Текст книги "Синьора да Винчи"

Автор книги: Робин Максвелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Леонардо выслушал рассказ с удрученным видом, склонился к приятелю и сочувственно положил руку ему на плечо. В глазах Лоренцо блестели слезы, и я сочла наилучшим как-нибудь рассеять невыносимо тягостное впечатление.

– Только не говорите, – нарочито легковесно произнесла я, – что после пробуждения вы по малой нужде напрудили целое озеро!

Мои спутники облегченно загоготали, а затем юноши пришпорили коней и были таковы, вероятно, чтобы окончательно развеять кошмарные переживания. Мы с Лоренцо опять остались наедине и ехали бок о бок, лениво перебирая поводья. Говорить ни о чем не хотелось.

– Я всегда считал себя дамским угодником, – неожиданно вымолвил Лоренцо, – хотя мне, конечно, доводилось любить и мужчин…

Во мне родился немой вопль: «Отведи глаза! Не смотри на него!» – но Лоренцо был моим близким другом, тем более решившимся на невыносимо тяжелое для него признание. Я повернулась к нему и встретилась с ним взглядом. В этот самый момент я удостоверилась в правдивости изречения, называющего глаза окнами души. Я словно заглянула возлюбленному в сокровенную суть, а он смог прозреть мою.

– Но я ни разу не влюблялся в мужчину… до тебя, Катон.

Время словно замерло, а все звуки вокруг – цоканье копыт, жужжание пчел, свист ветра в ушах – усилились десятикратно. Я понимала, что должна что-то сказать, ответить ему. Те завуалированные молчаливые знаки, которые он посылал мне раньше и которым я упорно старалась не верить, все-таки оказались правдой. Я всем сердцем желала бы признаться ему в ответ, что мои чувства как нельзя лучше гармонируют с его собственными, но как бы я посмела?

– Вот что я скажу вам, Лоренцо, – придав голосу как можно больше силы и твердости, начала я. – Я прекрасно понимаю, какая это тяжесть – осознать собственные желания, желания безрассудные и неизбывные, и вслед за тем прийти к пониманию их неосуществимости. Страдания по поводу этого трудно даже описать – по остроте они близки боли от потери.

Лоренцо молчал, но я знала, что он все слышал – и понял правильно.

– Я тоже люблю вас, Лоренцо. Вы сами знаете, как вы мне дороги…

Он улыбнулся мне прежней дружеской улыбкой, которая всегда так согревала меня.

– Но пока мне лучше направить парус к прекрасным дамам, – закончил он со свойственным ему тактом и юмором.

– По-моему, это самое верное, – ответила я, возненавидев себя за эти слова.

На протяжении всего разговора, продолжавшегося, как мне показалось, целую вечность, мы не отрывали друг от друга глаз, но момент прошел, и Лоренцо из деликатности устремил взгляд прямо перед собой.

– Как насчет того, чтобы прибавить ходу? Сможешь перейти на быструю рысь?

– Попытаюсь, – улыбнулась я. – Когда-нибудь, надеюсь, я галопом помчусь рядом с вами. И еще обгоню, вот увидите.

– Это будет лучшим подарком для меня.

«Лучшим подарком для меня было бы упасть в твои мужские объятия, – подумала я. – Заключить в ладони это любимое лицо и целовать твои щеки, и подбородок, и веки… И сочные чувственные губы. Запустить пальцы в твои черные густые пряди».

– Кажется, я не слишком много ездил рысью, – вместо этого сказала я, желая придать беззаботности дальнейшей беседе. – Это трудно?

– Нужно поплотнее вставить ноги в стремена и перенести тяжесть тела на здоровую ногу, тогда не ушибешься задом о седло. – Учитывая мой недавний отказ, Лоренцо держался очень достойно, и я полюбила его за это еще больше. – У рыси свой ритм, но его сложно объяснить на словах. Думаю, ты очень скоро сам его почувствуешь, естественным порядком. Колени подай немного вперед и крепче держи поводья. – Он склонился ко мне, взял за руки, аккуратно разжал на них пальцы и в раскрытые ладони вложил поводья, а затем сжал мне кулаки со стиснутыми в них ремешками. – Лошадь узнает, что ты требуешь от нее, по твоей посадке и по движениям ног. Сжимай ими ее бока или, наоборот, разжимай. А иногда не помешает и пришпорить как следует. Кобыла сама хочет, чтобы ею управляли.

– Если у меня получится рысь, прогулку можно будет считать состоявшейся? – Я взглянула ему прямо в глаза.

– Вне всякого сомнения. Этого вполне достаточно.

– Тогда вы первый. Если я вдруг отстану…

– Я тут же вернусь. – Лоренцо стойко выдержал мой взгляд. – Я ни за что не дам тебе упасть.

ГЛАВА 19

– Мамочка, схожу-ка я и принесу нам sfogliatella, [24]24
  Здесь:слоеные пирожные (ит.).


[Закрыть]– предложил Леонардо, назвав меня из осторожности еле слышным шепотом.

Впрочем, на площади Санта-Кроче стоял такой гвалт, что его все равно никто не услышал бы. Банкиры Пацци, могущественный флорентийский клан и главные соперники Медичи в борьбе за власть, с большим вкусом и размахом отмечали помолвку Карло Пацци и Бьянки, сестры Лоренцо и Джулиано. Три дня город хороводило от гуляний, фейерверков, уличных пиров и танцев. Отец семейства, Якопо Пацци, решивший хоть раз затмить своих извечных конкурентов, по собственному настоянию оплатил все эти торжества – вплоть до последнего флорина.

– Если я съем еще хоть кусочек, то наверняка лопну, – взмолилась я.

– Стол с выпечкой вон там, – не унимался Леонардо. – Я возьму нам по пирожному, и мы прибережем их до дома.

Он скрылся в толпе, а я улыбнулась самой себе: Леонардо и юношей проявлял к матери не меньше нежности, чем в младенчестве. По отношению ко мне он остался прежним – чутким, заботливым. В подобные минуты мне больших трудов стоило удержаться, чтоб не стиснуть сына в объятиях и не покрыть его лицо поцелуями, как я делала, когда он был крохой. В нем и сейчас сохранялась изрядная доля мальчишества, желания угодить мне.

Леонардо вернулся, раскрыл носовой платок и показал мне двухслойные хрустящие рогалики в виде омаровых хвостов, сочащиеся с обоих концов кремовой начинкой. Я потрогала лакомство – рогалики были еще теплые.

– Ты избалуешь меня, Леонардо…

Сын давно перерос меня и теперь возвышался, как каланча.

– Только так и должны поступать хорошие сыновья, – пригнувшись, тихо возразил он. – Стараться ради тебя – одно удовольствие.

Вдруг раздались оглушительные звуки фанфар, и толпа на площади разом притихла. Точь-в-точь как в день моего прибытия во Флоренцию, глазам моим предстала процессия из родни обручаемых – Медичи и Пацци. Все они с великой помпой прошествовали к пышно убранной палатке, сочетавшей два королевских цвета – красный и синий – и расшитой гербами обоих семейств.

Я улыбнулась, глядя на великолепные парадные облачения Лоренцо, Джулиано и Лукреции. Бьянка по-женски сильно проигрывала, унаследовав не миловидные материнские черты, а смуглость и крючковатый нос отца.

Члены семьи Пацци были, на мой взгляд, людьми мало примечательными, невыразительной внешности, не уродами, но и не красавцами. Тем не менее на их лицах было написано такое высокомерие, будто публика, собравшаяся в этот день на площади, дабы упрочить и потешить их показное великолепие, недостойна была даже стирать пыль с их башмаков.

Лоренцо и Джулиано, расцеловав сестру в обе щеки и взяв под руки, подвели ее к жениху, и публика разразилась бравурными восклицаниями. Мы с Леонардо тоже поддались общему радостному настрою, поэтому, когда гул толпы перекрыл знакомый звучный голос, призывающий зрителей к спокойствию, у меня все внутри невольно сжалось. Даже не глядя на сына, я уже знала, что и его захлестнула волна недобрых чувств.

Голос принадлежал его отцу, Пьеро да Винчи. Он появился под пышным праздничным балдахином, где восседали представители двух знатнейших флорентийских кланов, в великолепном одеянии, приличествующем аристократу, но украшенном массивными золотыми цепями – отличительным знаком всех правоведов. Глядя на него, я подумала, что своим преуспеянием Пьеро, несомненно, обязан Пацци, поскольку Лоренцо, из приверженности ко мне и к Леонардо, упорно отказывался прибегать к его юридическим услугам.

Пьеро был в явно приподнятом настроении, поскольку к нему сейчас было приковано внимание всего города. Он выступал от имени благороднейших флорентийских семейств, а чернь на площади раболепно ловила каждое его слово.

– Стоять сегодня здесь перед всеми вами, – начал он, – и удовольствие, и великая честь для меня.

Мое сердце учащенно забилось, и я попеняла бестолковому органу за его непрошеный трепет и перебои. Леонардо взволнованно стиснул мою руку, и я слегка ответила на пожатие, желая таким образом подбодрить сына и утихомирить смущение, закравшееся в его душу.

Неожиданно Пьеро обернулся и кивнул кому-то в углу палатки. К нему робко подошла и встала рядом прелестная молодая женщина с золотистыми локонами, перевитыми жемчужными нитями, в платье, не уступавшем по роскоши наряду самого законника. Все смогли удостовериться, что она в тяжести.

Я вдруг задрожала всем телом. Мне представилось, что я стою с сыном посреди мостовой, а на нас несется запряженная четверкой карета, ноги не слушаются меня, и нет сил увильнуть от опасности.

– Я Пьеро да Винчи. Вот моя супруга Маргарита, а вот, – он бесстыдно осклабился, – наш первенец.

Толпа оценила его признание и одобрительно заулюлюкала. На лице Лоренцо я заметила ухмылку: он знал, что мы придем на площадь.

– Моя семья и я лично, – Пьеро смерил третью по счету супругу корыстолюбивым взглядом, – желаем этой чете всех мыслимых под солнцем благ. Я, нотариус Флорентийской республики, настоящим объявляю помолвку Карло делла Пацци и Бьянки де Медичи состоявшейся, с тем чтобы Церковь впоследствии благословила и освятила их союз.

Я почувствовала, как съежился Леонардо, услышав из уст отца: «Моя семья». Тем самым Пьеро на публике бессовестно исключил единственного сына – уже далеко не безызвестного во Флоренции художника – из числа кровных родственников. Такую несправедливость трудно было снести.

Покончив с формальностями, Пьеро не слишком любезным кивком велел Маргарите ретироваться, и она покорно отступила обратно в глубь палатки. Затем он широко развел руки, Карло и Бьянка подошли и взялись за них с обеих сторон. Пьеро с выражением высочайшей торжественности соединил их длани и провозгласил:

– В глазах закона нашей республики вы отныне обручены!

Жители Флоренции при этих словах возликовали. Леонардо попытался потихоньку улизнуть, но я не собиралась отставать от него и не дала раствориться в толпе. Стараясь не терять из виду его высокую фигуру, я нагнала сына уже у края площади, где давка была поменьше. Он, будто настеганный, торопливо шагал прочь, втянув голову в плечи и опустив глаза. Поравнявшись с ним, я взяла его за локоть и предложила:

– Пойдем домой.

Леонардо молча повиновался и безвольно побрел со мной в аптеку. Едва я отперла входную дверь, сын проскользнул внутрь и начал взбираться по лестнице, перешагивая через две ступеньки. Поднявшись за ним на третий этаж, я увидела, что Леонардо сидит на скамье и смотрит в окно, хотя я не сомневалась, что перед глазами у него была не улица, а темная пропасть отчаяния.

– Милый мой сынок…

– Все потому, что он не удосужился жениться на тебе…

– В его защиту, Леонардо, я могу сказать, что твой отец очень хотел жениться на мне. И неважно то, что произошло потом: мы зачали тебя в любви и страсти. Просто Пьеро оказался слишком мягкотелым и не смог отстоять меня. И тебя.

– Все равно что змея, – с едкой обидой откликнулся Леонардо и зажмурил глаза. – Сегодня мне так и хотелось убить его. Придушить собственными руками.

– Ты, конечно, вправе ненавидеть его, но запомни одну вещь: не лови змею за хвост – укусит, – предостерегла я. – Твой отец нас бросил, мы ему не нужны – его влечет только слава. Думаю, самое благоразумное – не вставать у него на пути. Если ты станешь чинить ему преграды или сердить его, боюсь, он с тобой за это поквитается. Сейчас Пьеро просто не хочет тебя знать, но у него довольно могущества, чтобы навредить тебе.

Леонардо внезапно устремил на меня пытливый взгляд.

– Мама, ты сама женственность, лучшая из матерей, а стала мужчиной? Каково тебе жилось все это время?

Мне пришло на ум, что до сей поры я не слишком ломала над этим голову, поэтому и ответить решила сразу, не углубляясь в лишние размышления.

– Изумительно, в каком отношении ни возьми, – заверила я. – Столько удивительных лет полной свободы!

– А страх разоблачения? – не отступал Леонардо, очевидно не принимая на веру мою беззаботность.

– Понемногу отступил. У меня оказалось больше способностей к лицедейству, чем я сама подозревала. К тому же… – Я смолкла, в душе ужаснувшись мысли, которую собиралась высказать. – Иногда я и вправду чувствую себя мужчиной.

Моего сына трудно было чем-либо огорошить, но на этот раз он даже не нашелся что сказать. Он так озадачился, что изменился в лице, но я больше не прибавила ни слова к своему признанию.

– Может, съедим sfogliatella? – предложила я.

Леонардо вынул из кармана платок с пирожными и выложил их на стол.

– Я принесу вина.

Я поднялась в кухню, а когда вернулась, то увидела, что сын отложил лакомство и устелил весь стол своими рисунками. Я с любопытством двинулась к ним, но Леонардо упреждающе заслонил наброски рукой.

– Здесь… другое, мама. Ты только не пугайся.

– Что значит «не пугайся»? А почему я должна пугаться?

Он отступил в сторону, и я подошла взглянуть на рисунки. Я не сразу поняла, что на них изображено, а когда вникла, то непроизвольно ахнула и закрыла рот ладонью.

Леонардо далеко продвинулся в своих анатомических изысканиях – неизмеримо далеко. Теперь я видела перед собой не рассеченных мелких зверушек и не их внутренности – на синей бумаге искусное сыновнее стило вывело человеческие тела и их отдельные части, полностью препарированные: череп, начисто освобожденный от плоти, или ногу со снятой кожей, с обнаженными мышцами и связками, при взгляде на которую казалось, что она вот-вот задвигается.

Анатомия занимала лишь часть каждого листа: к изображениям вплотную подступали зеркальные каракули Леонардо. Я не могла их разобрать, но и без расспросов знала, что в них мой сын разъясняет темы своих наблюдений и зарисовок.

– Леонардо!..

– Ничего не говори, мамочка! Я знаю, что это опасно.

– Но ты хоть представляешь себе, насколько это опасно? Папа Сикст приблизил к себе палача по имени Торквемада, [25]25
  Томас де Торквемада (1420–1498) – основатель испанской инквизиции, первый великий инквизитор Испании.


[Закрыть]чтобы его руками преследовать грешников и еретиков самого разного толка. Инквизиция уже взялась за евреев в Испании, многие из них скрываются и ищут везде убежища. Лоренцо подумывает открыть для них ворота Флоренции, но такой поступок только усугубит подозрения Рима к нашей республике и ее жителям. Понимаю, что моими устами говорит отчаяние, но ты должен вести себя осмотрительнее, Леонардо! Прошу тебя!

Сын с кроткой снисходительной улыбкой смотрел на меня неподвижным взглядом.

– Я не могу просто так отказаться от опытов над трупами: они слишком важны для меня. Когда видишь человеческое тело в разрезе, – Леонардо плавным жестом обвел рисунки на столе, – понимаешь, какой это бесценный дар природы. Мамочка, я проницаю причины самой жизни! Я заглянул даже в мозг! И проследил, куда ведет путь нерва: от глазного яблока в глуби черепа. – Он легонько коснулся пальцем моего затылка. Его взгляд смягчился. – Никогда еще я не чувствовал себя живым в полной мере – только во время пристального изучения мертвецов. Тебе, наверное, и слушать об этом противно…

– Нет, не противно. Непривычно – да, и даже чудовищно. Но поразительно. – Я еще раз оглядела его анатомические наброски. – Они поразительные.

Леонардо улыбнулся. Он обнял меня за плечи и поцеловал в самую середку лба.

– Я буду осторожен. Приму к этому все меры. Я их даже удвою – нет, утрою!

– Перестань насмехаться!

Леонардо вмиг стал серьезным и заглянул мне в глаза.

– Я не насмехаюсь – даже не думаю! Я знаю, чем ты пожертвовала, чтобы оказаться здесь, во Флоренции, рядом со мной, среди величайших в мире умов! Теперь я не вправе подвергать опасности ни себя, ни – тем более – тебя. Обещаю, мамочка…

В его глазах промелькнуло странное выражение. Он замялся и нерешительно спросил:

– Что у вас с Лоренцо?

– У нас с Лоренцо, – сказала я, – все непросто.

– Непросто?

Я уставилась в потолок. Леонардо был единственным человеком в моей жизни, перед которым я могла не притворяться. Он видел меня всякой: женщиной, мужчиной, матерью, дядюшкой, покровителем, другом.

– Лоренцо влюбился в меня, – призналась я. – То есть в Катона.

Теперь Леонардо пораженно зажал ладонью рот.

– Ты что, смеешься надо мной?

– Вовсе нет, просто прячу изумление. – Он слегка склонил голову набок, как делал всякий раз, когда изучал натуру для рисунка. – А ты его любишь?

– Ах, Леонардо, разве его можно не любить?

– И он знает?

Я покачала головой. Леонардо тяжело вздохнул. Он разом оценил возможные осложнения и страдания, проистекающие от нашего соединения, всю его невыполнимость и смехотворность.

– Как я понял, в этом-то отношении все далеко так не «изумительно».

На моих глазах вскипели слезы. Леонардо сочувственно взял меня за руку.

– Тебе незачем скрывать это от Лоренцо. Он мужчина солидный и надежный.

– Потому я и скрываю, что солидный! Мы с тобой и так ходим по лезвию ножа. А если я сброшу личину?.. На плечах Лоренцо – ответственность за всю Тоскану. И вдруг окажется, что его друг на самом деле… э… – Я беспомощно смотрела на сына:

– Кто же я?

– Гермафродит, – с явным удовольствием ответил он.

– Вот именно, – согласилась я. – И хватит пока об этом.

Мы улыбнулись друг другу. Я почувствовала, будто с меня сняли тяжелую шерстяную мантию, давившую мне на плечи. Наконец-то я поделилась своей тайной – исключительной, восхитительной и невыносимой одновременно – с моим дорогим чадом.

– У тебя есть и другие? – спросила я про рисунки.

– Другие? – Леонардо, коварно ухмыляясь, потянулся к своей сумке. – Мамочка, я показал тебе лишь сотую долю!

ГЛАВА 20

– Катон, скорее!

Уже смеркалось, когда над моей входной дверью бешено забренчал колокольчик и в аптеку ворвался всполошенный Бенито. Я отвлеклась от ступки, в которой толкла очередной порошок, и непонимающе взглянула на него.

– С Леонардо беда! Его арестовали! – Бенито был весь охвачен паникой. – Его отвели в Ночную канцелярию.

Руки у меня сами собой опустились, но я постаралась не выдать смятения. Речь шла об одном из церковных ведомств – о «Блюстителях нравственности». Леонардо попал в их руки, и причина тому могла быть только одна.

Бенито непременно хотел пойти со мной, но я упросила его остаться, запереть аптеку и никому пока не рассказывать о случившемся. Впрочем, я сама понимала тщету этой предосторожности: новость подобного рода вмиг разлетится по всей Флоренции.

Я вихрем понеслась по вечерним улицам, не успевая ни о чем как следует подумать, да и мысли мои были слишком мрачными и гадкими, поэтому я гнала их прочь.

У здания канцелярии уже собралась толпа. Я протиснулась сквозь нее и вошла в переднюю. За допросным столом восседали два монаха в сутанах: один суровый и угрюмый, другой полнолицый и румяный. Тут же, разделившись на четыре группки, стояли какие-то люди и о чем-то жарко совещались меж собой. Я догадалась, что это родственники тех, кого задержали вместе с Леонардо.

Один из присутствующих отвлекся от беседы и посмотрел на меня. Я не поверила своим глазам – Лоренцо! Он сразу же подошел ко мне, даже не пытаясь скрыть тревогу. Я нечеловеческим усилием подавила в себе слабое женское начало – ведь я была матерью Леонардо! С ним случилось несчастье, а я до этого происшествия, с самого своего приезда во Флоренцию, ни разу не ощущала себя женщиной до такой степени, как сейчас. Тем не менее я кое-как скрепилась и снова стала Катоном.

– Содомия?

– Да.

– Зачем вы здесь?

– Моего кузена Линдо Торнабуони обвинили в числе других, а также незаконного сына Бернардо Ручеллаи, моего дяди.

Фамилия Ручеллаи была на слуху не только у меня, но и у любого флорентийца: это была богатейшая семья, по своему могуществу лишь немного уступавшая всесильным Медичи. Я не нашлась что сказать и в замешательстве покачала головой.

– К делу причастны еще трое: два подмастерья ювелира и изготовитель колетов. Юноша, над которым они все якобы надругались, – тоже ювелир и из добропорядочной семьи.

– Ответчики за обвиняемых, подойдите! – гнусаво объявил «суровый» монах.

Все столпились вокруг стола. Второй монах, по одутловатым щекам которого струились ручейки пота, начал зачитывать документ, лежавший перед ним на столе:

– Бартоломо ди Паскуино, Артуро Баччино, Линардо Торнабуони, Томмазо ди Мазини и Леонардо да Винчи обвиняются в совершении непристойного и противоестественного греха, то бишь содомии, над неким Якопо Сальтарелли, летами не достигшим семнадцати. Их вину подтверждает анонимный донос одного из добродетельных горожан…

– Анонимный?! – в крайнем возмущении выкрикнул кто-то из присутствующих. – Как же вы можете утверждать, что он или она добродетельны?

– Тихо! – распорядился толстый монах. Презрительно-безучастным тоном он, не поведя бровью, продолжил чтение:

– …брошенный в ящик tambura [26]26
  «Уста правды» (ит.) – так называли круглые, похожие формой на барабан, ящики, развешанные по всему городу. В них жители Флоренции опускали письменные жалобы на своих соседей, уведомляя об их проступках против закона или Церкви.


[Закрыть]на улице Мотола.

Родственники обвиняемых шушукались вокруг меня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, один Лоренцо стоял рядом, сохраняя полное спокойствие.

– Слушание дела состоится завтра в полдень, – снова заговорил первый монах. – Тогда вы и увидите…

– Мы хотим увидеть их сегодня, – прямо и твердо заявил Лоренцо.

Он подошел к монахам вплотную – они, очевидно, до сих пор не замечали, какая важная фигура присутствует среди собравшихся. Оба церковника склонились друг к другу и начали о чем-то тихо совещаться, причем бледный и длиннолицый тщетно пытался скрыть дрожь.

– Стражник отведет вас к ним…

– Выше голову, Катон, – призвал меня Лоренцо.

Мы последовали за стражем через деревянную дверь в коридор. Миновав несколько административных помещений, мы оказались у следующей двери, помассивнее первой и для прочности подбитой железом. Стражник отодвинул засов, и мы проникли в угрюмый застенок Ночной канцелярии. По обеим сторонам тускло освещенного прохода высились пугающего вида клетки, разделенные перегородками. Те, что ближе к дверям, были заполнены женщинами, судя по всему жрицами любви. В самом конце мы увидели шестерых узников, размещенных по двое.

Леонардо сидел на грубой скамейке в одной клетке с юношей, одетым во все черное. Страж отпер замок и впустил нас за решетку. Второй юноша, которого звали Томмазо ди Мазини, тут же поднялся и обнял Лоренцо со словами: «Какое счастье!» Что до Леонардо, он даже не посмотрел на нас. Я с тревогой отметила, что впервые на его лице появилось выражение словно у побитой собаки.

– Племянник, – позвала я.

Он не встал мне навстречу. Тогда я заняла место Томмазо на скамейке и еще раз окликнула его тихо и участливо, словно тяжелобольного:

– Леонардо… Тебя били? Что у тебя болит?

– Ничего, – затравленно выдавил он и огляделся. – В какое гнусное место я попал…

В этот момент весьма кстати вмешался Лоренцо:

– Ты здесь не задержишься, Леонардо. Вас всех скоро освободят.

– Нам можно уйти с вами прямо сейчас? – В глазах моего сына блеснула надежда.

Я подивилась выдержке, с которой Лоренцо ответил ему:

– Только завтра, после слушания дела. Тогда вас выпустят. Я обещаю.

– Я не останусь здесь на ночь, – покачал головой Леонардо. Все больше поддаваясь панике, он умоляюще поглядел на Лоренцо и жалобно проскулил:

– Я сижу в клетке!

– Вижу. Но ты в ней не один – с тобой твой приятель. Вы обязаны друг друга подбадривать. Ведь так? – требовательно посмотрел он на Томмазо.

Тот кивнул. Леонардо, напротив, совершенно упал духом, и мое сердце разрывалось при одном взгляде на него. Я крепко, по-мужски обняла сына, загоняя внутрь себя худшие из своих правомерных страхов.

– Доверься Лоренцо, – шепнула я сыну на прощание.

Стражник выпустил нас, и мы двинулись в обратный путь по проходу. Лоренцо ненадолго зашел в соседнюю клетку, чтобы перекинуться словом со своим родственником, после чего мы наконец покинули это ужасное место.

Некоторое время мы шли молча. В голове моей вихрем кружились страх и отчаяние, сравнимые, наверное, только с переживаниями самого Леонардо. Лоренцо сводил меня с ума своей невозмутимостью.

– Меня одолевают сомнения, – задумчиво вымолвил он. – Двое из четырех задержанных юношей – мне свойственники. Держу пари, что мотивы ареста – чисто политические. Двое других, включая и твоего Леонардо, просто нечаянно подвернулись под руку. – Он вдруг всмотрелся в меня и сказал:

– Катон, ты весь дрожишь!

– Да?

Лоренцо остановился и взял меня за плечи.

– Ты так сильно любишь своего племянника?

– Я обещал сестре присмотреть за ним, – надтреснутым голосом ответила я.

Женское естество во мне вступило в схватку с мужской личиной и грозило вот-вот вырваться наружу.

– Знаешь, что Сандро Боттичелли однажды точно так же обвинили?

Я, не в силах вымолвить ни слова, покачала головой.

– И наши адвокаты добились его освобождения уже на следующий день. Этих тоже выпустят – вот тебе мое слово. Завтра к вечеру Леонардо вернется в боттегу к Андреа.

Я отважно улыбнулась. Лоренцо отпустил мои плечи, и мы двинулись дальше.

– Двуличие иных бесит меня, – признался он. – Платоническое понимание любви между мужчинами бытовало в древних Афинах, оно находит сторонников и в нынешней Флоренции. Такие отношения всегда были и до сих пор существуют между величайшими королями и императорами. Некоторые даже считают, что достойный человек должен гордиться подобной любовью. Но среди проповедников всегда находятся глупцы, готовые во всеуслышание заклеймить ее.

– Парадокс в том, – справившись с собой, откликнулась я, – что Леонардо и вправду влюблен… пусть и не платонически, но в женщину!

– Я уже слышал. Впрочем, Джиневра Бенчи, по слухам, недавно дала ему от ворот поворот.

– Как же перенести этот позор, Лоренцо? Леонардо теперь ославят на весь город?

– Поговорят и перестанут. Такие истории – славная пища для сплетен. Но потом все забудется. Вон, посмотри на Сандро – ни одной дырки на нем языки не протерли.

Мы дошли до угла, где собирались расстаться. Мне очень хотелось пригласить Лоренцо к себе, чтобы скоротать грядущую ужасную ночь в обществе моего дорогого друга, способного вселить в меня силу и уверенность.

– Я с удовольствием зашел бы к тебе в аптеку, – сказал он, читая в моем сердце, – но надо улаживать дела.

– Конечно, – согласилась я.

– Иди домой и постарайся поспать, а завтра к полудню приходи к канцелярии.

Мы сердечно обнялись, затем он сам отстранил меня.

– Ты же знаешь: для его защиты я сделаю все, что в моих силах.

– Благодарю вас, Лоренцо.

Уходя, он еще раз обернулся:

– Так до завтра?

– До завтра! – крикнула я ему вслед.

Вопреки заверениям Лоренцо, слушание дела обернулось хождением по мукам в Дантовом аду.

Арестованные вместе с жертвой их предполагаемого мужеложества Якопо Сальтарелли предстали перед судом по обвинению в «насилии над природой» – эту формулировку прокурор, именуемый фра Савонаролой, тысячу раз повторил и трем экуменическим судьям, расположившимся за столом с затейливой резьбой, и набившимся в помещение суда родственникам, и всем прочим зрителям. Монах при его малом росте обладал вдобавок крючковатым носом, толстыми губами и был необыкновенно смугл лицом. Его лоб из-за кустистых бровей казался невысоким, но они ничуть не смягчали фанатичный мстительный блеск его сверлящих глазок.

– Они все – сатанинские отродья! – выкрикивал он, поочередно тыча пальцем в каждого из подсудимых. – Гнусное сборище еретиков, настолько погрязших в распутстве, что готовы совокупляться даже с самим дьяволом! Содомиты, все до одного содомиты! – визжал он с пеной у рта. – Посмотрите на этого юношу, если, конечно, он достоин так называться!

Савонарола указал на Томмазо ди Мазини, облаченного в элегантную черную тунику с модным воротником, настолько высоким, что он закрывал всю нижнюю часть лица. Волосы молодого человека были зачесаны назад и густо умащены гуммиарабиком.

– Он с ног до головы обрядился в черное, под стать Сатане! И это неспроста! Этот человек, выродок семьи Ручеллаи, – прокурор многозначительно смолк, чтобы слушатели смогли в полной мере оценить его инсинуацию, – самочинно исповедует оккультизм! Он чародей!

Люди за моей спиной заахали.

– Под именем Зороастр! – Обвинитель внимательным взглядом обвел лица присутствовавших. – Известно ли вам, почтеннейшие, кто такой Зороастр? Это языческий идол! Турецкий божок!

Среди толпы послышался женский плач, и я подумала, не рыдает ли это несчастная мать Томмазо. Я и сама едва сдерживала слезы.

– А этот негодный мальчишка, – прокурор свирепо сверкнул глазами на Якопо Сальтарелли, – в свои шестнадцать лет уже подстилка для педерастов! Он, заметьте, тоже весь в черном. У него не одна дюжина постоянных клиентов, а настоящее его ремесло – проституция!

– Я не проститутка! – заалев, выкрикнул Сальтарелли. – Я учусь ювелирному делу!

– Тише, – зашипел Савонарола и, к моему ужасу, повернулся в сторону Леонардо.

– А этот юный хлыщ… – начал он, но его перебили.

– Возражаю, ваша светлость.

Со скамейки поднялся высокий и стройный представительный мужчина средних лет. Его громкий, хорошо поставленный голос подсказал мне, что он, должно быть, и есть тот самый адвокат, которого нанял Лоренцо. Судя по всему, он был или давним другом семьи Медичи, или их сторонником. Трое судей угрюмо воззрились на него.

– Позволю себе заметить, – тут адвокат снисходительно улыбнулся, – что я тоже одет в черное, хотя я далеко не чародей и телом своим не торгую. Я со всем почтением к обвинителю призываю его перечитать принципы силлогистической логики Аристотеля.

– Мне нет нужды перечитывать ереси каких-то греков, – зашелся от ярости фра Савонарола, – они и сами все были мужеложцы! Все законы, божеские и человеческие, можно вычитать в Священном Писании! До других нам дела нет!

– Но любой правый суд, божеский или человеческий, обязан потребовать доказательств о совершении преступления. Разве не так? – Адвокат внимательно поглядел на судей, затем с любезной улыбкой обернулся к зрителям. Все одобрительно зашептались. – Без доказательств обойтись никак нельзя, – продолжил он. – Анонимное обвинение, брошенное горожанином или горожанкой в ящик tambura, разумеется, не в счет. У сей неизвестной нам особы, – адвокат намеренно выдержал паузу, будто бы исподволь порицая безликого и безымянного автора доноса, – могли быть свои счеты с кем-нибудь из этих молодых людей… или с кем-либо из их родственников. Таковые разногласия вполне могли послужить причиной для беспочвенного обвинения. Посему я, не дожидаясь новых оскорблений в адрес моих клиентов, требую, чтобы обвинитель предоставил высокочтимому суду письменные подтверждения их вины от свидетелей данного преступления.

Губы обвинителя бешено затряслись.