Текст книги "Глубже (ЛП)"

Автор книги: Робин Йорк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Когда ты это знаешь, легче принимать удары. Автоматически сопротивляться.

– Я не могу заставить это уйти, – тихо говорит она. – Не сама. Не без...

– Без чего?

Она морщит нос.

– Не без того, чтобы рассказать моему отцу.

– Что он может сделать такого, чего не можешь ты?

– Много чего, потенциально. Но в основном есть компания, которую ты можешь нанять, чтобы очистить твое имя в интернете. Вытеснить плохие результаты в поисковых системах. Но это дорого.

– Ах.

– Да.

– Это отстой.

– Так и есть.

– Так, что еще нового?

Она моргает на меня, явно не ожидая смены темы.

– Не так много, – говорит она.

– Ха, – я подталкиваю немного теста в ее сторону. – Хочешь попробовать?

– Нет, спасибо.

– Давай, я покажу тебе как.

– Спасибо, но нет. Думаю, мои таланты в другом.

Она так похожа на прежнюю Кэролайн, что я почти улыбаюсь.

– Нет проблем.

Она снова начинает бродить по комнате.

– Ты вообще думала о чем-нибудь, кроме голых фотографий с тех пор, как они впервые появились... когда, в начале прошлого месяца?

– Двадцать четвертого августа, – она наклоняет голову, раздумывая. – Да.

– О чем еще ты думала?

Кэролайн заглядывает в чистый миксер. Когда она засовывает палец внутрь чаши и прослеживает ее изгиб – изгиб, который я отполировал до блеска, я не говорю ей остановиться, хотя после ее ухода мне снова придется ее мыть.

Она может трогать все, что захочет.

– Мой класс по конституционному праву. Домашнее задание по латыни. Свадьба моей сестры. Нормально ли ест мой папа, когда меня нет дома, чтобы его пилить. Как замазать круги под глазами. Изнасилование. Зло. Действительно ли приемные комиссии юридических вузов регулярно проверяют абитуриентов через Гугл или только в особых случаях.

Она смотрит на меня.

– Нужно ли мне исправить щель между зубами. Все как обычно.

– Уверена, что не хочешь добавить еще несколько вопросов? Глобальное потепление, может быть? Снижение тиражей газет?

Она почти улыбается.

– О чем ты думаешь?

Наверное, я тоже должен составить список, но к черту.

У меня есть три года бакалавриата, прежде чем я смогу поступить в медицинскую школу, затем четыре года, чтобы стать врачом, еще четыре или пять, чтобы стать анестезиологом, а потом годы тяжелой работы, чтобы создать практику. У меня три работы, Фрэнки, о которой нужно думать, мама, о которой нужно заботиться.

Может быть, то, что я могу получить от Кэролайн, – это маленький кусочек пространства и света в самые темные часы ночи. Я могу дать ей разрешение не быть в порядке. Позволить ей говорить о том, что ее беспокоит. Отвлечь ее от проблем.

Если она захочет прийти сюда, я сделаю все это, но я не буду превращать ее проблемы в свои и не собираюсь обнажать перед ней свою гребаную душу.

– В основном, мои уши, – говорю я. – Ты действительно думаешь, что они слишком маленькие?

Я трогаю их руками, покрытыми мукой, пытаясь выглядеть смущенным. Это срабатывает – она улыбается.

Эта щель между ее зубами убивает меня. Мне нужно измерить ее языком.

– Ты уверен, что они полностью выросли? – спрашивает она. – Потому что мой дантист сказал мне, что может пройти несколько лет, прежде чем мои зубы мудрости закончат расти. Может быть, то же самое с твоими ушами.

– Ты хочешь сказать, что у меня может быть скачок роста. Вырастут более мужественные уши.

– Это возможно.

– Ты же знаешь, что говорят. Маленькие уши, большой инструмент.

– Это совсем не то, что говорят.

– Нет? Может, это только в Орегоне так говорят.

Она смеется, хриплый звук. Мне не нравится, как он скользит по мне. Мне не нравится, что я почти чувствую, как записываю это в памяти на потом – Кэролайн смеется, когда я расстегиваю ее лифчик. Она все еще улыбается, когда я снимаю эти бесформенные спортивные штаны и вижу, что на ней под ними. Как она выглядит голой.

Ты уже знаешь, как она выглядит обнаженной.

Все знают.

Я отмахнулся от этой мысли. Это не имеет значения и в любом случае между мной и ею этого не будет.

– Вот в чем дело, – говорю я. – Есть и все остальное дерьмо, о котором ты могла бы беспокоиться, а ты тратишь слишком много беспокойства на то, что не можешь исправить.

– Например? Переживания по поводу размера твоих ушей не отнимут у меня много времени. У меня все равно будет двадцать три с половиной часа в день, чтобы беспокоиться.

– Ты хочешь сказать, что тебя волнуют мои уши только полчаса?

– Возможно, даже не знаю. Я должна быть честной с тобой.

– Пожалуйста. Будь честной.

– Хорошо. Дело в том, что, если мне никогда не придется видеть «уши» другого парня, пока я жива. Я буду счастливой девушкой.

– Теперь ты начинаешь говорить с горечью.

– Может и так. Может быть, я просто видела слишком много крупных планов «ушей» в последнее время.

– Красные, опухшие уши?

Она наклоняется, как будто раскрывает мне большой секрет.

– Вонючие, ужасные, огромные, отвратительные, капающие «уши».

Это меня смешит.

– Что это с вами, парни, вы фотографируете свои «уши»? – теперь она возмущена.

– Как будто вы ими так гордитесь.

– Если бы ты могла заставить что-то выстреливать из своих ушей, ты бы тоже гордилась.

Она кусает губу, смотрит в сторону миксера, как будто это спасет ее от того, что мы только что говорили о членах и ей хочется смеяться, но она не позволяет себе этого.

– Я думаю, нам нужна новая тема.

– Что-то более вежливое?

– Да, – затем она смотрит на меня из-под ресниц и на одну жалкую секунду она становится лукавой. – Что-нибудь менее смазанное.

Мне приходится отвести от нее взгляд. Сделать вдох.

Я указываю на комок теста.

– Вымой руки, и я дам тебе его замесить.

– Дашь?

– Да. Я научу тебя делать лучшую закваску в округе Патнем.

– Кто-нибудь еще в округе Патнем делает закваску?

– Нет, насколько я знаю.

Она смотрит неуверенно на хлеб, но стягивает через голову свою толстовку.

– Хорошо. Я в игре.

Футболка, которую она надела под кофту – это, должно быть, пижамная футболка. На ней нет лифчика.

Я готовлю четыре буханки, пока она моет руки у раковины.

Я делаю еще одну с закрытыми глазами, желая, чтобы мягкое покачивание ее грудей ушло из моей головы.

Когда она возвращается от раковины, ее лицо серьезно.

– Послушай. Я... Я просто хочу сказать вот что. Я имела в виду то, что сказала тебе в библиотеке.

– Что именно ты мне сказала?

Она ковыряет в ногте большого пальца.

– Я не могу быть твоим другом. Или кем-то еще.

Я понимаю.

Это не значит, что мне не больно, немного больно, слышать это снова, но я действительно понимаю.

У меня были свои причины не разговаривать с ней в прошлом году, у нее тоже есть свои причины. Был Нейт. Был ее отец, который ненавидел меня еще до того, как я начал намеренно поджигать его фитиль. Но под всем этим было еще кое-что.

Кэролайн не из тех девушек, которые связываются с парнем, который занимается торговлей. Она из тех, кто играет безопасно, делает то, что должна, следует всем правилам.

Может быть, если бы я был тем, кем притворяюсь, когда нахожусь в Патнеме, мы с Кэролайн были бы возможны, но это не так. Мы не имеем смысла вместе.

Все в порядке.

– Вот что я тебе скажу, – говорю я. – Сегодня вечером я покажу тебе, как сделать приличный хлеб и испечь его. Если ты придешь завтра, я научу тебя кое-чему другому. Нам не нужно быть друзьями. Мы можем просто заниматься... ну, знаешь, этим ночным делом. Если ты хочешь.

– А мы можем?

– Когда Боба здесь нет, это моя пекарня. Я могу делать все, что захочу, лишь бы хлеб был.

– И ты не будешь...

Когда она смотрит прямо на меня, мои руки дергаются.

Не будешь, Уэст.

Ты, бл*дь, не будешь.

– Мы будем печь хлеб и не будем друзьями. Ты не должна приближаться к моим ушам ближе, чем на три метра. Я не хочу этого от тебя, в любом случае.

Что ж, еще одна ложь в придачу ко всей остальной?

Она пробно ковыряет тесто перед собой.

– Хорошо. Тогда покажи мне, как ты это делаешь.

Я показываю ей, а потом показываю все остальное. Она остается, пока ее буханка не выходит из духовки. К тому времени она уже зевает.

Я отправляю ее домой спать с теплым хлебом под мышкой. Я заставляю ее написать мне, когда она вернется в общежитие, в безопасность за запертой дверью.

На следующую ночь она возвращается.

Она продолжает возвращаться, и я ей позволяю.

Вот так я не дружу с Кэролайн Пьясеки.

Глава 3

НОЯБРЬ

Кэролайн

Когда думаю о пекарне, я думаю обо всем этом вместе.

Хруст осенних листьев, сваленных на пороге задней двери, где они оказались, пролетая по аллее и застряв.

Блеск мисок и столешниц под люминесцентными лампами, когда Уэст заканчивал уборку и закрывался на ключ.

Запах пекущегося хлеба, крошащееся тесто из живых дрожжей между моими пальцами, голос Уэста за моим ухом, когда он наклонялся к моему плечу и смотрел, как я опускаю тесто в миску, говоря:

– Вот так. Правильно.

То, как он двигал рукой короткими, уверенными движениями, когда отрезал верхушки буханок прямо перед тем, как задвинуть противни в духовку.

Зима пришла поздно. Октябрь превратился в ноябрь, и я провела долгую, хрустящую осень с посыпанными мукой столешницами, поднимающимся тестом, липкими пальцами, громкой музыкой и Уэстом, работающим в своей кепке, повернутой назад, фартуке, повязанном на талии и с этой умной ухмылкой на лице.

Уэст – это пекарня. Я не могу представить себе ее без него, и я не могу представить его лучшую версию, ту, которую он редко позволяет людям увидеть, без этой кухни как фона для его движений.

Уэст наклоняется, чтобы отмерить ложку зерна.

Уэст толкает плечом закрытую дверцу духовки, устанавливая таймер.

Уэст месит тесто обеими руками, обсыпанными мукой до локтей, двигаясь под легкий ритм какой-то пошлой клубной музыки, которую выбрал Криш.

Там, в пекарне, пока весь остальной мир спал, время останавливалось. На той кухне мы были собой. Задолго до того, как он поцеловал меня, я прошла целую жизнь с Уэстом, проходя боевое крещение, когда мы разламывали буханку и разглядывали, ковырялись в ней руками. Попробовали то, что мы сделали.

Это не было совершенством, то, что у нас получчалось. Однажды ночью я забыла соль. В другой раз вода, которую я поставила, была слишком горячей, и я убила дрожжи. Были ночи, когда Уэст забывал сказать мне какую-то важную вещь и ночи, когда он решал не напоминать мне, просто чтобы посмотреть, вспомню ли я.

Он сдерживал себя, а я не всегда была достаточно смелой. Я не доверяла себе.

Мы проваливались так же часто, как и добивались успеха, Уэст и я.

Но я думаю о том, что было бы, если бы он не пришел за мной.

Я думаю, что могла бы навсегда остаться в своей машине. Я могла бы поворачивать только направо.

Я бы так и не научилась перестать бояться и эти люди продолжали бы преследовать меня всегда.

Я не могу не радоваться, что все произошло не так.

Вместо этого Уэст вышел, а я вошла.

После этого мне редко хотелось быть где-либо еще.

– Ты опять жужжишь.

Я в своем уголке, маленькой зоне на полу пекарни между раковиной и длинным столом у стены, где Уэст расставляет свои миски для смешивания. Мне нравится здесь, потому что обычно я могу видеть только часть его лица.

Я наблюдаю за его ботинками, штанинами ниже колен, фартуком.

В эту часть ночи, когда он смешивает, он постоянно двигается. Переминается с ноги на ногу, если перемешивает закваску. Перемещается от раковины к миксеру, к холодильнику, к кладовой, обратно к миксеру, обратно к раковине, к стойке, чтобы взять забытый инструмент.

То, как он двигается, почти больше, чем я могу выдержать. Его ленивая грация. Его компетентность.

Его руки попадают в поле зрения, когда он снимает одну миску с подставки и ставит другую. Он наклоняется, и я вижу его кепку и шею, его лицо в профиль, джинсы, обтягивающие согнутую ногу.

Я могу рассматривать его по частям. Все они хороши, но они не заставляют меня покрываться нервным потом, как это было вчера вечером, когда пришло время идти домой, и он проводил меня до задней двери, подпер рукой косяк и сказал кое-что, что заставило его улыбнуться мне и наклониться. Я не знаю, что он сказал. Я не слышала его, потому что из-за того, как он держал руку, рукав его рубашки задрался, обнажив бицепс – четкий изгиб упругих мышц. Я провалилась в червоточину бицепсов, а потом совершила грубую ошибку, засмотревшись на его рот, форму губ и скул, подбородок и глаза. Я забыла слушать его.

Я забыла дышать или существовать вне лица Уэста.

Да. Такое может случиться, и когда это происходит, это действительно плохо. Ему пришлось щелкнуть пальцами перед моим носом, чтобы пробудить меня. От этого я вздрогнула, отступила назад и чуть не упала. Уэст только снисходительно улыбнулся.

– Напиши мне, когда придешь домой, – сказал он, и я ответила что-то похожее на «Угу».

Думаю, он привык, что я безнадежна рядом с ним. Мы оба просто притворяемся, что это не так. Это вроде как работает.

Мы вроде как работаем.

Я прихожу в пекарню два или три вечера в неделю – почти каждую смену, когда он работает, я здесь. Бессонница сделала меня своей сучкой, но это не так важно, когда я могу проводить время с Уэстом и заниматься в своем маленьком уголке. Я дремлю после занятий. Я превращаюсь в ночное существо. Но все в порядке. Думаю, я лучше буду Беллой Свон, тусующейся в доме Калленов, чем, ну, знаете, школьной Беллой – злобной и защищающейся, расхаживающей по школе Форкс, уверенной, что все ее ненавидят.

Мужчины в моей голове молчат, когда я в пекарне. Думаю, если бы они меня обзывали, Уэст бы на них зыркнул и сказал, чтобы они заткнулись. Если бы они были настоящими, я имею в виду. Но это не так.

Телефон Уэста все еще жужжит, вибрируя и отрываясь от края столешницы. Я тыкаю пальцем и задвигаю его обратно в безопасное место.

– Парень из теста, – говорю я громко, потому что при работающем миксере трудно расслышать. – Твой телефон.

– Что?

– Твой телефон.

Я показываю пальцем, и он наконец понимает. Он подходит и берет его с металлической столешницы рядом со мной.

Он уморительно смешной, когда хочет быть смешным, очень умный, открытый и дразнящий, а потом вдруг я переступаю какую-то невидимую черту, и он становится роботом. Или слишком напряженным, жалующимся на то, что все полная чушь, как в тот первый вечер, когда я пришла сюда.

Он уходит с телефоном в переднюю часть пекарни, где я не смогу услышать его разговор.

Я возвращаюсь к своей латыни, хотя мне трудно сосредоточиться, зная, что через десять или пятнадцать минут кто-то появится в дверях переулка. Уэст встретит его там, расположив свое тело так, чтобы я не могла видеть, с кем он разговаривает, бормоча этим низким голосом, который делает его похожим на простого парня, бездельника. Его плечи ссутулятся. А руки то и дело будут высовываться из карманов, подгоняемые его успокаивающим, не угрожающим голосом.

Я стараюсь не смотреть. Только так мы можем быть друзьями – или не друзьями, я не знаю, кто мы.

Но он единственный человек в моей жизни, который не относится ко мне безразлично, не относится как ко всем.

Он спрашивает:

– Как дела? – когда я вхожу в дверь и я говорю ему правду, но после этого все. Мы больше не говорим об этом.

Забившись в свой уголок в пекарне, в течение нескольких часов, два или три вечера в неделю я чувствую себя самой собой.

Когда он возвращается, то запрыгивает на ближайший стол напротив меня и говорит:

– Что это, латынь?

– Да. У меня завтра контрольная работа.

– Нужна помощь с глаголами?

– Нет, я в порядке.

– Ты останешься надолго, чтобы я научил тебя всем тонкостям глазирования кексов?

– Наверное, нет. Мне нужно написать доклад по Праву, а я не взяла с собой ноутбук.

– А стоило бы. Мне нравится, когда ты пишешь здесь.

Мне тоже.

Он молчит, когда мне нужно, а когда я хочу отдохнуть, он учит меня какому-нибудь хлебному делу. Если я читаю ему свой черновик вслух, он предложит какое-нибудь изменение, которое кажется незначительным, но в итоге всегда делает текст более лаконичным, а аргументы более сильными.

Уэст умный. Безумно умный. Я и понятия не имела – единственный раз, когда у меня был с ним совместный урок, он не разговаривал.

Возможно, он, на самом деле, умнее меня.

– Тогда на следующей неделе, – говорит он. – Во вторник ты узнаешь секреты глазури.

Я улыбаюсь. Мне кажется, ему нравится учить меня чему-то почти так же, как ему нравилось учить это самому. Он почти ненасытно любопытен. Неважно, какое домашнее задание я делаю, в конце концов он задаст мне пятьдесят вопросов об этом.

– Звучит неплохо. Ты работаешь в ресторане в эти выходные?

– Да. А у тебя какие планы?

Я хочу потусоваться с тобой. Приходи в воскресенье, посмотрим глупое ТВ шоу.

Пойдем в бар.

Пойдем поужинаем в Айова-Сити.

Иногда я придумываю себе жизнь, в которой я могу быть с Уэстом не только друзьями. Жизнь, в которой мы можем проводить время где-нибудь еще, кроме пекарни.

А потом я мысленно щипаю себя, потому что нет, я хочу меньше скандалов, а не больше.

– Бриджит пытается уговорить меня пойти на вечеринку завтра вечером.

– Где?

– Где-то с кучей футболистов.

– О, в Бурбон Хаус?

– Да, ты идешь?

– Я буду на работе.

– А после того, как освободишься?

Он улыбается.

– Не-а. Но тебе стоит пойти.

Когда Бриджит предложила это, идея наполнила меня паникой. Скопление тел, все эти лица, которые я должна буду изучить на предмет признаков осуждения, жалости, отвращения. Я не могу веселиться, когда я так занята тем, что слежу за своим поведением, выбираю подходящую одежду, наклеиваю на лицо улыбку и смотрю, смотрю, смотрю, пока мужчины в моей голове говорят мне, что я выгляжу как шлюха и мне нужно уже кого-то выбрать. А затем отвести его наверх и дать ему пососать мои сиськи, потому что это все, на что способна такая шлюха, как я.

Бриджит считает, что мне нужно больше гулять, вернуть свою жизнь. Иначе Нейт победит.

Я понимаю ее точку зрения. Но я не могу заставить себя захотеть.

Я смотрю на рифленые подошвы ботинок Уэста, раскачивающиеся в нескольких метрах от моего лица. На то, как выглядят его костяшки пальцев, сложенные на краю стола. На сгиб его локтя.

Если бы Уэст собирался на вечеринку, я бы захотела.

– Возможно.

– Сделай что-нибудь веселое, – говорит он. – Напейся, потанцуй немного. Может быть, ты даже встретишь кого-нибудь, с кем стоит проводить ночи, чтобы ты не торчала здесь, постоянно домогаясь меня.

Он ухмыляется, когда говорит это. «Шучу, Кэр», – говорит эта ухмылка. «Мы оба знаем, что ты слишком долбанутая на всю голову, чтобы с кем-то встречаться».

Не успеваю я перевести дух, как он спрыгивает вниз и направляется к раковине, где наполняет ведро мыльной водой, чтобы вытереть столешницы.

Я смотрю на свой учебник латыни, в котором действительно есть глаголы и моргаю от жжения в глазах.

Video, videre, vidi, visus. Видеть.

Cognosco, cognoscere, cognovi, cognotus. Понимать.

Maneo, manere, mansi, mansurus. Оставаться.

Я вижу, что он делает. Время от времени Уэст бросает какой-нибудь полушутливый комментарий, чтобы напомнить мне, что я не его девушка. Он улыбается, когда говорит мне что-то, что означает: «Ты не важна для меня. Мы не друзья».

Он притягивает меня ближе одной рукой, а другой бьет воображаемым кулаком по моему лицу.

Я знаю, почему он это делает. Он не хочет, чтобы я подходила ближе.

Я не знаю почему.

Но я вижу. И понимаю.

Я остаюсь на месте.

Мы в полном беспорядке, Уэст и я.

Он убирает со столов, его движения резкие и отрывистые. Когда он переходит к мытью посуды, то хлопает кастрюлями, вместо того чтобы складывать их в стопки. Он так поглощен шумом, который производит, что, когда в задней двери появляется фигура, Уэст не замечает ее.

А вот я замечаю. Я поднимаю глаза и вижу там Джоша. Раньше он был моим другом. Теперь я вижу его с Нейтом. Думаю, он встречается с Сиеррой. Он стоит с бумажником в руке и выглядит неловко.

– Привет, Кэролайн, – говорит он.

– Привет.

Уэст поворачивается ко мне, прослеживает мой взгляд до дверного проема. Он глубоко хмурится и идет к двери. Джош поднимает бумажник, и Уэст как бы пихает его вниз и в сторону, выходя в переулок, заставляя Джоша отступить.

– Убери свои гребаные деньги, – слышу я его слова, когда дверь закрывается. – Господи Иисусе.

Потом кухня пустеет – только я, шум миксера и вода, текущая в раковине.

Когда он возвращается, он один, его рука что-то заталкивает глубоко в карман.

– Ты этого не видела, – говорит он.

Это глупо.

Думаю, он полагает, что защищает меня. Если я не вижу, как он торгует, значит, я не соучастница. Я – забывчивая девочка в углу, не способная сложить два и два и получить четыре.

– Но я видела.

Он смотрит на меня таким взглядом, какой я не видела со времен библиотеки. Это заставляет меня бросить книгу на пол и встать и когда я стою, я чувствую, как это усиливается – как моя грудь все еще болит от боли от того, что он сказал несколько минут назад. Мое сердце колотится, потому что он сделал мне больно нарочно, и я злюсь из-за этого.

Я злюсь.

Он поворачивается ко мне спиной и начинает мыть миску.

– Какую прибыль ты получаешь? – спрашиваю я. – На такой продаже, как эта, это вообще стоит того? Потому что я посмотрела – продажа является уголовным преступлением. Если тебя арестуют, ты получишь тюремный срок. Там обязательный минимальный пятилетний срок.

Он продолжает чистить миску, но его плечи напряжены. Напряжение в комнате густое, как дым и я не знаю, зачем его подначиваю.

Он прав, пытаясь защитить меня. У моего отца был бы приступ, если бы он узнал, что я здесь, с Уэстом, торгующим через заднюю дверь, продающим травку вместе с кексами. Он бы спросил меня, не сошла ли я с ума, и что бы я ему ответила?

Это всего лишь трава? Я не думаю, что Уэст вообще ее курит?

Отговорки. Мой папа ненавидит оправдания.

А правда в том, что я превращаю себя в соучастницу каждый раз, когда прихожу сюда и сажусь на пол рядом с Уэстом и мне все равно. Мне правда все равно. Раньше не было. Теперь – да.

Теперь я слишком занята тем, что очарована Уэстом.

И еще деньги. Я думаю о деньгах. Интересно, сколько у него есть. Я знаю, что он платит за обучение, потому что он мне сказал, и что летом он работает кэдди на поле для гольфа, потому что я спросила, почему у него такие яркие линии загара.

Думаю, что он сам платит за квартиру, платит за еду, но, насколько я могу судить, у него нет никаких увлечений или пороков. Я не могу понять, почему он работает на стольких работах и торгует травкой, если ему не нужны все эти деньги, чтобы просто прожить. Ведь должно же быть что-то большее, верно? У него должно быть что-то, из-за чего ему нужно продавать траву и давать кредиты.

– Брось это, – говорит Уэст.

Я не могу бросить. Не сегодня. Не тогда, когда боль в груди превратилась в эту жгучую, гневную настойчивость. Я слишком зла на него и на себя.

– Нужно будет спросить Джоша, – размышляю я. – Или Криша. Наверняка он мне расскажет. Наверняка, когда люди приходят к тебе в квартиру, ты не отворачиваешься от Криша и не заставляешь его сидеть одного, пока ты разбираешься снаружи на пожарной лестнице.

Я никогда не была в его квартире. Я знаю о пожарной лестнице только потому, что проезжала мимо.

Возможно, я немного преследую его.

Уэст опускает миску в раковину и поворачивается ко мне.

– Чего ты взъелась? Хочешь, чтобы я торговал у тебя на глазах?

А я хочу?

Мгновение я колеблюсь. Я смотрю на пол, на рассыпанную муку возле ряда мисок для смешивания.

Я вспоминаю первую ночь, когда пришла сюда и первое, что происходило каждый вечер с тех пор.

«Как дела, Кэролайн?»

– Это чушь, – говорю я.

Его глаза сужаются.

– Ты притворяешься, что не торгуешь наркотиками через заднюю дверь, как будто собираешься защитить меня от того, чтобы я узнала правду о тебе. Это несправедливо, что я должна приходить сюда и обнажать перед тобой свою душу, а ты даже не хочешь, чтобы я прикоснулась к твоему дурацкому мобильнику.

Уэст скрестил руки. Его челюсть напряглась.

– Ты наркоторговец, – я впервые произнесла это вслух. Впервые я даже мысленно произнесла эти слова. – Ну и что? У тебя в кармане несколько засохших растений в пластиковом пакете, и ты даешь их людям за деньги. Вот это шумиха.

Он смотрит на меня. Не мгновение, что было бы нормально.

Он смотрит на меня целую вечность.

В течение всей моей жизни он смотрит прямо мне в глаза, и я делаю неглубокие вдохи через рот. В груди давит, в ушах звенит, пока миксер гудит, гудит и гудит.

Затем уголок его рта слегка приподнимается.

– Вот это шумиха?

– Заткнись, – я не в настроении, чтобы меня дразнили.

– Могла бы хотя бы добавить туда бл*дь. Вот это бл*дская шумиха.

– Мне не нужны твои советы, как материться.

– Ты уверена? У меня это получается гораздо лучше, чем у тебя.

Я отворачиваюсь и поднимаю с пола свою сумку и учебник латыни. Я больше не хочу здесь находиться. Не хочу быть рядом с ним, если он собирается причинять мне боль, издеваться надо мной и дразнить меня. Я прихожу сюда не за этим, и я ненавижу, как давление от того, как он смотрел на меня, нарастает на моем лице, колет за переносицей, застревает в горле.

– Кэр, – говорит он.

– Оставь меня в покое.

– Кэр, я заработал сорок баксов. Ясно? Это то, что ты хотела от меня услышать?

Я перестаю собирать свою сумку и просто стою, глядя на него.

Он заработал сорок баксов.

– Сколько ты взял с него?

– Шестьдесят пять.

– За сколько?

– За 22 грамма.

Я повернулась.

– Это много?

– Много денег или много травы?

– И то, и другое.

Он улыбается уже по-настоящему и качает головой.

– Это немного больше, чем берут другие, но трава лучшая. Это самая маленькая сумма, за которую я буду продавать. Почему мы об этом говорим?

И тут у меня сдают нервы. Я пожимаю плечами и смотрю мимо его левого уха.

Я не хочу его спрашивать.

До этого года я никогда не задумывалась о деньгах. Мой отец довольно обеспечен. Я выросла в хорошем доме в безопасном районе в Анкени, недалеко от Де-Мойна и, хотя Патнем не из дешевых, мне не приходилось беспокоиться об оплате обучения. Я всегда знала, что мой отец заплатит за него, сколько бы это ни было.

Но это было до фотографий и это было до того, как я поняла, что, что бы я ни делала, я не могу заставить их исчезнуть. Не в одиночку.

Мне нужно пятнадцать тысяч долларов, – может быть больше, – чтобы нанять компанию, которая продвинет мое имя вниз в поисковых рейтингах и очистит мою репутацию в интернете. Парень, с которым я разговаривала, сказал, что такие дела, как мое, могут быть более сложными, что означает более высокую плату.

У меня нет работы. У меня была одна в средней школе, но папа говорит, что сейчас мне лучше сосредоточиться на учебе. У меня есть сто тысяч долларов на сберегательном счете – моя доля от страховки жизни мамы, умершей от рака, когда я была еще ребенком, но пока мне не исполнится двадцать один год, я не могу их трогать.

Не имея дохода и кредитной истории, я не могу получить пятнадцать тысяч долларов по кредитной карте, не получив подпись в заявлении от отца. Я пыталась.

– Кэролайн? – спрашивает Уэст.

– Что?

Он подходит ближе.

– В чем, собственно, дело?

И я ляпнула самую глупую вещь.

– Ты не должен меня защищать.

Потому что я устала от этого. От того, что меня защищают. От того, что я нуждаюсь в ней.

– Я не защищаю.

– Знаешь, что самое страшное? – спрашиваю я. – Это знать, что я всегда была глупой, защищенной и просто... просто бесполезной. Все говорят мне, что я умная, как будто это так здорово и важно. Поступление в хороший колледж – «о, Кэролайн, как здорово». Но одна плохая вещь случается со мной, и я даже не могу...

Я замолкаю, потому что мне кажется, что я сейчас заплачу и я слишком зла, чтобы поддаться этому.

Уэст делает еще один шаг ближе и вот он уже поглаживает мою руку. Его ладонь ложится на мою шею, поверх волос и он наклоняет меня вперед, пока мой лоб не упирается в его грудь.

– Ты не бесполезна.

– Нет, серьезно, я не могу... Мне нужно, чтобы ты это услышал, хорошо? Потому что дело в том...

– Кэролайн, заткнись.

Но то, как он это сказал, – это определенно самое приятное, что когда-либо заставляло меня замолчать. И его потирающая рука, обхватившая мою спину и прижимающая меня к себе – это тоже приятно. Я чувствую его дыхание. Я чувствую запах его кожи, чувствую, как мои волосы цепляются за щетину под его подбородком.

Здесь гораздо лучше. Мне нравится.

Слишком сильно нравится. Настолько, что я провожу максимально возможный промежуток времени, наслаждаясь его теплом, тяжестью его руки на моей шее, тем, как его ботинок выглядит, застряв между моими ногами. Но потом я должна спросить. Я должна.

– Уэст?

Он издает звук, похожий на «хм».

– У тебя много денег?

Я поднимаю лоб, когда спрашиваю, что делает меня поразительно близко к его лицу. Я нахожусь достаточно близко, чтобы увидеть, как хмурый взгляд начинается у опущенных кончиков его бровей и распространяется по лбу.

Достаточно близко, чтобы увидеть, как его глаза становятся озадаченными. Затем гневными. Потом пустым.

Его рука убирается с моей шеи.

– Почему ты спрашиваешь меня об этом?

Уже слишком поздно, чтобы промолчать, и бабочки в моем животе превратились в свинцовые слитки, и я знаю, что все это неправильно. Но я не знаю, как из этого выбраться.

– Мне... мне нужен кредит.

Он отступает назад.

– Зачем?

– Помнишь, я рассказывала тебе о компании, которая может очистить мою репутацию в интернете?

– Ты сказала, что это дорого, поэтому тебе придется рассказать отцу.

– Да.

Я немного подождала.

– Ты не рассказала отцу.

– Я не могу, Уэст. Я думала об этом, но я... Что, если он увидит?

Это может случиться в любой момент. Мой отец может сидеть за своим столом и набрать мое имя в поисковике, просто так. Или кто-то, с кем он работает, может направить его в этом направлении. Друг. Одна из моих сестер. Кто угодно.

Я закрываю глаза, потому что унижение, стыд за то, что я прошу Уэста помочь мне все исправить, нарывает меня.

Я вообще не могу смотреть на него.

– Сколько тебе нужно?

– Пятнадцать тысяч долларов. Я слышала, что ты... Я слышала, что иногда ты так делаешь.

Он вздыхает.

– У тебя вообще есть какой-нибудь доход?

– Я получаю пособие.

Я открываю глаза, но не могу поднять их выше своей обуви. Мои черные туфли припорошены мукой. Она въелась в пряжку, и я сомневаюсь, что смогу ее вычистить, даже если захочу.

– Сколько времени тебе понадобится, чтобы расплатиться со мной?

– Я могла бы платить тебе сто пятьдесят в месяц, если я никогда ничего не буду покупать или есть вне столовой.

Уэст пинает меня носком ботинка. Ждет, пока я подниму глаза. Его глаза все еще мертвы.

– Я начислю проценты.

– Я этого и ожидала.

– Я дам тебе их во вторник.

А потом он молча ушел, пустой, а я слишком полная, как будто у меня нет никаких краев. Только боль и разочарование.

– Спасибо, – говорю я. – Я.… я пойду. Мне нужно написать эту работу.