Текст книги "Разбойник"

Автор книги: Роберт Отто Вальзер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

МАСКАРАД 1927 («Es war einmal»)

У одного была огромная голова, которою он загораживал всё, что перемещалось вокруг него, и это, казалось, доставляло ему большое удовольствие. В аркадах, украшающих наш город, бродили юноши, чьё поведение напоминало итальянских нобили. Ландшафт простирался безмолвно, как неистребимый бог. Я некоторое время расхаживал в образе старухи. Мастерски изображая немощность, я то и дело вытаскивал из-под полы бутылку, содержавшую вино, которое пилось, как молоко. Этот сок дарил мне светлый ум, лёгкое сердце и проницательность. За городом, в полях, танцевали девушки под звуки, извлекаемые из гуселек отцом семейства. Звуки откровенничали, и казались от откровений счастливыми. Я рассматривал портовый город, красовавшийся в путевом альбоме. Вчера состоялись маскированные балы; уже один вход туда стоил чрезвычайно много. А бутылка чего-нибудь получше стоила сотню франков. Я повстречал публициста, выглядевшего рыцарем ордена времён ранней готики. Время от времени я вносил в публику, держа его горизонтально, огромный нос. Я пересёк лужайку и зашёл в заведение, рядом текла река; то же делал и поток прогуливавшихся, многие из которых бросали жадные взгляды в сад, лежавший нагишом. В солнечном свете было что-то ласкающее. Альпы напоминали гобелен и бланманже, походили на ткани, сласти, кружева, украшения. Я беседовал с базелянкой о базельском карнавальном шествии, обладающем определённым реноме, с успехом запускал плоские камешки в пляс по поверхности воды и даже спрыгнул с небольшой возвышенности на клочок песка и гравия, насмешив девушку, перегнувшуюся через подоконник. День был прекрасен, как любовь навеки, как гордая, белокурая нордическая ярость, которая ослабевает, как вероломство, которое стало известно, как нежно расписанная церковная скульптура, как грех, который благославляют, как материнский лик, склонённый в дворцовых покоях над колыбелькой, в которой лежит ребёночек, которому суждено изведать невыносимо сладкое и страшащееся бездны предназначение. Все улицы словно молили о благовоспитанности, такие светлые, чистые, гладкие, мягкие, вымытые они были. Я постарался прислушаться к деревьям и отыскал слова, чтоб их охарактеризовать, и ещё я подружился с домами. Дождь из голубизны пролился, просеялся из высоты в глубину, и из некоего заведения кто-то молвил: «Слава богу, дух торжествует над плотью». Маскарады здесь, вообще – то, не в порядке вещей. По этой причине он казался почти незаметным. Со стороны спортивного поля доносились крики болельщиков, напоминавшие тихий, далёкий морской прибой; на лесной опушке особы из хороших слоёв общества располагались с удобствами на еловых лапах и в предчувственной траве, и скорбь со всех сторон обвивала шею света. При виде девушки с каштановыми косами я вмиг превратился в мысленно творящего художника. Как подходили к девственной коричневе голубые, юные глаза. Потом девушка смеялась замечанию в адрес её матери, слетевшему с моих губ. Прохожие спускались со ступеней и нащупывали тропы, струившиеся в долинах, словно вены, пробирающиеся сквозь тело. Город снова показался мне таким, каким его можно любить, не вдаваясь в долгие объяснения; таким, каким он представился мне, когда я впервые, мальчиком, увидел его – несказанно огромным и богатым. Где-то сидела девушка, ожидавшая от меня издевательств в свой адрес, однако я повёл себя таким образом, что ей пришлось изменить мнение о моём характере в лучшую сторону. Теперь она знает, что я «душка», и ей придётся обо мне вспоминать, потому что всё это время ей приходилось говорить себе, что она во мне разочаровалась, и всё это время станет для неё временем улучшения, страдания, со всеми стадиями совершенствования. Как всепрощающе улыбалась мне вчера жизнь, хотя я этого и не просил, и поскольку я занял наилучшую позицию, чтобы как следует не замечать эту прекрасную улыбку, женщины, выглядевшие вообще-то весёлыми, становились серьёзными при виде меня. Может быть, чьи – то чувства обижает выставление напоказ искусства жить, в котором есть что-то канатоходческое. Очевидно, я пока ещё не достиг вершин умения нравиться.

Ежедневно я открываю для себя новые мудрости, однако я решил, уже из одного инстинкта к равновесию, не очень ими заниматься. Холмы и леса и оживлённые людьми города желают, чтобы я был в первую очередь весел. Ради веселья я не хочу ничего принимать слишком близко к сердцу.

ПРАЗДНИК СТРЕЛКОВ 1927 («Es war einmal»)

Слушания совпали с разгаром торжества. Хотя пресса удовлетворительно выполняла свою обязанность ежедневно докладывать обо всех обстоятельствах в продвижении процесса, общественность, как представлялось мне, окружённая волнами праздника стрелков, принимала весьма неполное участие в серьёзном деле, свершавшемся за барьерами суда. Самому ходу развития событий в зале суда были присущи затяжные черты. По причине крайней усталости то и дело происходили сцены возбуждения, когда, например, один из свидетелей впал в нервозность. Служанка и женатый господин обвинялись в совершении насилия над жизнью хозяйки дома. По всеобщему впечатлению участников процесса, показания служанки достигали замечательной степени разумности, а обвиняемый, со своей стороны, пытался снискать благосклонность непреложным спокойствием. В то же самое время на праздничной площадке были произведены многочисленные выстрелы; юные и немолодые стрелки состязались, верно, за обладание лавровым венком. В павильоне, украшенном вымпелами всех областей или кантонов, стреляли пробки, бурлили вина в тонко ошлифованных бокалах, распевались песни и, подобно до отказа нагруженным баржам, речи спускались на воду из образующих пристань, или стапель, ртов ораторов – в море, именуемое всеобщим напряжённым вниманием. А в заседание как будто пробралась между тем некоторая монотонность. В любом случае, флаги, полотнища свисали из чердачных окон, улыбаясь во всю длину и крутя хвостиками над улицами, пересекаемыми фигурами самого разного обличья. Я однажды видел картину Мане, «Rue de Berne». Как вот такое забирается в голову!

Служанкин процесс продолжается, так же как и праздник стрелков. На завтра намечено закрытие обоих мероприятий. Каким будет исход для «бедного подсудимого»? И почему он, собственно, бедный? Потому ли, что на его плечи легло бремя? Вчера, между прочим, государственная коллегия обвинителей выставила его в свете виновности. Защитники уже тоже выступили – и притом, по всей видимости, не очень интересно. Как известно, талант играет важную роль в судебной практике. Служанка, как прочёл я в газетной заметке, разразилась рыданьями. Пошло ли ей это на пользу или же ей следовало воздержаться – этого, по моему мнению, пока нельзя решить однозначно. Сознаюсь, что несколько дней назад я верил в помилование, но эта вера, если можно так выразиться, улетучилась. Сегодня мне кажется, что она заслуживает понести наказание, потому что время от времени давала повод для зевоты. Она вызывала всяческое неудовольствие. Одно из моих беспокойств состоит в том, что её слишком уж вслух превозносил один из свидетелей. Упрёки кажутся мне более, нежели похвалы, уместными для личностей, украшающих своим присутствием скамью подсудимых, потому что это лежит в самой основе времени, в основе нашего духа – то, что упрёк превращается в похвалу, а похвала – в упрёк. Я и сам, как многие другие, жду не дождусь исхода процесса. Из разбирательства следует, что член мужской части общества стоял между двумя членами женского, и это обстоятельство заставляло страдать всех троих. Конечно, присяжные не занимаются рассмотрением вопросов настолько общего гуманного свойства. Стрелковые вымпелы всё ещё веют над фасадами домов. Всю неделю у нас стояла неизменно прекрасная, весёлая, блестящая, схожая с примадонной, сверкающая синевой погода. Меня забавляет, что я упомянул известную картину. Не исключено, что я приму приглашение посетить даму в Париже. Она писательница и сочиняет неизменно в летописательном духе, и ещё, как она упомянула, обладает очаровательным жильём.

Добавлю, что описанный мною процесс проходит в провинциальном городке, известном как центр производства эмментальского и швейцарского сыров. Из этого городка Жан Пауль однажды получил сырную голову от восхищённого его творениями изготовителя, и, надо полагать, остался доволен.

Сегодня – ведь вкусы со временем меняются – сыроизготовителя-поклонника Жана Пауля будет, наверное, уже не найти.

КАК Я ПРОВЁЛ ВОСКРЕСЕНЬЕ 1926/27 («Es war einmal»)

После того, как я освежился тарелкою супа и испросил у своей неизменно весёлой хозяйки разрешения прогуляться или побродить, первым делом я отправился к возлюбленной, поцеловал её изо всех сердечных сил, и после этого ощутил себя в состоянии или желании совершить решительный шаг в уже заждавшийся ландшафт. Систематическая бодрая трусца на некоторое время повергла меня в фантазию, что я – выхоленный, отлично дрессированный конь. Ветру, который чуть не сдул парадную шляпу с моей воскресной головы, я сказал: «Будь паинькой», и словно послушный моему напоминанию, с этого момента он вёл себя тихо. Незаметность очень пристойно изящна, подумал я на счёт призванного к порядку ветра, который теперь словно бы замкнулся в себе. Преодолев примерно два километра, я миновал красиво расположённый дом некоего отщепенца, собственной персоной глядевшего в окно. Мне казалось, у меня выросли крылья, так быстро я устремился долой. В зеркально гладком водоёме весьма скромной протяжённости я заметил отражение равнодушно взирающей пред собой статуи. «Ты ничего не ощущаешь, а я именно потому, ради этакой спорности, испытываю к тебе избыток чувства», – сказал я ей, казавшейся мне поверхностно, но, в тоже самое время, глубоко и внимательно меня изучавшей.

Шаг за шагом я достиг опушки леса, вдоль которой и отправился дальше, и после того, как эта обязанность была выполнена, передо мной воздвиглось следующее задание в виде холма, который походил на воплощение пасторальной поэзии и на который следовало взобраться, исполнением чего я безотлагательно занялся. Со мной поздоровалось дитя, когда я присел на скамью и стал при помощи карандаша отвечать на письмо, содержание которого меня живо интересовало. Подо мной простиралась более-менее внушительная деревня, где мне были известны два-три заведения, в которых провидение по возможности предоставляло моей персоне съесть, я хочу сказать, быть попотчеванным колбасой или порцией взбитых сливок. Дерево, под ветвями которого я писал, казалось, усмехалось листвой моим всерьёз высказанным строкам; солнце выглядело красиво нарисованным лицом, несомненно, желанным. Мои ноги словно продолжали подъём, как будто радуясь исполняемой службе, и я считал себя в прибыли, желая им удачно повеселиться. Когда я пересекал состоящий из незамутнённой радости дол, на меня воссиял с горной вершины уединённый крестьянский дом, чей добротный вид, скажем так, если и не расширял, то, во всяком случае, укреплял меня в доверии к самому себе. В маленькой, но роскошной деревеньке, словно бы населённой исключительно богачами, я зашёл в заведеньице, в котором сидел некто, поведавший мне, что собирается достичь Авраамова возраста. Кельнерша красовалась, как лишённая покоя героиня живописи, обречённая носиться туда-сюда, потому что и садик, и салон были полны до отказа, и это произвело на меня выгодное впечатление, поскольку я и сам добавлял собственное присутствие к обилию посетителей. Снаружи, над лужайкой, футбольный мяч с рассчитанной скоростью и необходимой весомостью пролетел сквозь прозрачный воздух так, что весело было свидетельствовать эту окрылённость, такую ликующую и выспренную.

Из не слишком протяжённого парка выглядывал юнкерский дворец, чьи башни сияли на всю округу, в то время как сумерки сгущались и распухали настроеньями. Была уже ночь, когда я снова явился в город, жители которого разбредались во все стороны в поисках увеселительных возможностей. Всё это время у меня в кармане находился театральный билет, посредством которого я скорее влетел, чем вошёл в городской театр, потому что часы уже пробили восемь. Увертюра златозвучно пронзила зрительный зал в тот момент, когда я поспешил занять своё кресло, откуда мне было замечательно видно представление, оставившее, или же утопившее, меня в довольстве. На сцене ясно начала выявляться основная фигура. От акта к акту представление, казалось, улучшалось; один выход сменялся другим с мягкостью и многозначительностью, и я сподобился сделать наблюдение, что безмятежность и серьёзность были всегда к месту в этой восхитительной пьесе. Я с удовольствием говорил бы о ней столько времени, сколько длилось представление.

СКАЗКА (II) («Es war einmal») 1928/29

Я расскажу вам отчасти смехотворную историю.

Некоторое время дела мои шли блестяще; в один прекрасный день мне достался по завещанию, вообще говоря, определённо не слишком значительный капитал, позволивший мне тогда, однако, беззаботно встречать новый день. Дни простирались передо мной, как удивительно прекрасно и непринуждённо обставленная комната.

Какое прозаическое сравнение!

Я с удобствами расположился в некоем подобии любовника, помимо прочего, с удовольствием сочиняющего в свободное время. Я знал, что представляю кое-какое значение, или, в равной степени возможно, просто воображал это себе.

Приятные игры воображения делают нас известным образом счастливыми.

Теперь я расскажу вам о той, кого я любил, и с которою кокетничал своей склонностью. Она была одновременно всем и ничем, и я был тем же самым. Я был то вселенной, то лишь атомом в этой вселенной.

Могу ли я надеяться, что это можно воспринимать как философию? Роскошно было чувствовать, что я привожу её в смущение своей уверенностью, своей элегантностью. Хотя эта элегантность и не выходила за рамки идеи. Когда я видел возлюбленную в замешательстве, я находил её восхитительной.

А теперь я приступаю к части, по всей очевидности, вполне сказочной.

Ни с того ни с сего я вдруг утратил весь прежний ловкий, смелый, стройный облик – к своему изумлению. Какая-то неведомая сила превратила меня в шар; я сделался абсолютно круглым и катался, вместо того чтобы ходить на ногах, и только и знал, что кувыркался вокруг да около.

Она заметила меня и, когда обнаружила, что из меня получилось, пожала плечами, смеясь надо мной, и одновременно то ли удивившись, то ли разочаровавшись моей новой внешностью. Кроме того, её это, кажется, вывело из себя, что вполне можно понять.

Меня же положение вещей, в которое я угодил, вполне устраивало, хотя я и не осмелился бы счесть его импозантным.

Сначала моя красавица не знала, что и предпринять, а потом дала мне маленького, изящного пинка, тем не менее, отложившегося у меня в памяти.

С тех пор прошли годы. Со временем я принял другие формы.

МИНОТАВР 1926/27 («Es war einmal»)

Насколько я бодрствую в отношении писательства, настолько прохожу мимо жизни, не обращая на неё внимания; как человек я сплю, не придаю, возможно, значения собственной гражданской сущности, потому что эта сущность, дай я ей волю, может помешать курению сигарет и писательству. Вчера я ел бекон с фасолью и думал о будущем наций, и через короткое время мне перестали нравиться эти мысли, потому что они портили мне аппетит. Меня радует, что я сочиняю рассказ не о шёлковых чулочках, и, думаю, часть моих благосклонных читателей будет, в виде исключения, удовлетворена, потому что это нескончаемое вовлечение девушек, неспособность отвести взгляд от дамского участия подобны усыплению, и это признает всякий, кто наделён живостью мысли. Если же отныне меня интересует исключительно, обладали ли хоть какой-то культурой лангобарды и т. п., то я, возможно, иду путём, не сразу для каждого понятным, тогда как, наверное, ни одна из фаз мировой истории не вызывает такого недоумения, как эпоха великого переселения народов, из-за которой мне вспоминается «Песнь о Нибелунгах», открывшая нам доступ к искусству перевода. Носиться с национальной проблемой в голове – не значит ли это пасть жертвой безотносительности? Ни с того ни с сего втянуть в свои рассуждения миллионы людей: это, должно быть, страшно обременяет мозг! Пока я тут сижу и принимаю во внимание всех этих живых людей в цифрах, словно роту или войско, тот или иной из этих так называемых многих предаётся сну разума, в том смысле, что живёт без всякого удержу. Не исключено, что спящие считают бодрствующих сонными.

В лабиринте, который образуют предыдущие фразы, я, как мне кажется, слышу Минотавра, хоть и вдалеке, и он представляется мне не чем иным, как косматым затруднением, в котором я нахожусь из-за непродуманности национальной проблемы, потому что отбросил её ради «Песни о Нибелунгах», что предпринял, опять же, ради того, чтобы избежать чего-то для меня обременительного. Таким же образом я собираюсь оставить в покое, то есть, не нарушать сна лангобардов, потому что мне совершенно ясно, что определённый сорт сна полезен, уже потому что это специальный образ жизни. По чуточку здесь присутствующему счастью, мне кажется, речь идёт об удалённости от шёлковых чулок, как и об удалённости от нации, которая также напоминает о Минотавре, а его я в некоторой степени избегаю. Во мне укрепилось убеждение, что нация для меня является чем-то вроде существа, которое выглядит так, как будто чего-то от меня требует, и она меня понимает, т. е. одобряет, когда я словно бы оставляю её без внимания. Должен ли я отнестись с пониманием к Минотавру? Неужто я не знаю, что он от этого озвереет и рассвирепеет? Он воображает, что я не на многое без него способен; дело в том, что он не переносит преданности, а ещё, например, склонен неправильно трактовать привязанность. Я мог бы рассматривать нацию и как мистического лангобарда, который безусловно производит на меня некоторое впечатление своей – как бы получше выразиться – неисследованностью, чего, по моему мнению, вполне достаточно.

Все эти каким-то образом растревоженные нации стоят, вероятно, перед теми или иными благодарными или неблагодарными задачами, что и очень для них хорошо. Я имею в виду, что, возможно, не надо слишком сильно быть самим собой, лучше не лопаться по швам от своей стоящести. Проблема лежащего на приятно выпуклом холме ничего не стоящего бездельника, возможно, представляет некоторый интерес. Над ритмично дышащим содержанием «Песни о Нибелунгах» возвышаются богатыри, и я не могу не уделить внимание поэме, возникновение которой настолько своеобразно.

Если то, что здесь возникло из моего сознания и бессознательности, я склонен считать лабиринтом, то читатель словно бы выступает из него как Тесей.

КОМБИНАЦИЯ 1930 («Fur die Katz»)

Мадонноподобная женщина, которая в один прекрасный день учтиво объяснилась мне в дружбе (вероятно, по причине моего тогдашнего скудного возраста), обратила моё внимание на Генриха Гейне. В этой фразе я делаю заметку, от которой многого ожидаю в последствии, пусть это звучит слишком смело, я хочу сказать, чванливо. Чтобы перейти к более скромной, тихой теме, сообщу, что много лет назад, т. е. когда мне было лет двадцать пять, я сидел в кофейне, листал солидной толщины газетную подшивку и неспешно смаковал новеллу Теодора Шторма [30]30
  Теодор Шторм (1817–1888), известный немецкий поэт и новеллист.


[Закрыть], в которой веял приятный запах лесов и полей и повествовалось о столь же достойном, сколь влюблённом домашнем учителе. За столом, за которым я читал и поглощал новости, сидела вернувшаяся на родину из-за границы воспитательница или гувернантка. Сквозь открытое окно попивающей кофе или подносящей ко рту кусочек пирога посетительнице улыбался распростёртый во всём великолепии сад. Подавальщица поставила меня в известность, что ей доверили сообщить мне, что со мной желают познакомиться. На мой вопрос: «Почему?» – она ответила: «Потому что вы такой интересный». Как тщеславны порою воспоминания! Книги срастаются с жизнью, как рукопожатия, приветствия и т. д. Когда я ещё посещал прогимназию, которая во время оно была монастырём и краткосрочно посещалась графом Гобино, который написал «Ренессанс», я с юношеским аппетитом полакомился вильденбруховскими [31]31
  Эрнст фон Вильденбрух (1845+1909), прусский писатель, драматург и поэт, чьи исторические драмы


[Закрыть]рассказами. Есть в литературе отличные произведения, которые подрастающее поколение предпочитает читать из-за насыщенности содержания. Сюда относятся новеллы Конрада Фердинанда Мейера [32]32
  Конрад Фердинанд Мейер (1825–1898), швейцарский писатель, известен историческими новеллами, действие которых происходит в эпохах Возрождения и Реформации.


[Закрыть], восприятие которых требует свежей и незамутнённой впечатлительности. Я появился на свет в городе [33]33
  Имеется в виду Биль.


[Закрыть], неподалёку от которого находится остров святого Петра, где когда-то жил на отдыхе Жан-Жак Руссо. По этому случаю мне приходит охота считать, что Руссо сложнее для понимания, чем, скажем, часто упоминавшийся за последнее время Стендаль, о котором я склонен думать, что он с лёгкостью завоёвывает доверие у понимания. Йенс П. Якобсен [34]34
  Йенс Петер Якобсен (1847–1885), датский писатель, автор романа «Нильс Люне» (1880), оказавшего большое влияние на немецкий модернизм.


[Закрыть], датчанин по происхождению, с удовольствием писал в Швейцарии, на берегу Женевского озера. Лёгкостью письма он произвёл определённый фурор. Возможно, что до сих пор тут и там слышны отголоски оказанного им влияния. В своих трудах он нарисовал портреты пажей, чувствительных бездельников, умных, красивых женщин. Один из его рассказов происходит в Авиньоне [35]35
  «Фру Фёнс» (1882).


[Закрыть]. Писателя, о котором я теперь пишу, я начал принимать во внимание ещё в юности. Бессчётное множество людей возносили его прямо-таки до небес, в основном, за то, что он был такой болезненный. Страница за страницей сочинял он свою возвышенную прозу. Факт остаётся фактом: он умел писать захватывающе, а это немало.