Текст книги "Тебе не пара"

Автор книги: Род Лиддл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Внизу слышны голоса, какое-то шевеление в прихожей: это электрики роются в кладовке в поисках счетчика. Отключить его – дело в наши дни нехитрое. Не то что с водой: там не обойтись без долгих судебных разбирательств и прочих запутанных процедур, на которые требуется куча денег.

Пол слезает с матраса и подбирает с пола свою клетчатую рубашку. Рядом с тем местом, где она лежала, он замечает толстый фломастер, виднеющийся из-под пары черных леггинсов. Может, записку оставить, что-нибудь лаконичное, поражающее воображение, думает он, оглядывая комнату в поисках чего-нибудь, на чем можно писать. Непонятно, правда, что сказать. Она-то, в конце концов, чем виновата?

Тут он видит ее трусики, и в лихорадке накатившего возбуждения ему в голову приходит неплохая идея. Туго натянув белую ткань, он пишет на ней три слова: «Спасибо, что подрочила».

На какое-то мгновение у него возникает не слишком рыцарский вопрос: а догадается ли Софи, вернувшись домой, что это написано им, Полом. Потом он натягивает трусики сверху на стерео и начинает застегивать рубашку. Перекрывая шум уличного движения, из соседней комнаты до него доносится яростное тявканье: звук такой, словно разозлили собаку, но в этом прерывистом лае явно слышится нечто человеческое.

Снизу раздаются ликующие восклицания электриков. Присев, чтобы завязать шнурки, он натыкается взглядом на будильник Софи ровно в тот момент, когда красные цифры, померкнув, исчезают.

О ЧЕМ РАССКАЗАЛ ГРОМ

1. Белка

Розово-сиреневый закат над маленьким парком на Пекэм-рай-коммон, такой теплый и душистый, как будто лето еще не кончилось. У искусственного озерца дети швыряют камушки в канадских гусей, ловко целясь в белый полумесяц на шее у незваной птицы. Дети смеются, визжат, поздравляют друг друга с прямым попаданием; это происходит часто, поскольку канадские гуси, слишком жирные и ленивые, чтобы уворачиваться от снарядов, просто плавают на поверхности своего крошечного грязного океана и терпят боль, надменные и безразличные. В стороне от озера вдоль асфальтовых дорожек прогуливаются мамы с папами, прижимая к себе брошенные детьми мячики, куртки и свитера. Хотя пенсионеры, выстроившиеся вдоль лужайки для боулинга, и поеживаются, погода стоит удивительная, не по сезону, не по времени суток: душная, липкая теплынь пузырями поднимается из-под воды, с черного дна озера, тяжелым облаком свисает с лип. На улице октябрь, но, куда ни пойдешь, везде все те же запахи: недавно подстриженная трава, потная мешанина, озерное мелководье и налипшая вокруг грязь, можжевельник, серная смесь, в которой садовники выращивают тюльпаны на будущий год. Можно и впрямь обмануться, решить, что лето еще не ушло. То там, то сям даже ласточки попадаются.

В крохотном просвете между кустами можжевельника и рододендронами – тоже своего рода закат. Здесь, под радужной листвой, Дениз на несколько заключительных секунд сосредоточилась на своем занятии – она отсасывает у Эдди. Ссутулилась так, что спину ломит, черные колготки продрались на коленках, кожа там стерта и в грязи. Однако она – воплощенное усердие: даже тут не забывает соскользнуть ртом до самого низа, одной рукой легонько прихватив его за мошонку. Все это не так-то просто, когда по плечам скребут ветки рододендрона, а чуть поодаль слышны крики и смех детей, словно что-то предвещающие.

Но в действительности она целиком поглощена этим актом, напоминающим благословение и молитву, для нее не существует ничего вокруг, только член Эдди во рту, да еще – зеленое солнечное мерцание, как-то странно, со смещением проникающее через окружающие ее деревья. Эдди тоже на коленях; он предпочел бы стоять, но здесь слишком мало места. Стоя было бы гораздо лучше, особенно сейчас, когда он кончает с легчайшим содроганием бедер и глубоким выдохом. Это как писать в горку, думает он, выгнувшись назад в полусидячем положении. Он запрокидывает голову и, касаясь острых зеленых листьев, произносит имя: «Дениз…» – так тихо, что ей едва слышно. Позже ему становится непонятно, зачем он вообще это сказал. Кто же еще? Какой в этом смысл? Он что, думал, это не она?

Услышав свое имя и подняв взгляд, она, слегка поблескивая ртом, стряхивает с волос веточки, сглатывает и, схватив за плечи, притягивает его трясущееся тело к своему. Ей нравится ощущать эту густую, вязкую солоноватую жидкость у себя в горле, больше даже, чем мужское тело, напирающее на ее собственное; это можно принять за некую извращенность. Они обнимаются – по привычке и от изнеможения, в запоздалой попытке придать этому наспех организованному мероприятию некое подобие эмоциональной вовлеченности, а потом Дениз, разинув рот, резко отстраняется, напуганная каким-то шевелением в мягком зеленоватом сумраке всего в нескольких дюймах от уха Эдди. Заметив ее внезапное беспокойство, Эдди в панике оборачивается, быстро застегивая ширинку. С нижней ветки липы на него в упор глядят два коричневых глаза. Эдди никак не может взять в толк, чего это они так необычно близко посажены.

Внезапно глаза исчезают; это сопровождается потусторонним шелестом и слабым колыханием воздуха рядом с их головами. Дениз облегченно смеется; «Пошла вон, белка».

Эдди не смеется – у него нет сил; полный отвращения, смущенный, он снова оседает, прислонившись к можжевеловому кусту. «Я уж думал, это…» – но тут его голос замирает, он трясет головой. Белка убежала, вместо нее перед ним стоит Дениз: на коленях, одна рука между ног, белая хлопчатобумажная юбка скомкана на бедрах. У Эдди возникает отталкивающее чувство. От запаха можжевеловых ягод, свежеразмазанной грязи, ее кофейного дыхания и сладких цитрусовых духов его обволакивает тонкая пленка тошноты. «Пошли лучше. А то Джули…»

Он снова не может закончить предложение. С трудом поднявшись, он склоняется над ней и отряхивает грязь со своих черных брюк. Потом закрывает глаза и пытается на долю секунды представить, что ее здесь нет.

Откуда-то с юга, из-за Бекенэма, доносится низкий, глухой рокот грома.

Эдди трясет головой, пытаясь найти нужные слова.

– Бред какой-то, – неуверенно говорит он, наблюдая за тем, как она в задумчивости гладит себя, а тем временем зеленый солнечный свет вокруг них меркнет до темной охры.

Она вытаскивает руку, одергивает юбку, произносит с издевкой, сделав большие глаза:

– Ну конечно, только что ж тебе три минуты назад это в голову не пришло? Остановил бы меня.

– Чего тут непонятного – не смог бы, даже если бы захотел. Говорю же, бред.

– И кто же это, интересно, бредит?

Эдди качает головой.

– Не знаю, – он улыбается. – Бред, и все.

– Да нет, Эдди, это всего лишь минет. С тобой и раньше такое случалось, причем не раз.

Дениз раздраженно шмыгает носом и похлопывает себя по заду, отряхиваясь от веточек и запекшейся грязи, слегка откинувшись на тонкие, благоухающие побеги можжевельника. Промелькнувший по ее лицу последний солнечный луч напоминает медленную, далекую вспышку молнии. Она наклоняется вперед и целует его шею; под ее губами мускулы Эдди коченеют в сопротивлении.

– Ну ладно, – говорит она ему злодейским театральным шепотом, – посмотрим, удалось ли твоей женушке найти ларек с мороженым.

2. Придурок гребаный

Они пробираются через кусты, перешагивают через низкую бревенчатую изгородь и вместе идут к входу в парк мимо лужайки для боулинга; розово-сиреневое небо над ними делается все темнее.

Он думает о том, как кончил ей в рот, и недоумевает, почему ему неизменно хочется кончать именно туда. Подумаешь, рот как рот, в конце концов. Но когда она нагнулась расстегнуть ему ширинку, там, в этом странном зеленоватом солнечном свете, – даже тогда ему пришлось сдерживать себя, такого с ним не бывало лет с семнадцати. Объяснить, с чего это, откуда такая одержимость, такая неукротимая сила, он не в состоянии.

Он чувствует себя дураком и слюнтяем из-за того, что назвал происходящее между ними бредом: язык развязался от семяизвержения, как у пьяного. Рядом с ней он почти всегда кажется себе идиотом, словно у нее есть какие-то неопределенные преимущества перед ним. Нет для этого никаких причин, думает он.

Пожилой паре – оба закутаны в толстые пальто от какого-то мнимого холода, у мужчины под носом красуется странная, поражающая воображение растительность, делающая его похожим не на человека, а на жалкую карикатуру, – видно, как Эдди и Дениз вылезают из кустов. Но они никак не реагируют, даже неодобрения или беспокойства не проявляют, а только продолжают медленно идти по направлению к озеру.

Джули осталась купить всем троим мороженого, пока Эдди с Дениз ходили к озеру – по выражению Эдди, «поглядеть на новые шпалеры для роз». Эдди издали рассматривает жену: сидит на зеленой скамейке прямо рядом с «Мистером Уиппи», просто сидит себе и ждет с этим вечно озабоченным выражением на лице, а из тающих рожков ей течет на запястья. Просьба купить мороженого была глупой – ясно ведь, что для отвода глаз, думает Эдди. Правда, теперь, спустя два месяца после начала их романа, любой предлог выглядит столь же очевидным и смехотворным, и тем не менее проходит, не вызывая ни малейшей тени подозрения у пострадавшей стороны.

Джули поднимает глаза и ухмыляется при их приближении, пытаясь отмести рукой прядь светло-каштановых волос, когда легкий ветерок ерошит деревья позади нее. Она протягивает им два мороженых, от которых ей не терпится избавиться; при виде густой ярко-желтой массы – замороженного химического крема – у Эдди в желудке начинается шевеление, от которого все его чувства сливаются в одно, образуя тонкую пленку тошноты.

– Вы чего так долго, – кричит она, – держите скорее, а то течет везде… – и встает им навстречу.

С преувеличенными изъявлениями благодарности они берут у нее рожки и все вместе идут по асфальтированной дорожке к выходу из парка, по направлению к Барри-роуд. В Дениз словно бес вселился, она перевозбуждена, она чем-то переполнена. Дождавшись, пока Джули посмотрит в другую сторону, она принимается лизать мороженое, словно член, так, чтобы Эдди видел, как оно размазывается по всему рту и густая тающая жижа стекает у нее по подбородку.

Где-то на юге, им не видно, где, в небе снова гулко ворчит гром – слабое бормотание-жалоба. По футбольному полю перед ними проносится ветер.

Эдди резко отворачивается от Дениз, но ему не остановить навязчивого возбуждения, поднимающегося у него в животе. От этого у него подергиваются плечи, пересыхают губы. Он держит Джули за руку, но каждый раз, глядя в сторону, видит Дениз, которая похотливо лижет верхушку своего мороженого или всасывает его здоровенными глотками, закрыв глаза в притворном восторге. Эдди эта манера кажется трюком опасным и дешевым, более того – в некотором смысле издевательским, но прекратить наблюдать, как она ест это мерзкое мороженое, он не может.

Затем ветер сзади раздувает ей юбку, и первые капли дождя расплываются у нее на блузке. Впереди с травы поднимается троица ворон и, бесшумно помахивая крыльями, летит к липам.

Джули говорит немного. Эдди гадает, что с ней такое; может, дозналась как-то, думает он. Он всегда так думает, независимо от ситуации, независимо от того, насколько это маловероятно, независимо от того, как странно было бы, если бы она каким-то образом вдруг узнала.

И хотя подобные опасения должны бы внушать осмотрительность и осторожность, он приотстает на шаг, легонько прикасается к низу куртки Дениз и шепчет:

– Я тебя опять хочу.

Дениз бросает быстрый взгляд на Джули, проверить, слышала ли она, и шепчет в ответ, чуть-чуть более скромно, скромно и с иронией:

– А я думала, это бред.

– Все равно хочу.

Теперь Джули идет немного впереди; остатки своего мороженого она выбросила в металлическую урну. Она оборачивается и, кажется, вот-вот заговорит, но тут ей попадается на глаза светло-коричневое пятно на юбке у Дениз, спереди.

– Мам, что это с тобой произошло? – спрашивает она с улыбкой.

Дениз ничего не говорит в ответ, потому что не понимает, о чем Джули спрашивает. Но до Эдди доходит. Он продолжает наблюдать за женой, наблюдает и нервничает, в желудке у него что-то скребется, что-то странное и парализующее, вроде страха.

– Упала твоя мамаша, – говорит Эдди, усмехаясь. – Похоже, ее уже ноги не держат.

Джули замечает странные нотки в его голосе; в последнее время она стала замечать их все чаще и чаще. Она считает, что дело, наверное, во враждебной, напряженной атмосфере. В первое время после женитьбы, всякий раз, когда Джули настаивала на визите к ее родителям, Эдди дулся и раздражался. Он был против того, что Джули проводит с ними столько времени, это выглядело неестественно, вроде вмешательства в их взаимоотношения. «У нас дружная семья, понятно?» – только и отвечала на это Джули. А потом, как бы в порядке компенсации, она тоже предприняла огромные усилия, стала общаться с его родней – или, по крайней мере, с его несчастным, озабоченным, навеки облученным отцом.

– Так ты не ударилась, нет? – спрашивает она Дениз.

– Нет-нет, все хорошо, как никогда. Эдди пришел на помощь. Удобно, когда рядом мужчина: упадешь – он тебя поднимет.

Джули размышляет, не поцапались ли они опять, не произошел ли между ними в парке какой-нибудь спор, который они решили замять ради нее. Она чувствует себя виноватой за то, что все время навязывает Эдди общество матери.

Они молча шагают дальше и уже почти в сумерках подходят к восточному концу Барри-роуд. Большие серые облака движутся по краю неба, меняя галс, ветер торопливо пробегает по парку позади, то и дело донося до них капельки воды, предвещающие близкий ливень. Эдди сегодня, попозже, выходить в вечернюю смену, так что он очень доволен погодой: этой ночью можно будет неплохо заработать. Он представляет себе, как радио в машине, гортанно кашляя, отправляет его в очередную поездку, за много миль – в Бромли, Кэтфорд, Пендж – подобрать пару девиц, у которых хватило энтузиазма гулять всю ночь; от их болтовни у него улучшится настроение, и на чай они дадут щедро.

Немного впереди, на Барри-роуд, по тротуару рывками, покачиваясь, передвигается старик. Время от времени он останавливается подержаться то за садовую изгородь, то за столб. Он или бухой, или умирает, а может, и то, и другое.

Когда троица, догоняя его, нерешительно приближается, он оборачивается и встречает их ухмылкой. «Ну, и как оно вам пока что?» – говорит он, протянув к ним руки, словно представляя их вниманию нечто замечательное.

Он небрит, зубы у него – полный отстой: либо выпали, либо почернели, брюки покрыты коркой какой-то дряни, темные пятна контрастно сочетаются со въевшейся грязью, а оборванное твидовое пальто держится на чем-то вроде зажимов-крокодильчиков. Волосы цвета тусклой глины облепляют его чересчур большой череп, из пореза над глазом еще сочится кровь.

Он стоит перед ними и ухмыляется, вроде как грозный, но на самом деле слишком старый и потрепанный жизнью, чтобы представлять большую опасность. Затем ухмылка исчезает, он по очереди обводит их взглядом, когда они пытаются пройти мимо него по тротуару. Эдди заботливо подталкивает остальных вперед, поначалу стараясь не обращать на старика внимания.

– Эй! – кричит им вслед этот придурок гребаный. – Я вам так скажу. Я так думаю, это все херня полная. Дерьмо это все…

Эдди с его чувствительностью и понятиями о рыцарстве такое поведение кажется слишком агрессивным. Велев Дениз и Джули идти дальше, он оборачивается пристыдить пьяного.

– Ты, мужик, чего тут на женщин разорался? Думай, блин, чего говоришь, – строго обращается он к придурку.

Выпрямившись, придурок расплывается в улыбке.

– Развитие, – тихонько говорит он Эдди.

– Чего ты сказал? – переспрашивает Эдди.

– Развитие. Развитие, – повторяет придурок, широко раскинув руки.

Не дождавшись от Эдди ответа, он кричит еще раз, для пущей убедительности:

– Развитие!

– Думай, чего говоришь, мужик, – бормочет обезоруженный Эдди.

– В развитии все дело, – умудренно кивает придурок, затем принимается с силой пинать дерево. Не зная, что делать, Эдди какое-то время стоит и наблюдает за тем, как тот дубасит дерево, все повторяя «развитие».

– Развитие! – орет придурок, а вокруг летают куски коры. – Развитие!

– Пидор ненормальный, – говорит Эдди и, пожав плечами и прекратив наблюдать за придурком, догоняет жену с любовницей.

3. Аллигатор

От грома сотрясаются окна, телевизор помигивает в такт молниям. Они сидят в гостиной у Дениз, пьют пиво и смотрят телевикторину; Дениз подвязала волосы черной лентой, разлеглась на полу, привалившись спиной к дивану, и пьет прямо из банки. Вела бы себя, черт побери, как подобает в ее возрасте, со злостью думает он. Джули в кресле потягивает пиво из полупинтового стакана. У сидящего на диване Эдди такое чувство, будто его растянули между ними; он сидит, почти не притрагиваясь к своей банке «кока-колы», откинувшись назад, словно прижатый к дивану дополнительной силой тяжести, довеском притяжения, созданным специально для него. Дениз лежит в каких-нибудь нескольких дюймах от его левой ноги.

Участник телевикторины – нервно стоящий в центре толстяк; по его лицу бежит пот, похожий на раскаленное масло для жарки. Эдди представляется, что это он сам там стоит, перед всеми этими людьми, его спрашивают: «Почему вы спите с матерью вашей жены?», а ему в голову ничего не приходит, только одно слово: «Бред». Но это – неправильный ответ, и он, потеряв все деньги, выбывает из игры.

Толстяк в кадре вытирает лоб мясистым кулаком и тоже улыбается ведущему. Дела у него идут неплохо. Эдди пытается смотреть шоу, но не может оторвать глаз от Дениз; ее юбка опять подоткнута, как тогда, в парке, в просвете между кустами можжевельника. Ноги у Дениз стройные, гладкие; имеется, правда, небольшое утолщение в районе талии, которое у нее хватает ума скрывать под просторными свитерами, свободными блузками и мужскими рубашками. Впрочем, Эдди сомневается в том, что ее внешность имеет какое-то отношение к его чувствам, к его одержимости. Сидя здесь, он решает, что это необходимо прекратить, ему нельзя оставаться с ней наедине, он себе не доверяет.

Что это за животное – кайман?

Джули говорит:

– Это обезьяна такая, маленькая обезьянка, да?

Джули вполне уверена в своей правоте, но толстяк изнемогает под ручьями пота, щурит глаза на свет.

– Иди ты, – говорит Эдди, – коза это.

– Вы не могли бы произнести слово по буквам? – просит толстяк.

– К-а-й-м-а-н, – произносит ведущий.

– Коза, – повторяет Эдди, прикладывая пальцы к голове с обеих сторон – на случай, если Дениз и Джули такое понятие, как «коза», незнакомо.

– Не, это обезьянка такая, – говорит Джули.

– Да пошла ты! – говорит Эдди.

– Это макака, – говорит Дениз.

– Нет, макака – это попугай, – говорит Эдди.

– Да нет, попугай – это макау, – говорит Джули.

– Макака – тоже попугай. Типа макау, но гораздо меньше и разговаривать не умеет, – настаивает Эдди.

– Наверное, насекомое какое-нибудь, – говорит Дениз.

– Кто, макака? – говорит Джули.

– Да нет, макака – это обезьяна. Кайман. Тропическое насекомое. В таких шоу правильный ответ всегда насекомое. Их же вон сколько.

– Аллигатор, – говорит толстяк в кадре.

– Да пошел ты! – говорит Эдди, обращаясь к телеэкрану.

– Да, ответ принимается, кайман – небольшое пресмыкающееся, вид аллигатора, – подтверждает ведущий, и зал взрывается.

Странный это мир, думает Эдди, когда тебе могут дать десять тысяч фунтов за то, блин, что ты знаешь, кто такой кайман.

– А я думал, коза, – раздраженно произносит он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Эдди шумно прихлебывает свою газировку и смотрит на часы. Махнув банкой «кока-колы» в сторону улицы, он поворачивается к Джули:

– Идти надо… может, зашибу немного, пока гроза…

Джули глядит на него с удивлением. До того времени, когда он обычно заступает, еще часа три-четыре, да и вообще у них одна машина на двоих с ее отцом, а он пока работает.

– Эдди, ну куда люди в такой вечер пойдут.

Нечего меня учить, что мне делать, думает Эдди, по-прежнему злой из-за фиаско с козой.

– Люди всегда гуляют. А прошлая неделя плохая была. Просто хочу собраться, чтоб, как Джим кончит, сразу в диспетчерскую махнуть.

В воскресенье вечером Эдди действительно всегда не терпится выйти на работу сильнее обычного. Прокат машины и плата диспетчерам – 240 фунтов, и пока эта сумма не наберется, он работает за бесплатно, под угрозой надвигающейся нищеты. Как правило, «пежо» удается отдохнуть часок-другой между сменами Джима и Эдди, но не по воскресеньям.

С тончайшим намеком на улыбку Дениз обращается к Эдди:

– Джим скоро придет – ему ведь хочется свою дочь повидать, хоть изредка. Ты же не можешь выйти, пока машина не вернулась.

Теперь у толстяка спрашивают про столицу Гваделупы. Если правильно ответит, выиграет двадцать тысяч фунтов. Тут Джули, Дениз и Эдди даже и не пытаются угадать.

Эдди опять опускается на диван; эта фишка с притяжением снова начинает действовать. Он не может оторвать взгляда от Дениз, которая развалилась у его ног, волосы завязаны, как у школьницы, у престарелой школьницы. Джули вылезает из кресла и сообщает, что пойдет пописать.

– Расскажете, что было, – кивает она на экран.

– Что это тебе так приспичило уходить? – спрашивает Дениз у Эдди, как только его жена выходит из комнаты.

– Тошнит.

Дениз поворачивается взглянуть на него, по лицу ее пробегает все та же легкая ироническая усмешка.

– Знаешь, не я это начала…

– Никто не начинал, само началось. Меня так и так тошнит, а с твоим мужем пить как-то неохота. С тестем, блин, моим.

Но несмотря на это, он слезает с дивана и присаживается на корточки рядом с ней. Проводит рукой по внутренней стороне ее бедра, от чего комната перед ним плывет. Когда он просовывает руку под тугую резинку ее трусов, она, уронив банку с пивом, забрасывает руку за голову. Наверху спускают воду в туалете; Эдди поглубже погружает в нее палец, потом, раздирая нейлон, с силой загоняет в нее всю ладонь. Там у нее так влажно, что ему кажется, будто он промок насквозь, не только рука, а весь целиком. Он притягивает ее к себе и целует так остервенело, что она поначалу пытается отстраниться, но потом, широко раскрыв рот, хватает его за шею и втаскивает на себя. Им обоим слышны шаги на лестнице, но поцелуй прекратить трудно, и Эдди думает, да какой в этом смысл. У него такое чувство, словно он плавает в бассейне без дна и стен. От давления при поцелуе его рту делается больно, запястье его выгнуто назад почти под прямым углом, а под ним судорожно задыхается Дениз.

Шаги на лестнице доходят до самого низа, ему едва удается вовремя скатиться с нее. Когда Джули входит в дверь гостиной, он быстро идет в кухню.

В кухне непроглядная темнота, он в изнеможении прислоняется к шкафу с посудой и, закрыв глаза, кладет пальцы в рот. Так он стоит до тех пор, пока кухню не освещает яркая вилка молнии: плита, холодильник, мебель под дерево, набор ножей из нержавейки – все это на полсекунды выхватывает холодный голубой свет. Тут же раздается гром, из гостиной до него доносится шипение телевизора и одиночный, похожий на жалобу звонок телефона.

Джули опять забирается в свое кресло.

– Так что там было? – спрашивает она.

– Ой, черт, пропустили, извини. Видать, все же правильно ответил, – отвечает Дениз, показывая на экран: толстяк весь лучится, а позади него вспыхивают и гаснут цифры: 20 000 фунтов.

– А Эдди где?

Дениз машет в сторону кухни.

– Наверно, чай заваривает. Или не знаю что.

Джули качает головой.

– Что с ним сегодня такое? Все время на взводе.

Немного поразмыслив, Дениз отвечает:

– Говорит, тошнит его. А по-моему, просто разозлился из-за этих кайманов с козами.