Текст книги "Миры Роберта Хайнлайна. Книга 3"

Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Когда я принялся за второе, появился Дженкинс в сопровождении капрала Бронски. На мгновение они остановились у стола, за которым в одиночестве завтракал Зим, потом Дженкинс хлопнулся на свободное сиденье возле меня. Выглядел он ужасно: бледный, измученный, он хрипло, прерывисто дышал.

– Эй, – сказал я, – давай плесну тебе кофе. Он качнул толовой.

– Тебе лучше поесть, – настаивал я, – хотя бы пару яиц съешь. И не заметишь, как проглотишь.

– Я не могу есть. О, эта грязная, грязная скотина… Он добавил еще кое-что.

Зим только что закончил есть и курил, одновременно ковыряя в зубах. Последнюю фразу Дженкинса он явно услышал.

– Дженкинс…

– Э… сэр?

– Разве ты не знаешь, что такое сержант?

– Ну… я только изучаю…

– У сержантов нет матерей. Ты можешь спросить любого, прошедшего подготовку. – Он выпустил в нашу сторону облако дыма. – Они размножаются делением… как все бактерии…

4

И сказал Господь Гедеону: народу с тобой слишком много… Итак, провозгласи вслух народу и скажи: кто боязлив и робок, тот пусть возвратится… И возвратилось народа двадцать две тысячи, а десять тысяч осталось. И сказал Господь Гедеону: все еще много народа; веди их к воде, там Я выберу их тебе… Он привел народ к воде. И сказал Господь Гедеону: кто будет лакать воду языком своим, как лакает пес, того ставь особо, также и тех всех, которые будут наклоняться на колени свои и пить. И было число лакавших ртом своим с руки три ста человека… И сказал Господь Гедеону: тремя стами лакавших Я спасу вас… а весь народ пусть идет, каждый на свое место.

Книга Судей. VII, 2-7

Через две недели после прибытия в лагерь у нас отобрали койки. Если быть точнее, нам предоставили колоссальное удовольствие тащить эти койки четыре мили на склад. Но к этому времени подобное событие уже ничего не значило: земля казалась теплее и мягче – особенно когда посреди ночи звучал сигнал и нужно было моментально вскакивать, куда-то мчаться и изображать из себя солдат. А такое случалось примерно три раза в неделю. Но теперь я засыпал моментально, сразу же после упражнений. Я научился спать когда и где угодно: сидя, стоя, даже маршируя в строю. Даже на вечернем смотре, вытянувшись по стойке «смирно», под звуки музыки, которая уже не могла меня разбудить. Зато сразу просыпался, когда приходило время пройтись парадным шагом перед командирами.

Пожалуй, я сделал очень важное открытие в лагере Курье. Счастье состоит в том, чтобы до конца выспаться. Только в этом и больше ни в чем. Почти все богатые люди несчастны, так как не в силах заснуть без снотворного. Пехотинцу, десантнику пилюли ни к чему. Дайте десантнику койку и время, чтобы на нее упасть, и он тут же заснет и будет так же счастлив, как червяк в яблоке.

Теоретически нам выделялось полных восемь часов для сна ночью и еще полтора часа свободного времени вечером. Но на деле ночные часы безжалостно расходовались на бесконечные тревоги, службу в патруле, марш-броски и прочие штуки. Вечером же, в свободное время, часто заставляли по «спешной необходимости» заниматься какой-нибудь ерундой: чисткой обуви, стиркой, не говоря уже об уйме других дел, связанных с амуницией, заданиями сержантов и так далее.

Но все же иногда после ужина можно было написать письмо, побездельничать, поболтать с друзьями, обсудить с ними бесконечное число умственных и моральных недостатков сержантов. Самыми задушевными были разговоры о женщинах (хотя нас всячески старались убедить, и мы, кажется, уже начинали верить, что таких существ в действительности не существует, что они – миф, созданный воспламененным воображением. Один паренек, правда, пытался утверждать, что видел девушку у здания штаба, но был немедленно обвинен в хвастовстве и лжесвидетельстве).

Еще можно было поиграть в карты. Однако я оказался слишком азартен для этого дела, был несколько раз тяжело за это наказан, а потому бросил играть и с тех пор ни разу не прикасался к картам.

А уж если мы действительно имели в своем распоряжении минут двадцать, то можно было поспать. Это был наилучший выбор: доспать нам не давали никогда.

Из моего рассказа может сложиться впечатление, что лагерные порядки были суровее, чем необходимо. Это не совсем так. Все в лагере было направлено на то, чтобы сделать нашу жизнь насколько возможно тяжелой. И делалось это сознательно.

У каждого из нас складывалось твердое убеждение, что в лагере тон всему задают явно посредственные люди, садисты, получающие удовольствие от возможности властвовать над нами.

Но это было не так. Все было слишком тщательно спланировано и рассчитано слишком умно, чтобы допустить жестокость только ради самой жестокости. Все было организовано, как в операционной палате, и осуществлялось такими же безжалостными средствами, какие использует хирург. Я мог бы, конечно, сказать, что некоторым инструкторам лагерные порядки нравились, но было ли это так на сто процентов, утверждать не берусь. По крайней мере, теперь я знаю, что при подборе инструкторов офицеры-психологи стараются избежать малейшей ошибки. Подбирались прежде всего профессионалы, способные создать жесткую испытательную атмосферу для новобранцев. Садист, как правило, слишком туп и эмоционально несвободен в подобной ситуации. Поэтому от подобных забав он быстро бы устал, отвалился и в конечном счете не смог бы эффективно вести подготовку.

И все-таки стервецы среди них водились. Хотя надо признать, что и среди хирургов (и не самых плохих) есть такие, которым доставляет удовольствие резать и пускать кровь.

А это и была хирургия. Ее непосредственная цель – прежде всего отсев тех новобранцев, которые слишком изнеженны, слишком инфантильны для Мобильной Пехоты.

Вся наша компания за шесть недель сократилась до размеров взвода. Некоторые выбывали спокойно, им предоставлялся выбор мест в небоевых службах – по предпочтению. Других увольняли с жесткими резолюциями: «уволен за плохое поведение», «неудовлетворительная подготовка», «плохое здоровье»…

Некоторые не выдерживали и уходили сами, громко проклиная все на свете, навсегда расставаясь с мечтой о получении привилегий. Многие, особенно люди в возрасте, как ни старались, не могли выдержать физических нагрузок. Помню одного – забавного старикашку по фамилии Карузерс (старикашкой он казался нам, на самом деле ему было тридцать пять). Его уносили на носилках, а он все орал, что это несправедливо и что он скоро обязательно вернется.

Нам всем тогда стало грустно, потому что мы любили Карузерса и потому что он действительно старался. Когда его уносили, мы все отворачивались, не надеясь снова с ним увидеться. Я встретил его много лет спустя. Он отказался увольняться и в конце концов стал третьим поваром на одном из военных транспортов. Он сразу вспомнил меня и захотел поболтать о старых временах: его прямо-таки распирало от гордости (точно так же пыжился мой отец со своим гарвардским акцентом), что он готовился когда-то в лагере Курье. В разговоре Карузерс утверждал, что устроился даже лучше, чем простой пехотинец. Что ж, может быть, для него это было действительно так.

Однако, кроме отсева психологически и физически непригодных и экономии правительственных затрат на тех, кто никогда их не окупит, была еще одна, прямая и главная, цель – достижение полной уверенности в том, что тот, кто сядет в боевую капсулу, будет подготовлен, дисциплинирован, а также абсолютно, насколько может быть человек, надежен. Если человек пойдет в бой неподготовленным, то это будет непорядочно по отношению к Федерации, по отношению к братьям по оружию, но хуже всего – по отношению к нему самому.

Но были ли все-таки порядки в лагере более жестокими, чем требовала необходимость?

Могу сказать насчет этого только следующее: каждый раз, когда я готовлюсь к боевому выбросу, я хочу, чтобы по обе стороны от меня в бой шли выпускники лагеря Курье или такого же лагеря в Сибири. Иначе я просто не стану входить в капсулу.

Но в то время, пока я еще проходил подготовку, во мне крепло убеждение, что наши наставники от нечего делать часто занимаются ерундой, используя новобранцев как подопытный материал. Вот маленький пример. Через неделю после прибытия в лагерь нам выдали какие-то нелепые накидки для вечернего осмотра (спецодежда и форма достались нам значительно позже). Я принес свою тунику обратно на склад и пожаловался кладовщику-сержанту. Он имел дело с вещами и казался довольно дружелюбным, поэтому я относился к нему как к штатскому, тем более, что тогда еще не умел разбираться в многочисленных значках и нашивках, пестревших на груди многих сержантов. Иначе, наверное, я бы с ним не заговорил. Но тогда решился:

– Сержант, эта туника слишком велика. Мой командир сказал, что ему кажется, будто я несу на себе палатку.

Он посмотрел на одежду, но не притронулся к ней.

– Действительно?

– Да. Я бы хотел другую, более подходящую. Он не шелохнулся.

– Я вижу, тебя нужно образумить, сынок. В армии существуют только два размера – слишком большой и слишком маленький.

– Но мой командир…

– Не сомневаюсь.

– Но что же мне делать?

– Ты хочешь совета? Что ж, у меня есть свеженькие – только сегодня получил. Ммм… вот что сделал бы я. Вот иголка. И я буду настолько щедр, что дам тебе целую катушку ниток. Ножницы тебе не понадобятся, возьмешь бритву. Ушьешь в талии, а на плечах оставишь побольше.

Сержант Зим, увидев результат моего портняжного искусства, буркнул:

– Мог бы сделать и получше. Два часа в свободное время.

К следующему смотру мне пришлось делать «получше».

На протяжении шести недель нагрузки росли и становились все изнурительней. Строевая подготовка и парады смешались с марш-бросками по пересеченной местности. Постепенно, по мере того как неудачники выбывали, отправляясь домой или еще куда-нибудь, мы уже могли относительно спокойно делать по пятьдесят миль за десять часов. А ведь это приличный результат для хорошей лошади. Отдыхали на ходу, не останавливаясь, а меняя ритм: медленный шаг, быстрый, рысь. Иногда проходили всю дистанцию сразу, устраивались на бивуак, ели сухой паек, спали в спальных мешках и на следующий день отправлялись обратно.

Однажды мы вышли на обычный дневной бросок без пайков и спальных мешков на плечах. Когда мы не сделали остановки для ланча, я не удивился: уже давно научился припрятывать за завтраком хлеб и сахар. Однако когда мы и в полдень продолжали удаляться от лагеря, я начал размышлять. Так или иначе, но все молчали, твердо усвоив, что глупые вопросы здесь задавать не принято.

Мы остановились ненадолго перед тем, как стемнело, – три роты, за несколько недель уже изрядно поредевшие. Был устроен смотр батальона: мы маршировали без музыки, в тишине. Затем расставили часовых и дали команду «вольно». Я тут же посмотрел на капрала-инструктора Бронски. Во-первых, с ним всегда было легче общаться, чем с другими, а во-вторых… во-вторых, я чувствовал, что несу некоторую ответственность. Дело в том, что к этому времени я уже стал новобранцем-капралом. Эти детские шевроны ничего не значили – разве что давали возможность начальству пилить меня и за то, что делал сам, и за то, что делали мои подопечные. Тем более, что потерять эти нашивки можно было так же быстро, как и приобрести. Зим старался поскорее избавиться от тех, кто был постарше, и я получил нарукавную повязку с шевронами за два дня до того, как командир нашей группы не выдержал нагрузок и отправился в госпиталь.

Я спросил:

– Капрал Бронски, что все-таки происходит? Когда просигналят к обеду? Он ухмыльнулся:

– У меня есть пара галет. Могу с тобой поделиться.

– Нет, сэр, спасибо. (У меня у самого было припрятано галет гораздо больше: я постепенно учился жизни.) Обеда вообще не будет?

– Мне об этом тоже никто ничего не сказал, сынок. Однако кухни в пределах видимости не наблюдается. Если бы я был на твоем месте, я собрал бы свою группу и прикинул, что к чему. Может быть, кто из вас сумеет подшибить камнем зайца.

– Значит, остаемся здесь на всю ночь? Но ведь мы не взяли с собой скаток?

Его брови буквально взлетели вверх.

– Нет скаток. Но разве нельзя ничего придумать? – Он задумался на секунду. – Ммм… ты когда-нибудь видел, как ведут себя овцы в снежную бурю?

– Нет, сэр.

– Попробуй представить. Они жмутся друг к другу и никогда не замерзают. Глядишь, и у вас получится. Или можно еще ходить, двигаться всю ночь. Никто тебя не тронет, если не выберешься за посты. Будешь двигаться – не замерзнешь. Правда, к утру слегка устанешь.

Он снова ухмыльнулся.

Я отдал честь и вернулся к своей группе. Мы стали обсуждать положение и делиться продуктами. В результате мои собственные запасы сильно оскудели: некоторые из этих идиотов даже не догадались стянуть что-нибудь за завтраком, а другие съели все, что у них было, на марше. В итоге на каждого пришлось по несколько сушеных слив, что на время успокоило наши желудки.

Овечий метод сработал. Мы собрали весь взвод – три группы. Однако я никому не стал бы рекомендовать такой способ сна. Если находишься снаружи, один бок у тебя замерзает, и ты лезешь куда-нибудь в гущу, чтобы отогреться. Но когда лежишь, сжатый другими телами, соседи то и дело норовят толкнуть локтем, положить на тебя ноги. Всю ночь тела понемногу перемешиваются по типу броуновского движения, и всю ночь приходится менять свое положение: ты вроде не бодрствуешь, но и не спишь. Кажется, что ночь длится сто лет.

Мы были разбужены на рассвете уже ставшим привычным криком:

– Подъем! Быстро!

Призыв к подъему инструкторы убедительно подкрепляли своими жезлами… Затем, как всегда, занялись гимнастикой. Я чувствовал себя ледяным изваянием и совершенно не представлял, как смогу при наклоне дотянуться до носков ботинок. Но дотянулся, хотя это и было довольно болезненно.

Когда отправились в обратный путь, я чувствовал себя совершенно разбитым. Видно было, что и другим не лучше. Один Зим, как всегда, был подтянут. Кажется, ему даже удалось побриться.

Мы шли к лагерю, солнце уже ощутимо пригревало спины. Зим затянул старые солдатские песни и требовал, чтобы мы подпевали. Под конец запели нашу «Польку капитана-десантника», которая как бы сама собой заставила ускорить шаги и в конце концов перейти на рысь. У сержанта слуха не было, и, судя по всему, он старался искупить этот недостаток громкостью. Зато Брэкенридж оказался довольно музыкальным парнем, его голос, несмотря на ужасные крики Зима, не давал нам сбиться с мелодии. Песни здорово поддержали нас – каждый почувствовал себя немножко нахальнее.

Но пятьдесят миль спустя ни один из нас не находил в себе ни нахальства, ни дерзости. Прошедшая ночь казалась очень длинной. У дня же вообще не было конца. Тем не менее Зим отчитал нас за то, что мы неряшливо выглядим перед вечерним смотром, а несколько человек наказал, потому что они не успели побриться за те десять минут, которые у нас были после прихода в лагерь. В тот вечер несколько человек решили уволиться. Раздумывал и я, но так и не сделал этого – быть может, причина покажется глупой, но на моем рукаве еще сверкали шевроны и никто их не снимал.

В эту ночь нас подняли по тревоге в два часа.

Однако вскоре я смог оценить уютное тепло и комфорт сна среди нескольких дюжин моих товарищей. Через двенадцать недель меня сбросили чуть ли не голого в пустынной местности в Канадских скалах, и я должен был продираться через горы сорок миль. Я проделал все, но на каждом дюйме пути не уставал проклинать армию.

Я даже не был так уж плох, когда добрался до конечного пункта. Два встреченных мною зайца оказались менее проворными, чем я, и голод отступил. Благодаря этим зайцам я оказался к концу более одетым, чем вначале: сделал себе какие-то допотопные мокасины из шкурок. Удивительно, что можно сотворить при помощи плоского камня, если у тебя больше ничего нет под рукой. После своего путешествия я пришел к выводу, что мы сильно недооцениваем своих пещерных предков.

Другие проделали такой же путь. Другие – это те, кто не уволился перед тестом на выживание, а решил попробовать. Благополучно прошли все, кроме двух парней, которые погибли в скалах. Нам пришлось вернуться в горы и потратить тринадцать дней на то, чтобы разыскать погибших. Тогда мы и узнали, что десант никогда не бросает своих, пока есть хоть малейший шанс на надежду.

Мы нашли тела, когда уже понимали, что их нет в живых, и похоронили со всеми почестями. Посмертно им было присвоено звание сержантов; они первыми из новобранцев лагеря поднялись так высоко. От десантника не ждали долгой жизни, смерть была частью его профессии. Но в Мобильной Пехоте очень заботились о том, как ты умрешь.

Один из погибших был Брэкенридж. Другим – парень из Австралии, которого я не знал. Не они были первыми, не они стали последними среди тех, кто погиб на испытаниях.

5

Ты рожден, чтоб быть виновным, иначе

ты не был бы здесь!

С левого борта… ОГОНЬ!

Стрельба – не твое дело, займись-ка

лучше ловлей блох!

С правого борта… ОГОНЬ!

Старинная матросская песня

Многое еще случилось перед тем, как мы покинули лагерь Курье, и многому мы научились. Боевая подготовка – сплошные тренировки, упражнения, маневры. Мы учились использовать все: от рук и ног до ядерного оружия (конечно, с холостыми зарядами). Я в жизни никогда не думал, что руки и ноги – такое грозное оружие, пока не увидел сержанта Зима и капитана Франкеля – нашего командира батальона, устроивших показательный бой. Рукопашному бою нас обучал и Суцзуми, всегда вежливый, с белозубой улыбкой. Зим сделал его на время инструктором, и мы обязаны были выполнять его приказы, хотя и не обращались к нему «сэр».

По мере того как наши ряды таяли, Зим все меньше занимался всеми нами одновременно (за исключением смотров) и тратил все больше времени на индивидуальные тренировки. Он как бы дополнял капралов-инструкторов. Внезапно он словно оглох ко всему, кроме своих любимых ножей. Вместо стандартного сделал, отбалансировал и заточил себе специальный нож. При индивидуальном тренинге Зим немного оттаивал, становился более терпимым и даже терпеливо отвечал на неизбежные глупые вопросы.

Однажды во время двухминутного перерыва, которые устраивались между различными видами работ, один из парней, его звали Тэд Хендрик, спросил:

– Сержант, я ведь правильно думаю, что все это метание ножей – скорее забава?.. Зачем тогда так тщательно ее изучать? Разве это нам пригодится?

– Ну что ж, – сказал Зим. – А если все, что у тебя есть, – это нож? Или даже ножа нет? Что ты будешь тогда делать? Готовиться к смерти? Или попытаешься изловчиться и заставить врага получить свое? Ведь это все не игрушки, сынок. И некому будет жаловаться, когда обнаружишь, что ничего не можешь сделать.

– Но я как раз об этом и говорю, сэр. Представьте, что вы оказались невооруженным. Или у вас в руках даже есть какая-нибудь ерунда. А у противника – опасное оружие. И как бы вы ни старались, ничего не сделаете.

Голос Зима прозвучал неожиданно мягко:

– Неправильно, сынок. На свете не существует такой вещи, как «опасное оружие».

– То есть, сэр?

– Опасного оружия нет. Есть только опасные люди. Мы стараемся сделать вас опасными для врага. Опасными даже без ножа. Опасными до тех пор, пока у вас есть одна рука или одна нога и пока вы еще живы… Возьмем теперь твой случай. Допустим, у меня только нож. Цель – вражеский часовой, вооруженный всем, чем хочешь, кроме разве что ядерного заряда. Я должен его поразить быстро и так, чтобы он не позвал на помощь…

Зим чуть-чуть повернулся. Чанк! Нож, которого не было до этого в руке сержанта, уже дрожал в самом центре мишени для стрельб.

– Видишь? Еще лучше иметь два ножа. Но взять его ты должен был в любом случае – даже голыми руками.

– Да… но…

– Тебя все еще что-то беспокоит? Говори. Я здесь как раз для того, чтобы отвечать на твои вопросы.

– Да, сэр. Вы сказали, что у противника не будет бомбы. Но ведь она у него будет. Вот в чем дело. В конце концов, мы ведь вооружаем наших часовых зарядами. Так же будет и с часовым, которого я должен буду взять. То есть я, конечно, не обязательно имею в виду самого часового, а ту сторону, на чьей он воюет.

– Я понимаю.

– Вот видите, сэр! Если мы можем использовать бомбу и если, как вы сказали, это не игра, а настоящая война, то глупо ползать среди бурьяна и метать ножи. Ведь так и тебя убьют, и войну проиграем… Если есть настоящее оружие, почему бы его не использовать? Какой смысл в том, чтобы люди рисковали жизнью, используя пещерное оружие, в то время как можно добиться гораздо большего простым нажатием кнопки?

Зим ответил не сразу, что было совсем на него не похоже. Наконец он тихо сказал:

– Ты вообще рад, что связался с пехотой, Хендрик? Как ты знаешь, ты можешь уйти.

– Я не собираюсь уходить, сэр. Я хочу отслужить свой срок, сэр.

– Понятно. Что ж, по правде сказать, у сержанта нет достаточной квалификации, чтобы ответить на твой вопрос. И, по правде сказать, не стоило мне его задавать. Ты должен был знать ответ еще до поступления на службу. Ты проходил в школе историю и нравственную философию?

– Конечно, сэр.

– Тогда ты уже слышал ответ на свой вопрос. Хотя я могу сообщить тебе свою – неофициальную – точку зрения. Если бы ты хотел проучить малолеток, ты стал бы рубить им головы?

– Нет, сэр.

– Конечно, нет. Ты бы их отшлепал. Точно так же бывают обстоятельства, когда глупо уничтожать вражеский город бомбой: это все равно что отшлепать мальчишку топором. Война – не простое насилие, убийство. Война – это контролируемое насилие, предполагающее определенную цель. А цель – это поддержка решения правительства силой. Нельзя убивать противника только для того, чтобы его убить. Главное – заставить его делать то, что ты хочешь. Не убийство… а контролируемое и целесообразное насилие. Однако цель определяется не тобой и не мной. Не солдатское дело – определять когда, где и как. Или почему. Солдат дерется, а решают правительство и генералы. В правительстве решают, почему и каковы масштабы. Генералы говорят нам где, когда и как. Мы осуществляем насилие. Другие люди – постарше и помудрее, как они сами утверждают, – осуществляют контроль. Так и должно быть. Это лучший ответ, который я могу вам дать. Если он покажется неудовлетворительным, могу направить желающих к более высокому командованию. Если и там вас не убедят – идите домой и оставайтесь гражданскими людьми! Потому что в этом случае вы вряд ли станете нормальными солдатами.

Зим вскочил на ноги.

– Что-то мне начинает казаться, вы затягиваете разговор, просто чтобы меня надуть. Подъем, солдаты! Раз, два! К мишеням. Хендрик, ты первый. На этот раз я хочу, чтобы ты метнул свой нож в южном направлении. Юг – понял! А не север. Мишень должна появиться к югу от тебя, и нож должен полететь туда же. Я знаю, что ты не поразишь мишень точно, но постарайся все же в нее попасть. И смотри, не отрежь себе ухо и не задень никого рядом. Сосредоточься на мысли, что тебе нужно послать нож к югу. Приготовься. Мишень! Пошел!

Хендрик опять не попал.

Мы тренировались с жезлами, шестами и простыми палками, с проволокой (оказалось, с куском проволоки тоже можно проделать множество невероятных вещей). Наконец мы стали узнавать и то, что можно сделать с современным оружием: как его использовать, как соблюдать безопасность, как его ремонтировать в случае необходимости. Сюда входили ядерные заряды, пехотные ракеты, различные газы и яды. И другие вещи, о которых, может быть, лучше не говорить.

И все же мы не бросили изучение старинного, «пещерного» оружия. Учились, например, пользоваться штыками, учились стрелять из ружей, автоматов, которые были в употреблении еще в XX веке. Такие автоматы на учениях часто заменяли более грозное и мощное оружие. Нам вообще приходилось очень часто применять разного рода муляжи. Бомбу или гранату заменяли устройства, дающие в основном лишь черные клубы дыма. Газ, заставлявший чихать и сморкаться, использовали вместо веществ, от которых ты был бы уже мертв или парализован. Однако и его действия хватало, чтобы мы старались принять надежные меры предосторожности.

Спали мы все так же мало. Больше половины тренировок проходило по ночам, заодно мы учились пользоваться радарами, инфравидением и прочими хитростями.

Автоматы, заменявшие нам более современное оружие, были заряжены холостыми патронами. И только один из пятисот был настоящим, боевым. Опасно? И да и нет. При нашей профессии вообще опасно жить… А пуля, если она не разрывная, вряд ли сможет убить, разве что попадет в голову или в сердце, да и тогда вряд ли. Зато одна настоящая штучка на пятьсот холостых делала игру интересней и азартней. Тем более мы знали: такие же автоматы находятся в руках у инструкторов, которые не упустят случая и не промахнутся. Они, конечно, утверждали, что никогда намеренно не целятся человеку в голову, но все же иногда такие вещи случались.

И вообще – никакие уверения не могли быть стопроцентной гарантией. Каждая пятисотая пуля превращала занятия в подобие гигантской русской рулетки. Ты сразу переставал скучать, когда слышал, как, тонко свистнув, проносится мимо твоего уха смертоносная гадина, а потом ее догоняет треск автомата.

Но время шло – и мы постепенно расслабились, азарт пропал. Тут нам передали послание начальства: если не подтянемся, не соберемся, настоящая пуля будет вкладываться в каждую сотню холостых… А если и это не сработает, пропорция окажется один к пятидесяти. Не знаю, изменили что-то или нет, но мы определенно подтянулись. Особенно когда ранили парня из соседней роты: настоящая пуля задела ягодицы. Естественно, на некоторое время он стал объектом нескончаемых шуток, а также предметом подлинного интереса: многим хотелось посмотреть и потрогать причудливо извивающийся шрам… Однако все мы знали, что пуля вполне могла попасть ему в голову. Или в голову одного из нас.

Те инструкторы, которые не занимались стрельбой из автомата, на учениях почти не прятались. Они надевали белые рубашки и ходили, где вздумается, со своими жезлами. Весь их вид говорил об абсолютной уверенности в отсутствии преступных намерений у новобранцев. На мой взгляд, они все-таки злоупотребляли доверием к нам. Но так или иначе шансы распределялись в пропорции один к пятистам, к тому же бралось в расчет наше неумение стрелять. Автомат не такое уж легкое оружие. Он не рассчитан на точное поражение цели. Вполне понятно, что в те времена, когда судьба боя зависела от этого оружия, необходимо было выпустить несколько тысяч пуль, чтобы убить одного человека. Это кажется невозможным, но подтверждается всей военной историей: подавляющее большинство выстрелов из автоматического оружия было рассчитано не на поражение противника, а на то, чтобы он не поднимал головы и не стрелял.

Во всяком случае, при мне ни одного инструктора не ранило и не убило. Так же, впрочем, как и ни одного из нас. Новобранцы гибли от других видов оружия и вообще по другим причинам. Например, один парень сломал себе шею, когда по нему выстрелили первый раз. Он постарался укрыться, однако сделал это слишком поспешно. Ни одна пуля его так и не задела.

Надо сказать, что именно это стремление новобранцев укрыться от автоматного огня отбросило меня на низшую ступень в лагере Курье. Для начала я потерял те самые шевроны капрала-новобранца, но не за собственные проступки, а за действия моей группы, когда меня даже и рядом не было. Я пытался возражать, но Бронски посоветовал мне умолкнуть. Я, однако, не успокоился и пошел к Зиму. Зим холодно заметил, что я отвечаю за все действия моих людей независимо от… и дал мне шесть часов нарядов вне очереди за то, что я разговаривал с ним без разрешения Бронски. Тут еще пришло письмо от мамы, сильно меня расстроившее. Затем я рассадил себе плечо, когда в первый раз пробовал боевой бронескафандр. Оказалось, что у них имеются специальные скафандры, в которых инструктор с помощью радиоконтроля может устраивать всякие неполадки. Я свалился и разбил плечо. В результате меня перевели на щадящий режим.

В один из дней «щадящего режима» я был прикомандирован к штабу командира батальона. Поначалу я, оказавшись здесь впервые, изо всех сил старался произвести выгодное впечатление. Однако быстро понял, что капитан Франкель не любит суеты и излишнего усердия. Он хотел только, чтобы я сидел тихо, не произносил ни слова и не мешал. Так у меня появилось свободное время, и я сидел, сочувствуя самому себе, так как надежд на то, что можно будет поспать, не предвиделось.

Но неожиданно сразу после ланча, когда я сидел все так же, изнывая от безделья, вошел сержант Зим в сопровождении трех человек. Зим был, как всегда, свеж и подтянут, но выражение лица делало сержанта похожим на Смерть. Возле правого глаза у него была видна отметина, которая у другого человека, наверное, обязательно превратилась в здоровенный синяк – вещь для Зима противоестественную. Среди сопровождающих шел Тэд Хендрик. Он был весь в грязи – ведь рота вышла на полевые учения. (Степь как будто специально была создана для того, чтобы заставлять нас ползать на брюхе по невероятной грязи.) Губы Хендрика были плотно сжаты, на щеке виднелась кровь, потом я разглядел пятна крови и на рубашке. Он был без пилотки, в глазах застыло какое-то странное выражение.

По обе стороны от него стояли новобранцы. Каждый из них держал по автомату. Руки Хендрика были пусты. Одного из парней я узнал: Лэйви из моей группы. Он выглядел взволнованным и в то же время гордым. Лэйви успел незаметно мне подмигнуть.

Капитан Франкель был явно удивлен.

– В чем дело, сержант?

Зим стоял неестественно прямо и говорил так, словно отвечал заранее выученный урок:

– Сэр, командир роты Н докладывает командиру батальона. Дисциплинарное дело. Статья девять-один-ноль-семь. Неповиновение приказу и нарушение тактического плана, в то время как группа находилась в учебном бою. Статья девять-один-два-ноль.

Капитан, казалось, удивился еще больше.

– И вы пришли с этим ко мне, сержант? Официально?

Я ни разу не видел, чтобы человек был в таком замешательстве, а с другой стороны, ничем – ни одним движением лица или голоса – не выдавал своих чувств.

– Сэр. Если капитану угодно. Новобранец повел себя вопреки всем дисциплинарным нормам. Он сам настаивал на том, чтобы увидеть командира батальона.

– Понятно. Вам нужен судья. Ну, хорошо. Только я все равно ничего не понимаю, сержант. В конце концов, это его право – увидеть меня. Какая была боевая команда?

– «Замри», сэр.

Я взглянул на Хендрика и понял, что ему пришлось несладко. По команде «замри» ты падаешь на землю там, где стоишь, пытаясь как можно скорее использовать любое укрытие. При этом ты обязан замереть и не делать ни одного движения – даже бровью не шевелить без разрешения. Нам рассказывали историю о людях, которых ранило, когда они выполняли эту команду… и они медленно истекали кровью, не издавая ни звука и не двигаясь. Франкель поднял брови.