Текст книги "Разбойник"

Автор книги: Роберт Отто Вальзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

РАЗБОЙНИК

Эдит его любит. Но об этом позже. Ей, наверное, не следовало вступать ни в какие отношения с этаким ничтожеством, у которого и денег-то нет. Такое впечатление, что она то и дело посылала к нему кандидаток, или, имеется в виду, комиссионерш. У него повсюду возникали какие-то подруги, но у него ничего с ними не было, а в особенности что касается этих в своём роде прославленных ста франков. Однажды он оставил сто тысяч марок в чужих руках, из чистой податливости и человеколюбия. С теми, кто над ним из-за этого смеётся, он смеётся за компанию. Одно это уже бросает на него сомнительную тень. И ни одного друга. За «всё то продолжительное время», которое он провёл у нас, ему не удалось добиться ни малейшего признания в джентльменских кругах. Не удивительна ли подобная бесталанность, просто трудно себе представить? Многим его вежливые манеры давно попортили «нервы». И эта несчастная Эдит его любит, а он тем временем, пользуясь установившимся теплом, ходит в полдесятого вечера, на ночь глядя, купаться. По мне так пускай ходит, но хоть бы не жаловался. А какие невероятные усилия прилагались, чтобы его воспитать. Неужто этот перуанец, или кто уж он там есть, полагает, что и сам обойдётся? «Чего тебе?» Так к нему обращаются девицы из народа, а он, словно блажной во имя Господа, находит очарование в подобном способе осведомляться, что ему угодно. Тут и там с ним обходятся как с настоящим изгоем, а он тому, можно представить, и рад-радёшенек. Ему кидают взгляды, словно хотят возопить: «Снова явился этот негодник, для разнообразия? Фу, как скучно!» Оскорбления взглядом его развлекают. Сегодня накрапывал дождик, и она его, стало быть, любит. С первого взгляда она полюбила его всем сердцем, а он, конечно, не счёл это возможным. А тут ещё эта вдова, которая погибла из-за него. Вне всяких сомнений, мы ещё вернёмся к этой относительно респектабельной особе, владелице торгового заведения на одной из наших улиц. Наш город похож на один большой двор, так прелестно сочетаются все его части. И об этом тоже ещё зайдёт речь. Тем не менее, я постараюсь быть краток. Будьте уверены, я не сообщу вам ничего неуместного. Дело в том, что я считаю себя исключительно утончённым автором, хотя это, наверное, глупость с моей стороны. Может статься, что просочатся и кое-какие неуместности. Так что с этой сотней франков у него ничего не было. И как он только мог опуститься до такой прозаичности, этот неисправимый весельчак, которому приходится выслушивать подобные фразы от девушек в хорошеньких фартучках, стоит ему попасться им на глаза: «Ну вот ещё. Этого ещё не хватало». Понятно, что такие высказывания в его адрес заставляют его трепетать, но он же сразу всё забывает. Только такое ничтожество как он способно выкинуть из головы за один раз такое количество важных, возвышенных, приносящих пользу вещей. Никогда не быть при деньгах может только ничтожество. Однажды он сидел на скамейке в лесу. Когда ж это было? Женщины из высших сословий не судят его строго. Может быть, оттого, что предполагают в нём шаловливость натуры? И то, что директора протягивают ему руку. Ведь это так странно? Этакому разбойнику?

Наплевательство, нипочёмность пешеходов на мостовых смущает автомобилистов. Потороплюсь добавить: существует некий заместитель, который отказывается меня слушаться. Я намерен предоставить ему свободу строптивых действий. Я о нём наилучшим образом позабуду. Однако же серая посредственность возымела успех в глазах Эдит. Так или иначе, он носит одну из того сорта шляпных прикрас, которые придают их владельцам вид своевременности. Я тоже весьма посредственен и этому рад, а вот разбойник на скамейке в лесу не был посредственностью, иначе ни за что не стал бы бормотать себе под нос: «Однажды я ходил по улицам светлого города в виде коммивояжера и патриота, предающегося фантазиям. Если память ещё не помрачилась, я по приказанию хозяйки нёс стеклянную лампу, или что уж это было. В то время я присматривал за стариком, а молодой девушке рассказал, кем я был, прежде чем попал в его приближение. А теперь я прохлаждаюсь в незанятости, в чём, и по справедливости, виню заграницу. За границей я всякий раз обещал большие надежды на проявление таланта и в ответ получал месячные выплаты. А потом, вместо того, чтобы приступить к культуре, духовности и т. д., я начинал охоту за развлечениями. Настал день, когда бенефактор поставил меня в известность о неудобстве, которое, на его взгляд, дремало в перспективе моей дальнейшей финансовой поддержки. Это сообщение повергло меня в такое изумление, что я почти онемел. Я присел у края изящного столика, т. е. на диван. Хозяйка застала меня в слезах. 'Не переживай, – сказала она. – Если ты каждый день станешь осчастливливать меня занимательной лекцией, я разрешу тебе жарить в моей кухне самые сочные антрекоты, причём бесплатно. Не все люди от природы предназначены приносить пользу. Тебе суждено быть исключением'. Эти слова несли в себе возможность дальнейшего существования без необходимости что-либо делать. Сюда меня переместила железная дорога, дабы ужасало меня лицо Эдит. Боль моя сравнима с продольной балкой, на которой, в свою очередь, раскачиваются увеселения». Так беседовал он сам с собой под сенью листвы, после чего в несколько прыжков настиг несчастного пьянчугу, который как раз припрятал бутылку шнапса в кармане. «Эй ты, стой, – вскричал он, – признавайся, что за секрет ты пытаешься утаить от сопричастного мира?» Пьянчуга стоял как столб, не без улыбки. Они обменялись взглядами, и несчастный побрёл дальше, качая головой и роняя разнообразные выражения на тему духа времени. Все эти замечания разбойник кропотливо подобрал. Настала ночь, и наш знаток окрестностей Понталье повернул домой и почти падал с ног от усталости, когда воротился. Что касается города Понталье, его он изучил по одной известной книжке [1]1
  «Красное и чёрное» Стендаля.


[Закрыть]. Там, среди прочего, имеется крепость, в которой с удобством, хоть и временно, как-то раз квартировал один писатель [2]2
  Генрих фон Клейст находился там под арестом в 1807 г. по обвинению в шпионаже в пользу Наполеона.


[Закрыть], а однажды и негритянский генерал [3]3
  Генерал Туссэн Л’Увертюр родом с Гаити умер в упомянутом месте в 1803 г.


[Закрыть]. Прежде чем забраться в гнездо, оно же постель, наш любитель французского чтива произнёс: «Давно следовало вернуть ей этот браслет». О ком бы это он думал? Странный разговор с самим собой, вот этот, и к нему мы более-менее наверняка ещё вернёмся. Туфли он начищал каждую собственноручно, до полудня, в одиннадцать утра. В полдвенадцатого сбегал вниз по ступеням. На обед обычно бывали макароны, ну да, и он их всякий раз с удовольствием ел. Иногда это странно поражало его, то, что он не переставал находить в них вкус. Вчера я срезал себе прут. Представьте: писатель прогуливается среди воскресного ландшафта, собирает урожай в виде прекрасного прута, колоссально ему к лицу, так он считает, съедает булочку с ветчиной и находит уместным, глотая эту самую булочку, задать вопрос подавальщице, замечательная стройность которой сравнится разве что с этой самой лозой: «Милая барышня, а не хотите ли вы вот этим прутиком дать мне по рукам?» Оскорблённо она спешит отпрянуть от просителя. Ничего похожего от неё до сих пор не требовали. Я вошёл в город и коснулся студента концом трости. Остальные студенты сидели в кафе за круглым столом с яствами. После прикосновения он так на меня взглянул, будто узрел нечто никогда прежде не виденное, и те другие студенты тоже на меня так посмотрели. Как будто они вдруг ни с того ни с сего ещё никогда, ничего не понимали. То есть, что я говорю; во всяком случае, они старательно изобразили удивление, из причин простого приличия, а теперь мой герой романа, или тот, кому ещё суждено им стать, натягивает одеяло до носа и думает. У него была привычка всё время о чём-то думать, прямо-таки размышлять, хотя он за это ничего и не получал. От дядюшки, который провёл всю жизнь в Батавии, – сумму в количестве скольких франков он получил от него? Точной суммы мы не знаем. Неизвестности всегда окружает такая элегантность! Наш Петрукио [4]4
  Персонаж из «Укрощения строптивого» Шекспира.


[Закрыть]время от времени ел вместо обычного, т. е. полноценного, обеда всего лишь кусок пирога с творогом и давал обслужить себя чашкой кофе. И об этом я не мог бы вам поведать, не будь этого дядюшки из Батавии. На почве его материальной помощи он как будто бы продолжал своё своеобразное существование, и на почве этого неповседневного и, в то же время, каждодневного существования я слагаю рассудительную книжку, из которой абсолютно ничему нельзя научиться. Потому что бывают люди, которые хотят извлечь из книжек точки опоры, чтобы придерживаться их в жизни. Для этого сорта уважаемых людей я, к моему огромному сожалению, не пишу. Жаль? О да. О, наихолодное, преуважаемое, добрейшее, сверхбюргерское, разлюбезное, тишайшее из всех приключений, до поры спи спокойно. Какой же он глупец, что довольствуется мансардой, вместо того, чтобы воскликнуть: «Хоромы мне, апартаменты, которые вы обязаны предоставить в моё распоряжение!» Он этого просто не понимает.

Не знаю, вправе ли я заявить, как граф Вронский из книги «Униженные и обиженные» русского писателя Достоевского [5]5
  Несмотря на то что Вальзер называет графа Валковского из «Униженных и оскорблённых» Вронским, он без искажений цитирует его слова: «Нам нужно связей и денег». (Ф.М.Достоевкий, «Полное собрание сочинений», том четвёртый, Ленинград, 1989, стр. 99)


[Закрыть], что мне нужны деньги и связи. Может статься, что в скором времени я попрошу о размещении свадебного объявления в местной газете. Как этот негодяй в один прекрасный вечер, завершив ужин, состоявший по большей части из курицы и салата, швырнул чаевые пред её милый, прелестный образ! Вы уже, должно быть, догадались, друзья мои, что я говорю о разбойнике и его Эдит. Она временно фигурировала в роли кельнерши в ресторане высокого класса. Сам чёрт не стал бы обращаться со своим объектом почитания настолько грубо, нагло и неуважительно, не так ли? Вы не представляете себе, сколько прочего я мог бы вам порассказать. Мне необходимо, т. е. важно, при случае завести искреннего друга, хотя дружба мне кажется слишком тяжёлой задачей, даже невыполнимой. На эту тему я мог бы особенно поразмыслить, однако мизинец повелевает мне позаботиться сократить словоблудия. Сегодня я наблюдал великолепные вихрения погоды, и их рокочущая мощь изумляла. Ну хорошо, хорошо. Боюсь, что успел смертельно наскучить читателю. Куда только подевались все мои «замечательные озарения», как, например, озарение относительно квартирной хозяйки разбойника, женщины с большим зобом. Супруг этой дамы работал на железной дороге, а жили они под самой крышей. Нижний этаж занимала лавка музыкальных инструментов, а в лесу к северу от города обитала бродяжка, чьи губы далеко не благоухали, но он всё равно сорвал с них не один поцелуй, – тот самый, кто прямиком от дамы с зобом отправился в Мюнхен, чтобы, в случае успеха, состояться как гений. При лунном свете он пересёк Боденское озеро. Что касается поездки в Мюнхен и этих зобастых дам, то речь идёт о туманном прошлом. В Мюнхене он, по крайней мере, приобрёл лаковые перчатки. С тех пор он таких уже больше не носил. Английский сад настроил его на прямо-таки нежный лад. Он привык скорее к зарослям, чем к стриженым квадратам газона. Чтобы зобы публично разгуливали – такого, пожалуй, почти уже не происходит. В этом отношении произошли очевидные изменения. Однажды, в совсем юные годы, на прогулке с родителями я встретил попрошайку, сидевшего на голой земле. Огромная рука со шляпою протягивалась к прохожим для сбора подаяния. Точнее говоря, не рука, а настоящая сине-красная глыба. Теперь с такой привлекающей внимание рукой вряд ли кто-то осмелился бы появиться на людях. Тем временем, и в медицине произошёл значительный прогресс, так что наросты такого сорта, как зобы и циклопические руки, можно предотвращать в корне. Эта дама с зобом пожелала искателю приключений всяческих успехов в карьере. Даже слёзы навернулись ей на глаза. Не правда ли, мило с её стороны, такая материнская забота по поводу случайного отъезда, а теперь я, как тот русский граф из рассказа знаменитого рассказчика, поищу чего-нибудь по возможности приятного, и принужу моего разбойничка испросить прощения у возлюбленной за то, что в присутствии посетителей он посмел воскликнуть: «Виват коммунизму!» Я облегчу ему эту обязанность, необходимость которой он признаёт, таким образом, что составлю ему компанию, поскольку он страдает застенчивостью. Многие, кто отличается излишней бойкостью, зачастую исполнены смущения, многим гордецам не достаёт гордости, и многим слабым душою не хватает душевной силы признать свою слабость. И потому слабость то и дело предстаёт в виде силы, гнев в виде веселья, оскорбление в виде гордости, тщеславие в виде скромности, как я сам, например, потому что никогда не гляжусь в зеркало исключительно из чистого тщеславия, тогда как само зеркало кажется мне бесстыжим и хамским. Не исключено, что я обращусь в письменной форме к одной представительнице нашего дамского общества и начну с уверений в доброте намерений, а, может быть, лучше совсем не уверять. Могут подумать, что я нехорошего о себе мнения. На столе у меня лежат газеты. Разве может их уважаемый подписчик оказаться низкого качества? Иногда я получаю целые стопки писем, а это говорит о том, что кто-то обо мне животрепещуще думает. Случись мне сделать визит к тем, визит к кому чего-нибудь да стоит, я буду очень любезен, предупредителен, а руку, ко всему прочему, словно бы засуну в карманы сюртука, чтобы было чуть-чуть неловко. Как мило казаться немного беспомощным, я имею в виду, в этом есть отпечаток красоты.

Бедный разбойник, я совсем про тебя забыл. То есть, он любит манную кашу, а кто поджарит ему картошку, может рассчитывать на его любовь. А именно, я возвожу на него напраслину, но в его случае не в том суть. А теперь об этой погибшей вдове. Напротив меня стоит дом, и его фасад – это настоящая поэма. Французские войска, проходя строем через наш город в 1798 году, уже могли наслаждаться лицом этого здания, если только у них было время и желание на него смотреть.

Однако это безответственность, этакая моя забывчивость. Ведь однажды разбойнику в тусклой ноябрьской рощице повстречалась, после того, как он посетил типографию и часок побеседовал с её владельцем, одетая в коричневое платье дама Анри Руссо. Поражённый, он остановился перед ней как вкопанный. Через его голову пронеслась мысль, что в былые годы, по случаю железнодорожного путешествия, он произнёс однажды среди ночи в адрес попутчицы, в темпе скоростного поезда: «Я еду в Милан». Так же молниеносно он вдруг подумал о шоколадных облатках в бакалейной лавке. Дети любят есть такие вещи, и господин разбойник их тоже время от времени поедал, как если бы любовь к шоколаду и т. п. принадлежала к разряду разбойничьих обязательств. «Ну-ка, не ври!» – открыла волшебный рот дама в коричневом. Не правда ли, этот волшебный рот вызывает интерес, и ещё: «Окружающих, которые хотят сделать из тебя хоть что-то полезное, ты постоянно пытаешься убедить в том, что у тебя отсутствуют всякие основы для жизни и удобства. Но ведь по существу у тебя есть всё? Да. Есть. Только ты не обращаешь внимания, как будто тебе это в тягость. Всю свою жизнь ты игнорировал личную собственность». «У меня нет такой собственности, – сказал я, – которую не захотелось бы сразу использовать». «А вот и нет, у тебя есть собственность, только ты несказанно легкомыслен. За тобой волочится целый длиннющий хвост или серьёзный шлейф из сотен жалоб, неправомерных ли, или разумных, не важно. А тебе и в голову не приходит». «Глубокоуважаемая, дорогая мадам Анри Руссо, вы ошибаетесь, я это всего лишь я, и о том, что у меня есть и чего нет, осведомлён лучше других. Возможно, случайным настроениям и следовало бы превратить меня в ковбоя, но для этого я слишком, слишком невесом». Дама отвечала: «Ты такой тугодум, не можешь и подумать даже, что кого-нибудь мог бы осчастливить твой дар, да и ты сам в придачу». Это он тоже решил оспорить. «Нет, не такой уж я тугодум, но инструмента, которым причиняют счастье, у меня нет», – сказал он и пошёл своей дорогой. Ему казалось, что сам лес рассердился его отказу внимать уверениям дамы в коричневом. «Не верите, не внемлете», – мрачно сказала она. «Одним словом, вы просто упрямец!» «Зачем вам нужно, чтобы я имел то, чего, как я остро ощущаю, у меня нет?» «Ну у вас же этого никто не отнимал. Вы же никогда ещё этого самого не теряли?» «Нет, этого не терял. Чего у меня никогда не было, я соответственно не мог и обронить. Я не продавал этого и не дарил, и притом во мне нет ничего, оставшегося без должного внимания. Все мои одарённости используются с большой живостью, поверьте мне, пожалуйста». «Я вам ни в чём не верю!» Снова и снова она возвращалась к щекотливым вопросам. Она раз и навсегда вбила себе в голову, что он отрицает часть своих способностей, и никакие уговоры не могли заставить её усомниться в том, что он настоящий самоубийца, дурно обходящийся с собой прожигатель собственных дражайших обстоятельств. «Я работаю гувернанткой в отеле», – заявила она на извиве тропинки. Деревья усмехнулись такому искреннему высказыванию. Краска залила лицо разбойника и уподобила его розе, а дама уподобилась присяжной заседательнице, но ведь и присяжным заседательницам, в их неуёмном судейском рвении, иногда случается заблуждаться. «Неужто ты принадлежишь к тем мелким душонкам, которым чинит беспокойство мысль, что тот или иной обмылочек не идёт на пользу обществу? Жаль, что дух скряжничества достиг такого размаха. Ты видишь – я собой доволен. Это вызывает у тебя неудовольствие?» «Твоя самодостаточность – не более, чем с головой засыпанный утомительностями кунштюк. Готова заявить тебе в лицо, что ты несчастен. Ты лишь заботишься казаться счастливым». «Такая милая забота, что и вправду делает меня счастливым!» «Ты не выполняешь своего долга как член общества». Какие чёрные у неё глаза, чернее не придумаешь, неудивительно, что и речь её так строга, так черна. «Вы целительница?» – спросил уже почти беглец. Словно девушка сбежал разбойник от коричневой дамы. Дело было в ноябре. Вся окрестность лежала крепко прихваченная морозом. Лишь с трудом можно было вообразить жарко натопленные комнаты, и именно потому пустился в бегство едок шоколадных облаток, любитель шоколадных пальчиков перед лицом защитницы общего блага, которая, впрочем, в основном думала о себе самой. «Однажды я посетил продолжительный концерт Бетховена. Крохотность входной платы сравнилась бы с монументальностью колосса. В концертном зале рядом со мной сидела княгиня». «Это было только раз, и то в далёком прошлом». «Но, с твоего великодушного позволения, это воспоминание имеет право жить в моей памяти?» «Ты – враг общественности. Нежность ко мне – твой долг. Во имя цивилизации ты обязан беспрекословно верить, что ты словно создан для меня. Я вижу невооружённым глазом, что у тебя достаточно добродетелей для законного супруга. Мне кажется, у тебя сильная спина. И широкие плечи». Он возразил, заметив тихим голоском: «Мои плечи нежнее, чем что-либо когда-либо созданное в этом направлении». «Ты прямо-таки Геркулес». «Так только кажется». Так что костюм разбойника разгуливал на дезертире. На поясе у него был кинжал. Голубые брюки свободно свисали. Шарф обвивал тонкий стан. Шляпа и причёска воплощали принцип бесстрашия. Рубашку украшали кружева. Пусть ткань на пальто порядком износилась, но подбито оно было мехом. Цвет этой части туалета определялся как не слишком зелёный оттенок зелёного. Такой зелёный прекрасно, должно быть, выделялся на фоне снега. Глаза сверкали синевой. И словно бы русый оттенок таился в этих глазах, исконно родственных подлежащим щекам. И это утверждение оказалось скромной правдой. Пистолет в его руке насмехался над своим владельцем. Оружие прикидывалось декорацией. Весь он казался работой акварелиста. «Пощади же меня», – обратился он с просьбой к обвинительнице. Последняя приобрела в книжной лавке «Женские Тропы» Шлаттер [6]6
  Дора Шлаттер (1855–1915), писательница для дам, написала роман «Женские цели и женские пути».


[Закрыть]и досконально их изучила. И она любила его, но разбойнику не отвернуться было от Эдит. Она стояла у него перед глазами, и он её неслыханно ценил. А теперь к Ратенау [7]7
  Министр иностранных дел Германии, был убит националистами-антисемитами в Берлине, в 1922 г. Вальзер лично знал Ратенау, когда последний ещё не был министром.


[Закрыть].

Как огромна разница между нашим пареньком и, скажем, Ринальдини [8]8
  Разбойник из «Ринальдо Ринальдини», развлекательного романа К.А. Вульпиуса (1800).


[Закрыть], который в своё время расщепил череп не одной сотне добрых самаритян, повытягивал богатство из богачей и щедро наделил им нищих. Большой, видно, это был идеалист. Наш местный разбойник умертвил всего лишь душевный покой красивой девушки, под звуки венгерской капеллы сидевшей под окном Венского кафе [9]9
  Популярное кафе-ресторан в Берне.


[Закрыть]. Он выстрелил лучами из невинных глаз и воспользовался передачей на расстоянии мыслей, точно метящих в цель. Он мастерски владел искусством принимать несказанно печальный вид при прослушивании музыки, а поскольку для натур чувствительных это искусство представляло смертельную опасность, то к нему, соответственно, приставили детского воспитателя, которому пришлось ходить за разбойником по пятам, пока ему не удалось, наконец, поймать его с поличным. Этот самый страж или защитник обратился к Орландо: «Религия слаба, не так ли?» И притом самозабвенно улыбнулся. У разбойника обнаружилась масса недостатков. Но об этом, со всей несомненностью, позже. Давайте-ка пока прогуляемся вместе с ним по склону Гуртена, так называется гора в непосредственной близи. Мы можем, к примеру, отдаться на волю политизированиям на открытом воздухе. Об императрицах его воображения речь ещё тоже обязательно пойдёт. Не ускользнёт от нас и та скончавшаяся вдова вместе с её лавкой. Как зорко мы следим за всем, простирающимся вокруг. Кто-то мог бы возразить, что это занятие чудо как утомляет, однако, истина лежит как раз напротив. Внимание чрезвычайно освежает. Невнимание усыпляет. Десять утра, он спускается со свеже-зелёных лужков и входит в город, где газетный листок сообщает ему об убийстве Ратенау, и что же делает наш чудной, странноватый ветреник, он громко хлопает в ладоши, вместо того, чтобы согнуться от ужаса и скорби под бременем ошеломляющего известия. Кто бы объяснил нам природу этих хлопков в ладоши. Изъявление рукоплескания, возможно, находится в связи с известной кофейной ложечкой. Кстати говоря, очень жаль, что я не смею более появляться в буфете второго класса, где я повёл себя невозможно, вручив официанту свою соломенную шляпу для водружения на крючок – светскость, которую целый зал неодобрительно принял к сведению. Этот божественный воздух на вершине горы, дыхательные упражнения в еловом лесу, а тут ещё это добавочное наслаждение – прочесть, что солидная фигура была ниспровергнута фигурами незначительными. Ведь по убеждению Фридриха Ницше сопереживание трагедии несёт радость высшего и тоньшего сорта и даже обогащает жизнь? Вдобавок он вскричал «браво» и только после этого отправился в кафе. Как объяснить это грубое «браво»? Крепкий орешек, но попробуем раскусить. Дело в том, что перед самым принятием решения о восхождении на Гуртен, – о, Бог точности, дай мне силы описать все детали до последней точечки над «и», – он облизал, воображая себя при этом её пажом, кофейную ложечку упомянутой вдовы. Было это в её кухне. В кухне царило широкое, царственное уединение, оно же летняя уединённость, а за день до того разбойник углядел в витрине книжной лавки репродукцию полотна «Le baiser derobe» [10]10
  Имеется в виду «Поцелуй украдкой» Ж.О.Фрагонара


[Закрыть]кисти Фрагонара. Эта картина не могла иначе как очень его вдохновить. И это и вправду одно из самых грациозных произведений искусства из всех когда-либо написанных. И как раз ни одной души во всей кухне. На раковине покоилась и томилась в чашке ложечка, использованная вдовой при питье кофе. «Ложечка побывала у неё во рту. Её рот прекрасен, как с картинки. Всё остальное у неё в сто раз менее привлекательно, чем этот самый рот, и неужели я могу усомниться и не отдать должного такой привлекательной её части, словно бы облобызав вот эту ложечку?» Такие формы принимали его литературные рассуждения. Как если бы он произнёс глубокомысленное эссе, – к собственному удовлетворению, разумеется. Каждому приятно обнаружить в себе живой и сообразительный интеллект. Однажды он застал вдову за приготовлениями к мытью ног. К ножной ванне мы, безусловно, ещё вернёмся. Хотя бы ради славы нашего милого и прекрасного города, а также из любви к истине. Мы твёрдо решили отчитываться, как по нотам. Ах, если бы я только мог предпринять эту ножную ванну прямо сейчас! К сожалению, придётся её отложить. Обласкав таким образом ложечку, он как минимум один раз подпрыгнул от счастья. Какие бы она сделала глаза, случись ей застать его за этим занятием. Такое просто невозможно себе представить. В означенной кухне, кстати, царила поэтическая полутьма, непрекращающийся сумрак, вечно длящаяся ночь, нечто омолаживающее, и не исключено, что не где-нибудь, а именно здесь произошло превращение разбойника в юношу, и именно потому совершил он достижение на поприще эротики, он, кому этот предмет давался с трудом, в котором он, во всяком случае, отставал, а потом он вприпрыжку помчался на свою гору, помышляя исключительно о ложечке, а в это самое время в пределах страны испустил дух герой своего времени, застреленный очень прилично настроенными людьми. Но рукоплескание всё ещё остаётся для нас загадкой. Его «браво» спишем на счёт лазоревого бесстыдства. По всей вероятности, речь идёт о самом лучезарном безрассудстве. Или смерть Ратенау показалась ему прекрасной и потому вещей? Было бы сложно найти этой версии подтверждения. Наложение друг на друга предметов личного пользования овдовевшей дамы и важнейшего события дня, готового войти в историю, звучит почти комично. С одной стороны, принадлежность кофейной чашечки, милая проказа вороватого пажа, а с другой стороны – пробирающее дрожью и трепетом весь цивилизованный мир газетное сообщение. И вот ещё какое признание: разбойник был лично знаком с Ратенау. Знакомство затрагивает период, в продолжение которого будущий министр ещё таковым не являлся. Наш питающий сильную склонность к влюблённостям разбойничек посетил бранденбургскую резиденцию, в которой и состоялась его встреча с богатым фабрикантским сыном [11]11
  С 1909 г. Ратенау жил в бывшей резиденции королевы Луизы под Берлином.


[Закрыть]. А познакомились они совершенно случайно на Потсдамерплатц в Берлине, среди неуёмного людского и транспортного потока. Более именитый из них пригласил второго, которого в меньшей степени можно было принимать во внимание, посетить его дом, и это приглашение послужило поводом для визита. Визит как бы сам собой разумелся. В чайном салоне, обитом китайскими коврами, состоялось послеполуденное чаепитие. В комнате, которая настраивала одновременно и на немецкий, и на иноземный лад, появился почти вызывавший трепет старый лакей, чтобы сейчас же снова послушно раствориться в воздухе, тише тени, как будто всё, что в нём было живого, сосредоточивалось в готовности служить, как если бы он состоял исключительно из воздаяния по праву окружающей обстановке. После угощения состоялась прогулка по парку. Во время прогулки разговор вертелся вокруг островов, писателей и т. д., а теперь это ужасающее сообщение, и разбойник заявляет: «Изумительно, подобное завершение карьеры!» При случае он, конечно, думал и другие вещи по этому поводу. Но в первую очередь его неподвижность перед лицом затронувшего за живое сообщения осенил восторг, придав печальной новости оттенок радости и живой правды древнегреческих сказаний. Уже тогда, в Берлине, довелось разбойнику выказать прямо-таки девичье поведение. Это произошло в компании джентльменов. В тот час разбойник очень, очень оскорбился. Теперь он вспоминает об этом с лёгкой усмешкой, что говорит об известной зрелости. Он всё более и более примиряется с собственной сущностью. В упомянутой компании он позволил себе вольность – резвость, слишком смелую смелость, слишком прыткую прыткость, или как вам будет угодно, чтобы я это назвал. Поспешная поспешность имела целью выдать его с головой, т. е. непрямо указать на его конституцию. Двое-трое джентльменов, вероятно, довольно неосторожно, и таким образом, как будто не так, как надлежит в светском обществе, свысока улыбнулись при виде фигуры разбойника. Джентльменская улыбчивость окропила носик разбойника наподобие фонтана. К счастью, он не умер от этой подмоченности. Куда уж лучше, если бы от мелких расстановок по своим местам можно было умереть. Но теперь, с позволения, о служанке, поцелуе в колено и книге, переданной из руки в руки в неком шале.

Такое впечатление, что он разбирается в вине не хуже Санчо Пансы, чьи родители имели виноградные плантации. В вине лежит что-то сходное с правом на превосходство. Когда я пью вино, то начинаю понимать минувшие века, я говорю себе, что и тогда жизнь состояла из чистых злободневностей и желания занять в них место. Вино учит познавать состояния души. Всему придаётся значение, и, тем не менее, ничему в особенности. В вине просвечивает такт. Если ты любишь вино, то любишь и женщин, и оберегаешь их пристрастия. Отношения мужчины и женщины, будь они самые запутанные на свете, распускаются у тебя на ладони, как цветок, из бокала вина. Каждой песне, сложенной во славу вина, следует воздать честь. «Сошке это не к лицу», – было мне сказано не так давно в одном доме. С тех пор я смотрю на этот дом только издалека, с опаской и странным чувством. Сошка – так называют рядовых солдат. Выше солдата я в армии не дослужился. В эпоху всеобщей бодрости всё попадает в фокус рассмотрения, почему бы и не армейский ранг? Я совершенно не возражаю. К дому, доступ в который для сошки ограничен, прилегает сад. В нём, случалось, бывал и мой разбойник, ища отдыха от своих разбойств. Как-то раз волосы спали ему на плечи замечательными завитками, напомнив о младенце Христе во храме. Ручки отзывчивых подавальщиц скользили сквозь гущу волос. Что касается последних, то он постоянно и усердно их мыл, а они, подобно водопаду, струились в призатылочную бездну. О, это падение в ложбины священной усталости. Даже если не очень понятно, что имеется в виду, но звучит, может быть, вполне красиво. В саду разбойник жаловался на потерю жалоб, а ещё упражнялся в вежливости, состоявшей, по его мнению, в том, чтобы придавать собственному рту приятную для глаза форму. Ел он всегда с тщательно сжатыми губами. «Зубов, – говаривал он, – не должно быть видно при переработке пищи». Между тем, его со всех сторон окружали заботой, возможно, даже слишком. Но ведь это свидетельствует о любви, переизбыток добрых услуг. Его времяпровождение в саду увивали лианы, опархивали бабочковидные звуки и окручивали шаловливыми узлами шалости его любви к прекраснейшей из господских дочерей, когда-либо спрыгнувших с небес родительской заботы в публичное пространство, чтобы насквозь пронзить прелестью то или иное разбойничье сердце. Она превратила его в труп, но в труп невиданно оживлённого свойства. По вечерам, перед отходом ко сну, он вставал на колени на полу нестройно сколоченной мансарды и молился Богу за неё и себя, а по утрам осыпал её радостными благодареньями и сотней тысяч, или лучше – бессчётными комплиментами. По ночам луна становилась зрительницей его влюблённых поз. О, разреши нам, чудо из чудес, звать тебя Вандой, хотя так совпало, что так же зовут служанку, которой я, по правде сказать, уже давно не видел. Наверное, она вышла замуж. А разбойник на одном из наших променадов завёл знакомство с интернациональным юношей, имевшим изъян, а именно, помигивавшим и помаргивавшим. Изъяны так трогательны. Он спросил юношу: «Можно, я буду твоей служанкой? Мне так сильно хочется». Юноша сделал ему замечание, напомнив о необходимости оставаться в своём уме. Стоило юноше сделать шаг, как разбойник уже шагал рядом с ним, а стоило ему сесть, как и разбойник сразу садился. Этот повидавший свет юноша обладал, в придачу к очень миленькому личику, на котором поблёскивали зеленоватые глаза, короткими штанишками, обнажавшими коленки, и тут вдруг разбойная служанка возьми да поцелуй юношу в коленку. Мы склоняемся сделать заявление о том, вменяется ли ему это в вину. Я бы такого делать не стал. С двух часов пополудни до семи вечера разбойник пребывал в подданстве у чужого юноши. Люди ходили туда и сюда. Из этого не делалось никакого секрета. Медицинские сёстры, стоило им завидеть служанство и мальчишеское господство, складывали губки во всезнающую и потому простительную улыбку. А с возвращением книжки дело было так: разбойнику дала почитать книгу дама с белоснежными волосами, которая в душе чувствовала себя очень молодо. Почему мне вдруг пришёл в голову целый ворох женских пальто? Откуда они взялись? То я вижу свет прозрения, то он погасает во тьме. А тут ещё то, что разбойник время от времени казался себе чем-то вроде Фабриче дель Донго [12]12
  Юный, страстный и несчастный персонаж из «Пармской обители» Стендаля.


[Закрыть]. Что за глупости? Подождите-ка. Дайте подумать. Ну вот и хорошо, уже лучше. И к этой книге, которая была возвращена, к ней мы тоже при случае вернёмся. Важно то, что она задаёт нам направление, указывает дорогу. Потом разбойник проводил юношу туда, где он жил, и стал дожидаться под окнами дома в служанкоподобной преданности, пока юноша не поужинал и его японская накидка не показалась на балконе. Помимо прочего, он рассказал ему о профессии дяди. Юноша временно проживал как раз у дяди с тётей. Я хочу сказать, речь идёт о совершеннейших невинностях. Хорошо, что мы, по крайней мере, «расправились» с этой книжкой. Также и служанничанье не должно нас более так уж сильно занимать. Назовём-ка мы разбойника сыном кантонского канцлера. Он рано покинул отчий дом, промчался бегом через разные исполнения обязанностей, солидное семейное происхождение припоминал лишь смутно и с трудом, так никогда и не постиг самого себя как следует. В четыре года он уже играл сонаты по нотам под наблюдением маман. Она, должно быть, была к нему чрезвычайно добра. И по сей день он с благоговением хранит в памяти её образ. Поблизости от его детских игр и занятий плескала и журчала река всеми своими вечно зелёными и голубыми и юными и от века старческими элементами. Ах, да, а однажды он завершил вечерние блуждания в гостях у священника, сразу после того, как в прилежащей деревне на холме ему пожала руку читательница в благодарность за проявленную верность самому себе. Дочь священника предъявила ему фотографии. Жена священника, рассматривая дочь и признавшись себе в симпатии к разбойнику, которую она остро испытывала несмотря на его странноватость, размечталась о весьма содержательной идиллии. Отчего вдруг всплывают эти давно погрузившиеся в небытие обломки? Но тут возникли новые обстоятельства.