Текст книги "Синьора да Винчи"

Автор книги: Робин Максвелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

– Просто содрана кожа. Неглубокий порез. – Всегда искристые глаза Сандро потухли и тоскливо глядели на меня. – Молодой Ридольфи настоял на том, чтобы высосать кровь из ранки, опасаясь, что на лезвии мог быть яд. – Он уставился в пол и хрипло, срывающимся голосом начал рассказывать:

– Ах, Катон!.. Лоренцо ничего не знал о гибели Джулиано, пока мы не привели его сюда. В соборе мы не решились ему признаться. Он думал… Он полагал, что его брат преспокойно лежит в постели и ему ничто не угрожает. Когда Лоренцо сам почувствовал себя в безопасности, то попросил позвать Джулиано. – Боттичелли закрыл лицо руками и разрыдался. – Пришлось мне – мне! – сказать, что он умер!

Он всхлипывал все громче, его плечи тряслись. Я обняла его и увела в угол гостиной. Сандро припал к моей груди и плакал, как мальчик плачет и жалуется матери в ее объятиях.

– О боже мой! – снова и снова вскрикивал он.

Его стенания привлекли внимание Лоренцо, и я впервые после трагедии встретилась с ним взглядом. Он стойко выдержал его, выслушивая наставления, какая стратегия мести предпочтительнее, пока нетерпеливые советники не потребовали его пристального внимания, и Лоренцо вынужден был уступить им.

Наконец мне дозволили осмотреть уже зашитую рану на его шее и смазать ее лечебным снадобьем. Я проделывала все в полном молчании; Лоренцо сидел неподвижно, вперив остекленелый взгляд в пространство. Одному Всевышнему было известно, какие ужасы он в тот момент воскрешал в памяти… или еще только прозревал.

Закончив перевязку, я немного дольше, чем полагалось, задержала руку на его шее. Лоренцо воспользовался заминкой и схватил меня за руку, крепко стиснув мои пальцы в своих. В этот краткий и незаметный для прочих миг уединения мы вместе оплакивали Джулиано. Лоренцо поблагодарил меня за заботу, хотя я понимала, что о настоящем утешении нет и речи, поскольку ничем помочь здесь нельзя.

Вместе с друзьями я провела в гостиной остаток дня и всю ночь. Лукреции я предложила для успокоения нервов напиток из мака и валерианы, и та с благодарностью приняла его – в отличие от Лоренцо. Он сказал, что ему сейчас, как никогда, необходим ясный рассудок – он не желал растрачивать неукротимый гнев, струившийся по его жилам. Только так, подобно арбалетной стреле, слетевшей с туго натянутой тетивы прямо в цель, он мог насмерть поразить своих врагов.

В последующие недели и месяцы, когда открылся подлинный размах заговора, Флоренция лишилась прежнего радостного настроя. Семейные междоусобицы надолго раскололи город на враждебные лагери и спровоцировали множество убийств, однако не было другого такого случая, когда всеобщего любимца настигла бы столь жестокая и преждевременная кончина.

Выяснилось, что зачинщиками гнусной интриги были члены и сторонники многоуважаемого во Флоренции семейства Пацци, а их предводителем выступил архиепископ Сальвиати. В течение целого месяца после убийства Джулиано улицы были охвачены мятежом. Горожане сами отлавливали преступников и тащили их к зданию Синьории, где им тут же определяли меру наказания. Жестокие расправы над злоумышленниками сопровождались улюлюканьем и глумливыми возгласами, подчас даже смехом. Часть горожан плакали в открытую, в основном те, у кого до сих пор не затянулась рана от потери их юного правителя.

Однако худшим из разоблачений стало то, что Его Святейшество тоже был причастен и к заговору, и к убийству. Флорентийцы прониклись такой безмерной злобой к своему духовному властителю, что за гибель одного расправились с восемью десятками церковников.

Но вероломство Сикста на этом не закончилось. Придя в бешенство оттого, что его замысел провалился и Флоренция вновь ускользнула из-под его диктата, Папа решился на истинно сатанинское деяние. Он проклял Лоренцо и прочих жителей греховного города за то, что они осмелились поднять руку на «особу духовного звания», архиепископа Сальвиати, и повесили его. Назвав флорентийцев «псами лютыми, объятыми бешенством», Сикст, к вящему изумлению горожан, отлучил их от церкви – всех вместе и каждого в отдельности. Он запретил служить мессы и отправлять крещения и похороны. Даже день святого Иоанна Крестителя, из всех религиозных празднеств наиболее любимый во Флоренции, был отменен папским указом.

Свирепостям Рима, казалось, не будет ни конца ни края.

Так прошло несколько месяцев, в течение которых я почти не виделась с Лоренцо. Гибель Джулиано и кампания Рима по подавлению свободной воли тосканцев разбили вдребезги его светлые мечты по превращению Флоренции в «новые Афины». Папа Сикст как мог стращал республику, склоняя ее жителей «замолить грехи», а от Лоренцо настоятельно требовал явиться в Святой город. Но все его эдикты остались без ответа.

Неаполитанский Дон Ферранте выказал себя неверным союзником, ища выгод в альянсе против Флоренции с тем же Сикстом. В сражении с республиканской армией он выслал войско в подкрепление римской гвардии.

Затем, явив даже самым ярым своим сторонникам предел дипломатического безрассудства, Лоренцо под покровом безлунной ночи тайком бежал из Флоренции, чтобы предаться душой и телом на милость неаполитанского тирана.

«Почин этой войны омыт кровью моего брата, – писал он перед исчезновением в послании к Синьории, – может статься, что теперь моя кровь положит ей конец».

Друзья Лоренцо с ума сходили от беспокойства, опасаясь, как бы коварный Дон Ферранте не причинил Лоренцо вреда – не бросил бы его за решетку или, того хуже, не убил бы. Однако в один прекрасный день Лоренцо вернулся к нам – веселый и невредимый, верхом на подаренном Доном Ферранте превосходном скакуне. Все население города как один высыпало на улицы, чествуя своего героя: как-никак, Лоренцо избавил их от войны. Уши закладывало от приветственных восклицаний и трубных звуков. Незнакомые люди обнимались друг с другом, словно родные.

Казалось, та привязанность горожан, что раньше изливалась на двух братьев, теперь лавиной обрушилась на одного, оставшегося в живых, перерастая в истинно народную любовь и гордость. Въехав в родную Флоренцию через западные ворота, мой дорогой друг немедленно получил прозвище, закрепившееся за ним навечно, – Лоренцо Il Magnifico. [30]30
  Великолепный (ит.).


[Закрыть]Отныне едва ли не весь мир взирал на этого некоронованного правителя как на средоточие силы, с которой приходится считаться.

Никого и никогда я не любила сильнее.

ГЛАВА 23

Уже давно смерклось, а в моей аптеке не было отбоя от заказов на лекарство от легочной лихорадки, охватившей нашу часть города. Она пока щадила жизни, но люди боялись мора, и первые несколько посетителей, которым я предложила целебный отвар, чудесным образом излечились от напасти.

Несколькими днями ранее я отправилась на улицу Сальвиа к торговцам сушеной зеленью и опустошила их полки с запасами пиретрума и мальвы. Затем, у себя в аптеке, я принялась перемалывать травы и перетерла такое их количество, что у меня заныли руки, а перед глазами все поплыло от усталости. В лаборатории я извлекла эссенцию из полученной массы, а остаток прокалила, получив из него мелкий порошок. И напоследок, уже под вечер, приступила к упаковыванию снадобья, насыпая его по несколько граммов в бумажные пакетики и запечатывая их воском. Завтра с утра пораньше в аптеке будут толпиться страждущие с просьбой продать им вожделенный препарат.

Нудное занятие оставляло простор для размышлений, и мои думы, как это часто бывало, вновь устремились к Леонардо. Мне трудно было не тревожиться за сына, ведь совсем недавно он покинул гостеприимный кров боттеги Верроккьо и начал жить сам по себе. Для начала он снял два нижних этажа в доме по улице Да Барди, где было едва развернуться, не говоря уже про весьма убогое освещение для занятий живописью. Только обосновавшись по новому адресу, Леонардо умудрился в пух и прах разругаться с владельцем жилья из-за того, что по собственному почину и без долгих раздумий прорубил в стене первого этажа большое окно.

Затем Леонардо привел туда жить своего приятеля и компаньона – Томмазо ди Мазини, внебрачного племянника Лукреции от ее брата. После процесса над Сальтарелли за молодым человеком закрепилась кличка Зороастр. Воистину, они с Леонардо были родственные души. Томмазо чурался любых одежд, кроме полотняных, не желая, по его же словам, носить на себе «мертвечину». Несмотря на унизительное публичное обвинение в содомии, Томмазо не изменил черному цвету, поэтому многие по-прежнему принимали его за чародея и оккультиста. Леонардо не мог платить товарищу за помощь в перетирании красок и за его талант металлообработчика, но Томмазо, судя по всему, не столько интересовало материальное вознаграждение, сколько сама дружба с подобным ему молодым оригиналом. Их обоих одинаково притягивала неприглядная изнанка флорентийской жизни.

Леонардо впал в меланхолию и отверг несколько незначительных заказов, предложенных ему Лоренцо, абсурдно заподозрив его в благотворительности. Вместо этого он принял предложение своего отца, подрядившись от его имени написать большое полотно «Поклонение волхвов» для одного из флорентийских женских монастырей. О наличном расчете речи не шло, и вся смехотворная затея недвусмысленно обнажала пренебрежение Пьеро да Винчи к старшему сыну. Как бы там ни было, я надеялась, что, взявшись за работу, Леонардо явит всем прекрасный образец своего дарования.

Не могу передать степень моего изумления, когда я навестила Леонардо в часовне Сан-Донато семь месяцев спустя после заключения сделки. Привалившись к большой куче деревянных чурбаков напротив панели с будущей картиной, Леонардо лениво грыз хлебную горбушку и созерцал плоды своей работы. Картина, по совести говоря, пока представляла собой нераскрашенный картон с нанесенными углем силуэтами персонажей числом около шестидесяти. На ней я узнала не только Деву Марию с маленьким Иисусом, помещенных в центре, но и волхвов, более похожих на восставших из гроба мертвецов, бесплотных и костлявых. Все трое они пресмыкались у ног незавершенной Мадонны с Младенцем, протягивая к ней свои иссохшие пальцы.

Увидев меня, Леонардо даже не потрудился встать и поприветствовал меня с непривычной холодной учтивостью. Такой прием, учитывая весьма скромные успехи с картиной, больше встревожил, чем рассердил меня, по нему я угадала, в каком угнетенном настроении пребывает мой сын.

– Что это за куча дров? – спросила я, чтобы как-то начать беседу.

– Оплата, – равнодушно ответил он и презрительно фыркнул. – Я расписал циферблат монастырских часов. И вот чем мне заплатили.

Эти его слова и вместили в себя суть нашего разговора. Тогда-то у меня и появились серьезные причины для тревоги за сына. Катон-аптекарь умел с помощью зелий облегчить страдания своих пациентов, но против сыновних душевных хворей у меня не нашлось бы средства.

Я только что запечатала сотый за день пакетик с порошком от легочной лихорадки, как вдруг кто-то тихо постучал в аптечную витрину. Я подняла глаза и встретилась взглядом с Лоренцо. На его лице застыло странное выражение – такого за ним я не припоминала.

Я вышла из-за прилавка и отперла дверь. Лоренцо помялся на пороге, но потом вошел. Со дня гибели Джулиано его, как и Леонардо, изводила и мучила черная тоска, но Лоренцо, подобно солдату на службе, умел усмирять свои чувства. Теперь же на его лице, как на живописном полотне, отразились боль и внутренний разлад.

Я прикрыла за ним дверь и кротко предложила:

– Поднимемся ко мне.

В гостиной я первым делом задернула шторы на окнах фасада, затем обернулась – Лоренцо стоял совсем рядом, вплотную ко мне. Он недвижно нависал надо мной и едва дышал. От аромата его духов – мускуса и розовой воды, смешанных с запахом влажной от пота шерсти, – у меня вдруг закружилась голова.

– Катон… – хрипло произнес он.

Я собрала все свое мужество и поглядела ему прямо в глаза. Я не отводила взгляда, и это окончательно лишило Лоренцо сил сдерживаться. Он сморщился, пытаясь удержать набежавшие слезы, потом порывисто обхватил меня и прижал к себе. Из его груди вырвался сдавленный стон.

– Прости меня, – прошептал он, – но я больше не могу, я не способен…

Мои руки сами собой сомкнулись на его талии.

– Лоренцо…

– У меня никогда в жизни не было любовника, – признался он совсем тихо мне на ухо. – Наверное, у тебя тоже?..

– Друг мой… – начала я.

– Да, Катон, я твой друг, но мое чувство к тебе превыше всех мыслимых дружб и всех известных миру любовей. Я долго пытался забыть тебя – с того самого дня, как ты отказал мне на прогулке. Я расточал нежности своим детям, являл чудеса предупредительности по отношению к жене и матери, изливал неукротимую страсть на Флорентийскую республику. – Он с несчастным видом рассмеялся. – Я, наверное, скоро с ума сойду, но все, что бы я ни сделал, не в силах изгнать тебя из моих дум!

Выслушивая это поразительное признание из уст Лоренцо, я невольно задрожала – и душой, и телом.

– Прошу, пойдем сейчас со мной, Лоренцо, – наконец вымолвила я и освободилась от его объятий. Он смятенно взирал на меня. – Пойдем же, – повторила я и взяла его за руку.

Я повела его на третий этаж, в свою спальню, где мы встали лицом к лицу – олицетворенная смесь из любви и страха, а вокруг нас, словно химический пар в стеклянной колбе, витали флюиды естественных и противоестественных желаний. Лоренцо протянул ко мне руку, желая притронуться, но я молча покачала головой, через голову стащила с себя тунику и отбросила ее. Затем пришел черед нижней рубашки.

Я заметила, что полотняная перевязь на моей груди приковала все его внимание, и без слов начала разматывать ее. Увидев, что я скрываю под обмотками, Лоренцо безмолвно ахнул и, когда повязки вслед за рубашкой упали на пол, несколько раз изменился в лице, от терзаний перейдя к изумлению и наконец – к ликованию.

Мои груди, вырвавшись из долгого плена, снова округлились, и Лоренцо недоверчиво коснулся их, ощупывая, словно сомневался в их подлинности.

– Меня зовут Катерина, – сказала я, – а Леонардо – мой сын. Тебя, Лоренцо… я полюбила с первой минуты.

Он невыносимо долго молчал, вглядываясь в мое лицо, словно только сейчас увидел. Он заново узнавал меня. Затем он запрокинул голову и разразился оглушительным смехом.

Все, что за долгие годы лжи и утаивания накопилось в моем сердце и лежало на нем непосильным бременем, вдруг стронулось с места, поднимаясь все выше и выше, подобно черным клубам дыма из дымохода, постепенно рассеивающимся в безоблачном небе. Пряча улыбку, я начала расстегивать на Лоренцо колет со словами:

– Видишь, Il Magnifico, мы с тобой не содомиты, так что не бойся.

Он снова хотел засмеяться, но неожиданно его взгляд стал очень серьезным. Заключив мое лицо в ладони, Лоренцо приблизил губы к моим и поцеловал.

Кажется, всю свою жизнь я ждала этого поцелуя, исполненного теплоты, и ласки, и торжества, – поцелуя, увлекшего нас в бездну необузданного желания. Я забыла самое себя в поспешности рук, ищущих опоры, в поглаживаниях… в стонах ненасытного наслаждения… в шорохе сбрасываемых одежд… в слиянии тел…

Мы отступили к постели и вместе упали на нее.

– Катерина, – шептал Лоренцо, привыкая к звуку моего имени.

Его жаркое дыхание щекотало мне шею, кончиком языка он теребил мой сосок.

– А-ах, Лоренцо, какое блаженство…

Я вгляделась в его лицо – ожесточение от страданий и утрат понемногу сглаживалось в нем.

– Ты – моя любовь, – сказала я.

Лоренцо отплатил мне чудесной улыбкой.

– А ты – моя, – признался он. – Ты – моя.

СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ

ГЛАВА 24

В жизни мне приходилось скрывать немало тайн, в большинстве своем неприятных, мучительных или опасных, однако изыскивать уловки для умолчания нашей любовной связи с Лоренцо де Медичи было невыразимо приятно.

Моя поступь в одночасье сделалась упругой, и клиенты то и дело интересовались, с какой радости я постоянно что-то мурлычу себе под нос. Даже Леонардо, с самого процесса над Сальтарелли облаченный в угрюмость, как в душный плащ, вдруг заметил, что его мать сделалась вызывающе веселой, и, сбросив на время свой мрачный покров, осведомился о причине.

Конечно, я призналась – ему одному. Леонардо, непонятно отчего, пришел в восхищение, чем привел меня в полное замешательство. В моем доме он постоянно пополнял и без того многочисленные запасы дневников и альбомов, взятых мной на хранение, разрешая просматривать их все без исключения.

Стоило мне открыться ему и рассказать о наших с Лоренцо интимных отношениях, как в его набросках я стала находить все больше свидетельств одержимости сына сексуальными отклонениями и более всего гермафродитизмом. Он изрисовывал целые страницы странными двуполыми существами. Значит, вот в каком свете я представала ему…

Тема полумужчин, полуженщин была традиционной в оккультизме. Само явление получило название от бога Гермеса как символа мужественности и Афродиты, признанной богини красоты и женственности. Соединенные в одно, они дали жизнь существу, олицетворившему собой совершенный человеческий образ.

Один из набросков Леонардо назывался «Наслаждение и страдание», хотя я увидела в этом рисунке нечто другое. Нижняя часть обнаженной фигуры была мужской во всех отношениях, верхняя же раздваивалась: с одной стороны насупленный старик, с другой – улыбчивый юноша. Из сопутствующих записок, сделанных, по обыкновению, левой рукой, я узнала, что обе части принадлежат мужскому естеству, хотя юноша, по сути, был прелестной девушкой, и у пожилой половины тоже выделялась округлая женская грудь.

На другом рисунке был в профиль изображен коитус в стоячей позе. На нем некое создание с нежным женским овалом лица и волнистыми волосами до пояса пронзало эрегированным пенисом свою партнершу, а у партнерши с большими торчащими грудями, судя по всему, был вдобавок свой член.

«Колдунья у волшебного зеркала» просто отпугивала своим видом: у нее было два лица – спереди мужское, сзади женское. Однако больше всего меня встревожили эскизы женских гениталий. С анатомической точки зрения они были не совсем верны – нетипичная для Леонардо черта – и сверх того поразительно уродливы: безгубые черные вульвы, зияющие лона, агрессивные мускулы паха.

Однажды я, как мать, решила порасспросить его об этом. Между нами давно не было никаких недоговоренностей. Леонардо, впрочем, не выразил особой заинтересованности темой:

– Считается, что женское вожделение противоположно мужскому. Ей хочется, чтобы его cazzo был по величине как можно больше, а ему желательно, чтобы ее органы были поменьше. Вот почему ни один из них не получает ожидаемого. А тебе не кажется, мамочка, – с искренним чистосердечием поинтересовался вдруг Леонардо, – что гениталии вообще неописуемо уродливы?

– Никогда об этом не задумывалась, – рассмеялась я.

– А я думаю, что если бы не лица, не различные украшательства партнеров, – сказал мой сын, – не возбуждающие плоть порывы…

– Ты о любви? – не поняла я.

– И о любви, и о страсти тоже – как угодно. Без них, без смазливых лиц человеческая раса, наверное, давно и окончательно вымерла бы.

– Леонардо!

– Но ты же сама спросила…

– Верно, – нехотя согласилась я.

Впрочем, больше я ни о чем его не спрашивала. Мне никогда не взбрело бы на ум отыскивать в Лоренцо мнимые уродства, тем более ломать голову о тщете наших соитий – я знала только, что в его руках я будто оживаю и снова живу. У него было сильное, прекрасно сложенное тело, но предпочтение я все же отдавала ногам и ягодицам, всякий раз с наивным восторгом любуясь ими. Его рельефные мускулы округло перекатывались под гладкой смуглой кожей, грудь упруго твердела под густой темной порослью, а маленькие соски проворно отзывались на мои настойчивые покусывания.

Леонардо, наверное, подивился бы, узнав, что сексуальное древко Лоренцо, на мой взгляд, было прочным и весьма изысканным творением. И пусть его обладателю недоставало талантов в живописи и в скульптуре, пусть он не умел создавать ювелирные шедевры, зато занятия любовью он превратил в подлинное искусство. В моей постели Лоренцо знал одну страсть – наслаждение, во всех мыслимых видах и образах. Мы неделями познавали тела друг друга, пока на них не осталось впадинок, отлогостей и прочих нежных местечек, которые укрылись бы от нашего эротического исследования и восхищения. Мы опробовали французские и восточные способы любви. Лоренцо приносил с собой экзотические мази, а я приготовляла для нас травяные взвары – особенно по первости. Мы хохотали до упаду ничуть не меньше, чем стонали в экстазе. Кровать стала для нас и столовой, и читальней, местом, где можно доверить друг другу любые тайны, и страхи, и самые необузданные мечтания, какие только мы дерзновенно надеялись претворить в жизнь.

Моя мужская личина отныне превратилась для Лоренцо, по его словам, в нелегкое испытание. Теперь в присутствии «Катона» ему приходилось на людях ухитряться как-то маскировать восставший пенис. Он постоянно воображал, какова я под туникой и лосинами, и не мог дождаться момента, когда мы доберемся до моей спальни и он размотает полотняные повязки, стягивавшие мои груди. Лоренцо мечтал снова и снова увидеть, как они воспрянут и он покроет их поцелуями, благоговея перед моей пробудившейся от долгого сна женственностью.

Но наши тайные изыскания любовью не ограничивались. В моей лаборатории мы нашли наилучшие условия для научных забав. Вдвоем с Лоренцо мы окунались с головой в чтение «Корпуса Герметикум», выбирая из алхимических экспериментов самые, на наш взгляд, интересные. Затем мы увлеченно собирали для них подручный материал. Один вслух читал руководство с описанием опыта, а другой в это время управлялся с колбами, керотакисом, горелками и прочей химической утварью. Часто по ходу дела пары рук не хватало, и тогда чтецу приходилось метаться между манускриптом и столом, чтобы ничего не упустить и не забыть. У нас случались взрывы, бывали неудачи, но порой выпадали и неожиданные открытия.

Чувства Лоренцо ко мне становились тем глубже, чем больше возрастала в нем необъяснимая привязанность к алхимическому очагу. Он обожал подкладывать в него поленья и не переставал изумляться, что я в одиночку умудряюсь поддерживать в атеноре огонь с самого своего прибытия во Флоренцию. Он умилялся, выслушивая мои рассказы о том, как я уже в раннем детстве заботилась о папенькином горне, и рыдал при моем вспоминании о той ужасной ночи в Винчи, когда огонь погас по моей вине. Лоренцо клятвенно заверил меня, что, пока он мой гость, он будет рабски служить атенору, и выразил настойчивое желание помогать мне во всем, в чем бы я ни испытывала потребности. Во мне он, видите ли, черпал свое вдохновение.

«Я – вдохновительница Лоренцо де Медичи, – размышляла я на досуге. – Кто бы мог подумать!»

Впрочем, следом пришла другая мысль: «Я четырежды благословенна! Я – возлюбленная Il Magnifico. Я могу гордиться тем, что мой сын – гений. У меня любящий, добрый и великодушный отец. Я вхожа в братство величайших умов Флоренции, может быть, даже всего мира».

Мучительно неудачное вступление в жизнь неожиданным образом привело ко многим дарованным мне благам, словно к сокровищам, брошенным к ногам самодержавной властительницы.

Но Лоренцо приберегал для меня еще одну драгоценность. Как-то вечером мы, по обыкновению, уединились в лаборатории. Я весело хлопотала над химическими склянками, а Лоренцо в тонкой льняной сорочке, белизной оттенявшей его оливковую кожу, сидел на стуле, удобно вытянув перед собой ноги. Он окликнул меня – мое прежнее имя дышало в его устах любовью и теплотой.

– Катерина, – сказал Лоренцо, – помнишь ту ночь, когда мы все собрались здесь – Силио, и Пико, и Веспасиано – и проводили опыты со ртутью?

– Да.

– Мы тогда рассуждали о «великом искусстве».

– Верно, и если я не ошибаюсь, разошлись во мнениях, что же следует называть этим «великим искусством».

– Я пересмотрел кое-какие труды в своей библиотеке, – неторопливо произнес Лоренцо, – а также избранные сочинения Пико и Силио.

Я прервала процедуру возгонки, чтобы не отвлекаться от его рассуждений. Лоренцо говорил медленно, тщательно подбирая слова.

– Все они, как мне представляется, приходят к одному и тому же умозаключению о том, что истинная алхимия происходит не где-нибудь, а именно в человеческом теле. О том, что любовное соитие есть мост меж небесами и земной твердью. Вот где претворяется наивысшее таинство и душа обретает просветление только посредством физической любви.

– Думаю, подавляющее большинство сочтет подобные суждения ужасающими, – заметила я.

– Большинство – да. Но ведь далеко не у всякого есть возможность прочесть «Египетский эротический папирус».

– Скорее всего, немногие и рискнули бы, – улыбнулась я. – И что же ты разузнал из этого возмутительного еретического сочинения?

– То, что у самых священных обрядов древних египтян – половая основа. И Данте в «Верных любви» – а кто из нас будет оспаривать Данте? – говорит о достижении мыслительной и мистической гармонии через плотскую любовь.

– И?..

– И наш дражайший Марсилио Фичино также пишет об «измененных состояниях», о кульминации всех ощущений, когда наступает единение души с божественной сутью!

Я подошла и встала меж его расставленных ног. Лоренцо притянул меня ближе.

– У меня есть список с «Авраама и евреев», – заговорщицким голосом сообщил он.

– С «Авраама»? – лукаво переспросила я, склонилась к нему и стала играючи покусывать мочку его уха.

– Николя Фламель с Перенеллой пользовались этой книгой в ту ночь, когда смогли на практике осуществить идею «великого искусства».

– Понятно.

Под тонким полотном его сорочки я нащупала сосок, и Лоренцо невольно застонал.

– Ты, наверное, полагаешь, что и нам такая задача будет по силам?

– Ты станешь богоневестой, и я возлюблю свою богиню. – Лоренцо поднял на мне тунику и стянул с моих бедер лосины.

– Нерасторжимое воссоединение со своей возлюбленной второй половиной, – прохрипел он и, потянув меня вниз, привлек к себе.

– Завтра, – предложила я.

– Завтра… – удовлетворенно выдохнул он. – Да завтра уже рукой подать.