Текст книги "Байкальской тропой"

Автор книги: Роберт Аганесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Мыс Покойники

В 1772 году штурман Пушкарев, составляя карту Байкала, назвал этот мыс Покойным. Возможно, это случилось потому, что под защитой берегов была относительно спокойная стоянка для судов, или, как говорят байкальские моряки, отстой. Со временем мыс стали называть Покойники, созвучно старому названию – Покойный.

Но от старых рыбаков и охотников мне не раз приходилось слышать, что свое мрачное название мыс получил следующим образом. В далекую старину на мысе был большой бурятский Улус, и однажды случилась беда: по неизвестной причине в несколько дней вымерло сразу все население этого улуса. И с тех пор в этих местах никто не селился. По другой версии, в море неподалеку от мыса произошло кораблекрушение, почти вся команда судна погибла, и на мысе охотники нашли несколько трупов, выброшенных волнами. С тех пор мыс и стали называть Покойницким.

С южной стороны по береговой кромке к мысу подойти очень трудно: круты и обрывисты скалистые склоны Байкальского хребта. Тропа, петляющая по берегу, порой сходит прямо в море, и пешеходу, выбравшему этот трудный путь, придется брести несколько километров по грудь в ледяной воде. За горным хребтом, к западу, в долине верховьев Лены, есть хорошо пробитые тропы охотников. Они петляют по заболоченной чаще, обрываются на берегах мелких речушек. Советовать неопытному человеку этот маршрут довольно рискованно. Уж если хочешь добраться до мыса, то самый верный и надежный путь – это морем, от улуса Онгурен и на север. Напрямик это будет километров семьдесят. А в июле и августе в этом районе рыбацкие мотодоры очень часто ходят на север, в район промысла. И для туристов (которых с каждым годом все больше и больше), стремящихся попасть на мыс Покойники, чтобы оттуда подниматься к верховьям Лены, самый надежный путь – на рыбацкой мотодоре. Если и нет попутного транспорта, то обычно туристские группы договариваются с правлением колхоза, которое находится в Онгурене. При благоприятной погоде путешествие на мотодоре занимает один день.

В долине верховьев Лены

Итак, мыс Покойники! Согласитесь, что название довольно мрачное, и оно никак не вяжется с местом, где среди залитой солнцем зелени сосен, кедров и лиственниц стоят три пестрых домика и тщательно выбеленная площадка метеостанции. В этих домиках живут три молодые семьи. Взрослые работают радистами-метеорологами, но по совместительству они все без исключения рыбаки, охотники, печники, бондари и домохозяйки. А дети возятся на песочной площадке, с настоящими капканами играют в охотников и возле лодок изображают отважных рыбаков. За столом они порой и капризничают, отворачиваясь от великолепных рыбных котлет, предпочитая им медвежатину!

Через каждые три часа с мыса летят радиосигналы. Они передают погоду в управление Гидрометслужбы Иркутской области, предупреждают рыбаков о надвигающихся штормах, помогают самолетам геологов, изыскателей. Летом эти сигналы чутко слушают суда научных экспедиций, изучающих Байкал.

На шитике от Онгурена к мысу Покойников

Вдоль моря, на юг и на север, тянется густая тайга, перевитая звериными тропами. Позади дыбится гольцами Байкальский хребет, впереди – простор моря и пестрые домики на поляне; вот вам таежная метеостанция мыса Покойники.

А что касается мрачного названия мыса, то сейчас с этим наследием старинных легенд и преданий стойко борется в редакциях областных газет и в управлениях по службе начальник метеостанции Алексей Бушов.

– Если они не пойдут навстречу, я не только в столичные газеты напишу, а еще и в министерство особое письмо накатаю! – горячился он. – Ведь посуди сам, что же это получается? Вот, к примеру, родились у Петра дети, родились они здесь, и им пишут в метриках место рождения: мыс Покойники! – Тут Лешка закатывает глаза и, воздев к потолку вымазанные тестом руки, принимает драматическую позу.

– Да ты сам посмотри, что вокруг! Тут пропасть жизни и солнца. И мы хотим, чтобы такое название и было у мыса: мыс Солнечный!

Я от всей души сочувствую Лешкиной горячности. Дело вот в чем: два дня назад вызванный катер увез его жену Галю в иркутский роддом. В семействе Бушовых с нетерпением ожидают прибавления, и вчера Лешка собрал всех работников станции и заявил, что если понадобится, то он сам поедет в управление и всеми мерами будет добиваться, чтобы справедливость восторжествовала. Мыс Солнечный – и никаких гвоздей! Для начала в ближайший сеанс радиосвязи он передаст в управление еще один текст такого заявления. А пока начальник метеостанции, задавленный бременем домашних забот, засучив рукава, остервенело месит тесто в деревянной бадье.

Лешке едва исполнилось двадцать пять. На станции он самый молодой. Невысокого роста, большеголовый широкоплечий крепыш, вечно страдающий от избытка энергии. Он родился на Украине, о Сибири знал только по книжкам. Но в армии довелось служить вместе с сибиряками. Лешка увлекся их рассказами о жизни в тайге и решил, что после службы обязательно поедет в этот край жить и работать. В армии он получил специальность радиста первого класса и в погоне за своей мечтой приехал в Иркутск. Поступил на курсы радистов-метеорологов, здесь познакомился с Галкой, и по окончании курсов молодая чета по собственной просьбе была направлена на отдаленную таежную метеостанцию.

С Лешкиным прибытием на место службы даже покойницкие коровы потеряли покой: он быстро отучил их потирать бока о свежевыкрашенный забор метеоплощадки. Неторопливо и осмотрительно приняв дела от прежнего начальника, Лешка, как выразился Петр Ивельский, начал хозяйствовать на свой лад. Ему до всего было дело, он интересовался всем, начиная от склада продуктов и кончая сигнальной лампочкой на вершине радиомачты. Отработав свое дежурство на станции, Лешка, вместо того чтобы отдыхать или заниматься домашним хозяйством, целыми днями торчал в мастерских, на складе или ковырялся в рации, которую уже давно списать надо было, но он решил наладить ее, чтобы не терять мастерство по ремонту. Галка нередко ворчала, что Лешку можно увидеть дома, только когда он спит.

– Признаться, поначалу мы думали так, – рассказывал мне однажды Петр Ивельский: – Покипит парень, погорячится месяц, другой, а там укатают сивку таежные горки! Сам я уже пятнадцать лет за ключом сижу, с шестнадцати работал в различных экспедициях и здесь на мысе уже девятый год. Словом, всякого народу довелось посмотреть. Иной приедет сюда с песнями, от романтики задыхается, дело в руках у него горит, а пройдет месяца два – особенно это заметно в зимнюю пору, – начинается скулеж, что вот так жизнь и пройдет, ни кино тебе, ни театров и вообще никакой цивилизации! Почта с Большой земли и то никогда вовремя не приходит. И вот бродит такой романтик по станции и на других тоску наводит. Разве с таким сработаешься? И кончается тем, что он любыми способами сматывается в город. А к каждому новому человеку на таежной станции привыкать надо, обжиться с ним, приноровиться ведь хоть и в разных домах живем, а, считай, все под одной крышей, и радость на всех, и беда… А с Лешкой как-то получилось, что через несколько дней нам уже казалось, что мы год знаем друг друга. По всему видно: знает парень свое дело и любит его, а именно такие и приживаются…

Тепло и уютно в небольшом Лешкином домике. Одна комната, застеленная кровать, стол, на тумбочке транзистор. На самодельных полках сжались ряды книг. На полу аккуратно сложены пачки фотожурналов: чешских, немецких, польских. На кровати раскрыт замусоленный и растерзанный самоучитель игры на гитаре, а сам «душевный инструмент» висит на стене, и под ним на маленьком столике разбросаны паутины радиосхем.

Пока я прибираю в комнате, Лешка продолжает возиться с тестом для хлеба. Пронзительно заверещал будильник. Лешка оттолкнул от себя бадью и, сдирая на ходу фартук, крикнул уже в дверях:

– Время сеанса! Ужинай без меня, я на станцию!

И его словно ветром вынесло из избы. Спустя полчаса я тоже побрел к берегу моря в домик радиостанции.

Над крышей домика перехлестнулись растяжки радиомачт. В тесной комнате тихо, только слышно, как монотонно гудит генератор и надрывно попискивает морзянка. На большом столе нагромождены друг на друга приемники и передатчики. Вспыхивают лампочки индикатора. Лешка сидит, уткнувшись в линованные листы бумаги, испещренные колонками цифр, – это метеосводка за прошедшие три часа. Я вижу, что рабочее время радиосеанса кончилось, но Лешка не выключает рацию и рука его неподвижно лежит на ключе. Неожиданно запищала морзянка, и Лешкин карандаш заскользил по бумаге. Осторожно заглядываю через плечо.

– …С Галкой все благополучно… пока без изменений, позвоню еще раз в больницу и сообщу следующим сеансом… Если у тебя все, то конец связи. Не вешай нос, папуля…

Морзянка захлебнулась. Лешка нехотя выключил рацию и, рассеянно посмотрев на меня, стал собирать со стола бумаги. Я чувствовал, что ему не хочется уходить со станции, хотя следующий сеанс будет только через три часа. Лешка протяжно вздохнул и сказал:

– Ты вообще имеешь об этом хоть какое-нибудь представление? – Он запнулся и, глядя на меня, растерянно хлопал ресницами. – Ну сколько это длится?.. Что, совсем ничего не смыслишь?

Я опешил от неожиданности. Лешка усмехнулся и махнул рукой, словно и сам понимая, что ничего путного он от меня не услышит.

– Ладно! Будем надеяться, что все кончится хорошо. Пошли ужинать и спать, а завтра хлебы печь будем. Хозяйственных дел прорва, а у нас с тобой всего четыре руки!

На следующий день после сеанса связи Лешка сдал дежурство Петру и несколько раз повторил ему, чтобы он записывал все, что будут передавать о Галке иркутские радисты. Как я узнал позже, в Иркутске радисты управления через каждые полчаса звонили в роддом, надеясь с очередным сеансом связи передать хорошие известия на мыс Покойники.

Все утро в поте лица мы трудились у пылающей печи. Лешка пробовал тесто на вкус, разминал его, пыхтя и сопя от усердия, рассказывал, как пекут хлеб в украинских деревнях и какой он вкуснющий и ароматный, этот домашний хлеб! И вот финальная минута! Я и по сей день не могу без улыбки вспоминать озадаченную, растерянную физиономию Лешки, когда, дрожа от нетерпения, он выколачивал из жестяных форм обгорелое, пахнущее сыростью тесто.

– Ничего не понимаю, – бормотал Лешка, смахивая капельки пота с раскрасневшегося лица. – Черт знает что получилось! Но ведь все по науке делали… И Галка всегда пекла так… Может быть, мука плохая, а? Ведь мы все делали правильно!

Хлеб нам пришлось занять у соседей.

После обеда Лешка вывалил на стол коробки с дробовыми патронами и предложил мне побродить по ближайшим озерам, чтобы раздобыть к ужину пару уток. Я почувствовал, что он просто хочет побыть один и выпроваживает меня из дома, и, захватив бинокль и двустволку, отправился прочь с его глаз.

Я шел к северу от домиков станции. Едва они скрылись за деревьями, как я наткнулся на хорошо пробитую тропу, ведущую от моря прямо в ущелье, где она терялась в зарослях. Проследив ее направление, я догадался, что эта тропа ведет к перевалу, о котором рассказывал мне Петр. Хвойной лощиной я вышел к самой подошве горного хребта. Здесь начиналась знаменитая Солнцепадь – древнейший путь от берегов Байкала к долине верховья Лены. Вслед за зверем, уходившим на зимовку за перевал, этой тропой шли на Качуг русские промышленники добывать белку и соболя в долине Лены. По следам промышленников прошли геологи, топографы и изыскатели. А несколько лет назад, возвращаясь с перевала, Петр Ивельский обнаружил на тропе ребристый след кедов. Туристы! Это событие на мысе Покойники Петр отметил в своем дневнике. Небольшая группа туристов-москвичей по тропе Солнцепади поднялась на гребень перевала, расположенный на высоте около 1200 метров над уровнем моря, и, пройдя с километр по долине, вышла к берегам Лены. Построили плот и, отмечая на своих картах шиверы и пороги, проплыли по течению до районного центра – поселка Качуг. А там часа два лета на «АН-2» – и под крылом Иркутск. Петр показывал мне восторженные письма участников этого похода. Тропа в Солнцепади не зарастает. Летом, чаще всего в июле – августе, на берегу моря близ мыса Покойники можно видеть пестрые палатки, дым костров и слышать аккорды гитар. Как правило, туристы останавливаются на берегу Байкала на одну ночь, чтобы передохнуть и подготовиться к подъему на перевал.

В широком, скалистом ущелье тропа извивается крутыми петлями. По всему ущелью среди каменистых развалов высятся могучие кедры, лиственницы, на обрывистых боках скал висят гроздья кедрового стланика. В этом просторном каменном коридоре поражает необычное множество птиц разных видов. Стаи кедровок, перелетая с места на место, все время суетятся, мельтешат над головой, горланят на все голоса. Их крики порой можно принять и за воронье карканье, и за мяуканье кошки. Эти беспокойные, хлопотливые птицы сбивают с кедров шишки и, вылущивая зерна, прячут их в мох или среди кочек на гарях про запас. Но, как заметили охотники, чаще всего они забывают место, где спрятано зернышко. Сквозь приглушенное бормотанье ручья, особенно приятное в жаркий день, когда в ущелье не слышится ни малейшего дыхания ветра, доносится протяжный свист бурундучков. Привстав на задние лапки, они подпускают вас чуть ли не на шаг и только в последнюю секунду проворно ныряют в камни. Отдаваясь эхом, перекатывается по ущелью дробь дятлов. По зарослям березняка, ельника слышится тревожный свист рябчика-самки, уводящей подальше в чащу свой выводок. По краю тропы то и дело натыкаешься на бруснику, а пройдешь чуть подальше – навстречу тебе заросли пахучей смородины. Невидимая река Солнцепадь течет в глубоком каньоне, и редко она выходит из своего каменного укрыва на поверхность. Тропа пересекает ее старое, высохшее русло.

Я бродил по ущелью, карабкаясь по отвесным стенам скал, вслушиваясь в звонкий перехлест птичьих голосов. Вокруг, распушив свои кроны, могучий, величественный лес ступеньками поднимался по залитому солнцем каньону до самого перевала, каменистым гребнем выделяющегося на фоне синего неба. Недаром геологи, работавшие в долине верховья Лены, назвали это ущелье романтическим именем – каньон Солнца!

Под вечер я вернулся домой, разумеется, без всякой добычи. Вошел в комнату и невольно застыл на пороге. На полу среди разбросанных лоскутов материи и растерзанных, скомканных клочьев бумаги, лязгая здоровенными ножницами, сидел злой и взъерошенный Лешка. Прикусив губу, сопя, он выкраивал из куска серого полотна нечто среднее между японским кимоно и детской распашонкой. На меня Лешка даже не взглянул. В это время на крыльце послышались шаги, и в комнату вошла Валентина, жена Петра, общительная и веселая женщина. Валентина только глянула на Лешку и, присев на стул, расхохоталась, бессильно опустив руки. Лешка набычился и косился на нее испепеляющим взглядом. Валентина, раскрасневшаяся от смеха, долго вытирала платком глаза, потом решительно отобрала у Лешки уцелевший кусок полотна и ушла, наказав ему не соваться не в свои дела.

На следующий день Петр на моторной лодке уехал в Онгурен. Перед отъездом он долго разговаривал о чем-то с Лешей, все время показывая рукой в сторону мыса Саган-Морян. Я сидел на крыльце баньки и видел, как, слушая его, Лешка озабоченно кивал головой и поглядывал на чернеющий на горизонте мыс. Петр уехал, а Лешка, поручив станцию Валентине, исчез неизвестно куда.

У меня было задание: заготовить для баньки дров, и, пытаясь совладать с полупудовой бензопилой «Дружба», я распиливал толстый кряж сушины, когда неожиданно передо мной появился Лешка. Присев на крылечко баньки, он спросил:

– Ты хорошо стреляешь? – И, не дождавшись ответа, продолжал:

– Тебе известно, что у медведей сейчас гон? Так вот, зверь в такое время бывает не в духе и при случае может наделать всяких пакостей. Вчера вечером Петр наткнулся на свежие следы, медведь подходил к самой станции. Я сегодня сам туда ходил и видел: след действительно свежий…

Лешка помолчал.

– Оно вроде и ничего, в тайге живем. Но, понимаешь, штука какая: на станции дети! Петровы малыши бегают где придется, того и гляди могут нарваться на беду… Петр говорил, чтобы мы без него не ходили, но я так думаю, что откладывать это дело нельзя! И на этот счет у меня есть свои соображения, потом расскажу. Словом, так: Валентина сегодня ночью подежурит на станции, а мы с тобой прогуляемся на лодочке вдоль бережка.

Собирались мы недолго. Лешка разобрал и тщательно смазал карабин, придирчиво осмотрел каждый патрон, встряхивая его и прислушиваясь к шороху пороха в гильзе.

– Годится, – бормотал он, раскладывая патроны на кучки. Он посмотрел на карабин, потом на меня и усмехнулся.

– Если ты малый не робкий, – проговорил он, – обойдемся одним выстрелом.

Он взял в руки ракетницу и кивнул на ящик с ракетами, стоявший у окна. Я увидел, что это обычные сигнальные ракеты и ничего больше.

В полной темноте мы подошли на лодке к мысу Саган-Морян. Саган-Морян в переводе с бурятского означает «белая поляна». В стороне от мыса тянется непроглядная стена тайги. Мы пересекли залив и у северной его оконечности заглушили мотор. В полном молчании выкурили по сигарете, прислушиваясь к ночному покою тайги, и пошли обратно на веслах, придерживаясь береговой кромки. Лешка усердно махал веслами, а я, пристроившись с карабином на носу лодки, напряженно вглядывался в расплывчатые очертания берега. Лодка неслышно кралась мимо камней, огибала мыски, пересекала небольшие заливчики. Приглушенный звук падающих с лопастей капель едва слышным эхом отдавался в настороженной чаще ночной тайги.

Наш путь проходил вдоль берега не случайно. В летние месяцы медведи часто выходят по ночам на берег моря. Там они находят для себя множество разнообразного корма – жучков, стрекоз, выброшенную волнами мертвую рыбу, нерп-подранков. На каменистом мелководье откладывают крупную красную икру бычки-подкаменщики. Эта икра – одно из любимых лакомств медведей. Но главное, что привлекает медведей на берегу, – это огромное количество личинок ручейников, которые сплошным многоярусным слоем покрывают прибрежную полоску воды, береговую гальку, валуны. Крошечные их домики слеплены из крупинок песка. Личинки ручейников называют в этом краю метляками.

Обогнув мысок, лодка скользнула в заливчик. С отсвечивающей в темноте галечной отмели неслышно, словно призраки, скользнули в воду две здоровенные нерпы и через несколько секунд почти до половины высунулись из воды уже метрах в десяти от берега. Застыв столбами, они таращились на нас, поводя усатыми мордами, и потом без малейшего всплеска ушли под воду и больше уже не показывались. Оглянувшись на Лешку, я увидел, что его лицо так и сияет в довольной улыбке. Он, не отрываясь, смотрел на то место, где исчезли нерпы, словно ожидая, что они снова всплывут. Но потом, спохватившись, Лешка погрозил мне пальцем и взялся за весла. Мы пошли дальше. По всему берегу размытая ночными тенями тайга непроглядной громадой подступала к самой воде. В темноте над тайгой едва различался снежный покров на склонах гольцов. Местами на гольцах Байкальского хребта снег держится почти до конца лета, и только он начнет стаивать, как ложится новый.

Мы медленно плыли вдоль берега к выходу из залива. Оранжевое зарево неуловимыми стрелами проскальзывало по горизонту моря, предупреждая о скором появлении луны. Тогда конец нашей охоте! Лодка будет видна за целый километр. Хотя медведь и не может похвастать отличным зрением и дальше сотни метров плохо различает предметы, на верный выстрел к нему уже не подойти. Ночь имеет свои измерения, и стрелять наверняка ночью можно только с близкого расстояния, да и то, повязав конец ствола белым платком, чтобы иметь хоть какую-нибудь возможность целиться. Раньше мне никогда не приходилось участвовать в ночной охоте. У Лешки тоже не было опыта в подобном предприятии, и потому он посадил меня с карабином на нос лодки, а сам сел на весла и положил рядом заряженную ракетницу. Прошло уже часа два, как мы крались вдоль берега. Голова у меня тяжелела, слипались веки, и, будучи не в силах противиться необоримой дреме, я стал клевать носом в затвор карабина.

Почувствовав вдруг на своем плече Лешкину руку, я вздрогнул. Сон сразу отлетел, лихорадочно заколотилось сердце. До боли в глазах вглядываясь по направлению Лешкиной руки, я различил резко выделяющийся на береговой гальке пенек, совсем не походивший на другие. Этот пенек двигался! Он вырастал, неслышно подкатываясь к нам бесформенным, расплывающимся комом. Трясущимися руками я приподнял над бортом карабин, но Лешка еще сильнее сжал мне плечо: надо ждать!

Отчетливо белел платок, повязанный узлом на мушке карабина. От напряжения слезились глаза, и удары крови глухими толчками отдавались в ушах.

…Пенек уже подвалился чуть ли не к самому борту лодки и вдруг застыл, словно наткнувшись на что-то. Тотчас над моим ухом оглушительно рявкнула ракетница.

Ослепительный свет выхватил из темноты береговые скалы, стволы деревьев и белую гальку, на которой, вскинувшись на дыбы, застыл медведь. Он стоял мохнатым черным столбом, чуть подавшись вперед и приподняв обе передние лапы. Еще мгновение, и, глухо охнув, он извернулся всем телом и, прежде чем догорела ракета, уже скрылся мчащимся комом в зарослях тайги. Лешка, зажав карабин под мышкой, торопливо заряжал ракетницу. И снова яркий сноп света осветил пустынный берег и легкую рябь волн.

Лешка тронул меня за плечо, и я почувствовал, что он весь дрожит.

– Ну, брат, – хрипло сказал он, отстраняя меня от борта, – давай закурим… – Он долго доставал папиросы, и при свете спички я видел, как его пальцы подрагивали. – Ты не сердись на меня… Не охотник я, понимаешь, не сердись… Да может, так оно и лучше?.. – И он смотрел на меня, виновато улыбаясь и не зная, куда деть руки.

Поджигая багрянцем береговую тайгу и разливая светлые полосы на черной поверхности моря, над Байкалом всплыл величественный оранжевый диск полной луны. Выступили из темноты склоны гор, изрезанные провалами ущелий и распадков. Заалели вершины гольцов. Призрачный свет луны, казалось, стекал неуловимыми волнами по склонам гор к подножию; и растворялся в таежной чаще. Леша сидел на корме ссутулившись и жадно курил, почему-то пряча папиросу в кулак. Он, не отрываясь, смотрел на дрожащее зарево луны, которая поднималась все выше и выше над покойной поверхностью моря. И море словно раскалялось от светло-медного рассеянного света.

А в это время в домике радиостанции на мысе Покойники дежурный радист-метеоролог Валентина Ивельская, сдерживая набегающие слезы, принимала радиограмму на имя Бушова.

– …Родился сын… Назовем Александром… целую, твоя Галка…