, он с запозданием понимает, что так ей было проще – самый простой способ спокойно поспать несколько часов без его надоедливых приставаний.

Как понимает и то, что, даже знай он о манипулятивной природе поступков Софи прошлой ночью, у него все равно не нашлось бы сил остановить ее, он позволил бы ей довести дело до конца, и конечный результат был бы точно такой же – река семени посередине постели, не менее полноводная, чем если бы все произошло по любви.

Данная отталкивающая мысль еще глубже убеждает его: эта любовь не имеет никакого отношения лично к Софи, ее побуждения и чувства ни в малейшей степени не влияют на то, что чувствует он.

Наверное, он заснул, потому что ничего не помнит до того момента, когда в дверь неуверенно стучат и в комнату, высовываясь из-за косяка, заглядывает сосед Софи, Бешамель, с неприятным, как у карлика, личиком и странными острыми зубами. С ним Софи тоже спала, припоминает Пол. И не раз.

Увидев Пола одного в постели, Бешамель спрашивает:

– Софи видел?

– М-м-м… да, она ушла. Давно уже, кажется.

Пол проверяет время по будильнику Софи – десять тридцать.

Карлик, похоже, в панике.

– Ой, блин… а куда, не знаешь случайно?

Пока Пол размышляет над ответом, Бешамель возбужденно теребит дурацкий хвост у себя на голове.

– Да нет вообще-то…

– Как это – нет вообще-то?

– Ну, могла пойти в гости к приятелю в Белсайз-парк. Что-то она говорила… в общем, ничего определенного.

Бешамель в отчаянии барабанит по двери спальни.

– Блин, – повторяет он. – Тут опять электрики пришли. Деньги, типа, нужны. Иначе, говорят, отключат нас. Я поражаюсь, как им до сих пор такое разрешают!

– Господи, как же так. Может, на мобильный попробовать…

Бешамель издает тонкий безрадостный смешок.

– Ага, – говорит он, – на мобильник. Алло, это Софи, и так далее.

– А может, – предлагает Пол, – электриков попросить подождать немножко, пока она вернется из… ну, из этого самого.

Бешамель с мрачным видом трясет головой.

– Да нет, вряд ли, на этот раз не выйдет. Нет, серьезно: по-моему, они довольно решительно настроены. У тебя восемьдесят фунтов не найдется, а? Тебе потом Софи отдаст, это ее доля.

Пол отрицательно качает головой.

– Извини…

– Ну, тогда все. Я так понимаю, теперь дому точно капец. – Пожав плечами, Бешамель выходит из комнаты, прикрывая за собой дверь.

Пол по частям выволакивает себя из постели, таща за собой пальто и одеяла, чтобы сохранить остатки тепла, и принимает сидячее положение.

Незаметно для него самого тут, в этой спальне, его охватывает нечто похожее на решимость. Он чувствует раздражение, наверное, отчасти вызванное неумолимым монотонным движением на улице, постоянным, надоедливым рычанием, от которого он никак не может полностью отгородиться. Думая о прошлой ночи, он все еще напрягается помимо воли. Почему он неспособен контролировать свои эмоции, размышляет он. За этой мыслью приходит другая, о том, что, может, все как раз наоборот: он сам приучил себя трепетать и дрожать в обществе Софи, вымуштровал свое тело до такого состояния, заботясь при этом только о себе. Для него это было так же неизбежно, как учиться дышать, и угнетало до крайности.