Текст книги "Всемогущий атом (сборник)"

Автор книги: Роберт Сильверберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 56 страниц)

Роберт Силверберг
ВСЕМОГУЩИЙ АТОМ (сборник)

ЛАГЕРЬ «ХАУКСБИЛЛЬ»

1

Барретт был некоронованным властелином лагеря «Хауксбилль». Этого никто не оспаривал. Он пробыл здесь дольше всех, больше всех натерпелся; его внутренняя энергия казалась неистощимой. До того как с ним произошел несчастный случай, он мог справиться с любым из обитателей лагеря. Он стал калекой, однако ему удалось сохранить в себе ту силу духа, которая позволяла ему руководить. Когда в лагере возникали проблемы, Барретт разрешал их. Его слово было законом, ибо он был вождем.

И владения его были соответствующими. По сути, ими была вся планета, от полюса до полюса, и все, что было на ней. Правда, было на ней всего не так уж много.

Снова пошел дождь. Барретт поднялся на ноги быстрым, небрежным движением, которое стоило ему бесконечно мучительной, но тщательно скрываемой боли, и заковылял к двери своей хижины. Дождь действовал ему на нервы, раздражал его. Монотонная дробь этих огромных капель по жестяной крыше сводила с ума даже такого сильного человека, как Джим Барретт. Китайская водяная пытка будет изобретена не ранее, чем через добрый миллиард лет, но Барретт уже испытал на себе все муки, которые она вызывает.

Легко толкнув дверь локтем, он стал на пороге хижины, озирая свои владения.

Почти до самого горизонта простирались голые скалы, обнаженный базальтовый щит. Капли дождя отскакивали и расплескивались по этой глыбе гладкой породы. Ни деревьев, ни травы. За спиной Барретта – мрачное, свинцово-серое море… И небо тоже серое. Всегда.

Прихрамывая, он вышел под дождь.

Теперь уже Барретт довольно легко управлялся с костылем. Поначалу мышцы спины и боков восставали при одной только мысли о том, что ему понадобится помощь при ходьбе, но затем все встало на свои места, и костыль стал казаться просто продолжением тела. Он удобно опирался на него, позволяя своей левой раздробленной ноге свободно болтаться.

В прошлом году его накрыл оползень во время путешествия к Внутреннему Морю. Накрыл и покалечил. Будь Барретт дома, его отвезли бы в ближайшую государственную больницу, поставили бы протезы – лодыжку, подъем ступни, подновили бы связки, сухожилия и покрыли бы все это настоящей живой тканью. Но дом был в миллиарде лет от лагеря «Хауксбилль», и возврата туда не было.

Дождь яростно обрушился на его голову, приклеил ко лбу пряди седых волос. Барретт нахмурился.

Он был крупным мужчиной, почти двухметрового роста, с глубоко посаженными темными глазами, длинным носом и выступающим подбородком. В лучшие времена в нем было около ста десяти килограммов, в те добрые старые времена там, наверху, когда он носил знамена, выкрикивал яростные призывы и отстукивал на машинке воззвания. Но теперь ему было за шестьдесят, он начал усыхать, и кожа сморщилась там, где некогда перекатывались могучие мышцы. Поддерживать нормальный вес в лагере «Хауксбилль» было нелегко. Еда была питательной, но в ней недоставало… энергии. Через некоторое время особенно остро чувствовалось отсутствие приличного бифштекса. Тушеные моллюски и гуляш из трилобита – все это было не то.

Однако Барретту все эти невзгоды были нипочем. Была еще одна причина, почему его считали руководителем лагеря. Он был твердым, как сталь, не вопил возмущенно, не произносил громких слов. Он покорился своей судьбе, смирился с вечным изгнанием, и поэтому мог помогать другим преодолеть этот трудный, хватающий за сердце переходный период, когда им нужно было примириться с тем, что тот мир, который они знали, потерян для них навсегда.

Из-за завесы дождя вынырнул упрямо продвигающийся вперед человек – Чарли Нортон. Доктринер-волюнтарист, ревизионист до мозга костей, Нортон был невысоким, легко возбудимым человеком, который частенько брал на себя функции вестника, когда в лагере появлялись новости. Он почти бежал к хижине Барретта, но поскользнулся на голой скале и отчаянно замахал руками, чтобы не упасть.

Барретт вовремя подставил свою жилистую руку.

– Тише, Чарли, тише. Так легко свернуть себе шею.

Нортон с трудом остановился у самой хижины. Дождь тонкими прядями распластал его каштановые волосы по черепу. У него были остекленевшие глаза фанатика, хотя, возможно, их неподвижность была всего лишь следствием астигматизма. Жадно ловя ртом воздух, спотыкаясь, он шагнул в хижину, остановился у открытой двери и начал отряхиваться, как вымокший щенок. По всей вероятности, он бежал от главного здания лагеря все триста метров безостановочно. Это была долгая пробежка при таком дожде и к тому же опасная – на мокрой базальтовой плите легко покалечиться.

– Чего это ты стоишь прямо под дождем? – спросил Нортон, отряхнувшись.

– Чтобы промокнуть, – просто ответил Барретт, затем вошел в хижину и устремил взор на Нортона. – Что новенького?

– Молот светится. Наша компания вскоре пополнится.

– С чего ты решил, что это будет живая посылка?

– Молот светится уже пятнадцать минут. Это означает, что предпринимаются меры предосторожности с переправляемым грузом. Так что вряд ли это какие-нибудь предметы.

Барретт кивнул.

– Ладно. Я пойду погляжу, что происходит. Если у нас появится новичок, мы подселим его к Латимеру, как я полагаю.

Нортон издал нечто вроде скрежещущего смешка.

– А может быть, он материалист. Если так, Латимер доконает его своей мистической болтовней. В этом случае нам придется поселить его вместе с Альтманом.

– И тот его изнасилует в первые же полчаса.

– Сейчас это у Альтмана уже прошло, разве ты не слышал об этом? – спросил Нортон. – Он пытается создать настоящую женщину.

– У нашего новичка может не оказаться лишних ребер для этого.

– Очень смешно, Джим, – но вид у Нортона был совсем не веселым. Внезапно его небольшие глаза ярко загорелись. – Ты знаешь, кем мне хочется, чтобы был этот новенький? – хрипло спросил он. – Консерватором, вот кем. Черносотенным реакционером, прямо от Адама Смита. Боже, вот кого я хочу чтобы к нам прислали эти ублюдки.

– Разве ты не удовлетворишься, Чарли, если это будет соратник-коммунист?

– Здесь коммунистов полным-полно, – сказал Нортон. – Всех оттенков, от бледно-розового до кроваво-красного. Я сыт ими по горло. Опять бесконечные разглагольствования об относительных достоинствах Плеханова и Че Геварры за ловлей трилобитов? Мне нужен кто-нибудь для настоящего разговора, Джим. Кто-нибудь, с кем можно по-настоящему сразиться.

– Ладно, – промолвил Барретт, натягивая на себя подобие накидки от дождя. – Постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы извлечь из Молота достойного тебя оппонента. – Затем он произнес сердито: – Знаешь что, Чарли? А может, там, наверху, произошла революция за то время, что мы не имеем оттуда новостей? Может быть, у власти теперь левые, а правые вне закона, и к нам начнут переправлять одних реакционеров? Что ты тогда на это скажешь? Например, сотня штурмовиков для начала, а? У тебя будет изобилие противников для экономических споров. И это место будет наполняться ими по мере того, как будут катиться головы Верховного Фронта; их будут посылать сюда все больше и больше, пока мы не окажемся в меньшинстве, и тогда, возможно, новоприбывшие решат устроить путч и освободиться от всех этих вонючих левых, засланных сюда прежним режимом, и…

Барретт запнулся. Нортон в немом изумлении глядел на него, широко раскрыв потухшие глаза, а его рука непроизвольно гладила редеющие волосы, чтобы скрыть смущение и охватившую его боль.

Барретт понял, что он только что совершил одно из наиболее гнусных преступлений, возможных в лагере «Хауксбилль», – он разразился словесным поносом. Для этого небольшого словоизлияния не было никаких поводов и самое неприятное – это то, что именно он позволил себе подобную роскошь. Ему полагалось быть самым сильным из находившихся здесь, он должен поддерживать устойчивость этой общины, быть человеком абсолютной целостности и принципиальности, человеком, на трезвое мышление которого могли положиться другие, почувствовавшие, что теряют над собой контроль. А он… В его искалеченной ноге снова запульсировала боль – возможно, это и явилось причиной срыва.

– Пошли, – твердым голосом произнес Барретт. – Может быть, новенький уже здесь.

Они вышли наружу. Дождь утихал, грозовые тучи двигались к морю. К востоку над пространством, которое когда-то назовут Атлантическим океаном, небо все еще было окутано вихрящимися клубами серой слякоти, но к западу серая мгла принимала тот оттенок обычной серости, который означал сухую погоду. До того, как его заслали сюда, в прошлое, Барретт думал, что небо здесь должно быть практически черным, потому что в столь отдаленном прошлом гораздо меньше частичек пыли, отражающих свет и придающих небу голубизну. Однако небо здесь оказалось тоскливого серо-бежевого цвета. Такова судьба многих гипотез. Он, однако, никогда не изображал из себя ученого.

Сквозь редеющий дождь двое шагали к главному строению лагеря. Нортон легко приноровился к хромой походке Барретта, а тот яростно сжимал костыль, изо всех сил стараясь не показать, что его увечье мешает ему идти быстро. Дважды он едва не потерял равновесие и оба раза напрягал всю свою силу воли, чтобы Нортон не заметил, что произошло.

Перед ними расстилался лагерь «Хауксбилль».

Лагерь располагался широкой дугой, напоминающей полумесяц, и занимал площадь в двести гектаров. В самом центре его находилось главное здание – обширный купол, где хранилась большая часть снаряжения и припасов узников.

По обе стороны от него довольно далеко друг от друга, подобно нелепым гигантским зеленым грибам, выросшим на гладкой, как стекло, породе, стояли пластиковые раковины – жилища обитателей лагеря. Некоторые лачуги, как у Барретта, были покрыты листовой жестью, извлеченной из посылок, которые иногда переправлял Верховный Фронт. Другие стояли непокрытыми – голая пластмасса. Такими они появились из жерла машины.

Хижин было около восьмидесяти. Сейчас в лагере «Хауксбилль» проживало сто сорок человек – больше, чем когда бы то ни было. А это означало, что на политической сцене Верховного Фронта страсти сильно накалены.

Верховный Фронт уже давно не переправлял в прошлое строительные материалы для сооружения хижин, и поэтому всех новоприбывших приходилось подселять к более старым обитателям лагеря. Барретт и некоторые другие, чье изгнание произошло до 2014 года, пользовались привилегией – по собственному желанию занимать хижины в одиночку, хотя некоторые не хотели этого. Барретт же чувствовал, что для поддержания собственного авторитета он должен жить один.

Большинство отправленных сюда после 2015 года были теперь вынуждены жить вдвоем. Если бы прибыл еще один десяток депортированных, пришлось бы потесниться и многим из группы сосланных до 2015 года. Разумеется, смерть узников то и дело изменяла очередь старшинства, что несколько смягчало напряженность, к тому же многие не возражали против соседей и даже добивались этого.

Барретт, однако, понимал, что человеку, приговоренному к пожизненному заключению без малейшей надежды на освобождение, должна быть предоставлена привилегия побыть одному, если он того желает. Одной из самых больших проблем в лагере «Хауксбилль» были психологические срывы у людей именно из-за того, что они практически лишены уединения. Постоянное общение с другими людьми невыносимо в подобных местах.

Нортон сделал жест рукой в сторону ярко-зеленого купола главного здания.

– Вон, туда сейчас заходит Альтман. Теперь Рудигер. Вот Хатчетт. Что-то должно произойти!

Барретт, слегка поморщившись, прибавил ходу. Некоторые из входивших в административное здание заметили его массивную фигуру на одном из возвышений базальтовой плиты и стали приветственно махать руками. Барретт в ответ поднял свою могучую руку. Он ощущал, как трепетная волна возбуждения нарастает в нем. Когда бы ни прибывал в лагерь новый ссыльный – это было крупным событием, практически единственным, возможным здесь. Без новоприбывших они не могли узнать о том, что происходит наверху. Сейчас же, после каскада новых прибытий в конце года, уже целых шесть месяцев в лагерь не ссылали никого. Бывало, появлялись по пять-шесть человек в день, затем поток приостановился и совсем иссяк. Шесть месяцев – и ни одного ссыльного. Барретт не мог припомнить столь длительного перерыва. Создалось даже впечатление, больше сюда не прибудет никто.

Это стало бы катастрофой. Новички были единственным барьером между старожилами лагеря и безумием, они приносили известия из будущего, из мира, который навсегда остался у них за спиной. И они привносили свои личные качества, отличные от других, в замкнутую группу узников, которой постоянно угрожала опасность застоя. И к тому же, Барретт был в этом уверен, некоторые – он к ним не принадлежал – жили иллюзорной надеждой, что следующим прибывшим могла оказаться женщина. Вот почему все так устремились к главному зданию, чтобы поглядеть, что же произойдет после того, как началось свечение Молота. Барретт быстрым шагом спустился по тропке. Последние капли дождя упали как раз тогда, когда он достиг входа.

Внутри здания в камере с Молотом сгрудились шестьдесят-семьдесят обитателей лагеря – почти все, кто еще находился в здравом уме и теле и у кого еще не пропал интерес к новоприбывшим. Они громко здоровались с Барреттом, пропуская его в середину. Он кивал в ответ, улыбался, отклонял дружелюбными жестами их настойчивые вопросы.

– Кто будет на этот раз, Джим?

– Может быть, девушка, а? Лет девятнадцати, блондинка, сложенная, как…

– Надеюсь, он умеет играть в стохастические шахматы…

– Глядите на свечение! Оно усиливается!

Барретт, как и все остальные, не сводил глаз с Молота, наблюдая за теми изменениями, которые происходили с массивной колонной – машиной времени. Это сложнейшее, состоявшее из тысяч компонентов устройство светилось теперь ярко-вишневым цветом, что означало накачку в него немыслимо гигантского количества киловатт энергии генераторами на другом конце линии, там, наверху. В воздухе послышалось шипение, пол стал слегка трястись. Теперь свечение распространилось и на Наковальню – широкую алюминиевую платформу, на которую выпадало все, что посылали из будущего. Еще мгновение…

– Режим темно-малинового свечения! – завопил кто-то. – Вот он!

2

Через миллиард лет по оси времени гигантский поток энергии вливался в настоящий Молот, всего лишь частичной копией которого был этот. С каждым мгновением все больший потенциал накапливался в том огромном мрачном помещении, которое столь отчетливо помнили все узники лагеря «Хауксбилль». Человек – или, возможно, посылка со снаряжением – стоял, обреченный, в центре настоящей Наковальни в том помещении, ожидая уготованную ему судьбу. Барретт знал, что это такое – ждать, когда поле Хауксбилля поглотит тебя и швырнет в ранний палеозой. Холодные глаза следят за тобой и торжествующе вспыхивают, говоря тебе, что рады от тебя избавиться. А затем Молот совершает свое дело – ты отправляешься в одностороннее путешествие. Пересылка во времени очень напоминает удар гигантского молота, пробивающего временной континуум. Отсюда и те метафорические названия, которые были даны функциональным узлам машины.

С помощью Молота в лагере «Хауксбилль» появилось все. Организация лагеря была длинным, постепенным, дорогим предприятием, плодом труда методичных людей, готовых на все, чтобы избавиться от своих противников способом, который считался гуманным в двадцать первом веке.

Прежде всего Молот пробил проход во времени и переслал в прошлое ядро приемной станции. Поскольку сначала в палеозое не было приемной станции, пришлось часть работы проделать зря. Строго говоря, Молот и Наковальня на приемном конце были нужны только для того, чтобы все, что отправляли в прошлое, не рассеивалось во времени. Без приемной аппаратуры поле было подвержено темпоральным отклонениям. Отправления из строго последовательных точек на временной оси, производимые в один и тот же день или неделю, могли быть разбросаны в прошлом с промежутком двадцать – тридцать лет.

Вокруг лагеря «Хауксбилль» было полно самого разного темпорального «мусора» – предметов, которые предназначались для первоначального монтажа, но оказались в нескольких десятилетиях или в нескольких сотнях километров от того времени или места, куда должны были попасть.

Несмотря на подобные затруднения, властям в конце концов удалось забросить достаточное количество компонентов в основную темпоральную зону, что позволило соорудить приемную станцию. Это было похоже на попытку вдеть нитку в иголку с помощью манипулятора, управляемого с расстояния в тысячу километров, однако в конце концов это удалось. Разумеется, лагерь все это время был необитаем. Правительство не стало жертвовать несколькими инженерами, которые, попав в прошлое, могли бы соорудить станцию, ибо их нельзя было вернуть в настоящее.

Наконец в прошлое были отправлены первые заключенные – разумеется, политические, но отобранные в соответствии с их технической подготовкой. Прежде чем сослать, им объяснили, как собрать Молот и Наковальню из отдельных деталей и узлов. Разумеется, они могли отказаться от сотрудничества, как только достигнут лагеря. Там они были бы вне пределов досягаемости властей, однако они сами были заинтересованы в сборке приемной станции, которая обеспечит возможность получать различные посылки от Верховного Фронта. Они проделали эту работу, после чего оборудовать лагерь «Хауксбилль» было несложно.

Теперь, когда Молот засветился, это означало, что активировано поле Хауксбилля на передающем конце линии, примерно в 2028–2030 годах. Вся пересылка шла оттуда, прием был здесь. Только так производились перемещения во времени. Никто по-настоящему не знал, почему именно так, хотя было и немало внешне глубоких толков о законах энтропии и о бесконечном темпоральном импульсе, который необходимо было приложить, чтобы ускорить ход времени вдоль нормальной оси временного потока, то есть из прошлого в будущее.

Воющий, свистящий звук становился все сильнее и сильнее. Его уже стало трудно переносить – края поля Хауксбилля начали ионизировать окружающий воздух. Затем послышался долгожданный громовой хлопок – взрыв из-за неполного совпадения количества воздуха, извлеченного из этой эпохи, с количеством воздуха, которое забрасывалось сюда из будущего. Потом из Молота выпал человек и остался лежать, безвольный и оглушенный, на светящейся Наковальне.

Он показался очень молодым, что весьма удивило Барретта. На вид новичку не было и тридцати. Как правило, на изгнание в лагерь «Хауксбилль» обрекали людей среднего возраста, только неисправимых, кого нужно было отделить от остального человечества ради всеобщего блага подавляющего большинства. Самым молодым из находящихся здесь был человек, который прибыл сюда примерно в сорокалетнем возрасте. Вид этого стройного, хорошо сложенного юноши вырвал мучительный вздох у некоторых ссыльных, и Барретт понял, какие чувства тот у них вызвал.

Новенький приподнялся и сел. Пошевелился, словно ребенок, очнувшийся от долгого глубокого сна, и стал озираться. Он был одет в простой серый костюм из ткани с впряденными переливчатыми нитями. Его удлиненное лицо заканчивалось узким подбородком. Он был очень бледен, его тонкие губы казались совсем бескровными, он часто мигал и щурил голубые глаза, а затем потер очень светлые, почти незаметные брови. Челюсти его двигались, словно он хотел что-то сказать, но не находил слов.

Ощущения, которым подвергался человек при перемещении во времени, не причиняли вреда организму, однако они могли привести к глубокому психическому потрясению. Последние мгновения перед опусканием Молота очень сильно напоминали последние мгновения под гильотиной, поскольку ссылка в лагерь «Хауксбилль» была равноценна смертному приговору. Депортируемый узник бросал последний взгляд на мир ракетного транспорта, пересадки органов и видеосвязи, на мир, в котором он жил, любил и отстаивал свои политические принципы, а затем Молот опускался и таранил его в одно мгновение в непостижимо далекое прошлое по безвозвратной траектории. Поэтому не было ничего удивительного в том, что новоприбывшие оказывались в состоянии эмоционального потрясения.

Барретт протолкался сквозь толпу, которая машинально пропустила его. Он подошел к краю Наковальни, склонился над ней и протянул руку новичку. В ответ на свою широкую улыбку он увидел остекленевший взгляд.

– Меня зовут Джим Барретт. Добро пожаловать в лагерь «Хауксбилль».

– Я… это…

– Сюда, сюда, поскорее с этой штуки, пока на вас не вывалилась посылка с бакалеей. Передача может продолжаться. – Барретт слегка поморщился, перенеся центр тяжести, и потащил новенького вниз, с Наковальни. От этих идиотов там, наверху, можно было ожидать пересылки груза через минуту после отправления человека. Их нисколько не беспокоило, что человек мог еще не успеть сойти с Наковальни. Политзаключенные не вызывали у Верховного Фронта ни малейшего сочувствия.

Барретт поманил Мэла Рудигера, толстоватого веснушчатого анархиста с добродушным розовым лицом. Рудигер протянул новенькому алкогольную капсулу. Тот взял ее и молча прижал к предплечью. Глаза его просветлели.

– Вот кусок сахара, – произнес Чарли Нортон. – Нужно резко поднять уровень глюкозы в крови.

Человек жестом отказался от сахара, голова его двигалась так, словно она была в жидкости. Он был похож на боксера, едва вышедшего из нокаута, – подлинный случай темпорального шока и, пожалуй, самый тяжелый из всех, какие доводилось видеть Барретту.

Новоприбывший до сих пор не проронил ни слова. Неужели эффект может быть столь тяжелым? Может быть, для молодого человека потрясение от того, что он вырван из своего родного времени, оказалось сильнее, чем для других?

– Мы отведем вас в лазарет, – мягко произнес Барретт, – и проверим ваше состояние. Ладно? Затем я займусь вашим устройством. Позже у вас будет еще достаточно времени, чтобы пообвыкнуть и со всеми познакомиться. Как вас зовут?

– Ханн. Лью Ханн.

Он назвал свое имя отрывистым шепотом.

– Я не расслышал, – сказал Барретт.

– Ханн, – повторил мужчина едва слышно.

– Из какого вы года?

– 2029-го.

– Вы неважно себя чувствуете?

– Просто ужасно. Я до сих пор не верю в то, что со мной произошло. Разве такое место, как лагерь «Хауксбилль», существует на самом деле?

– Боюсь, что да, – ответил Барретт. – Во всяком случае, для большинства из нас. Несколько человек считают, что это иллюзия, вызванная наркотиками, а мы на самом деле все еще там, в двадцать первом столетии. Но я сильно в этом сомневаюсь. Если это и иллюзия, то чертовски удачная. Поглядите сами.

Он обнял одной рукой Ханна за плечи и вывел через толпу лагерников из помещения Молота в коридор, направляясь к лазарету. Хотя на вид Ханн был худым, даже хрупким, Барретт удивился, ощутив бугристые мускулы на его плечах. Он решил, что этот человек на самом деле не такой уж беспомощный и слабовольный, каким кажется сейчас. Да иным он и не мог быть. Только сильные удостаиваются чести быть высланными в лагерь «Хауксбилль». Любых сюда не присылали: слишком дорогое удовольствие – зашвыривать человека в столь отдаленное прошлое.

– Взгляните-ка вон туда, – велел Барретт, когда вместе с Ханном проходил мимо открытой двери здания.

Ханн повиновался. Затем провел ладонью по глазам, чтобы удостовериться, что ничто не мешает его зрению, и еще раз посмотрел.

– Позднекембрийский пейзаж, – объяснил Барретт. – Увидеть его – мечта любого геолога, только вот геологи, похоже, не слишком стремятся стать политзаключенными. Вон там перед вами то, что называют Аппалачами. Это полоса скальных пород шириной в несколько сот и длиной в несколько тысяч миль, пролегающая от Мексиканского залива до Ньюфаундленда. К востоку – Атлантический океан. Чуть западнее – то, что у нас называют Аппалачской геосинклиналью, разлом шириной в пятьсот миль, наполненный водой. Примерно в двух тысячах миль к западу есть еще один желоб, который назван Кордильерской геосинклиналью. Он тоже наполнен водой. В этом геологическом периоде кусок суши между геосинклиналями находится ниже уровня, так что за Аппалачами сейчас у нас находится Внутреннее море, простирающееся далеко на запад. На дальнем конце Внутреннего моря есть узкая полоска суши, тянущаяся с севера на юг, которая называется Каскадией. Когда-нибудь со временем она станет Калифорнией и Орегоном. Но это случится очень не скоро. Я надеюсь, вам понравится морская пища, Лью.

Ханн глядел, едва не раскрыв рот, и Барретт, стоя рядом с ним, тоже с удивлением смотрел на окружающий их мир, который до сих пор не перестал изумлять его. Невозможно привыкнуть к абсолютной чуждости этого места даже после того, как проживешь здесь, как Барретт, двадцать лет. Это была Земля, и все же по-настоящему это Землей еще не было, настолько она была мрачной, пустой и нереальной. Где бурлящие жизнью города? Где трансконтинентальное шоссе с электронным управлением? Где шум, яркие краски, загрязненные среды? Ничего этого нет еще и в помине. Планета молчалива и стерильна.

Серые океаны, разумеется, кишели живыми существами. Но на этом этапе эволюции на суше не было ничего живого, кроме людей, вторгшихся из двадцать первого века. Над уровнем моря возвышался лишь щит из скал, голый и однообразный, только кое-где прерываемый случайными пятнами мха на кусочках почвы, которая только-только начала формироваться. Даже несколько тараканов были бы здесь желанными гостями, но насекомые, похоже, не появятся здесь еще пару геологических периодов. Для обитателей суши это была еще мертвая планета, неродившийся мир.

Покачав головой, Ханн отошел от двери. Барретт провел его по коридору в небольшую ярко освещенную комнату, которая служила лагерным лазаретом. Здесь их ожидал док Квесада.

В общем-то врачом Квесада не был, но когда-то он был специалистом по медицинской аппаратуре, и этого оказалось достаточно. Квесада, плотный смуглый мужчина с выступающими скулами и широкой переносицей, когда находился в лазарете, казался совершенно уверенным в себе. Если принять во внимание условия их жизни, он потерял не так уж много пациентов. Барретт наблюдал за ним, когда тот удалял аппендиксы, накладывал швы на раны и ампутировал конечности, нисколько не теряя апломба. В своем слегка потрепанном белом халате Квесада выглядел вполне прилично для того, чтобы убедительно выполнять возложенную на него миссию врача.

– Док, это Лью Ханн, – сказал Барретт. – У него темпоральный шок. Помоги ему.

Квесада подтолкнул новенького к качалке из пенопласта и быстро расстегнул его серый костюм. Затем протянул руку к своим медицинским инструментам. К тому времени лагерь «Хауксбилль» был уже неплохо оборудован для оказания срочной медицинской помощи. Людей из Верховного Фронта не очень то интересовала судьба узников лагеря, но они не хотели показаться негуманными в отношении людей, которые больше уже не могли причинить им какой-нибудь вред. Поэтому время от времени они засылали в прошлое самые различные полезные вещи, начиная от обезболивающих средств и хирургических зажимов и кончая диагностической аппаратурой. Барретт еще помнил те времена, когда здесь ничего не было, кроме пустых хижин, и если с кем-нибудь случалась малейшая неприятность, это было подлинной бедой.

– Он уже принял спиртное, – сказал Барретт. – Я думаю, ты должен об этом знать.

– Я и сам это вижу, – пробормотал Квесада, почесывая свои щетинистые, коротко подстриженные, рыжеватые усы.

Прикрепленный к качалке диагност уже работал вовсю, высвечивая на дисплеях информацию об артериальном давлении Ханна, содержании калия, способности крови к свертыванию, проценте сахара и многом другом. Квесада, казалось, легко постигал цифры и факты, захлестнувшие дисплей и автоматически печатающиеся на бумажной ленте. Через несколько секунд он повернулся к Ханну:

– Приятель, похоже, что вы вовсе не больны. Просто испытали небольшую встряску. Я вас не порицаю за это. Я сделаю вам всего один укол, чтобы успокоить ваши нервы, и вы будете в полном порядке. Ну, во всяком случае, в таком же, как и любой из нас здесь.

Он приставил к сонной артерии Ханна трубку и нажал на наконечник. Включилась ультразвуковая игла, и в систему кровообращения новичка была впрыснута успокаивающая смесь. Ханн вздрогнул.

– Пусть отдохнет минут пять, – произнес Квесада, обращаясь к Барретту. – После этого трудности будут для него позади.

Они оставили Ханна в качалке и вышли из лазарета. В коридоре Квесада сказал:

– Этот намного моложе, чем обычно.

– Я тоже заметил. А также и то, что он первый за все эти месяцы.

– Ты считаешь, что там, наверху, что-то не так?

– Пока судить еще трудно. Но я обстоятельно побеседую с Ханном сразу же после того, как он оправится. – Барретт пристально поглядел на невысокого медика и промолвил: – Я давно уже хотел спросить тебя. Как там дела у Вальдосто?

С Вальдосто произошел психический коллапс несколько недель назад. Квесада держал его под наркотиками и пытался медленно вернуть его к нормальному восприятию действительности. Пожав плечами, он ответил:

– Все по-прежнему. Сегодня утром я вывел его из наркотического транса, но он не изменился.

– Как ты думаешь, он поправится?

– Вряд ли. Там, наверху, его еще можно было бы поставить на ноги, но…

– М-да. Если бы не эти, там, наверху, то Вальдосто не сорвался бы вообще. Тогда не лишай его блаженства. Если он не в своем уме, то пусть хотя бы ему будет приятно.

– То, что случилось с Вальдосто, на самом деле мучает тебя, Джим? Это правда?

– А как ты думаешь? – Глаза Барретта на мгновение сверкнули. – Он и я были вместе почти с самого начала. Когда партия начала организовываться, когда все мы были полны идей и идеалов, я был координатором, а он – простым террористом, швырявшим бомбы. В нем столько накипело, что он был готов уничтожить любого краснобая, придерживающегося надлежащей линии. Мне приходилось успокаивать его. Понимаешь, когда Валь и я были совсем молодыми парнями, у нас была общая квартира в Нью-Йорке…

– Ты и Валь никогда не могли быть молодыми парнями одновременно, – напомнил Квесада.

– Не совсем, – поправился Барретт. – Ему было, наверное, восемнадцать, а мне чуть за тридцать. Но он всегда казался старше своего возраста. И у нас была эта квартира на двоих. Туда заходили девушки, много девушек. Иногда они жили у нас несколько недель. Хауксбилль тоже нередко заходил туда, сукин сын, только мы тогда еще не знали, что он работает над чем-то, что всех нас по сути отправит на тот свет. И Бернстейн. Мы сидели ночами напролет, потягивая дешевый самодельный ром, и Вальдосто строил проекты организации террористических актов, и мы затыкали ему глотку, а потом… – Барретт нахмурился. – Ладно, пошло все это к черту. Прошлое мертво для нас. Скорее всего, и для Вальдосто это тоже было бы лучшим выходом.