Текст книги "Байкальской тропой"

Автор книги: Роберт Аганесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

На мысе Елохина

Надрывно стонет холодный ветер. Вздуваясь, полощется брезентина палатки. Слышно, как море разбивает волны о каменистые берега и вразнобой поскрипывают по всему мысу деревья. Горняк, словно демонстрируя свою силу, особенно усердствует на рассвете, когда начинается наш рабочий день. Того и гляди снесет палатку! Вчера Андрей оставил на берегу ведро с начищенной картошкой, к вечеру хватился – валяется несколько картофелин на камнях, а ведра как не бывало! Да что там ведро! Около бочек, где мы солили рыбу, сухую лиственницу как ножом полоснуло, половина ствола грохнулась прямо на бочки. В такую погоду спать бы да спать! Но у Василия Прокофьевича лишний час в спальном мешке не проваляешься – если и в море не пойдем, так на берегу работу всегда найдет. Я уже слышу, как он о чем-то разговаривает с Федором Ивановичем в своей палатке. Ну, Андрюшка, держись, сейчас он за тебя примется!

– Андрей!

Молчание.

– Андрюшка! – рявкает из палатки простуженный бригадирский бас. – Завтрак готов, спрашиваю?

Охо-хо! Где ж ему быть готовым, если Андрей, подмяв щекой книгу, еще сонно чмокает в спальном мешке. Но Василий Прокофьевич уже по опыту знает, что происходит в нашей палатке, и, не дожидаясь ответа, продолжает с сочувственными интонациями в голосе:

– Ох, Андрюха, Андрюха… Если через пятнадцать минут не будет завтрак готов, купаться тебе, парень, в Байкале! Слышал, что я сказал?

А что, и это было. Купался Андрей вчера в поисках ведра. Нашел его метрах в четырех от берега и вылез из воды, едва шевеля ногами от холода.

– Андрей! А ну, Федор, давай подниматься, сейчас мы ему ванну устроим!

Эти решительные слова мгновенно проникают в сознание спящего.

– Да встал я уже, Василь Прокофьич, – плаксиво тянет Андрей, еле ворочая головой, – уж давно по дрова собрался…

В бригадирской палатке молчание. Андрей на четвереньках Еыползает из палатки на свет божий и, пошатываясь, бредет к кустарнику. Возвращается с ворохом сучьев. Вот сбросил их на кострище и, как лунатик, зашагал вокруг дерева, отыскивая банку с бензином. Плеснул на сучья и едва поднес спичку, как рванувшееся с ветром пламя хватило по заспанной физиономии! Андрей охнул и, опрокидывая котелки, откатился в сторону. Это окончательно пробудило его. Держась за щеку, чертыхаясь сквозь зубы и поглядывая исподлобья в сторону бригадирской палатки, где уже видны руки Василия Прокофьевича, расстегивающие вход, Андрей бредет с чайником к морю.

Это первая картина нашего ежеутреннего представления. А виной всему неуемная страсть бригадного кашевара к ночному чтению. Что ни ночь, то почти до рассвета оплывает свеча в его изголовье и шелестят страницы.

Однако пора вставать, а то вслед за Андреем и мне достанется.

Выбравшись из палатки, я сразу вцепился в растяжки, еле удерживаясь на ногах от жестких порывов ветра. Совсем освирепел горняк! Лавиной сваливаясь со склонов гор, как ударами бича взбивает море, ершит его белыми гребнями и, срывая; вороха брызг, с воем закручивает водяные столбы. И искрящиеся вихревые столбы носятся по всему заливу. В опрокинувшейся над Байкалом синеве неба ни единого облачка, но подернутое дымкой тусклое солнце почти не доносит тепла к выветренной земле. Растрепав листву, по всему мысу ложатся вповал деревья. Чуть оправятся в мгновенном затишье, как новый порыв ломит к земле их ветвистые кроны.

– Распогодилась-то как, и не уймется, бешеная, – бурчит за моей спиной Василий Прокофьевич.

Приземистый, плотный, он стоит, широко расставив ноги и подставляя ветру покрасневшее, иссеченное морщинами лицо. Из палатки слышится натужное кряхтенье и скрип натягиваемых сапог. Василий Прокофьевич улыбается и, заговорщицки подмигнув мне, наклоняется к входу палатки.

– Федор! – кричит он. – Как нынче франдикулит твой, не предсказывает погодку? А то ночью ты мне все бока отвертел!

– Угомонился бы ты, Василий, – укоризненно ворчит из палатки Федор Иванович, самый старший по возрасту рыбак нашей бригады, – и чего спозаранку зубы-то скалишь?.. Зуда моя при мне и останется, а погодку-то я и так слышу, мало хорошего…

В никогда не снимаемой меховой безрукавке, натянутой поверх гимнастерки, в резиновых сапогах до пояса Федор Иванович, кряхтя, выбирается из палатки и, разогнувшись, хмуро оглядывается.

– Загулял горняк, – вздыхает он, растирая ладонями серебристую щетину на впалых щеках. – А все одно, слышь, Василий, нынче сети смотреть надо. Разнесет концы, ищи их тогда! Идти в море надо…

Василий Прокофьевич молча кивает, и, зажав в кулаках трепещущие полотенца, они уходят к бревенчатым мосткам, сколоченным на берегу моря, у отмели.

…Две палатки укрыты от буйства ветров зарослями кустарника; чуть поодаль ряды бочек, порожних и уже наполненных посоленной рыбой; под навесом низкорослой лиственницы кострище и таганок – там хлопочет Андрей; под берегом, на штормовом приколе, покачивается мотодора – вот и весь наш рыбацкий стан на мысе Елохина.

Мне приходилось жить в знаменитой бухте Песчаной, славящейся своим Золотым пляжем и красотой хвойных берегов. Несколько дней провел я в окрестностях мыса Заворотный, известного на весь Байкал уютной, защищенной от всех ветров бухточкой и огромным живописным массивом кедрового бора, за которым величественно поднимается горный хребет. Много прекрасных уголков на Байкале, и все же, на мой взгляд, по всему западному берегу, от Слюдянки и почти до самого Нижнеангарска, нет более привлекательного и красочного уголка, чем мыс Елохина.

Окаймленный светлой галечной осыпью, он тянется от подножия горного хребта и вползает далеко в море. Густо поросший яркой и темной зеленью лиственниц, елей, сосен и кедров, отсвечивающий мрамором стволов берез и осин, с простором травянистых полян, с зарослями пахучего багульника и кустистыми гроздьями кедрового стланика, мыс Елохина напоминает заброшенный старый парк, некогда возделанный заботливыми руками. Раскидистые кроны золотистых сосен образуют местами причудливо переплетенные арки. Порой так и кажется, что идешь по искусственной аллее, от которой во все стороны разбегаются хорошо пробитые тропы. А на этих тропах человеческий след нередко перебивается следами изюбра и сохатого, а порой и вкрадчивой поступью медведя, выходившего с гор за добычей к морю. На северной стороне мыса, укрывшись в зелени, стоит небольшая, уютная зимовьюшка – желанный приют геологов, рыбаков, изыскателей и охотников. Неподалеку от зимовья Федор Иванович показал мне неприметный могильный холмик, уже осевший почти вровень с землей. Рядом, в густой траве, лежит большой крест, вырубленный из лиственницы. Надпись, вырезанная на кресте, потемнела и стерлась, и мне удалось разобрать лишь три цифры «…190… году».

Федор Иванович, более полувека прорыбачивший на Байкале и знающий на память все бухточки и заливы, рассказал мне, что когда-то на этом мысу жила лишь одна семья Елохиных. Мужики в этом роду были один другому под стать, рыбаки и охотники знатные. Из рода в род промышляли в тайге белку, соболя, медведя, изюбра и сохатого. Брали на море осетров, сига, омуля да хариуса; и другой рыбы не признавали. Только установится лед на Байкале, уж в Иркутске елохинскую пушнину купцы поджидают. Богато жили Елохины, держали скотину на мысу, были здесь и покосы, пашни, луга. Но все Елохины от людей особняком держались. В соседние деревни на восточном берегу да на этом разве что в престольный праздник заглянут или по делу – девку высватать в жены. Но как сытно они ни жили, а видно, не может человек только себя одного держаться. Умер последний глава семьи, могучий старик Елохин, похоронили его здесь сыновья и внуки и скоро сами разбрелись кто куда. И постепенно тайга на мысу снова взяла свое: ни пашен тебе, ни покосов, только что и осталось имя – мыс Елохина: так на всех картах и значится.

На мыс Елохина я попал случайно. В бухте Заворотной познакомился с рыбаками, приставшими к берегу на ночевку. Всего в бригаде должно быть четыре человека, но четвертого задержали семейные дела, и он должен был добраться на мыс катером. Рыбаки были из рыболовецкого колхоза на острове Ольхон и шли на мотодоре к мысу Елохина на омулевый промысел. Познакомившись с Василием Прокофьевичем, я попросил его зачислить меня временно в бригаду. И вот уже две недели мы рыбачим на мысе Елохина и каждое утро проклинаем горняк.

На Ольхоне

После завтрака, облачившись в прорезиненные рыбацкие робы, мы погрузили на дору порожние ящики, бочонок с солью и, несмотря на крепнущий ветер, вышли в море.

Мотодора, или просто дора, как называют ее байкальские рыбаки, – это просторная, крепкая лодка с широким корпусом, типа морской шлюпки. Она очень устойчива на крутой волне, подъемиста и оснащена двадцатисильным дизельным двигателем. На таких дорах не только рыбачат, но и промышляют весной нерпу, перевозят разные грузы и часто используют их как буксир. И в любом краю Байкала можно наблюдать такую картину: придерживаясь кромки мысов, грузно подминая под себя набегающие волны, идет мотодора, а на ее буксир нанизана целая вереница разнокалиберных лодок. Если у вас отказал мотор в открытом море, то ни одно проходящее мимо судно, будь то маленькая лодочка, катер или мотодора, не откажется взять вас на буксир.

Моторный отсек нашей доры – хозяйство Андрея. Здесь он чувствует себя куда свободнее и увереннее, чем на берегу, колдуя с поварешкой над котелками. Двигатель у него всегда в полном порядке, и еще не было случая, чтобы он забарахлил в море. В отсеке всегда чистота, все лежит на своих местах. И даже Василий Прокофьевич на борту доры разговаривает с Андреем другим тоном, деловито и с нескрываемым уважением. Андрей понимает это, и куда только девается его мальчишеская несобранность. Стоит в своем отсеке, как капитан океанского лайнера!

Едва наша дора вышла из залива, как гребнистые волны принялись молотить ее по бокам, забрасывая через борта целые снопы брызг. Андрей всем телом навалился на румпель, еле удерживая дору в нужном направлении. Василий Прокофьевич, сутулясь, стоит на носу и, не оборачиваясь, делает Андрею знак держаться поближе к берегу. Но, лавиной обрушиваясь с гор, вырываясь из ущелий и падей, боковой ветер мотает дору на гребнях волн и упрямо оттаскивает ее все дальше в открытое море. Неразговорчивый, медлительный Федор Иванович возится с ящиками, укрепляя скобками, нарезанными из проволоки, ослабшие планки. Он, казалось бы, совсем не обращает внимания на осыпающиеся сверху вороха брызг, и только жестче, пасмурнее становится его побуревшее от загара, изрубцованное морщинами лицо. Взгляд исподлобья все чаще задерживается на вершинах гор, над которыми громоздятся разбухающие почерневшие облака. Двигатель работает на полную мощность, но дора еле продвигается вперед, то беспомощно оседая на корму, то круто проваливаясь в кипящие щели волн. Василий Прокофьевич все чаще оглядывает в бинокль расходившееся море. Но, насколько хватает глаз, горизонт чист, и только гребешки волн сливаются вокруг нас в одну неровную, клокочущую поверхность.

Не повезло сейчас тому, кого подхватил горняк в открытом море. В такую погоду большие и малые катера спешат укрыться в ближайшей бухточке. Судно ставят носом к берегу, привязывают тросами и канатами за деревья и скалы, бросают якорь, и машина в это время работает полным ходом, чтобы ослабить напряжение тросов. Но случается, что и это не помогает: лопаются канаты, якоря беспомощно скребут дно, и обессиленный катер волочет в открытое море. И хорошо еще, если в море не откажет двигатель.

Горняк, или горная, по праву считается самым жестоким и коварным из всех байкальских ветров. Случается, что в ясную, безоблачную погоду, когда и морщинки не заметишь на зеркальной поверхности моря, он внезапно обрушивается со склонов гор и в считанные минуты набирает максимальную силу. А сила этого ветра ужасна, его порывы достигают иногда сорока метров в секунду. Это почти ураган. Одна из разновидностей горного ветра – сарма. Много преступлений на счету у сармы. Старые байкальские рыбаки и сегодня еще помнят трагедию с пароходом «Иаков», случившуюся в 1903 году в Малом Море и унесшую двести восемьдесят человеческих жизней. Вот как рассказывает об этой трагедии ученый-байкаловед Дмитрий Николаевич Талиев.

«…Вечером 29 октября при свежем северо-западном ветре пароход «Иаков» вошел в Малое море, ведя на буксире три баржи. До стоянки оставалось всего километров 10–15, когда ветер начал крепчать и скоро превратился в ужасающей силы горную. Пароход и баржи понесло на береговые скалы. Напрасно шуровали топки, напрасно поднимали пар до пределов возможности – весь караван неуклонно приближался к берегу. Для спасения был один исход – разъединиться. Лоцман заднего судна вовремя перерубил канат, и судно оторвалось от каравана. Мгновение было выбрано удачно: еще секунда и баржу выбросило волной далеко на песчаную отмель. Остальные две баржи также обрубили концы, но уже было поздно, вместо отмели их понесло на утесы. Обе баржи с находящимися на них людьми погибли».

Летом, внезапно возникнув, сарма чаще всего быстро расходует свои силы. Но осенью она свирепствует по нескольку суток подряд. И байкальские рыбаки, знающие ее коварный характер, при малейшем подозрении на приближающийся ветер, никогда не станут пересекать широкий, открытый залив с мыса на мыс, а судно старается держаться в нескольких метрах от береговой кромки. В июле у мыса Рытый вместе с начальником Покойницкой метеостанции Лешей Бушовым мне пришлось быть свидетелем случая, который едва не обернулся трагедией.

От улуса Онгурен по направлению к северу шли две байдарки, в каждой по три человека. Байдарки шли примерно в километре от берега, беспечные путешественники лихо помахивали веслами да еще пытались поставить косой парусок, несмотря на усиливающиеся порывы теплого берегового ветра. Лешка только чертыхнулся и, развернув лодку, пошел им наперерез. И только чуть позже я понял, что байдаркам оставалось не более полусотни метров, чтобы поравняться с мысом, за которым из пади порывами дул теплый ветер. Байдарки шли метрах в двадцати друг от друга. Первая из них, хватив парусом ветра, сразу легла на бок и перевернулась. Когда мы подошли к ним вплотную, вторая байдарка еще держалась на воде, но была залита почти до краев. Под аккомпанемент отчаянной Лешкиной ругани незадачливые путешественники перебрались в нашу лодку. К счастью, все обошлось довольно благополучно, если не считать одного рюкзака и нескольких предметов походного снаряжения, которые и по сей день покоятся на дне Байкала неподалеку от мыса Рытый.

…Дора шла вдоль ровной гряды скалистого берега. Вдруг Василий Прокофьевич махнул Андрею рукой и приподнял багор. Двигатель захлебнулся и ровно застучал на малых оборотах. Скоро я различил впереди, на гребнях волн, пляшущую пенопластовую строчку поплавков. Дора боком, осторожно подошла к самому большому ярко-желтому поплавку, и Василий Прокофьевич, перегнувшись через борт, подхватил багром конец сети. Сейчас начнется самая работа, только успевай поворачиваться!

Андрей на лету подхватывает каждый жест бригадира, и дора осторожными толчками продвигается вдоль поплавков, чуть сторонясь их, чтобы не поймать сеть на винт. Василий Прокофьевич с Федором Ивановичем размашистыми, ровными движениями выбирают сеть в дору. Мое дело – быстро, без суеты, выпутывать рыбу и, расправив полотно, укладывать его у противоположного борта. Хорошо сказать – быстро выпутывать! Налим, здоровенный, упругий, скользкий, намотает на себя такой ком сети, что распутываешь его, а рука невольно так и тянется к ножу. Выдираешь его из сети, а он колотится и еще больше запутывается в ячеях. Омуль – вот покорная рыба, как сунулся головой в ячею, так и не пытается освободиться. Но сущая напасть – это окуни: изворачиваются, бьются, своими пилами-плавниками до крови прокалывают ладони. Я никак не могу приноровиться к этим морским дьяволам. А полотно сети идет, у борта не ждут, пока я вожусь с грудой запутавшейся рыбы.

– Веселей, веселей! – покрикивает мне Василий Прокофьевич, – Будешь ворочаться так, мы и дотемна не управимся!

Он придавливает сеть коленом, Андрей переводит двигатель на холостой ход, и Федор Иванович приходит ко мне на помощь. И вот уже в четыре руки мы выкручиваем из полотна рыбу, глушим здоровенным черпаком ощерившихся щук. Щуки клацают пастью и, извиваясь, разбрасываются по всему днищу. Гибкие, морщинистые пальцы Федора Ивановича проворно бегают по мокрому полотну, и я стараюсь перенять его короткие и точные движения. Он мгновенно определяет в ворохе запутавшейся сети, с какой стороны удобнее протащить рыбу. Из-под его рук то и дело летят в ящик извивающиеся окуни, хариусы, омули, бычки, сорожки. Василий Прокофьевич угрюмо смотрит на сеть и только покачивает головой.

– Сор это, а не рыба! – кричит он сквозь ветер. – Омулек нужен, омулек! А тут лезет зубастая нечисть…

И он с силой отбрасывает в сторону здоровенную щуку, вцепившуюся в носок его сапога.

Вся рыба выпутана, и снова ровным потоком через борт ползет вздрагивающее полотно сети. Я уже скинул с себя тяжелую прорезиненную куртку и стараюсь перехватить сеть у самого борта, чтобы побольше оставалось времени выпутывать рыбу и чтобы успеть уложить полотно ровными складками. К концу сети дело налаживается. Выпутываю. Глушу. Отбрасываю и укладываю сеть.

– Вот, вот, пошла у тебя работа, – подбадривает меня Федор Иванович, – лет через пять будешь настоящий байкальский рыбак…

– Стоп, машина! – кричит Василий Прокофьевич и, натужившись, поднимает на борт здоровенный камень-якорь, привязанный к концу сети. Дора отходит в сторону, и Федор Иванович показывает Андрею место, где будет вамет.

Мы заходим с подветренной стороны, напротив пологого галечного берега. Дора сбавляет ход, чуть срабатывает назад, и снова летит в воду камень-якорь. Рванулось полотно сети и непрерывным потоком пошло через борт. Василий Прокофьевич отталкивает меня в сторону и на ходу направляет бечевку, а Федор Иванович подхватывает поплавки, чтобы они не бились о борт. Если все идет по-хорошему и без задержки, то почти стометровый конец сети выметывается за двадцать – тридцать секунд. Движения рыбаков точны и без малейшей суеты, даже если какая-нибудь задержка. Они понимают друг друга с одного взгляда и в любую секунду готовы прийти друг другу на помощь. А дора в это время валится с боку на бок, Андрей озабоченно мечется от борта к борту и все время поглядывает на бригадира. Но Андрею простительна его суетливость: только нынешней весной он окончил курсы мотористов и в первый раз вышел на промысел.

Дернулся оранжевый поплавок, и последний метр сети рывком перемахнул через борт. Двигатель тотчас завыл, и дора, развернувшись, пошла прочь от теряющейся в волнах, изгибающейся пенопластовой строчки.

Василий Прокофьевич с биноклем становится на носу доры, Федор Иванович, подправив бруском нож, начинает потрошить рыбу. Короткий взмах лезвия, потроха летят за борт, а выпотрошенная рыба шлепается в ящик. Я сортирую ее и укладываю рядами, пересыпая крупной солью. Серебристый, с едва заметной строчкой от жабер до хвоста, байкальский омуль достигает в среднем тридцати сантиметров в длину и весит до 300–450 граммов. Бывают, правда, старые омули, весящие около двух-трех килограммов. В августе омуль скапливается в нерестовые косяки, и во второй половине месяца начинается основной промысел этой рыбы. В сентябре нерестовые косяки омуля идут к устьям рек. По окончании нереста, в конце октября, в ноябре и начале декабря, омуль возвращается в Байкал и уходит на зимовку.

Байкальские рыбаки промышляют рыбу на небольших катерах и живут на них весь сезон промысла, изредка возвращаясь на базу. Но отдельные бригады рыболовецких колхозов уходят на мотодорах в излюбленные места лова, в глухие уголки Байкала, и поселяются в палатках на берегу.

Однажды, сортируя по ящикам рыбу, я случайно наткнулся на необычную, казалось бы, совершенно голую и прозрачную рыбу перламутровых оттенков и с необычным строением тела. Забыв о своих обязанностях у ящиков, я пялил на нее глаза до тех пор, пока Федор Иванович не объяснил мне, что это чудо называется голомянкой, но так как для подробных объяснений времени не было, он выбросил ее за борт. Но через несколько заметов голомянка снова попала в сети. Она плохой пловец и большую часть времени как бы парит на своих громадных и нежных грудных плавниках.

Уже позднее, просматривая научную литературу о Байкале и его фауне, я узнал, что всего в водах Байкала обитает пятьдесят видов рыб. Среди них немало таких, которые встречаются только на Байкале; к ним относится и голомянка. Два ее вида: голомянка большая, или байкальская, и голомянка малая – обитатели больших глубин. Само название «голомянка» произошло от поморского слова «голомень» – открытое море. Длина большой голомянки – около двадцати сантиметров, а малой – около пятнадцати. Лишенное чешуи тело имеет бледно-розовый цвет. Крупная голова и большой рот, снабженный многочисленными зубами, изобличают в ней хищника. Основная пища голомянок – крупный рачок-бокоплав и собственная молодь. В ночные часы зимой голомянки поднимаются до глубины в десять метров, а днем возвращаются на глубину 200–500 метров. Голомянки – холодолюбивые рыбы: при повышении температуры воды они впадают в оцепенение и гибнут. Икру они не мечут, а производят на свет личинок, до двух тысяч штук. Запасы голомянки в Байкале велики, но промысел ее почти невозможен: эта глубоководная рыба держится рассеянно, не образуя скоплений.

Среди промысловых рыб на втором месте после омуля – байкальский хариус. Известны два типа байкальского хариуса – черный и белый. Хариусы – рыбы холодолюбивые. Черный хариус сбивается в небольшие стайки на глубине около двадцати пяти метров, а белый предпочитает глубины до тридцати – сорока метров. Но и тот и другой в основном придерживаются прибрежной полосы. Черный хариус питается личинками насекомых, а также бычками и их молодью; белый предпочитает рыбу. Черный хариус нерестится в мае в небольших притоках Байкала. Места нереста белого хариуса точно не установлены, но предполагают, что он заходит для нереста в более крупные притоки, главным образом в Селенгу.

Изредка попадали к нам в сети некрупные, килограмма в полтора-два весом, сиги. Байкальский сиг в возрасте пятнадцати – двадцати лет достигает шестидесяти – семидесяти пяти сантиметров длины и веса в пять – восемь килограммов. Но про таких сигов, говорит Федор Иванович, и забывать стали, что они вообще водятся в Байкале. С каждым годом сиги все реже и реже застревают в промысловых рыбацких сетях. Но, пожалуй, самый малочисленный житель байкальских вод – это сибирский осетр, некогда водившийся здесь в большом количестве. Неумеренный лов в корне подорвал запасы этой ценнейшей рыбы. Сейчас на его промысел наложен полный запрет. На Селенге проектируется завод для инкубирования икры осетра, а также строительство специальных прудов для выращивания молоди.

…Захлебнулся двигатель. Василий Прокофьевич втаскивает на дору ярко-желтый поплавок. Мы становимся по своим местам, и снова полотно сети ползет через борт. У меня уже рябит в глазах от пестрых извивающихся комков. От непрерывной качки начинает поташнивать, но я стараюсь не подавать вида и, как эта задыхающаяся рыба, глубоко вбираю в себя свежий морской воздух. Руки, не чувствуя уколов, работают автоматически, глаза следят за укладывающимися складками полотна. Сеть выбрана. Сполоснув руки, мы принимаемся пластать рыбу. А дора, зарываясь в гребнях волн, снова мотается по заливу, отыскивая пенопластовые строчки…

Из-за мыса, с южной стороны, в открытом море показался небольшой катер. Лохматые волны метались вдоль низких бортов, и захлебывающееся суденышко, словно отфыркиваясь от наседающего моря, задирало то нос, то корму и покорно валилось на бок. Но, продираясь сквозь волны, оно упорно держалось своего курса. Василий Прокофьевич показал Андрею на катер; дора развернулась и пошла на сближение. На просмоленном борту катера белели ровные буквы: «Марс».

Катер сбавил ход и развернулся носом к волне. Когда мы подошли едва не к самому борту, из рубки с капитанским достоинством неторопливо вышел высокий, худолицый мужчина лет пятидесяти, с пышными седыми усами. Новый брезентовый плащ топорщился колом на его плечах.

– Здоров был, капитан! – улыбаясь во весь рот, крикнул Василий Прокофьевич.

Капитан поклонился, одновременно делая Андрею знак держаться подальше от раскачивающихся бортов катера.

– Далеко собрался?

– А в Нижнеангарск идем, к геологам… Как промышляешь?

– А! – отмахнулся Василий Прокофьевич, кивая на ящики. – И говорить не о чем!

– Чего так? – Капитан перегнулся через борт, заглядывая в дору.

– Сам видишь погоду, – поддержал разговор Федор Иванович, отталкиваясь шестом от катера, – бьет горняк, и нет рыбы!

Капитан согласно кивнул и пригладил здоровенными красными пальцами пышную прядь усов.

– Слушай! – крикнул Василий Прокофьевич. – Пару буханок свежего хлеба одолжишь?

– Витька! – не поворачивая головы, гаркнул капитан. Из люка высунулась чумазая, веснушчатая физиономия парнишки, по возрасту под стать нашему Андрею.

– Достань шесть свежих булок…

Парень исчез в дверях рубки и через минуту появился с буханками хлеба, а в это время Федор Иванович передавал на борт катера ведро с омулем.

– Бери на уху! – крикнул он. Капитан поблагодарил его улыбкой.

Буханки хлеба летели ко мне, как мячи. Следом – порожнее ведро.

– Бывайте здоровы! – крикнул капитан, но ушел в рубку не раньше, чем наша дора отошла на сотню метров.

Тяжело застучал двигатель на катере, из короткой трубы вырвались частые кольца дыма. «Марс» медленно развернулся и снова, принимая на себя боковые удары волн, пошел на север.

Уложив хлеб в ящик кормового отсека, я вернулся к Федору Ивановичу. Старик, не торопясь, направлял на оселке нож и смотрел вслед скрывающемуся за волнами катеру.

– Вот ты говоришь, – он повернулся ко мне, – Байкал хочешь посмотреть, по-настоящему море увидеть!.. Если случится, ходи на «Марс»: с таким капитаном ты море увидишь. Я лет двадцать его знаю. Первым уходит в навигацию и последним возвращается, когда уж лед под корму тянет…

…Побагровевшее, расплывчатое солнце опустилось за гольцы Байкальского хребта. Прозрачно-синие сумерки, незаметно густея, завесой опускались над морем. Давно уж пора домой, к уютному костру, но наша дора, как неприкаянная, вдоль и поперек утюжит залив. Мы не можем найти двенадцать концов сетей. Поочередно стоим у бортов, передавая друг другу бинокль, и до рези в глазах вглядываемся в беснующиеся волны. Сети могло сбить ветром, замотать в комок и вынести в открытое море вместе с якорем. И если, забитые сором и рыбой, их утащило на глубину, отыскать их будет трудно, разве только случай поможет наткнуться на поплавок. А виноват во всем проклятый горняк!

– Мористей держи, Андрей! – сквозь гул ветра кричит Василий Прокофьевич. – Чего лезешь под берег! Хватишь конец на винт, будет еще морока!

Вечерний сумрак уже скрыл очертания берегов, и мы видим перед собой только лохматые гребешки волн, разбивающиеся о борта доры. Расплывающийся свет фонаря на носу едва освещает наше суденышко. Василий Прокофьевич не сдается, то и дело, наклоняясь через борт, он освещает фонарем пенистые горбы волн. Я и не заметил, когда над морем уже вовсю разгорались искристые крупные звезды. Порой мне начинало казаться, что порывы ветра слабеют.

– Ночью может и стихнуть, – откликается Федор Иванович, – однако давай к дому, Василий!

Андрей все еще держит дору по курсу и вопросительно смотрит на Василия Прокофьевича. Тот, помедлив, нехотя кивает и подает Андрею знак развернуться на сто восемьдесят градусов. Домой.

Ветер действительно притихает, но порывы его еще сильны. Мы стаскиваем с себя прорезиненные робы, укладываем на место багры и прочее снаряжение. Вот стук двигателя оборвался, и, разгребая днищем скрипящую гальку, дора мягко уткнулась в черноту берега. А на берегу, заливаясь ошалелым лаем, носится Айвор. Мечется у мостков и то взвизгнет дискантом, то рявкнет утробным басом, то взвоет каким-то дурным голосом. В его лае и радость встречи, и горькие упреки за целый день вынужденного одиночества! Он ткнулся в грудь Василию Прокофьевичу, перемахнул за борт доры, едва не сбив меня с ног, потом особым лаем приветствовал Андрея, к которому особенно благоволил. Это и понятно: за две недели на Елохине Айвор стал бочонком на четырех ногах! Ну ничего, в тайге я быстро вгоню его в походную форму.

Как приятно после целого дня болтанки чувствовать под ослабевшими ногами твердую землю!

– Шабаш, мужики! – весело кричит Василий Прокофьевич. – Андрюха! Сборная уха и чай! Чтоб через час ужин был на столе!

Мы поставили дору на штормовой прикол, выгрузили ящики, и Андрей исчез в темноте с ворохом рыбы, которую Федор Иванович заранее отобрал для сборной ухи.

Скоро под лиственницей вскинулось огромное пламя и осветило вздувшиеся под ветром палатки, ряды бочек, в которые мы сложили улов. Сегодняшняя добыча, по словам Василия Прокофьевича, так, серединка на половинку, худо-бедно, а центнера три омулька взяли. А все он, горняк проклятый, отбивает рыбу на глубину.

– Однако жаловаться грех, – посмеиваясь, говорит мне Василий Прокофьевич, – на уху мы себе добыли. Слышал такую поговорку: у охотника дым густой да обед пустой, а у рыбака голы бока да обед царский? Вот так у нас говорят… Как ни сердито бывает море, а рыбака не обидит в доле…

Примерно через час мы управились с рыбой, разложив ее по бочкам. Умытые и переодетые, кто в тулупе, кто в ватнике, сидим у костра и терпеливо вздыхаем, искоса наблюдая за Андреем, все еще колдующим над дымящимся ведерным котлом. Худощавое лицо Андрея раскраснелось от возбуждения и костра, он суетливо раскладывает на ящике, крытом клеенкой, хлеб, миски, куски соленой рыбы, головки лука, чеснок. А котел немилосердно парит таким ароматным духом, что мы не знаем, в какую сторону отвернуть свои носы в эту последнюю, самую томительную минуту ожидания.

В любом краю каждый уважающий себя рыбак твердо верит, что его уха неповторима. И конечно, он клятвенно заверяет вас, что такой ухи вы не отведаете ни в каком другом месте! Да не осудят меня мастера и знатоки этого древнейшего блюда, но и я твердо скажу, что такой ухи, как на мысе Елохина, мне больше отведывать не приходилось. А чтобы не быть голословным, я, пока Андрей снимает с огня котел, на всякий случай сообщаю рецепт.