Текст книги "Глубже (ЛП)"
Автор книги: Робин Йорк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Глава 2
ОКТЯБРЬ
Уэст
Мне понадобилось десять лет, чтобы научиться ненавидеть своего отца.
Он приезжал в город достаточно часто, чтобы заморочить маме голову, пока она не теряла работу, не отдавала ему все свои деньги, не отдавала ему свое сердце, а потом смотрела, как он уезжает.
В тот год, тем летом, когда мне исполнилось десять лет – мама плакала целую неделю. Я ходил к соседям в нашем трейлерном парке, рассказывал им о случившемся так, чтобы все это звучало смешно и надеялся, что они дадут мне что-нибудь поесть.
В захудалом, никчемном местечке в Орегоне, откуда я родом, раньше была работа на лесопилке, но теперь там только подработка, почасовая оплата, зарплата, на которую нельзя вырастить семью.
Там, откуда я родом, женщины работают, а мужчины годятся только для двух вещей: драться и трахаться.
Я рано научился драться. А когда мне было двенадцать, подруга моей кузины Кайли отвела меня в незапертую кладовку рядом с прачечной и показала, как надо трахаться.
С некоторой практикой у меня это тоже начало получаться.
Возможно, этого должно было быть достаточно для меня. Казалось, что этого было достаточно для всех остальных.
Но что-то во мне, как сорняк, всегда пробивалось сквозь трещины, искало свет. В поисках более глубокой хватки в неадекватной почве.
Я любопытен. Я хочу знать, как все устроено. Починить, если что-то сломалось, сделать лучше. Так уж я устроен, сколько себя помню. Когда три из пяти сушилок сломаны в прачечной на стоянке трейлеров, я должен знать, почему. Если я не могу добиться ответа, я разбираю эти хреновины и пытаюсь разобраться.
Когда есть что-то, что я могу сделать, я должен это сделать.
Думаю, именно это делает мужчину настоящим мужчиной. Не то, чью задницу ты можешь надрать или как хорошо ты можешь трахаться, а то, что ты делаешь. Как усердно ты работаешь для людей, которые от тебя зависят. Что ты можешь им дать.
В тот раз, когда мой отец приехал, когда мне было десять лет – когда я выступил против него и он избил меня так сильно, что я наконец научился его ненавидеть – он сделал маму беременной, прежде чем ушел.
Моя сестра, Фрэнки, появилась на свет уже с двумя ударами против нее. Мама не планировала еще одного ребенка и была не в восторге. Фрэнки появилась на свет раньше срока, слишком маленькая. Она много спала.
Потому что я любопытный, потому что не могу удержаться – я прочитал брошюру, которую принесли домой из больницы в пакете с бесплатной молочной смесью. Там говорилось, что дети должны просыпаться каждые три или четыре часа, чтобы поесть, но Фрэнки этого не делала. Даже близко.
– Какой хороший ребенок, – говорили все.
Никто не хотел слышать, что она умирает от голода.
Я не хотел любить Фрэнки. Я просто хотел ее вылечить. Но дело в том, что с младенцами происходит так: ты смешиваешь для них смесь посреди ночи, разворачиваешь их одеяло, меняешь им подгузники, проводишь ногтем по подошве их крошечных босых ножек, пока они не проснутся достаточно, чтобы поесть и в следующее мгновение они обхватывают своими маленькими пальчиками твою душу и никогда не отпускают.
Я должен был сделать все для Фрэнки. Все, что нужно было сделать. Я просто должен был.
Так я узнал, в какие часы работает Министерство здравоохранения. Какие документы нужно отнести в офис, кому звонить, если ты протягиваешь свою карточку «Орегонский след» в продуктовом магазине, а оказывается, что на ней нет денег, потому что твоя мама пропустила встречу и не сказала тебе об этом. Я узнал, где можно купить подержанную одежду. Кто в какие дни выдает бесплатную молочную смесь. Как сдавать банки за четвертаки, чтобы заплатить за стирку, где найти работу, когда люди говорят, что ее нет.
Я научился. У меня появилась сноровка.
Когда мне исполнилось четырнадцать, я зарабатывал больше, чем мама, и, наверное, начал думать, что я мужчина в доме. Скала, о которую разбивается прибой. Непобедимый.
Потом появился мой отец.
Если я был скалой, то он был приливом. Я ничего не мог сделать, чтобы он не утащил мою маму обратно в море. Все, что мне удалось, это укрыть Фрэнки, дать ей возможность спрятаться и держаться так, чтобы он не смог утащить под воду и ее.
После этого я начал думать о том, что еще я могу сделать.
Просто работать и держать все в порядке, как я уже делал – этого было недостаточно. Я должен был дать Фрэнки жизнь где-то еще, где лучше или она закончит, как все остальные девочки, трахаясь с двенадцатилетними мальчиками в чуланах, которых снова и снова трахает какой-то никчемный ублюдок, в которого она решила влюбиться.
Я не смог бы смириться с этой мыслью.
Когда я стал достаточно взрослым, чтобы водить машину, я получил работу на шикарном поле для гольфа в 40 километрах от дома. Я специально устроился туда, потому что знал, что, если где-то и можно встретить нужных людей, изучить их, понять, как стать одним из них, то только там.
Я прошел путь до носителя клюшек и так я познакомился с доктором Томлинсоном. Однажды я подменил его обычного помощника, когда тот заболел и потом он попросил меня стать его помощником на постоянку.
Это поле для гольфа, о котором я говорю, – когда я говорю, что оно шикарное, я имею в виду, что оно настолько шикарное, что люди прилетают туда со всего мира, чтобы просто поиграть в гольф и как только они выбирают своего помощника, они остаются с ним столько, сколько хотят. Это шикарно.
В общем, доктор Ти богат – он анестезиолог, а его жена – родом из богатых. Я был в их доме, высоко на обрыве с видом на поле для гольфа. Он огромный, чистый, все безупречно, ничего сломанного или не на своем месте.
Этот дом был похож на все, чего я хотел для Фрэнки. Крепость, которая защитит ее от моего отца, от боли, от принятия глупых, поганых решений и пустой траты жизни.
Я увидел этот дом, и я захотел его. Я хотел то, что было у него.
Думаю, доктор Ти тоже что-то увидел во мне. Росток. Мою готовность работать, расти к любому свету, который я могу найти. Он сказал, что я напоминаю ему его самого, когда он был бедным фермерским ребенком в Айове, отчаянно пытавшимся что-то сделать со своей жизнью.
Я заставил его чувствовать себя большим, вот что он имел в виду. Показал ему, кем он был и как далеко он зашел.
Доктор Ти сделал меня своим проектом. Он научил меня, как говорить, чтобы не показаться невеждой. Он говорил мне, когда я вел себя как отброс, как вписаться в среду таких людей, как он. У них с женой нет детей, и он вроде как усыновил меня.
Его жена – она не хотела ребенка. Она водила меня в лес и просила поднять ее юбку. Брала меня в бассейн. Брала меня в свою спальню, когда доктора Ти не было рядом.
Она была не единственной женщиной, которая использовала меня и даже не первой. Она хотела залезть в мои штаны. Я хотел ее денег. Справедливый обмен,– подумал я.
Доктор Ти сказал мне, что они отправят меня в колледж, где учился он, лучший колледж, по его словам. Если я смогу получить нужные оценки и поступить, они отправят меня в Патнем, штат Айова, с полной оплатой обучения. Комнату и питание я должен был оплачивать сам.
Томлинсоны сделали бы это для меня.
Я работал, не покладая рук, чтобы попасть в Патнем. Я делал вещи, которыми горжусь, и делал вещи, за которые доктор Ти убил бы меня, если бы узнал. Я сделал их, чтобы попасть сюда, и я здесь, чтобы получить хорошую степень и встретить нужных людей, которые дадут мне опору в жизни.
Я сделал это ради Фрэнки и моей мамы.
Мне не стыдно. Мир – это не какое-то безупречное место, где все работает. Это гребаный бардак и, если мне придется срезать углы или нарушить закон, чтобы попасть туда, куда мне нужно, – хорошо. Если мне придется обменять секс на деньги, на возможности, я все равно лучше воспользуюсь своим членом, чем потрачу свою жизнь впустую, потеряю свое сердце.
Любовь – это то, что портит людей. Любовь – это подводная лодка.
Моя мама научила меня этому.
В Патнеме я был совсем не тем человеком, которым являюсь дома. Я был студентом, рабочим, актером, произносящим реплики. Я был самозванцем, но хорошим самозванцем. Я точно знал, как я должен себя вести, что мне может сойти с рук, что я могу сказать и сделать, а когда мне нужно заткнуться и не высовываться, как бы мне этого ни хотелось.
Я знал правила. Я знал, где они гнутся, и я умел их гнуть, потому что для такого парня, как я, гнуть их было единственным выходом.
Но гнуть – это гнуть, а нарушать – это нарушать. За исключением того случая с Кэролайн, я не нарушал правил. Я нарушил закон, но не правила.
Думаю, когда я облажался, я сделал это эпично.
– Убери оттуда свои пальцы.
Кришна склонился над миской для замеса, тыкая пальцами в тесто для хлеба. Я вынимаю полотенце из пояса и бью его по шее.
– Ой!
– Я сказал, убери пальцы.
Он выпрямляется и вытирает руку о джинсы. Мука, попавшая на полотенце, облаком стелется вокруг него.
– Я просто хочу посмотреть, чувствуется ли это как задница.
– Это какое-то извращенное дерьмо.
– Это ты мне сказал.
– Ни в коем случае я этого не говорил. Вымой руки, если собираешься его трогать. Это все, о чем я прошу.
– Я так и сделал, прежде чем прийти сюда.
– Ты не сделал.
– Я сделал. Я всегда мою руки после.
«После», в данном случае, означает, «после того, как я скатываюсь с ее кровати». Половину времени, когда Кришна заваливается в мою ночную смену, он пьян. В другой половине случаев он только что переспал.
Сегодня я уверен, что и то, и другое.
– Может, тебе стоит помыть руки перед этим, чтобы не распространять чесотку по всему кампусу.
– Чесотка? Чувак, это больная тема. Мое тело – это гребаный храм.
– И я уверен, что твои женщины ценят это, но я не знаю, где были эти пальцы, так что ты помоешь их снова, прежде чем прикоснуться к тесту, или я выбью из тебя все дерьмо.
Он поднимает обе руки в знак капитуляции.
– Хорошо, капитан, хорошо. Что сегодня заползло тебе в задницу?
– Ничего.
Кришна вытирает руки. Я чищу чашу миксера скребком и мыльной водой, затем вытираю ее насухо и полирую до блеска.
Мне нравится работать одному. Никого нет рядом, кто бы придирался к тому, в каком я настроении.
Некому обратить внимание на то, что у меня уже несколько недель плохое настроение, потому что каждый раз, когда я вижу Нейта Хетерингтона, мне хочется ударить его снова.
Наверное, в прошлый раз я ударил его недостаточно сильно. Он все еще улыбается этой самодовольной гребаной улыбкой.
Кришна кладет обе руки в мое тесто и начинает массировать его с закрытыми глазами, выражение лица у него блаженное. Он ведет себя как придурок, что никогда не подумаешь, что он какой-то математический вундеркинд.
– Я не позволю тебе трахать его, если ты об этом думаешь.
– Ш-ш-ш, – говорит он. – Я сравниваю.
– С кем?
– С той девушкой, с которой я был сегодня вечером. Пенелопа.
– С темными волосами? – спрашиваю я. – Вроде как большая?
– Да.
– Господи.
– А что, она тебе нравится? Знаешь, если бы ты мне сказал, я бы не...
– Нет, все в порядке. Она мой партнер по лаборатории.
– У нее есть задница, – говорит он.
– Я не хочу об этом слышать.
Не то чтобы я так или иначе заботился о Пенелопе. Я просто не хочу идти в лабораторию и думать о том, как Кришна перегибает ее через перила или что-то в этом роде.
Он бы рассказал мне все подробности, если бы я ему не запретил. Кришна расскажет кому угодно любую чертовщину. Дома, парень, который хвастался бы так много, как он, регулярно получал бы по заднице. Когда я встретил его в прошлом году, я думал, что убью его в течение недели.
Но он умеет заставить вас полюбить его. Если бы я действительно знал, что такое любовь.
Он слегка похлопывает по тесту.
– Это не сравнится. Оно все в комках.
– Это девятизерновое. Оно должно быть комковатым.
Когда он думает, что я не смотрю, он отщипывает немного теста и кладет его в рот. Затем он облизывает палец.
– Вот и все. Если ты тронешь еще хоть что-то, ты уходишь.
– Тебе будет одиноко без меня. Кто составить тебе компанию?
– Я буду плакать над багетами и скажу Бобу, чтобы он брал с этих лохов дополнительную плату за кустарную соль.
Боб владеет пекарней. Он нанял меня в качестве подсобного рабочего на День благодарения в ноябре прошлого года, но я оказался настолько незаменимым, что он оставил меня на работе, в итоге давая мне несколько ночей в неделю. Он близок к пенсии и ему уже все равно, лишь бы заведение открывалось и закрывалось, и было что продавать. Он разрешил мне экспериментировать с хлебом, делать новые сорта, чтобы посмотреть, пойдут ли на это покупатели. Это здорово.
Кроме того, пекарня – отличное место для торговли травкой. Уже существовала традиция, когда Боб продавал теплые кексы и печенье студентам колледжа, которые хотят есть в предрассветные часы и студентам, которые торопятся тусить всю ночь. Я продолжаю традицию, но те, кто пишет или звонит мне первым и сует мне в руку пачку денег, получают больше, чем кекс в бумажном пакете.
Кришна проводит пальцем, который он облизал губами по огромной миске для смешивания. Я снова берусь за полотенце, но он замечает это и выхватывает его у меня из рук. Я позволяю ему. Не собираюсь драться из-за полотенца для рук.
– Мне нужно работать, знаешь ли.
– Что тебе нужно делать? Смотреть, как поднимается тесто? Это самая скучная работа в мире.
С тех пор как он здесь, я мою посуду в воде, достаточно горячей, чтобы ошпарить его задницу, которая никогда в жизни не работала.
Не знаю, зачем я держу его рядом. Он прогуливает занятия, не имеет работы, слишком много пьет, засовывает свой член во все, что движется. Он не должен мне нравиться.
Он просто привязался ко мне.
В этом году я планировал жить один. Я нашел недорогую квартиру в подвале и получил разрешение от колледжа жить вне кампуса, что позволило сэкономить целое состояние на проживании и питании.
Кришна увидел договор аренды на моем столе и умолял меня взять его с собой.
В итоге он нашел квартиру побольше, над магазином и пообещал платить за аренду, если я сниму ее и дам ему комнату. Я согласился, потому что ему это подходит. Родители Кришны богаты.
Он вытирает полотенцем пыль со столешницы, запрыгивает на нее и рисует на прохладной металлической поверхности сетку из муки.
– Тебя развеселит, если я скажу, что твоя девчонка снова сидит у входа в своей машине?
Я смотрю вверх, что просто глупо.
Во-первых, я не могу увидеть ее отсюда. Я смогу увидеть ее, только если пройду на другую сторону комнаты и посмотрю в переднее окно – и тогда она сможет увидеть меня, а я этого не хочу.
Во-вторых, она не моя девушка.
В-третьих,...
– Ха! – говорит Кришна. – Ты такой забавный.
Да. Это третья вещь. В прошлом году он быстро раскусил мою привязанность к Кэролайн и дразнит меня этим.
С тех пор как я ударил Нейта в прошлом месяце, она паркуется у пекарни пару раз в неделю. Она не заходит. Она просто сидит там, когда должна спать.
Я видел ее сегодня в библиотеке, она склонилась над своим блокнотом и что-то писала. Солнце падало на ее стол, заставляя ее волосы и кожу светиться золотом. Она выглядела хрупкой. Усталой.
Я не могу выносить ее присутствие там. Я хочу, чтобы она ушла.
Я хочу не думать о ней.
Конечно, может, ее там и нет. Возможно, Кришна дергает меня за ниточки. Он надеется, что я спрошу, а я не хочу доставлять ему удовольствие.
– Ты знаешь кого-нибудь из вьетнамцев? – говорит он.
– Что? Нет.
– Мне нужно найти какого-нибудь вьетнамца, чтобы он научил меня играть в крестики-нолики. Я работаю над комбинаторикой...
– Она там или нет?
Он ухмыляется. Его зубы ослепительны. Эта ухмылка – по крайней мере 50 процентов причины, по которой он получает так много внимания.
– Да, она там.
– Ты говорил с ней?
– Ты сказал мне оставить ее в покое.
– Хорошо.
Я убираю дрожжи в холодильник и смотрю на список дел, которые мне нужно закончить до конца смены.
Я бросаю взгляд на часы.
Кришна все еще говорит о крестиках-ноликах.
Мой телефон пикает в кармане. Я достаю его, вижу номер мамы, но сообщение от Фрэнки.
Что ты делаешь?
Я пишу ответ.
Работаю. Почему ты не спишь?
Не могу заснуть, – пишет она. Спой мне.
Дома уже десять. Она уже давно должна была уснуть. Ей всего девять.
Почему не мама?
Ее нет дома.
Этого я и боялся.
Какую песню ты хочешь?
Первая звезда.
И я набираю первый куплет песни «Помечтай обо мне», строчка за строчкой. Она присылает мне смайлик.
Спи, Фрэн.
Я пытаюсь быть хорошей. Всегда.
Люблю тебя.
Спокойной ночи, Уэст.
Спокойной, Орешек.
Когда я кладу телефон обратно в карман, он кажется тяжелее.
Мне не нравится, что Фрэнки пишет мне после десяти часов.
Мне не нравится, что мамы нет дома или что сегодня утром она написала мне письмо с просьбой о пятистах долларах, но не сказала для чего. Я пытался позвонить Бо, маминому парню, с которым они живут, но он не взял трубку и до сих пор не перезвонил.
Находясь за несколько тысяч миль от них, я могу знать только то, что они мне говорят, а мама говорит мне только то, что, по ее мнению, я захочу услышать. Я должен верить, что у них все будет хорошо без меня.
Когда у тебя есть моя жизнь, вера в дефиците.
И, черт возьми, мне не нравится знать, что Кэролайн там, в темноте, одна, не спит, когда ей нужен отдых.
Мне надоело постоянно беспокоиться о ней.
Это самое худшее в Кэролайн – бесконечно ноющее беспокойство о ней. Было достаточно плохо в прошлом году, когда я встретил ее, влюбился в нее и поклялся себе, что больше никогда не прикоснусь к ней и все это в один день.
Было достаточно плохо, когда она начала сниться мне, когда я просыпался с твердым членом и дрочил на простынях, думая о ее рте на мне, о ее ногах, обхвативших мою талию, о том, как может выглядеть ее лицо, когда она кончит.
Достаточно плохо, но хорошо. Неважно. Я могу игнорировать такое дерьмо вечно. Я могу дрочить миллион раз, думая о Кэролайн и мне все равно не нужно будет с ней разговаривать.
Проблема с Кэролайн не в том, что я хочу ее. Проблема в том, что я хочу помочь ей, хочу узнать ее, хочу исправить ее, а я не могу этого сделать. Я не могу увлечься ею, иначе она отвлечет меня, и я все испорчу.
У меня слишком многое поставлено на карту, чтобы позволить себе зациклиться на какой-то невозможной девушке.
Я не пойду туда.
Я снова смотрю на часы.
Кришна просовывает голову в большой промышленный холодильник.
– У тебя тут есть тесто для печенья?
– Нет. Тебе пора уходить. Мне скоро надо начинать печь.
Он качает головой и окидывает меня оценивающим взглядом. На одной щеке у него полоска мокрой грязи, а в волосах – капелька муки.
– Ты пытаешься заставить меня уйти, потому что собираешься пойти поговорить с ней, да?
К черту, так и есть.
Да, потому что я больше не могу этого не делать. Я не выхожу поговорить с ней уже несколько недель.
– Я принесу тебе завтрак позже, – говорю я ему. – Что ты хочешь, лимонный кекс с маком?
– Принеси мне один из тех, что с шоколадной крошкой.
– Ты можешь забрать все эти чертовы кексы с шоколадной крошкой. Просто убирайся отсюда, – я толкаю его к задней двери, в переулок.
– Не хочу вставать между тобой и твоей подругой.
– Ты знаешь, что я заставляю тебя уйти, потому что ты говоришь такие вещи, как «подруга», да?
– Нет, это потому, что у тебя серьезные проблемы с личной жизнью. Ты можешь быть серийным убийцей, и никто об этом не узнает. Или, например, тайным стриптизером.
– Как будто у меня есть время на другую работу.
– Это правда. Тебе придется перестать спать. Но это может стоить того, чтобы цыпочки пихали тебе деньги в трусы.
– Они делают это в любом случае, когда я иду танцевать.
– Да ну? – лицо Кришны загорелось. – У тебя есть танцевальные приемы?
Я не танцую. Если мне нужно напиться, я делаю это в баре в городе, где нет танцпола.
Если мне нужно переспать, я нахожу кого-нибудь, кто не учится в колледже, веду ее домой, делаю ее счастливой и ухожу. Городские женщины ничего от меня не ждут.
– Нет, – говорю я. – Мне не нужны приемы. У меня узкие штаны и слоновий член.
Кришна смеется.
– Ты ведь не за рулем, да?
– Я пошел пешком. Могу постучать в ее окно, если хочешь. Послать ее в твою сторону.
– Спасибо, но нет, – я поворачиваю его в другую сторону, указывая на квартиру. Это всего два квартала, и я никогда не слышал, чтобы кого-то ограбили в Патнеме.
– Не забудьте мой кекс, – говорит он, поворачивая за угол.
Когда Кришна уходит, на кухне становится так тихо, что кажется, будто там звучит эхо. Это моя любимая часть вечера, то, что происходит потом – когда я вываливаю раскатанное тесто, взвешиваю его на буханки, формирую их, наполняю сковороды и разжигаю печи. Это акт творения и я – Бог хлеба.
Я смотрю на часы и отмеряю минуты. Десять.
Десять минут, как минимум, прежде чем я пойду смотреть в окно.
Может быть, она уйдет и мне не придется этого делать.
Я могу управлять этим крошечным миром, возиться с температурой и временем приготовления, сколько муки и сколько жидкости, сколько минут в духовке. Это как дергать за рычаги. Вверх или вниз. Больше или меньше. Просто.
Я бы хотел, чтобы Кэролайн позволила мне это делать – пусть я буду Богом хлеба и оставит меня в покое. Но она где-то там, портит мое царство, и я боюсь, как бы мне не захотелось пойти и поговорить с ней.
Я думаю о Фрэнки. О деньгах, которые я отправил маме сегодня днем.
Я обещаю себе не подходить к двери в течение пятнадцати минут.
К черту, двадцать.
Я не пойду и через двадцать.
Я не могу поддаться этому, потому что самое ужасное в Кэролайн то, что я никогда ничего ей не обещал, но она все равно здесь. Как будто она знает.
Она не знает. Она не может знать, что, когда я даю обещание, я его выполняю.
Или что я боюсь, что, если я начну обещать ей что-то, я никогда не смогу бросить.
– Хочешь зайти внутрь?
Это все, что нужно. Когда она отвечает:
– Да, конечно, – я поворачиваюсь и иду обратно, а она закрывает машину и следует за мной.
Я включаю свой iPod и начинаю работать. Мне нравится, когда музыка играет в эту часть ночи – включи я ее раньше и миксеры будут слишком громкими, чтобы услышать ее. Пока я мою руки, Кэролайн бродит вокруг, медленно обходя комнату. В отличие от Кришны, она ничего не трогает.
Я повязываю фартук поверх джинсов и возвращаюсь к тому, что делал.
– Боб готовит сладости, – говорю я ей. – Я просто ставлю их в духовку в конце своей смены. Не уверен, что ты хочешь ждать так долго.
Как будто она пришла за печеньем, а не потому, что... хрен его знает. Я избил ее бывшего, она появилась в библиотеке, я наехал на нее, и она сказала мне, что не хочет иметь со мной ничего общего. Потом она начала преследовать меня на работе.
Что я должен думать?
Она пожимает плечами.
Я сбрасываю кусок хлеба с весов на посыпанную мукой поверхность стола.
– Ну, как дела?
Кэролайн опирается бедром о край стола, на самом дальнем конце.
– Отлично.
Прекрасно.
Все говорят, что у них все хорошо. Это чушь.
Не то чтобы каждый мой разговор дома был глубоким и содержательным, но я никогда не тратил столько времени на вежливость, как в Айове.
Кэролайн одета в спортивные штаны, шлепанцы и толстовку, в которой можно уместить семерых. Ее лак на ногтях облупился, а волосы собраны в один из этих ленивых полухвостов, как будто она начала их укладывать, но руки устали, и ей пришлось бросить работу, не закончив ее.
Есть девушки, которые постоянно одеваются так, как одета Кэролайн, но она не из их числа. В первый день занятий по истории она надела джинсы и ярко-синий свитер, хотя на улице было 32 градуса. Она положила ручку и маркер перпендикулярно своей папке, учебник и конспект лежали перед ней.
В ней есть что-то такое, что заставляет собраться, даже когда она просто одета в джинсы и рубашку. Не то, как она выглядит, я имею в виду. Что-то внутри нее. Как будто она все понимает, знает, чего хочет, знает, что заслуживает получить это.
Я до сих пор вижу ее лицо, когда она сунула нос в мою машину, проверила все мои вещи, спросила меня:
– Ты не боишься ботулизма?
В последнее время – она совсем не та. Она не в порядке. Больше не в порядке.
И я не могу этого допустить.
– Почему все врут, когда их об этом спрашиваешь?
– Что, какие все?
– Ты говоришь, например, привет, как дела? А все отвечают – отлично. Их волосы могут гореть, а они все равно скажут – отлично. Никто никогда не говорит, например, ты выглядишь дерьмово или у меня не хватает денег, чтобы заплатить за квартиру, или я только что взял рецепт на очень плохой случай геморроя.
– Люди не любят говорить о геморрое. Это заставляет их чувствовать себя неловко.
– Но кто решил, что быть неудобным – это конец света? Вот что я хочу знать.
Она снова пожимает плечами.
– Я думаю, это должно быть, как смазка для общества.
– Смазка?
– Смазка.
Я хмуро смотрю на нее и бросаю буханки на прилавок. Он наполняется. Мне приходится бросать их в ее сторону. Этот приземляется с небольшим пухом муки, который пачкает ее черные штаны, но она не смахивает муку.
Я знаю, что такое смазка. Я просто не понимаю, зачем она нам нужна.
Она не понадобилась нам в библиотеке, когда у меня так трахнуло в голову от удара Нейта, что я забыл, что должен был пытаться быть вежливым.
Мне было приятно ударить этого придурка.
Было чертовски приятно прижать ее спиной к стеллажам, почувствовать ее запах, прижать ногу между ее ног, ощутить ее вкус на языке.
– Это то, что говорит мой отец, – говорит она мне. – Быть вежливым – это форма социальной смазки.
– Я полагал, что это выпивка.
– Что именно?
– Я думал, что выпивка – это для социальной смазки.
Она слегка улыбается.
– И это тоже.
– Не уверен, что нам с тобой нужна смазка.
Это вызывает обиженный взгляд Кэролайн. Эти большие карие глаза сузились до щелок.
Хотел бы я посмотреть, как она будет смотреть на меня, когда я проведу языком между ее ног.
И это совсем не то, о чем я должен думать.
Но невозможно перестать думать о трении и смазке, о языках, пальцах и ртах, когда она так краснеет. Когда я знаю, что возбуждаю ее. Однажды она так покраснела, когда я вернулся в свою комнату из душа в полотенце. Она смотрела и смотрела на меня с покрасневшей шеей и огромными глазами.
У меня стояк был неделю.
– Почему ты пришла сегодня вечером?
– Ты меня попросил зайти.
– До этого. Почему ты постоянно ездишь сюда, паркуешься у входа? Что тебе нужно?
Я бросаю последний кусок теста на стол, и он скользит по мучной поверхности, останавливаясь прямо перед ней.
– Я ничего не хочу.
– Я тебе не верю.
Она смотрит на меня, ноздри раздуваются, подбородок поднят. Начинает злиться, что я давлю.
Хорошо. Пусть злится. Когда она злится, она говорит.
– Как дела, Кэролайн?
На этот раз я нажимаю словами так, как я могу нажать на тесто для хлеба, сильно надавливая ладонью. Я хочу получить настоящий ответ, потому что сейчас середина ночи и мы можем лгать друг другу днем, в кампусе, в библиотеке.
Мы уже делаем это. Каждый раз, когда я прохожу мимо нее в коридоре, не хватаю ее и не прижимаю к стене, не целую до одури – каждый раз это ложь.
Я устал от этого. Я согласился на эту работу, ожидая, что меня оставят в покое, что я буду работать, когда все вокруг будут спать, что мне не придется быть вежливым или говорить слова, которые я не имею в виду, вести себя так, будто я тот, кем я не являюсь. Мне нужно, чтобы работа давала мне это, потому что иначе я этого не получу и это все портит, когда появляется Кришна, и нам приходится обходить стороной тот факт, что он слишком много пьет и ненавидит себя. Это херня, когда Кэролайн сидит снаружи в своей машине и не заходит. И теперь, когда она вошла, меня задолбало, что она говорит мне, что с ней все в порядке.
– Все проходит, – говорит она.
– Да? Наслаждаешься осенней погодой? Занятия идут тебе на пользу?
Вместо этого она щиплет переносицу, высоко подняв нос, и закрывает глаза.
– Ты был прав. Это то, что ты хочешь, чтобы я сказала?
– Я хочу, чтобы ты сказала правду.
– Почему?
– Потому что я не думаю, что ты когда-нибудь скажешь кому-нибудь правду. Ты просыпаешься в два часа ночи. Ты выглядишь как дерьмо. Ты измотана. Когда я приглашаю тебя сюда, когда я спрашиваю тебя, как дела, ты думаешь, я куплюсь на это, что у тебя все хорошо? Ты думаешь, я хочу, чтобы ты так сказала?
– Все так говорят.
– Да. Так и есть. И если ты собираешься встать с кровати, прийти сюда и поговорить со мной, то самое минимальное, что ты можешь сделать, это предположить, что я не все. Когда я спрашиваю тебя, я действительно хочу знать, как ты себя чувствуешь.
– А если мне не хочется тебе рассказывать?
– Тогда так и скажи. Не твое собачье дело, Уэст. Видишь, как это работает? Это просто.
На минуту она замолкает и у меня появляется шанс оценить, какой я мудак. Я не имею права так вести себя с ней. Не знаю, почему я всегда хочу быть таким – давить на нее, разбирать ее на части, выяснять, что под ней, но я хочу.
Вот в чем дело с Кэролайн. Я хочу раздеть ее догола, а потом продолжить. Я хочу узнать, что заставляет ее тикать. Даже не хочу – мне это нужно.
Мне что-то нужно от нее и это то, от чего я должен защищаться. Это самое опасное в ней. Потому что, если я буду нуждаться в ней, она причинит мне боль, отвлечет меня, может даже разломает на кусочки и перемолотит их под своим каблуком. Я видел, как это происходит с моей мамой.
И я не настолько тупой, чтобы думать, что любовь делает это с каждым. Бо, мамин парень сейчас, он любит ее, но он любит ее не так, как тайфун, как гребаное цунами, выбивающее ноги у него из-под ног. Я знаю, что в мире есть любовь легкая, медленная и стабильная.
Но это не то, что я чувствую рядом с Кэролайн.
Она может сильно ударить меня по заднице.
Это не то, ради чего я в Айове.
Она выдыхает, длинный поток воздуха.
– Хорошо, – говорит она. – Хорошо.
А потом, после очередной паузы произносит:
– Спроси меня еще раз.
– Как дела?
– Ужасно, – она смотрит на пол. – Каждый день, – шепчет она. – Каждый день – худший день в моей жизни.
Я посыпаю мукой стол перед собой, готовясь формировать буханки.
Хлеб практически получается сам собой, если все делать правильно. Нужно просто перестать бороться с этим.
Кэролайн наблюдает за моими руками. Как мои пальцы придают форму, ставят хлеб на поднос, чтобы он поднялся.
– У меня есть способ сделать так, чтобы не бороться с этим, чтобы не выглядело как борьба. Наверное, я так долго ковырялась в себе, что трудно вспомнить, что есть другой способ исправить это.
Не думаю, что я был таким, как Кэролайн. Я никогда не был привилегированным, как она, уверенным в своем месте в мире, думающим, что будущее – это позолоченное яйцо, которое я могу выдернуть из гнезда и унести домой. Я всегда знал, что мир не прекрасен, что он сломан, что он подводит тебя, когда ты меньше всего этого ожидаешь.
