Текст книги "Глубже (ЛП)"

Автор книги: Робин Йорк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Глава 6

Зимние каникулы

Уэст

Моя мама неравнодушна к «Волшебнику страны Оз». Когда я был ребенком, она нашла занавески в бело-голубую клетку у Фреда Мейера и повесила их в трейлере, где все выглядело потрепанным. Прошло всего несколько месяцев после последнего исчезновения отца, а она все еще носила эти дешевые блестящие красные туфли, которые он ей подарил. Вы знаете, такие туфли с широким ремешком на носке и каблуком, похожим на ломтик сыра?

Она любила их. Носила их везде, даже несмотря на то, что постоянно выворачивала лодыжки. Однажды вечером она надела их, чтобы пойти выпить с папой, и вернулась через три дня в новой одежде, с татуировкой «Тото» на лодыжке и рюмкой с надписью: «Рено». Она подарила ее мне на память.

После того, как папа ушел, а мама потеряла работу, потому что он взял машину, и она не смогла найти надежный способ добраться до города, у нее была такая шутка, когда она щелкала каблуками этих туфель и говорила:

– Нет места лучше дома, нет места лучше дома.

Потом она оглядывала трейлер и хмурилась, как будто была разочарована.

– Все еще свалка, – говорила она.

Но она наклонялась ко мне, если я был рядом, ее плечо касалось моего, наши волосы соприкасались.

– По крайней мере, мы есть друг у друга, Уэсти.

Все ее шутки были такими, юмор за наш счет, плюс в том, что мы были командой. Семьей.

Нет места лучше дома.

Но ты не можешь вернуться домой снова, я научился этому в Патнеме. Дом меняется, пока тебя нет, и ты тоже меняешься, не замечая этого. Ты садишься в машину, наблюдая как силуэты мамы и младшей сестры становятся все меньше в зеркале заднего вида, и думаешь, что они все еще будут там в следующий раз, как если бы ты вышел за продуктами или работал на поле для гольфа, а затем возвращался к подъездной дорожке Бо, как никогда и не уезжал.

Это так не работает. Ты возвращаешься домой на самолете. Приземляешься в Портленде, добираешься автостопом до Кус-Бэй, идешь в школу, чтобы удивить свою сестру, когда она выйдет, а затем, когда группа детей с ней проходит мимо, ты даже не узнаешь ее.

Ты никогда раньше не видел ее одежды. У нее теперь проколоты уши. У нее другое лицо.

И хуже всего то, что она тоже тебя не узнает. Она проходит мимо. Тебе приходится поймать ее за рукав, произнести ее имя.

Я никогда не чувствовал себя более похожим на двух разных людей, чем в это Рождество.

Один из меня жил в Орегоне, с Фрэнки, мамой и Бо. Встревоженный, разочарованный, осторожный, но там, где мне и место.

Другой был с Кэролайн.

Я просыпаюсь от резкого стука в дверь квартиры.

Кэролайн уже улетела на самолете на Карибское море со своей семьей, так что я знаю, что это плохие новости.

Я ожидал плохих новостей с тех пор, как столкнул Нейта с лестницы два дня назад.

Он точно собирается мстить. Я унизил его. Дважды.

Она моя.

Вот о чем я думал, когда делал это. Мне все равно, что со мной случится – я не позволю никому говорить такое дерьмо о Кэролайн при ней, мне в лицо, на моем пороге.

Хуже всего то, что я знал, что она будет вмешиваться в мои приоритеты, морочить мне голову. Я знал, что она это сделает, и теперь, когда она это сделала, мне это нравится.

Это прекрасно. Я хочу, чтобы она переехала в мою квартиру, спала в моей постели, принимала душ с моим мылом, носила мои старые футболки повсюду. Я хочу вылизывать ее киску каждое утро перед завтраком, тереться о ее задницу, зарываться лицом между ее сиськами и кончать ей на бедро.

Я в двух шагах от того, чтобы превратиться в одного из тех парней, которые делают все, что говорит ему его женщина, и все время ухмыляются, как будто под кайфом от запаха киски.

Мне, бл*дь, конец из-за этой девчонки. Она владеет мной.

Вот почему, когда раздается стук в дверь, я почти радуюсь этому. Я сам себя терпеть не могу. Не могу вынести, что она ударилась головой, ушибла висок. Не могу вынести воспоминаний о том жалком, уродливом звуке, который она издала, когда ее вырвало в моей ванной.

После того, как она уснула, я написал Бо, сказав ему, что есть большая вероятность, что я окажусь за решеткой до того, как вернусь домой на Рождество.

Никого не впускай к себе без ордера, – написал он.

К тому времени, как я надеваю ботинки, стук перешел в грохот, но я не тороплюсь, поднимаю книгу, которую дала мне Кэролайн, с подушки, защипываю страницу и засовываю ее в свою спортивную сумку.

Это хорошая книга, и я не хочу, чтобы ее уничтожили.

За дверью двое: мускулистый парень с вьющимися светлыми волосами в черной форме полицейского управления Патнема и более худой, низкорослый чернокожий парень в красном поло Службы безопасности Колледжа Патнема.

– Вы Уэст Левитт? – спрашивает блондин.

– Да.

– Я офицер Джейсон Морроу из полиции Патнема, а это Кевин Йейтс из службы безопасности кампуса. Мы получили анонимное сообщение о том, что Вы занимаетесь незаконной продажей марихуаны. Нам нужно зайти и осмотреть все.

По тому, как он это говорит, я могу сказать, что обычно это работает. Они стучатся в двери студентов колледжа, всякий раз, когда есть серьезная жалоба. Они ведут себя вежливо и мило спрашивают, а другие студенты тут же сдают себя с потрохами.

У меня в квартире нет ничего, что они могли бы найти, потому что, несмотря на то, что думает Нейт, я не гребаный идиот. Количество травы, которое у меня на руках, само по себе является серьезным проступком за хранение, уголовным преступлением класса Д, если они смогут доказать, что я ее продаю. Что они, конечно, могут, потому что никто не мог бы так много курить и функционировать как нормальный человек. Но я храню ее в шкафчике в комнате отдыха, и я хожу туда два или три раза в неделю, бегаю по дорожке, поднимаю тяжести, принимаю душ, кладу в карман несколько упаковок, столько, сколько я знаю, что смогу продать.

Я не выращивал растения в кампусе с начала прошлого года, и даже тогда я делал это больше как трюк, чем что-либо еще. Я хотел, чтобы люди говорили: «Он тот парень, у которого растет хороший товар. Он тот, кто может дать тебе кайфануть». Как только был собран первый урожай, я закрыл все это дело. Слишком рискованно.

Я знаю, во что я ввязался. Я знаю свои права.

– Нет, – говорю я полицейскому у двери.

Нет, он не может войти.

Нет, я не могу выйти.

Я в ловушке в этом беспорядке, который устроил, и у меня есть месяц, чтобы понять, как мне выбраться из него и сбежать от нее.

***

Моя мама обнимает меня за шею сзади, наклоняясь ближе, чтобы запечатлеть поцелуй, который скользит по моему уху и попадает в основном на мою бейсболку.

– Фу. Мама. От тебя пахнет пареным мясом.

Она только что вернулась домой со смены в тюрьме. Я никогда не видел кафетерия, где она работает, но если судить по тому, как она пахнет, когда приходит с работы, то я не много потерял.

Хотя на самом деле я не возражаю против поцелуя. От ее одежды исходит запах кафетерия, но я также чувствую запах ее кожи, какого-то цветочного мыла или лосьона. Стойка в ванной Бо завалена мамиными косметическими принадлежностями.

Я отсутствовал так долго, что самые сильные впечатления, когда я вошел пару дней назад, были только запахи. Застоявшийся сигаретный дым, автоматический освежитель воздуха, запах от дивана, когда я сел – собачья шерсть и стареющие поролоновые подушки.

В первый раз, когда мама обняла меня, от ее запаха у меня встал ком в горле, физическая реакция, которая была не совсем слезами, но и не аллергией. Мальчик во мне говорил «Мама», в то же время у меня руки чесались оттолкнуть ее, отодвинуть на небольшое расстояние между нами.

– Я просто не могу поверить, что ты вернулся.

– Перестань цепляться за него, – говорит Бо с другого конца стола. – Он слишком стар для этого дерьма.

Мама снимает с меня бейсболку и взъерошивает мои распущенные волосы.

– Он мой ребенок. Ты уже что-нибудь съел, Уэсти? Я могу приготовить тебе говяжьи отбивные, если хочешь.

Она хотела угостить меня моим любимым блюдом.

– Нет, я поел в городе. Мы с Фрэнки заехали в «Арби» после того, как я отвез ее в Бэндон.

Бо поднимает глаза.

– Зачем вы ездили в Бэндон?

Его не было, когда мы уходили, не было, когда мы вернулись домой. Думаю, он не знал.

– Я отвез Фрэнкс в клинику на медосмотр.

Его глаза сужаются, и он поворачивается к моей маме.

– Ты позволила ему отвезти ее для этого укола?

Моя мама моргает несколько раз, слишком быстро, и я понимаю, что она втянула меня во что-то. Она сказала, что Фрэнки нужно пройти медосмотр, чтобы в январе ей разрешили поиграть во что-то вроде футбола после школы. Когда мы добрались до клиники, медсестра сказала мне, что Фрэнкс давно пора сделать прививку от гепатита и что ей нужно ее получить, иначе она не сможет остаться в школе в следующем году.

Я решил, что это была случайность. План здравоохранения штата покрывал это, поэтому я сказал медсестре, чтобы она продолжала, нацарапав свою подпись на бланке, который она мне протянула.

Но теперь я слишком поздно вспоминаю, что Бо не верит в вакцины. У него есть книга об этом, готовая лекция об ошибочности стадного иммунитета и токсичности вещества, которое они добавляют в эти уколы в качестве консервантов. Он может говорить об уровне алюминия в крови в течение часа.

– Фрэнки сделали укол? – спрашивает мама.

Когда мама вошла в дверь, Фрэнки первым делом показала ей пластырь.

Я пристально смотрю на нее, и она слабо улыбается мне. Ее глаза умоляют меня.

Давай, Уэст. Встань на мою сторону.

Я не хочу, чтобы были какие-то стороны. Не между мамой и Бо.

– Я следовал тому, что сказал доктор.

Бо берет со стола Мальборо и заглядывает в открытую пачку. Хмурится, вытаскивает последнюю сигарету. У него длинный запал. Если он и моя мама собираются поссориться из-за этого, то не сейчас.

Но он точно не забудет, что это произошло.

– Я собираюсь взять кока-колу, – говорит мама. – Уэст, тебе что-нибудь нужно?

– Я возьму пива.

– Достань мне еще одну пачку сигарет из морозилки, ладно? – спрашивает Бо.

Мама направляется к холодильнику.

– Разве ты не открыл эту сегодня утром?

– Ну и что?

– А то, что ты должен сократить количество. Ради Фрэнки.

Фрэнки в гостиной, ее не видно из кухни, но дом Бо маленький, и она может слышать. Она кричит:

– Ты должен был бросить курить, Бо.

– Может быть, на следующей неделе.

Мама приносит мне пиво. Она не спрашивает Бо, хочет ли он выпить, и когда она откручивает крышку и говорит:

– Хочешь стакан, Уэст? – он издает звук отвращения и встает из-за стола.

– Куда ты направляешься?

– В теплицу.

Он открывает морозилку и достает из коробки пачку сигарет.

Уголки ее рта опускаются, когда она смотрит, как он выходит через заднюю дверь. Это заставляет ее выглядеть старой. Моей маме всего тридцать семь, но в своей бесформенной тюремной форме она средних лет, морщины на ее лице глубоко прорезаны, разочарование в уголках рта никогда полностью не исчезает.

Она ненавидит эту униформу. Через некоторое время она примет душ и сделает прическу, наденет обтягивающие джинсы и красивую рубашку.

Она всегда была больше похожа на подругу с водительскими правами, чем на родителя. Подруга, чьи дурные привычки и недостатки очевидны для всех, кто ее знает, но такую подругу можно простить, потому что у нее доброе сердце.

Я хотел бы, чтобы это был первый раз с тех пор, как я вернулся домой, когда Бо в гневе ушел в теплицу, но это не так. Что-то не так между ними.

Есть много вещей, которые кажутся неправильными. То, чего я не ожидал. Я хочу приклеить лоскут в углу кухонной стойки, пожелтевшая лента, не ровная по краям, объявляет о трех или четырех неудачных попытках ее починить, но это кухня Бо, и когда я роюсь в ящике для мусора в поисках клея и нахожу конверт с наличными, один из многих тайников Бо, то чувствую себя вором.

Я хочу сказать Фрэнки, чтобы она не читала эту книгу, которая у нее в руках, эту книгу в мягкой обложке, которую, я помню, девочки читали, когда я учился в старшей школе, поэтому я знаю, что в ней есть инцест, минет и другое дерьмо, которое слишком для нее. Но она мамина дочь, а не моя.

Ничто здесь не кажется моим.

Я говорю себе, что это потому, что я никогда не жил в этом доме. Еще до того, как я уехал в Патнем, когда мама решила переехать сюда к Бо, я остался в трейлере. Я и раньше спал на диване Бо, но я никогда не называл дом Бо своим домом.

Трейлер мой дом, и в нем сейчас живет мой отец.

– Что случилось между тобой и Бо?

Она отмахивается от меня. Берет лежащую на столе Зиппо, несколько раз переворачивает ее, слегка постукивая по столешнице.

– С ним все в порядке. Наверное, недостаточно спал. Он ненавидит, когда ему приходится работать по ночам. Это делает его ворчливым.

– Но на следующей неделе он вернется на работу в дневную смену, верно?

– Верно. – Она опускается в кресло, которое освободил Бо, снимает сабо, которые надевает на работу, и бросает их в кучу обуви у задней двери. На ее носках крошечные маленькие пиццы, и она шевелит пальцами ног, глядя на меня. Я подарил ей эти носки на Рождество.

– Мило, – говорю я.

– Я люблю их.

Она наклоняется вперед и снова берет зажигалку, щелкает ею, пока не зажигает пламя. Лукавый блеск в ее глазах говорит мне, что у нее есть тема для разговора.

– Итак, это первый раз, когда ты по-настоящему принадлежишь мне одной. Расскажи мне все о Патнеме.

– Рассказывать особо нечего.

– Спроси его о его де-е-евушке-е-е, – кричит Фрэнки из гостиной.

Глаза моей мамы сияют.

– Я знала, что у тебя есть девушка. Неудивительно, что ты никогда мне не перезваниваешь.

– Я всегда тебе перезваниваю.

Она закатывает глаза и снова щелкает зажигалкой.

– Да, когда ты не работаешь. – Она наполняет это слово сомнением, как будто я работаю с целью избежать ее.

Половину денег, которые я зарабатываю, я в конечном итоге отправляю ей. Я, наверное, заплатил за журналы на кофейном столике, точно так же, как заплатил за ее носки.

– Дай мне посмотреть фотографию, – говорит она.

– У меня нет девушки.

– У него она есть! – Фрэнки уже стоит на пороге кухни, ее улыбка полна восторга. – Она прислала ему фотографию в бикини.

Черт возьми.

– Она прислала тебе фотографию в бикини, – говорю я, потому что это чистая правда. Я вошел в гостиную и обнаружил Фрэнки со своим телефоном, пишущую Кэролайн, которая только что поделилась своим отпускным снимком, на котором она обнимает более коренастую девушку, ее сестру Жанель. Они обе в бикини, с мокрыми волосами, улыбаются.

Мне нужно перестать ей писать. Перестать смотреть на эту фотографию.

Мне нужно провести четкие границы в своей жизни, потому что это то, о чем я должен беспокоиться. О проблемах на этой кухне. О том, что Фрэнки получает тройки в школе и, похоже, не знает значения слова «конфиденциальность». О то, что ее сиськи растут, и она носит лифчик и футболки, которые рекламируют этот факт для всего мира. Моя голова должна быть занята тем, что происходит между мамой и Бо, и имеет ли к этому какое-то отношение Уайатт Левитт.

О том, что, когда я спросил маму, видела ли она его, она сказала «нет», но не смотрела мне в глаза, а потом стала притворно веселой, как бывает, когда она мне врет.

Я не должен беспокоиться о том, развлекается ли Кэролайн на Карибах, думать о том, когда я смогу украсть двадцать минут, чтобы позвонить ей, есть ли какой-нибудь способ застать ее одну за запертой дверью, когда дом пуст, чтобы я мог говорить с ней грязно, расстегнуть джинсы и подрочить.

– Дай-ка я посмотрю, – говорит мама.

– Нет.

Но Фрэнки подходит ко мне сзади, ее пальцы лезут в мой задний карман за телефоном, и я недостаточно быстр, чтобы остановить ее. Я хватаю ее, щекочу, тянусь к телефону, одновременно ущипнув ее за ребра достаточно сильно, чтобы она отпрянула, сказав:

– Ой! Лови, мама!

Она бросает телефон, и я мельком вижу экран с открытым мессенджером, прежде чем он в чехле падает на пол и катится по нему. Затем я опускаюсь на колени, борясь со своей мамой, Фрэнки на периферии, и это самое странное, потому что они обе смеются, но, когда мама протягивает руку она сильно толкает меня. Тогда она берет телефон и вскакивает на ноги, бежит через кухню, говоря:

– Держи его подальше от меня, Фрэнки! – это не похоже на игру.

Это не смешно.

Я без усилий уворачиваюсь от Фрэнки, хватаю маму за запястье, вырываю телефон у нее из рук. Моя грудь тяжело вздымается. Я разгорячен, неуправляем, полон неуместной ярости, сдерживаемой ярости.

– Господи, Уэст, расслабься, – говорит мама. Но ее глаза сверкают обидой, и когда я смотрю на Фрэнки, она вздрагивает.

Я хочу выскочить из дома. Совершить долгую прогулку к шоссе по дороге в сгущающейся темноте. Я хочу закипеть, но мне не из-за чего злиться, кроме моей собственной неспособности сделать границы в моей жизни достаточно черными, достаточно темными, чтобы такого рода дерьмо не происходило.

Я делаю глубокий вдох и выдыхаю.

Это моя семья. У меня дома.

Это мои люди, и здесь мое место.

Если я так не чувствую, значит, я делаю это неправильно. Закрываюсь от самого себя. Я не могу этого сделать, потому что, если я потеряю это, кто я такой?

Я просматриваю экран на телефоне и возвращаю его маме, выражение лица которой смягчается от предложения мира.

– Та, что справа, или...?

– Которая симпатичная, – слышу я свой голос. – Ее зовут Кэролайн.

***

Что ты делаешь?

Она сразу же пишет ответ.

Ничего.

Что это за ничего?

Лежу на диване и смотрю фильм.

Какой фильм?

«Клуб завтрак». Сегодня я посмотрела кучу фильмов с Молли Рингуолд.

Почему?

Они принадлежали моей маме. Я иногда пересматриваю их.

Пауза.

Мой папа на работе. Мне скучно. Каникулы-отстой.

Да.

Еще одна пауза.

Я позвоню тебе.

Я на диване, один в доме. Рождество наступило и прошло, и Фрэнки вернулась в школу. Бо снова вышел в дневную смену. Они с мамой оба работают, и в доме впервые с тех пор, как я сюда приехал, стало тихо.

Я возбудился еще до того, как она взяла трубку.

– Привет, – говорит она.

– Привет.

Затем тишина, и она хрипло смеется.

– Это странно.

– Какой момент?

Я могу представить, как она кусает губу. Смотрит в сторону.

Я могу представить, как ее горло краснеет и покрывается пятнами, как ее грудь вздымаются с каждым быстрым вдохом.

– Ты знаешь тот момент фильма, где Джадд Нельсон находится в шкафу, а Молли Рингуолд запирается там с ним? – спрашивает она.

– Который из них Джадд Нельсон?

– Парень с длинными волосами и во фланелевой рубашке.

– Плохой парень.

– Да. А Молли Рингуолд – та...

– Я знаю, кто она.

Кэролайн смеется. Немного нервно.

– Этот момент прямо сейчас.

– И?

– И это самый лучший момент. Молли в розовой шелковой рубашке и с идеальными волосами, потому что она такая хорошая девочка, только теперь они вместе в шкафу...

Я начинаю смеяться, понимая, к чему она ведет.

– Я думал, тебе понравится тот другой парень.

– Кто? Энтони Майкл Холл?

– Тот, который борец.

– Эмилио Эстевес? Фу.

– Он похож на Нейта, но не такой блондин.

Тишина на несколько ударов.

– Боже. Он похож. Ты прав.

В ее голосе звучит такой ужас, что я начинаю смеяться.

– Но мне всегда больше всех нравился Джадд, – говорит она. – Даже когда он плюет в воздух и глотает это.

–У тебя что-то вроде пристрастия к плохим парням, не так ли?

– Нет.

Однако я слышу улыбку в ее голосе.

– Все в порядке. Может быть, мне нравятся бедные маленькие богатые девочки.

– Может быть, так оно и есть.

– Что на тебе надето, богатая девочка?

Она снова издает смешок. Я почти чувствую этот сдвиг, щелчок на линии, цифровые сигналы перестраиваются из одного потока в другой. «Что на тебе надето?» – стартовый пистолет для секса по телефону стреляет, и я готов к этому. Джинсы расстегнуты. Рука за пределами моих трусов, потому что я не могу забраться в них, пока не узнаю, что она подыгрывает. Не в этот раз.

– На мне моя розовая шелковая рубашка. – Я слышу перемену в ее голосе. Говорящая «да».

Я просовываю руку в трусы.

– И длинная, обтягивающая коричневая юбка, – добавляет она. – Коричневые сапоги.

– У тебя есть сапоги?

– Конечно. У каждой девушки в Америке есть сапоги.

Крепкая хватка. Медленный темп.

– Тебе придется как-нибудь надеть их для меня.

– Зачем?

– Мне нравятся сапоги.

Напряжение. Нет ничего лучше этого – так плохо и так хорошо. Это в каждой мышце моего тела.

– Ох. – Этот звук-вздох.

– Эй, богатая девочка?

– М-м-м?

– Выключи громкость телевизора.

Я жду, набирая ритм. Фоновый шум исчезает, превращаясь в ничто. Я слышу только ее дыхание.

– Как ты думаешь, чем они занимались в этом шкафу? – спрашиваю я ее. – Ну, знаешь, когда камера отключилась?

Наступает пауза.

– Я никогда по-настоящему не думала об этом.

– Ты хочешь подумать об этом сейчас?

– Может быть.

– Где твои руки?

– М-м-м. Не уверена, что скажу это.

– Положи одну из них в какое-нибудь интересное место.

Она фыркает, что-то вроде смеха, и я жду несколько секунд, чтобы убедиться, что она это делает. Затем я говорю тихо и медленно:

– Я думаю, они начали целоваться.

– Да.

– И поцелуи стали горячими, и он толкнул ее спиной на скамейку.

– Я не уверена, что там была скамейка.

– Там была скамейка. Она длинная и плоская, без спинки, так что он может уложить ее, встать рядом с ней на колени и задрать ее юбку выше колен.

– Она немного длинноватая и тесная. Я не думаю, что он смог бы задрать ее.

– Он хорошо обращается с юбками. Ему не нужно ее снимать. Он просто поднимет ее и оставит, так что она почувствует воздух на своих бедрах и начнет беспокоиться, что их поймают. Это так волнующе, думать об этом. Может быть, кто-нибудь зайдет к ним, хорошая девочка с раздвинутыми ногами, плохой парень, стоящий на коленях на полу, целует ее. Прикасается к ней.

– Где он прикасается к ней?

– Везде, кроме тех мест, где она действительно хочет этого больше всего.

Она делает глубокий вдох, и у нее перехватывает дыхание. Я уже слышал, как она это делала раньше. Видел, как она это делала. Звук вызывает, прилив тепла от моих яиц, и я скольжу рукой по головке, опускаюсь вниз. Медленно и плотно.

– Что ты делаешь, Кэр?

– Что ты хочешь, чтобы я делала?

– Я хочу, чтобы ты легла на спину с задранной юбкой и раздвинутыми ногами.

Я издаю приглушенный ммпх.

– Ты уже легла?

– Может быть.

– Вот это моя девочка.

– Что ты делаешь?

– Дорогая, ты знаешь, что я делаю.

– Как в прошлый раз? – спрашивает она. – В день Благодарения?

– Да.

Она просто дышит в трубку.

– Теперь он задрал ее рубашку, – говорю я ей. – Его рот на ее животе. Двигается вниз.

– Она нервничает.

– Как так вышло?

– Она никогда не делала этого раньше. Это так волнующе.

– Ему нравится, как она пахнет. Какие у нее гладкие ноги, какая она бледная. На ней желтые трусики, совсем простые. Они мокрые, Кэролайн?

Она издает что-то вроде писка, и моя хватка становится крепче.

Боже, как я люблю этот звук.

– Скажи мне.

– Да.

– Я так и думал. Насквозь промокшие трусики, и он собирается пойти вперед, оседлать эту скамейку и сунуть свой нос прямо туда, вдавливаясь во влажное место.

– Это грубо.

– Он груб. Вот почему он ей нравится.

– Это не единственная причина.

– Но это одна из них. Она думает, что он возбуждающий. Ей нравится знать, что он думает о ней, когда ее нет рядом. Что она делает его твердым. Заставляет его кончать в его постели, в его душе, но он никогда не прикасался к ней.

– Боже. Это горячо.

Я улыбаюсь.

– Почему она ему нравится? – спрашивает она.

Я должен подумать об этом – не самая простая вещь, которую можно сделать, положив руку на свой член, но я справляюсь.

– Ему нравится, что она не знает всего того, что знает он. Что она не видела худшего в жизни.

– Она видела больше, чем он думает.

– Может быть, но вокруг нее все еще такая аура, как будто плохие вещи никогда не смогут по-настоящему коснуться ее.

– Ей бы это не понравилось, – говорит Кэролайн. – Если бы он сказал ей, что именно поэтому... она была бы разочарована.

– Но это не единственная причина. Это даже не главное.

– Что является главным?

Я пытаюсь сосредоточиться на фильме. Не на Кэролайн на диване, распростертой, трогающей себя.

– Что она там, в шкафу. Она смелая, как только решает, чего хочет. Свирепая.

– Она ему нравится, когда она свирепа?

– Да. Да.

О ком мы говорим? Я не уверен. Я начинаю чувствовать себя каким-то одурманенным, тупым, как будто я, возможно, говорю больше, чем хотел, но на самом деле мне все равно.

– Уэст?

– Да.

– Что он будет делать дальше?

– Он ласкает ее языком прямо через трусики. Просовывает руки под резинку, держит ее там на скамейке и лижет, лижет, пока ее трусики не промокнут насквозь, и она почти мертва от этого.

– Ему это нравится?

– Ему это чертовски нравится. Заставить ее чувствовать себя хорошо, заставить ее отказаться от контроля, отключить голову и просто почувствовать это путешествие. И ему также нравятся эти трусики. Эти желтые трусики. Но ему нужно больше, поэтому вместо того, чтобы снять их, он просто сдвигает их в сторону. Достаточно, чтобы его язык проник в ее дырочку, где она мягкая, набухшая и такая влажная. Он не может насытиться ею. Он просто зарывается в нее лицом, подбородком, ртом.

– Уэст.

– У нее невероятный вкус.

– Боже, Уэст, я не могу...

Я тоже не могу. Я думаю о ее киске, о том, как она ощущалась под моими пальцами, под моим языком. Ее бедра прижимаются к моей голове, ее руки в моих волосах, на моем члене – это уже слишком.

– Я хочу тебя, – говорю я. – Черт, я так хочу тебя.

– У тебя есть я.

– Прямо здесь, на этом диване, здесь. Я хочу, чтобы ты была здесь, Кэр. Я хочу попробовать тебя на вкус. Войди моими пальцами в тебя, облизать языком твой клитор. Я хочу, чтобы ты была голой.

Она тяжело дышит.

– Используй свою руку, – говорю я ей. – Представь, что это я. Кончи со мной. Я хочу услышать это.

– Уэст.

– Да.

– Ты тоже.

– Я уже близко.

А потом это просто дыхание. Шум. Это просто стоны.

Знать, что она делает, представлять то, как она это делает, ее сиськи, ее киску, ее закрытые глаза и открытый рот, и то, как выглядит ее лицо, когда я заставляю ее кончить.

Моя рука работает усердно и быстро, ее пальцы летают, эта нить связи между нами, в этом нет ничего реального, ничего правдивого, ничего правильного, но в любом случае это здесь. Я ничего не могу с этим поделать. Я ничего не хочу делать, кроме этого, кроме Кэролайн. Ничего.

Она втягивает воздух и говорит:

– Сейчас, – и я кончаю с ней, кряхтя и брызгая горячей струей на руку и немного на диван, который, черт возьми, мне придется почистить, но мне все равно. Она изо всех сил старается не шуметь, и даже при этом я ее слышу, я слышу, как она пытается не шуметь, и это чертовски здорово.

Я немного разваливаюсь на части. Откидываюсь назад, закрываю глаза, слушаю ее. Я теряю рассудок, теряю рассудок и разбиваюсь на куски.

Но потом я чувствую, что, может быть, какая-то часть меня снова собралась воедино.

***

Уже поздно. Я выхожу к теплице, уворачиваясь от собачьего дерьма на заднем дворе и жалея, что не включил свет на заднем крыльце.

Я наступаю на что-то слишком мягкое.

– Черт.

Я пытаюсь соскрести ботинок в траве, но это бесполезно. Запах теперь у меня в носу, губы кривятся. Я нахожу палку, попытаюсь выковырять коричневое дерьмо из протекторов, но это тоже не работает, и в итоге я включаю садовый шланг, прикрываю холодный медный фитинг большим пальцем, простреливая подошву ботинка и разбрасывая повсюду брызги дерьма.

К тому времени, как я вычистил ботинок, мои брюки прилипли к голеням. Я замерз и зол, мне все противно.

Через неделю я возвращаюсь в Патнем, и вся моя жизнь превратилась в минное поле дерьма.

Когда я добираюсь до теплицы и открываю дверь, я не сразу вижу Бо. Я делаю вдох, пытаясь найти спокойствие. Он не виноват, что я вляпался в собачье дерьмо. Не его вина, что я ждал, чтобы поговорить с ним в течение нескольких дней, и никогда не было подходящего времени.

Он работает. Мама рядом. Фрэнки нужна помощь с домашним заданием.

Бо отталкивался от кухонного стола и исчезал на несколько часов подряд, и я всегда думал о теплице как о владении, куда он ходит, чтобы побыть одному, а не чтобы его беспокоил ребенок его подруги, который спит на его диване, ест его еду, мешает.

Но мне нужно с ним поговорить, потому что я скоро уезжаю. Никто другой этого не скажет.

Сзади играет музыка. Я следую за ней, следую за светом и нахожу Бо, который просто стоит, наклонившись, и выпускает сигаретный дым через разбитое стекло в ночь.

Я узнаю эту песню. Металлика. Он увлекается всеми этими старыми группами, но мама их терпеть не может.

Теплица – это ржавая свалка, с кучей разбитого стекла. Бо это нравится. Ему нравится что-то выращивать, не только сорняки, которые он сажает в лесу, но и овощи, травы, всякое дерьмо. Он говорил о том, чтобы найти сублимационную сушилку, запасать продукты на случай краха цивилизации, но в основном он заканчивает тем, что выставляет корзины с помидорами, кукурузой и перцем у дороги с табличкой, на которой написано: «Угощайтесь».

Бо невысокого роста, с бочкообразной грудью, бритой головой и седыми волосами на груди, которые обычно можно увидеть, потому что он ходит без рубашки или наполовину расстегнут. В своей тюремной форме, поясом, отягощенным рацией, телефоном, дубинкой, Береттой, он выглядит крутым парнем.

Он крутой парень. У него есть шрамы, чтобы доказать это. Я видел, как он однажды подрался в баре. Он уничтожил чувака, который затеял драку. Просто уничтожил его.

Отчасти из-за Бо я учусь в Патнеме, а не в местном колледже. Потому что я верю, что он сохранит свою работу, позаботится о маме, присмотрит за Фрэнки и не превратится в извращенца или мудака, когда я перестану обращать на это внимание.

Он их любит. Их обеих.

Я никогда не был до конца уверен, что мама любит его в ответ. Ему пришлось несколько раз приглашать ее на свидание, прежде чем она согласилась. Пришлось ухаживать за ней несколько месяцев, прежде чем она начала ночевать у него. Ей нравится быть с ним, нравится его дом, но я не думаю, что ей нравится идея быть старухой Бо до конца своей жизни.

Я думаю, что она зависима от того, что мой отец заставляет ее чувствовать. Этот волнующий, резкий, гребаный порыв, который она может получить только от него.

«– Я влюбилась в него в ту же секунду, как встретила», – сказала она мне однажды. «– Мне было пятнадцать, и он приехал в город на мотоцикле, и мир перестал вращаться.»

Бо не может сравниться с этим. Никто не может.

Я знаю, потому что я почувствовал то же самое, когда впервые увидел Кэролайн, и до сих пор чувствую. Если и есть какой-то способ отключить это, я его еще не нашел.

Бо стряхивает пепел об зазубренный край стекла, роняя его в сорняки по другую сторону окна.

– Что случилось с копами? – спрашивает он.

Он не имеет в виду, обыскивали ли они это место или ушли, я уже сказал ему об этом. Он имеет в виду, что я сделал, чтобы привлечь их внимание.