Текст книги "Спин"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Многое о ней хранила моя память. Но все эти воспоминания задвинуты в прошлое, не нужны, устарели чуть ли не со скоростью «Спина». Джейсон увидел, что я схватился за фото его сестры, и на несколько благословенных мгновений смолк. Потом он сказал:

– Слушай, Тай, такая зацикленность тебя недостойна.

– Да почему зацикленность, Джейс?

– Почему? Потому что ты не то приклеен к ней, не то боишься ее. Я бы ей то же самое сказал, если бы она позвонила. Саймон держит ее, сучку, на коротком поводке. Сильно подозреваю, что ей добрые старые новоцарские времена ой как вспоминаются. Голожопые унитарии да евангелисты. Теперь набожность в большей цене. – Он хмыкнул. – Она время от времени Кэрол звонит. Плачется, что ли…

– Что, она несчастна?

– Ха! Она среди фанатиков. И из себя фанатичку строит. Счастье побоку.

– Может, она в опасности?

– Ой, не смеши. Она живет жизнью, которую для себя выбрала. Могла бы выбрать другую. Могла бы, к примеру, тебя прикарманить. Если бы не вбила в башку эту идиотскую идею…

– Какую идею?

– Что И-Ди твой отец. Что она твоя биологическая сестра.

Я отпрянул от полки и уронил фото Дианы.

– Что за чушь!

– Это ты ей скажи. Я-то всегда понимал, что это чушь. Но она от этой идеи отрешилась, по-моему, лишь в колледже.

– С чего у нее такие мысли появились?

– Ну, мыслями это назвать… Просто фантазии. А почва… И-Ди ее вниманием не баловал. Она чувствовала, что он ею пренебрегает, и не без оснований. Он никогда не желал заиметь дочь. Ему нужен был наследник, сын. Он предъявлял к наследнику высокие требования, и я, похоже, этим требованиям более или менее удовлетворял. На Диану ему отвлекаться не хотелось, он полагал, что дочь должна воспитывать Кэрол. Но Кэрол… – Джейсон пожал плечами. – Кэрол как воспитатель оказалась не на высоте.

– И она придумала себе… историю?

– Она считала, что вывела все логически. Эта теория объясняла, почему И-Ди держит тебя с матерью поблизости. Это объясняло, почему Кэрол пьет, – с горя. И это ее каким-то образом морально поддерживало. Твоя мать о ней больше заботилась, чем Кэрол. И ей нравилась идея о кровном родстве с Дюпре.

Я перевел взгляд на Джейсона. Бледен, зрачки расширены, взгляд блуждает где-то вдали, он смотрит в окно. Я напомнил себе, что передо мной пациент, больной, что он переживает вполне предсказуемую психологическую реакцию на воздействие лекарства, что это тот же человек, который несколько часов назад плакал на столе из-за своей слабости.

– Знаешь, Джейсон, мне бы сейчас лучше уйти.

– Неужели это так страшно? Что поделаешь, рост, взросление – процесс болезненный.

Тут он вдруг резко повернул голову ко мне, впервые за вечер встретился со мной взглядом:

– О, черт… Подозреваю, что я нашалил.

– Действие лекарства, – утешил я его.

– Слушай, Тайлер, извини. Я гад.

– Тебе надо выспаться. Завтра почувствуешь себя намного лучше. Но в фирме тебе лучше не появляться.

– Не буду. Завтра заедешь?

– Обязательно.

– Спасибо.

И я ушел.

Небесные сады

Эту зиму можно было назвать зимой запусков. Кроме мыса Канаверал новые пусковые платформы сооружались в юго-западных пустынях, на юге Франции, в Экваториальной Африке, в Чжукане и Ксичане (Китай), в Байконуре и Свободном (Россия). Рампы традиционного размера предназначались для засеивания Марса, для транспортировки же добровольцев в случае успеха терраформинга строились пусковые установки небывалых габаритов – для громадных ускорительных комплексов, получивших прозвище «Большие трубы». Рампы росли, как пышные стальные леса, уходящие корнями в бетон и изобильно орошаемые из федеральной казны.

Первые «посевные» ракеты выглядели на новых пусковых установках весьма скромно. Они серийно выпускались по образцам старых ракет «Титан» и «Дельта», без излишних усложнений; космодромы обрастали ими, как стручками гороха, готовясь отправить семена новой жизни на стерильную почву Марса.

В каком-то смысле можно было сказать, что весна наступила во всей Солнечной системе. По меньшей мере – затянувшееся бабье лето. Обитаемая зона расширялась, ее внешняя граница удалялась от Солнца по мере истощения запасов гелия в его ядре, продвигалась в направлении Марса и далее, к богатому твердой водой Ганимеду, спутнику Юпитера – следующего потенциального объекта терраформинга. На Марсе массы замороженных СО2 и Н2О начали высвобождаться в атмосферу на протяжении миллионов подряд летних сезонов. В начале «Спина» атмосферное давление у поверхности Марса не превышало восьми миллибар – примерно столько же, сколько и в трех милях над Джомолунгмой. Теперь же, даже без вмешательства человека, на планете воцарился климат, сравнимый с условиями на какой-либо из арктических вершин. Красную планету окутал густой, по марсианским понятиям, слой углекислого газа.

Следовало ускорить процесс. Мы собирались насытить воздух Марса кислородом, озеленить низины, создать водоемы там, где периодическое таяние почвенных льдов взрывало поверхность грязными паровыми гейзерами.

Отчаянными оптимистами были мы в ту зиму пусковых установок.

* * *

Третьего марта, незадолго до запланированной даты первых «семенных» пусков Кэрол Лоутон позвонила мне домой и сообщила, что у матери случился обширный инсульт и что она при смерти.

Я договорился о замене на время отсутствия и, забронировав билет на первый утренний рейс в Вашингтон, отправился в Орландо.

Кэрол встретила меня в международном аэропорту Рейгана. Как будто трезвая. Она раскрыла мне объятия – пришлось ее обнять, хотя никогда ранее она не проявляла в моем отношении ничего, кроме легкой озадаченности и равнодушия. Затем она отступила на шаг, придерживаясь дрожащими руками за мои плечи.

– Крепись, Тайлер.

– Она еще жива?

– Пока держится. Идем, в машине поговорим.

Я проследовал за ней к машине, должно быть, выделенной И-Ди. Черный лимузин с федеральными наклейками; весьма неразговорчивый водитель с манерами отлаженного автомата помог загрузить багаж, в ответ на благодарность вскинул два пальца к шляпе и нырнул в кабину, отделенную стеклянной перегородкой от шикарного пассажирского салона. Не дожидаясь указаний, он повел машину к клинике университета Джорджа Вашингтона.

Кэрол похудела, голова ее на фоне кожаной спинки дивана казалась птичьей. Она вынула из крохотной сумки крохотный платочек, промокнула глаза:

– Все плачу и плачу… Даже смешно… Вчера контактные линзы выплакала, потеряла напрочь, можешь себе представить? Знаешь, есть вещи, к которым привыкаешь, как будто так вечно и быть должно. Так я привыкла к твоей матери. Все в доме в порядке, она рядом… Далее когда ее в доме не было, я знала, что она рядом, через газон. Я ночами часто просыпаюсь, ты это можешь понять. И мир казался хрупким, я боялась упасть, провалиться, как будто сейчас пол проломится, и буду падать, падать без конца. И потом подумаешь о ней, и легче становится. Представишь, что она спит здоровым крепким сном в маленьком доме… Как улика в суде. Вещественное доказательство номер такой-то, Белинда Дюпре, возможность умиротворенности. На ней дом держался, Тайлер, уж знал ты это или нет…

Похоже, что я это сознавал. Фактически оба дома, большой и малый, представляли собою одно домохозяйство, хотя в детстве я видел лишь различия: наш домик, скромный и спокойный, noire blanche maison, petite et tranquille, и «большой дом», в котором игрушки дороже, а споры злее.

Я спросил, побывал ли И-Ди в больнице.

– И-Ди? Куда там. Он занят. Для того чтобы запускать ракеты на Марс, надо постоянно водить кого-то по кабакам. То же самое, что держит Джейсона во Флориде. Джейсон, как я понимаю, ведет практическую часть, если есть у них там эта практическая часть, а И-Ди работает фокусником на арене, извлекает из разных шляп нужные деньги. На похороны-то он, конечно, приедет. – Я вздрогнул, и она виновато улыбнулась. – Что поделаешь. Врачи говорят…

– Что она не выздоровеет?

– Что она умирает. Да. И я тебе говорю, как врач врачу. Ты не забыл, что я когда-то была врачом? Когда была способна на это. И вот ты уже вырос, ты уже сам зрелый доктор с практикой… Бог мой, летит время…

Я не обижался на такую прямоту, даже ценил ее. Может быть, причиной подобного поведения Кэрол была заставшая ее врасплох трезвость. Она вдруг вернулась в ярко освещенный мир, от которого двадцать лет пряталась в тени, и мир этот оказался таким же ужасным, как и прежде.

Машина подрулила к больнице. Кэрол уже освоилась в реанимационном отделении и довела меня до самой двери палаты, в которой умирала мать. Она остановилась перед дверью, и я спросил, не войдет ли она внутрь.

– Нет. Не стоит. Я уже не раз с ней прощалась.

Побуду на свежем воздухе, где не пахнет дезинфекцией. Покурю с санитарами у приемного покоя, у каталок. Зайдешь за мной туда?

Я пообещал.

Мать оставалась без сознания, на искусственном дыхании. Меха аппарата посвистывали, грудная клетка матери расширялась и опадала. Голова ее поседела почти полностью. Я погладил ее по щеке, но она не реагировала.

Повинуясь совершенно неуместному здесь врачебному рефлексу, я приподнял одно из ее век, должно быть, чтобы проверить реакцию зрачка. Глаз, однако, сильно пострадал от кровоизлияния при ударе. Я увидел залитое кровью, красное, как спелый томат, глазное яблоко.

* * *

По дороге домой Кэрол пригласила меня на ужин, но я отказался, объяснив, что справлюсь сам.

– В кухне у матери, конечно, есть кое-какие запасы, но, если передумаешь, мы будем тебе рады. Конечно, без твоей мамы там уже нет прежнего порядка, но приличная спаленка для тебя, конечно, нашлась бы.

Я поблагодарил, но сказал, что хотел бы побыть в доме детства.

– Ну смотри. Передумаешь – приходи без церемоний. – Она смотрела на маленький дом через газон, как будто не видела его десять лет. – Ключ-то у тебя с собой?

– Да, все еще с собой.

– Ну что ж… В общем, как хочешь. В больнице наши телефоны есть, если что.

Кэрол обняла меня еще раз и направилась вверх по ступеням с решительностью, если не рьяностью, показывающей, что она слишком долго оттягивала сегодняшнюю выпивку.

Я пересек побуревший от зимних холодов газон и вошел в дом матери. Конечно же, ее дом в большей степени, чем мой, хотя следы моего присутствия не исчезли. Уезжая в университет, я оголил комнату, забрал все, что мне тогда казалось важным. Мать, однако, поддерживала в порядке мою постель и заполнила зияния на сосновых полках и подоконнике цветочными горшками. В ее отсутствие цветы быстро пересыхали, я полил их. Везде все чисто, аккуратно. Диана как-то назвала манеру моей матери вести хозяйство «пропорциональной», что означало поддержание порядка без одержимости. Я зашел в гостиную, в кухню, заглянул в ее спальню. Не все непременно на месте, но для всего определено место.

С наступлением темноты я задернул шторы и везде включил свет. Мать такого излишества, конечно, себе не позволила бы, но я как будто бросал вызов смерти. Подумал, заметила ли эту иллюминацию Кэрол, и, если заметила, успокоили ли ее освещенные окна маленького домика или встревожили.

И-Ди вернулся домой около девяти вечера и снизошел до визита ко мне. Постучал в дверь, выразил соболезнование. Его сшитый по мерке костюм помялся в дневной суматохе, да и сам он выглядел каким-то сникшим в ярком свете фонаря над крыльцом. Он неосознанно хлопал по карманам пиджака и брюк, как будто что-то порывался найти или просто не знал, куда девать руки.

Его соболезнование было явно преждевременным, ведь мать еще не умерла. Но он ее уже списал. А ведь она еще дышала или, по крайней мере, перерабатывала нагнетаемый ей в легкие кислород, одна в палате университетской клиники.

– Спасибо за сочувствие, мистер Лоутон.

– Бог мой, Тайлер, зови меня просто И-Ди. Меня все так зовут. Джейсон сказал, что ты там, во Флориде, отлично справляешься.

– Пациенты пока, кажется, довольны.

– Вот и отлично. Любой вклад ценен, и малый, и великий. Слушай, это Кэрол тебя сюда сослала? У нас в доме гостевые спальни готовы, если хочешь.

– Спасибо, мне здесь удобно.

– О'кей. Понимаю. Если что – не стесняйся.

Он зашагал обратно по зимнему газону. В прессе и в семье Лоутонов носились с гениальностью Джейсона, но я понимал, что И-Ди тоже мог бы претендовать на нечто подобное. Свое инженерное образование и деловые способности он вложил в динамично развивавшееся предприятие, верно оценивал обстановку и быстро реагировал на ее изменение. Он выпускал стратостаты, продавал частоты и диапазоны, когда «Америком» и AT&Т еще косились на «Спин», как перепуганные котята. Не хватало же ему не интеллекта Джейсона, но присущего Джейсону любопытства к физике Вселенной, джейсоновского чувства юмора и, может быть, джейсоновского налета человечности.

Я снова остался один, дома и не дома. Усевшись на диван, подивился, как мало изменилась комната. Рано или поздно мне предстоит распорядиться содержимым этого дома, к чему я, честно говоря, оказался неподготовленным. Задача более сложная, более неестественная, чем терраформинг Марса. Возможно, из-за того, что я обдумывал эту деконструктивную задачу, мне и бросилось в глаза зияние на верхней полке этажерки возле телевизора.

Заметил я это потому, что, насколько я знал, за все годы моего проживания в малом доме пыль с верхней полки стряхивалась весьма нерегулярно. Верхняя полка представляла собою чердак жизни матери. Я мог бы перечесть по порядку все, что там стояло, с закрытыми глазами: классные альбомы школьных лет (средняя школа Мартелла в Бингеме, Мэн, 1975–1978 годы), зачетка из Беркли 1982 года, массивный нефритовый упор для книг в виде фигуры Будды, диплом матери в пластиковой рамке, коричневая папка-гармошка, в которой хранились ее свидетельство о рождении, паспорт, налоговые документы и подпертые вторым зеленым Буддой три обшарпанные обувные картонки «Нью баланс» с надписями: «Школа»: «Маркус» и «Разное».

Но в тот день второй Будда удивленно застыл в непривычном для себя положении, а коробка с надписью «Школа» отсутствовала. Я подумал, что мать сама сняла эту коробку, хотя нигде в доме ее не заметил. В моем присутствии она довольно часто открывала лишь одну коробку, с надписью «Разное». В ней хранились корешки билетов и программки концертов, пожелтевшие вырезки из газет, включая некрологи ее родителей, сувенирный значок в виде шхуны «Блюноуз» – память о медовом месяце в канадской Новой Шотландии; спичечные книжечки из ресторанов и гостиниц, ювелирные побрякушки, свидетельство о крещении, даже мой Младенческий локон в вощанке, заколотой булавкой.

Я снял с полки другую коробку, с надписью «Маркус». Я никогда не проявлял особого любопытства к отцу, а мать мало что о нем рассказывала, в основном в общих словах. Красавец, инженер, любитель джаза и коллекционер джазовых записей, лучший друг И-Ди по колледжу, но – увы! – большой любитель спиртного и жертва своей наклонности к езде в подпитии на высокой скорости. Из-за этого он и погиб, возвращаясь домой после визита к производителю электроники в Мильпитас. В коробке оказалась пачка писем в конвертах плотной бумаги, надписанных четким, аккуратным почерком и адресованных Белинде Саттон – девичья фамилия матери – в Беркли, далее адрес я не разбирал.

Я вынул одно из писем, развернул листок пожелтевшей бумаги.

Лист оказался нелинованным, но строчки бежали ровно, параллельно одна другой.

Дорогая Бел, – начал я и продолжил: – Вроде я все сказал тебе вечером по телефону, но все равно думаю о тебе. Пишу, и кажется, что приближаюсь к тебе, хотя и не так близко, как хотелось бы. Не так близко, как в августе. Я прокручиваю ленту памяти каждый вечер, когда ложусь в постель вдали от тебя.

Дальше я читать не стал, сложил лист и засунул его в старый конверт; закрыл коробку и вернул ее на полку.

* * *

Утром в дверь постучали. Я открыл, полагая, что увижу Кэрол или какую-нибудь из ее горничных. Но за дверью оказалась не Кэрол. За дверью оказалась Диана. Диана в длинной, до пят, темно-синей юбке и закрытой блузе с высоким воротом. Она стояла, сложив руки под грудью, сверкала глазами.

– Мне так жалко ее, Тай, так жалко… Я как узнала, сразу сорвалась с места.

Но она опоздала. Десятью минутами раньше позвонили из больницы. Белинда Дюпре умерла, не приходя в сознание.

Во время службы И-Ди сказал несколько слов, но как-то скомкано и не по делу. Я тоже что-то сказал, Диана выступила весьма прочувствованно. Кэрол тоже собиралась выступить, но не то ее слезы душили, не то алкоголь – она не смогла даже с места подняться.

Конечно, Диана говорила из глубины души, искренне и трогательно. Она рассказывала о дарах, которые мать моя доставляла им на дом через газон, как будто гуманитарную помощь из далекой богатой страны, из страны доброты. Ее слова меня растрогали. Все остальные словеса и действия церемонии остались у меня в памяти как что-то механическое, как будто заводные куклы отбивали однообразные поклоны. Выскакивали полузнакомые лица, кто-то что-то бормотал, я благодарил и улыбался, благодарил и улыбался, пока не приспело время идти на кладбище.

* * *

И-Ди устроил после похорон прием в «большом доме». Там мне выражали соболезнование его коллеги и партнеры. Этих людей я не знал совершенно, но некоторые из них встречались с моим отцом. Штат прислуги, хорошо знакомый с матерью, сочувствовал мне более живо и искренне переживал ее кончину.

Обслуга сновала между гостями с серебряными подносами, уставленными бокалами, и я выпил больше, чем следовало. Диана, наконец, забеспокоилась и оттащила меня в сторонку от очередного кругового возлияния.

– Тебе нужно подышать свежим воздухом.

– Там холодно.

– Ты уже свою норму выпил, Тай. Продолжишь – потеряешь над собой контроль. Выйдем на минутку.

И мы вышли на газон. На бурый зимний газон. Туда, откуда мы почти двадцать лет назад следили за небом, когда угасли звезды. Обошли «большой дом» медленным прогулочным шагом, не обращая внимания на резкий мартовский ветер и на ледок, все еще затягивавший затененные уголки двора и дома.

Все очевидности мы уже обговорили: моя работа в Сиэтле, переезд во Флориду, медчасть «Перигелиона»; ее жизнь с Саймоном, отход от «Нового царства» и обращение к более ортодоксальному курсу, ожидание Царства Божия с трепетом и в самоотречении. Как же, «мяса не едим, искусственных волокон не носим» – ее признания. Я топал рядом, ощущая в собственном дыхании запах сандвичей с ветчиной, облаченный в одежду с непременным процентажем усиливающего ткань полиэстера. Внешне она не слишком изменилась, но похудела. Может быть, больше похудела, чем необходимо для здоровья. Линия челюсти резко выделялась на фоне туго обтягивающего шею воротника.

Несмотря на подпитие, я достаточно трезво соображал, чтобы поблагодарить ее за заботу о моем поведении.

– Знаешь, мне тоже нужно было оттуда уйти, – призналась она. – Вся эта публика, которую созвал И-Ди… Никто из них твою мать, по сути, не знал. Ни один из них. У них там толк идет о счетах, суммах, тоннаже. Деловые господа!

– Может, в понимании И-Ди это лучший способ почтить кого угодно. Спи, мол, спокойно, дорогой товарищ, мы продолжим твое дело. Своего рода прощальный салют из боевого оружия. Как над могилой усопшей политической шишки.

– Ну ты и истолковал!

– Ты все еще на него злишься? – и даже по пустякам, добавил я про себя.

– На папашу-то? Еще как! Хотя, конечно, можно было бы проявить милосердие и помиловать его. По твоему примеру.

– Мне его простить легче. Передо мной он не так виноват, он не отец мне.

Эта фраза не несла никакой «особенной» нагрузки, но впечатление от сказанного мне Джейсоном не так давно еще не выветрилось, и в процессе ее произнесения я почувствовал, что язык мой цепенеет, и я краснею. Диана удивленно уставилась на меня, потом глаза ее расширились до отведенных природой пределов, лицо выразило гнев и растерянность. Эмоции ясно читались на ее физиономии даже в свете удаленного от нас внешнего фонаря у входа.

– Ты говорил с Джейсоном, – отчеканила она ледяным тоном.

– Извини…

– И как это выглядело? Сидели за бутылочкой пивка и перемывали мне косточки?

– Ничего подобного. Он… Джейсон сказал это под воздействием лекарства. – Так я допустил очередной идиотский ляпсус.

– Какого лекарства? – насторожилась Диана.

– Я его врач. Я лечу его и иной раз прописываю разные лекарства. Это такая редкость?

– Не любое лекарство заставляет человека нарушать клятвы. Он обещал мне, что никогда не скажет тебе… – Она сделала следующий логический шаг: – Значит, он настолько болен, что не смог приехать на похороны?

– Он занят. До первых запусков остались считаные дни.

– Но ты его от чего-то лечишь.

– Врач не вправе разглашать сведения о состоянии здоровья пациента. – Конечно, я понимал, что такая фраза лишь добавит горючего в костер ее любопытства.

– Похоже на него. Заболеть и никому не дать знать. Скрытный до герметичности, запечатанный…

– Возьми да поинтересуйся. Могла бы и позвонить ему.

– Думаешь, не звонила? Я ему раньше еженедельно звонила, да что толку… От него ничего не услышишь. Как дела? Да все путем. Как здоровье? Да отличненько. Что нового? Да ничего. Вот и весь разговор. Он со мной знаться не хочет, Тайлер. Он глубоко в лагере И-Ди. Я ему, что заноза в пятке. – Она чуть помолчала. – Разве что что-нибудь изменилось.

– Не знаю, что изменилось, но ты могла бы с ним увидеться лицом к лицу, поговорить.

– Как?

– Возьми еще неделю. Лети со мной.

– Ты же сказал, он страшно занят.

– Когда начнутся пуски, ему придется сидеть и ждать. Можешь с нами съездить на Канаверал. Увидеть, как делается история.

– Эти ваши запуски – тлен и суета. – Суждение прозвучало торжественно, однако мне показалось, что слышу ученицу, хорошо вызубрившую урок. – Я бы, может, полетела, но мы с Саймоном не можем этого себе позволить. Мы сводим концы с концами, но богатыми нас не назовешь. Мы не Лоутоны.

– Я куплю тебе билет.

– Щедрость по пьянке.

– Без шуток.

– Спасибо, не надо. Я не могу принимать такие подарки.

– Подумай.

– Давай поговорим, когда протрезвеешь, – добавила она, уже поднимаясь по ступеням крыльца. Желтый свет лампочки играл в ее зрачках. – Что бы я когда-то ни думала… Что бы я ни говорила Джейсону…

– Не надо, Диана.

– Я знаю, что И-Ди не отец тебе.

Интересным в этом ее утверждении было то, каким образом она его высказала. Твердо, решительно.

Как будто теперь ей все тайны мира открыты. Как будто она нашла ключ к тайнам Лоутонов.

* * *

Диана вернулась в «большой дом», я же решил, что свою дозу соболезнований получил, и отправился через газон, в дом моей матери, который теперь показался душным и перегретым.

На следующий день Кэрол сказала мне, что я могу не торопиться с освобождением помещений – она назвала это «устраивать дела». Относительно дальнейшего использования маленького дома не существовало никаких планов, так что я мог «устраивать свои дела» хоть месяц, хоть год, когда у меня будет время и настроение.

Насчет настроения у меня не было никакой уверенности, но я поблагодарил ее за чуткость и провел день в весьма неспешных сборах в обратный путь, в Орландо. Сознание сверлила мысль, что следует взять что-то на память о матери для какой-нибудь моей собственной коробки сувениров, когда я ее заведу. Но что? Одну из ее Хаммелевских статуэток, которые она обожала, хотя я всегда считал их самой кретинской халтурой? Вышитую крестиком бабочку со стены гостиной? Гравюру «Водяные лилии» в «самосборной» рамке?

От этих размышлений меня оторвала Диана:

– Ну, как твое предложение насчет Флориды? Еще не передумал?

– Конечно, не передумал.

– Дело в том, что я переговорила с Саймоном. Ему эта идея не то чтобы понравилась, но он полагает, что сможет обойтись без меня еще несколько дней. – Деликатный господин, подумал я. – Ну, тогда, если ты… Я имею в виду, ты вчера здорово поддал…

– Чушь какая. Сейчас позвоню.

И я заказал для Дианы билет из Вашингтона в Орландо первым рейсом на следующий день. После чего закончил паковаться. Из вещей матери я взял с собой одного из двух облупленных Будд.

Осмотрев весь дом, заглянув даже под кровати, я так и не нашел обувной коробки с надписью «Школа».