Текст книги "Байкальской тропой"

Автор книги: Роберт Аганесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

…Я вздрогнул, как от внезапного прикосновения чьей-то руки, и сразу же увидел какие-то тени, стлавшиеся над белизной снега. Круто зашедшее к полудню солнце слепило меня, и я ничего не различал, кроме этих серых теней, мелькавших между кустарниками. Забыв об осторожности, я приподнялся над своим укрытием – и увидел изюбра! От дальнего распадка, где укрылся в торосах Максим, изюбр прыжками мчался вдоль берега. И мне показалось, что распластавшиеся тенями волки не бежали, а неслись над снегом в бреющем полете. Я оцепенел от неожиданности и уставился на изюбра, забыв все наставления Максима.

Вскидывая забитую пеной морду, изюбр делал отчаянные скачки и несся прямо на меня. Мне показалось, что я уже слышу его утробный, загнанный храп. Передние волки, настигая, охватывали его неровным полукольцом. Я взводил дрожащими пальцами курки, начисто забыв, в каком стволе пуля и в каком картечь. Что делать, если стая через несколько секунд пронесется над моей головой? В кого же стрелять? И вдруг изюбр вскинулся на дыбы, круто развернулся всем телом и пошел напрямик к морю, где его ждала неминуемая гибель. Я не успел еще сообразить, что заставило его уйти со спасительного берега, как краем глаза заметил: из ближнего распадка выскочили три волка и помчались наперерез обреченному зверю. Они-то и отрезали ему путь вдоль береговой кромки.

С ходу вылетев на чистый лед, изюбр грузно осел и беспомощно затоптался на месте, силясь подобрать разъезжающиеся ноги. А волки миновали торосы осторожными скачками. Казалось, они были уверены в благополучном исходе охоты и не очень-то торопились. Тощий волк с клочьями шерсти на крутых боках, распластав в беге короткий хвост, все время принюхивался к следу изюбра и, вытягивая оскаленную пасть, первым догонял его. Вся стая, рассыпавшись по льду полукольцом, стремительно катилась за своим вожаком. Отчаянно скользя, напрягаясь всем телом, изюбр прыжками пытался уйти к чернеющему на горизонте острову, но осколки высекаемого копытами льда уже били в морду настигающему его крутобокому волку…

И вдруг, распоров морозную тишину, из торосов коротко полоснул выстрел!

Словно подброшенный невидимым ударом, передний волк круто извернулся в воздухе и, грохнувшись на лед, судорожно забился. Стая, словно ударившись о стену, разом развернулась и понеслась к спасительным торосам. Серые тени перемахнули через островерхие глыбы льда и в одно мгновение растворились на берегу среди кустарника и валунов. Я так и не мог уследить, куда они делись, хотя во все глаза глядел на выходы распадов.

Сжимая в руках ружье, я стоял столбом, не понимая, почему Максим дал им уйти: ведь он бы успел выстрелить еще пару раз! По уговору, и второй выстрел его, и только тогда я мог стрелять. Обернувшись, я увидел изюбра, который находился не дальше сотни метров от берега. Словно почувствовав, что спасен, он бежал уже медленнее, опуская голову и оглядываясь по сторонам. И тут я услышал голос Максима, который слился в морозном воздухе в один протяжный вопль:

– Подгоняй его, черт тебя побери!!!

Я выскочил из укрытия, хлопнулся на лед и, лежа, один за другим высадил оба заряда в чистое небо. Подскочивший приклад ружья едва не грохнул меня по зубам. Изюбр шарахнулся, как от удара бича, запрокинул рога на спину и – откуда только сила взялась – скачками понесся по чистому льду.

Потрясая карабином над головой, Максим азартно свистел ему вслед.

Жадно, до кашля, затягиваясь дымом сигарет, мы долго стояли в развалах торосов, а изюбр все дальше уходил к чернеющему на горизонте острову. На берег он уже не вернется: страх не пустит, да и до острова теперь ближе, чем до материка. Скоро изюбр превратился в еле видимую точку. Наконец и она растворилась в ледовом просторе Байкала. А мы все стояли у кромки тороса, стараясь разглядеть эту точку, приближающуюся к южной оконечности острова Ольхон…

Если приведется вам побывать на Байкале, не обойдите острова Ольхон. Это самый крупный байкальский остров. Побродите по его берегам, поднимитесь по склонам морян, пройдите по распадкам и долинам речушек. Может случиться, что в стороне от человеческого жилья вы наткнетесь на след изюбра или лося. История этих следов началась южнее Ольхона, на материке, в замовьюшке близ мыса Орсой…

Нерповка

Первые апрельские дни. Над Байкалом набирают силу южные ветры. Слабеет чернеющий лед моря, и на его поверхности все чаще встречаются широкие промоины. На южных склонах береговых скал звонко стучит капель, с шумом срываются с крутизны ноздреватые пласты снега и местами уже ворочаются между камнями первые весенние ручейки.

В эти теплые дни наступает время промысла нерпы, и охотники-нерповщики наезжают в зимовья на берегу моря. До сегодняшнего дня на Байкале охота на нерпу ведется сравнительно древним, но надежным способом. К нерпам, лежащим на льду поодиночке и целыми стаями, порой по нескольку десятков штук, охотники подкрадываются, подталкивая перед собой специально приспособленные санки. Санки прикрыты небольшим парусом, за которым прячется охотник. А когда море освободится ото льда, роль санок выполняет обычная лодка, прикрытая белым парусом, опускающимся к воде и полностью закрывающим носовую часть. Издали такая лодка напоминает плывущую льдину.

Эти подробности байкальской нерповки я узнал от Николая Кутова. Я познакомился с ним в гостинице районного поселка Еланцы. Это невысокого роста широкоплечий бурят, неторопливый в движениях и в разговоре, осмотрительный, с добродушной улыбкой на обвитом морщинами лице. Николаю уже за сорок, и из них тридцать лет он чабан и охотник. Десятка два деревянных домиков и огороженные кошары, затерявшиеся в холмистых просторах Тажеранских степей, – бурятский улус, в котором живет Николай. Каждую весну он заключает договор с райпотребсоюзом и, оставив отару на попечение жены, уходит промышлять нерпу.

Мы коротали вечера за чаем, без которого, как я понял, не обходится ни одна беседа в сибирском краю. И как-то Николай обмолвился, что его напарник по промыслу заболел, и теперь, видимо, придется идти одному. Опасен промысел нерпы: на ледовом просторе, вдали от берегов, подстерегают охотников трещины, припорошенные снегом, ледяные разломы, чуть затянутые корочкой льда, и коварная сарма. Я рассказал Николаю о своих злоключениях на льду, и он подтвердил, что, действительно, трудно предугадать появление горного ветра, лишь характерные особенности облаков над горами могут сказать опытному человеку о приближающейся опасности. Случалось, что жестокий ветер, прихватив охотников далеко в открытом море, волок их по льду на противоположный берег, под стены скал.

Слушая Николая, я опять вспоминал подробности ночи, проведенной в торосах, и зябко ежился в натопленной комнате. Но мысль о ледовой охоте взбудоражила меня, и я упросил Николая взять меня с собой. Николай согласился. Через два дня он закончил свои дела, и мы покинули Еланцы.

Одинокая зимовьюшка, в которой мы расположились, стоит в распадке между холмами, на берегу залива, укрытого от ветра пологой грядой скал. Впереди простор моря, за холмами выветренная равнина Тажеранских степей. В этой зимовьюшке летом живут чабаны, а зимой и в начале весны здесь находят приют рыбаки и охотники. Здесь всегда отыщешь спички, соль, горсть муки и пачку махорки, за печью береста и сухие дрова. Входи, будь гостем, а уходишь – по-хозяйски оставь все в порядке.

Едва рассвело, мы вышли на лед пристреливать карабины. И конечно, я всю обойму высадил в белый свет, как в копеечку. Перезаряжая карабин, я старался не смотреть в ту сторону, где лежал на льду Николай. Он уже давно выбил свои мишени и, развалясь на льду, попыхивал себе трубочкой, приветливо щурясь на занимающееся над Байкалом утро. Смуглое, обветренное лицо Николая казалось равнодушным и безучастным к моим действиям, но быстрый, словно невзначай, взгляд из-под припухших век остро схватывал каждый мой промах. Мне уже становилось не по себе от его упорного молчания. Холодный пот прошибал меня при одной мысли, что Николай посмотрит на мою пристрелку и спокойно скажет: «Вот что, паря, не добытчик ты. Оставайся в зимовье, а мне собираться пора. Я промышлять пришел, а не тренироваться по консервным банкам!».

Карабин у меня был пристрелян. Но на льду пули обычно низят, и в стрельбе всегда забираешь чуть выше цели. В Прибайкалье охотники-нерповщики присаживают на мушку ствола деревянную нашлепку. Она устраняет разницу в прицеле, и на мушке нет солнечных бликов. Вот с такой нашлепкой я и возился, пристреливая карабин на шестьдесят – семьдесят метров. На таком расстоянии голова нерпы будет размером не больше консервной банки (в которую сейчас я никак не мог попасть). Ближе нерпа не подпустит. С большого расстояния стрелять почти бесполезно: все тело нерпы хорошо защищено толстым слоем жира, как говорят местные охотники – «жировым тулупом», и зачастую, даже смертельно раненная, она бросается в лунку и пропадает. Благодаря своему «тулупу» убитая нерпа долго держится на воде. А когда Байкал вскроется, нерпичьи туши подбивает к берегу, где их и находят отощавшие за зиму медведи. Взрослая нерпа достигает порой десяти пудов веса, а случается, что и больше, но при этом добрая половина приходится на жировой тулуп.

…Есть! Первая банка с визгливым скрежетом отлетела под скалу! Вторая! Прихватываю нашлепку шпагатом и выбиваю третью.

– Да-а, парень, – с усмешкой тянет Николай, – если охотнику так стрелять, это начетисто будет… Однако хватит патроны жечь, – он тычет черенком трубки в разбросанные вокруг меня гильзы, – сбираться пора, солнышко уж высоко…

Он осмотрел мушку на моем карабине и зашагал к зимовью, подзывая снующих по берегу собак.

После ослепительного блеска льда в зимовье казалось сумеречно. По стенам метались отсветы пламени, на печи пыхтел чайник. На столе грудой вареная рыба, картошка и каравай домашнего хлеба. Собаки прилегли у порога и, постукивая хвостами, сдержанно подвывали, выражая свое не терпение. Но сегодня нашим верным помощникам предстоял скучный день.

– Геть! – крикнул на них Николай. – Дома быть, зверя мне распугаете! Нечего, нечего зря ходить. Да замолчите же бы!

Мой Айвор удивительно быстро сошелся с двумя собаками Николая, и теперь вся эта троица, прижав уши, вопросительно смотрела на нас, потом, словно поняв смысл сказанных слов, еще пуще замолотила хвостами о пол и дружно взвыла.

Мы напились чаю, снарядились и заперли беснующихся собак в зимовье. Когда день набрал силу, мы были уже далеко на льду моря.

Веселое апрельское солнце пылало над заснеженной грядой Хамар-Дабанского хребта. Резко очерчивались складки гор и ломаная полоса противоположного берега. Мы двигались к нему. Над простором ледовой равнины ни шороха, ни малейшего звука. Сероватая дымка облаков еле видимой накипью ползет по синему небу. Изредка, словно играя, взметнет ветерок поземку, затихнет, и снова ничем не нарушаемая тишина над ледовым морем, только слышится легкий скрип наших шагов и шелест санных полозьев.

…Много тайн хранит в себе Байкал, и одна из них – это появление в его глубинах нерпы. Еще протопоп Аввакум, по злой неволе своей путешествовавший по Байкалу, потом писал в своем знаменитом «Житии», восхищаясь чудо-озером: «…что рыбы в нем, осетры и таймени, стерляди и омули, и сиги, и прочих родов множество, вода пресная и нерпы… великие в нем, в окиян-море большом». Ученые – зоологи, биологи и геологи издавна спорят о том, какие пути привели этого тюленя в Байкал, находящийся почти в трех тысячах километров от Ледовитого океана. Высказывалось предположение о проникновении нерпы, через цепь сибирских озер, из морей Арктики. Знаменитый геолог Черский считал, что нерпа могла пройти на Байкал по Енисею и Ангаре. Но прямых доказательств в пользу той или иной гипотезы не обнаружилось, и они так и остались гипотезами.

Интересен образ жизни байкальской нерпы. Нерпята родятся обычно в феврале – марте в снежных логовах, устраиваемых самками в торосистом льду. Вес новорожденных нерпят – три-четыре килограмма. Они покрыты шелковистой желтовато-белой шерсткой. Самки бывают беременны около девяти месяцев и щенятся, по-видимому, не ежегодно, принося, как правило, по одному детенышу. К концу мая нерпята достигают почти метра в длину и весят около пуда. Шерсть у них становится аспидно-серой или приобретает серебристую окраску. Такая шкурка очень красива. Взрослого тюленя-самца называют аргалом, а взрослую самку – маткой или яловкой, если она не имеет нерпенка. Нерпят с белой шерстью называют беляками, а потом куматканами. Интересно, что плавающую нерпу вне зависимости от возраста охотники зовут головкой или поднырком. Больше всего нерпы держится близ острова Ольхон, в Малом Море и севернее. Но в южной части моря ее уже почти нет. Еще в Еланцах в районной библиотеке мне удалось достать несколько брошюр о Байкале, в них упоминались и нерпы, и способы охоты на них. Николай с увлечением читал эти брошюры вместе со мной и довольно живописно заполнял пробелы, вспоминая годы своей охоты на льду. Его рассказы послужили бы хорошим дополнением к имеющимся сведениям о байкальской нерпе.

…Лед стелется под ногами, насколько хватает глаз, он уже подчернен дыханием весны, но все еще переливается под солнцем мириадами вспышек. Николай идет впереди, длинным шестом подталкивая перед собой сани. На нем белый халат, кожаные ичиги, подхваченные подошвой из конского волоса: они не скользят на льду и не вбирают в себя воду. Наши наколенники и рукавицы тоже сплетены из конского волоса. Когда мы собирались на охоту, во всем улусе не нашлось ни одного лишнего маскировочного халата, и я облачился в балахон, сшитый из простынь и наволочек женой Николая, рассчитанный, похоже, на игрока баскетбольной команды. Путаясь в полах этой маскировочной хламиды, я с завистью и восхищением смотрел на Николая. На нем все подобрано, все подогнано, и карабин словно влит в плечо. Порой его приземистая фигура неуловимо растворяется в ледовой белизне моря.

– Ну как, не устал еще? – оборачиваясь на ходу, спрашивает Николай. Он снял защитные очки и, поглядывая на меня, добродушно улыбается. – Если устал, то и покурить можно, ходить еще далеко будем…

Мы присаживаемся на санях.

– Скоро дальше пойдем, – говорит Николай. – Тепло сейчас, нерпа на лед идет греться, и тогда на льду ее далеко видать будет…

Николай дымит трубкой, и его прищуренные веки, словно отяжеленные дремой, медленно закрываются. За короткое знакомство с ним я заметил, что в такие минуты для него не существует окружающего мира, ничего, кроме своих мыслей. Рядом хоть из пушки пали, он и ухом не поведет. Сидит себе, чуть покачивая головой. И если в такие минуты Николай принимал какое-нибудь решение, то вряд ли что-нибудь смогло бы противостоять его молчаливому упорству. Николай ничего не делает сгоряча. Дома после ужина, тепло ли, холодно ли на дворе, выйдет он на крылечко и пыхтит трубкой, окликая редких прохожих или отчитывая собак за драки и многодневные отлучки. И прежде чем уйти в дом, обязательно окинет взглядом холмистую равнину степи, исхоженную и изъезженную вдоль и поперек.

…Лед. Лед. И снова шагаем мы к восточному берегу. Ноги у меня уже порядком отяжелели, но все же стараюсь не отставать от Николая и идти за ним шаг в шаг. Так вроде легче, и усталость не замечается, словно привязываешь себя на буксир. На льду удивительно скрадывается расстояние. Идешь, идешь и как ни обернешься, все тебе кажется, что твой берег так и надвигается за тобой, а противоположный отходит. И я не уловил той минуты, когда Хамар-Дабанский хребет наконец-то стал приближаться. Мы вышли к изломанной, низкой гряде торосов. Слева таяла в синей дымке южная оконечность острова Ольхон. Николай долго водил биноклем и потом передал его мне, указав на еле заметное невооруженным глазом черное пятно в стороне от торосов. Нерпы!..

Целая стая сгрудилась около лунок, и лоснящиеся тела зверей матово отливали в рассеянном свете солнечных лучей.

Мы зашли с подветренной стороны и выбрали направление так, чтобы солнце всегда оставалось у нас за спиной и впереди не было тени от санок. Мы шли, не прикрываясь, и, когда до лунок оставалось метров четыреста, Николай распустил на санях парус, укрепленный впереди на крестовине, присел на льдину и спокойно принялся раскуривать свою трубку.

– Пришли, – выдохнул он с клубом дыма. – Теперь нам на выстрел подходить надо… Как промышлять будешь, а? Торосом пойдешь или по льду за санками?

Мне было решительно все равно, по льду или торосом, но только бы поскорее! Ведь в любую минуту стая может уйти, и тогда опять таскайся по морю!

– Скоро блошки ходят! – назидательно сказал Николай, пряча бинокль под халат. – Смотри, ходить близко надо, у нерпы глаз зоркий, далеко видит. На волосок не достанешь, уйдет зверь и пропадет зря. Не спеши выцеливать…

Он приподнялся с льдины и, проверив в обойме патроны, поставил предохранитель на боевой взвод. Потом вопросительно посмотрел на меня. Мне хотелось, чтобы Николай все решил сам, словно только от этого и будет зависеть благополучный исход нашей охоты. Наконец он затянул на подбородке тесемки капюшона и решительно сказал:

– Ладно, торосом я пойду, ты выжди меня, а потом ползи. Я с торосов тебя увижу, стрелять первый будешь, а я следом. Смотри, ходи близко!

Он хлопнул меня по плечу и, перевалившись через кромку тороса, исчез, только мелькнул халат между льдинами.

Тишина незримой пропастью пролегла между мной и чернеющим пятном нерпичьей стаи. Я укрепил на санях карабин так, чтобы ствол проглядывал в прорезь паруса, и, взявшись за длинный шест, побежал вперед, толкая перед собой сани. Да не тут-то было! Управляемые пятиметровым шестом сани неожиданно стали выписывать на льду такие загогулины, что пришлось спешно зарулить обратно под прикрытие торосов.

Прилаживаясь к шесту, я нашел-таки положение, когда сани ровно скользили впереди, а свободный конец шеста, провисая, не касался льда. Тогда мне и в голову не приходило задуматься, зачем же все-таки нужен к этим саням такой длинный шест с багром на конце.

Первую стометровку я одолел короткими перебежками. Потом плюхнулся на лед и пополз, стараясь все время держаться за полотном паруса. Метр за метром, и тело, словно медленно свинцевея, наливалось знакомой тяжестью усталости. Локти начинали подламываться, срываться, а тут еще рукоятка ножа предательски забрякала о пряжку ремня под халатом. Заткнув нож за голенище унта, я передохнул, но, подстегиваемый мыслью, что Николай уже, верно, добрался до места и теперь ждет меня, снова на четвереньках быстро пополз напрямик к чернеющей стае.

Стелется перед глазами серый крупчатый лед, иссеченный беловатыми трещинами, а под ним – полуторакилометровая толща моря… Лед дышит, вздрагивает от ударов волн. Прижимаясь к нему всем телом, я чувствую эти удары и слышу шорох разбегающихся трещин.

В прорези паруса все отчетливее видны черные тела нерп. Стараюсь сбросить с себя скованность, но просто не могу, из-за боязни спугнуть зверей, проползти еще десяток метров. Я уже хорошо различаю матово отливающие тела, головы, шевелящиеся ласты. Стараюсь глубже дышать, чтобы не раскашляться. Один неосторожный звук – и все пропало! Одежда липнет к разгоряченному телу, сердце бухает по ребрам, и кровь словно своей тяжестью опускает тело на лед. Замер, распластавшись за санями. Прижимаюсь щекой к холодному древку багра. До стаи не больше семидесяти метров…

Черные туши неуклюже переваливаются с боку на бок, настороженно вытягивают головы. Порой мне кажется, что я слышу сопение и шорох ласт двигающихся зверей. Довольно! Ждать больше нельзя! Ведь Николай, наверное, давно уже подполз к своему месту и теперь наблюдает за мной. Украдкой оглядываю кромку тороса, которая метрах в пятидесяти слева от меня, но ничего не вижу. Хотя бы он знак какой подал!

Стая у лунки начала оживляться, мне показалось, что нерпы чем-то встревожены. Они заворочали головами, заелозили на месте, приподнимаясь на ластах и вытягивая шеи. Я не решился испытывать их терпение дальше. Вздрагивающий ствол карабина качнулся и медленно стал опускаться в прорези паруса, ловя на мушку шевелящиеся тела зверей.

Вдруг вся стая разом вскинулась и замерла, повернув головы в мою сторону. Меня сковал холод, перехватило дыхание… Совсем рядом послышался легкий плеск воды. Оглянувшись, я увидел метрах в десяти от себя двух здоровенных нерп, будто упавших на лед с неба! Опираясь на подмятые ласты, они подались вперед и, вытягивая шеи, тревожно поводили усатыми мордочками и таращили на меня выпуклые глаза с холодным сумеречным отливом. И в этих широко раскрытых глазах, казалось, закоченел внезапный ужас. Мы пялились друг на друга, потом вместе с санями я рванул в сторону карабин, и выстрел прогремел раньше, чем в прорези паруса метнулась тень зверя. И тотчас, словно эхо, из торосов отозвался второй. Моя нерпа билась на льду и в судорогах подкатывалась к самой лунке. Я вскочил на ноги и бросился к ней, и вдруг за спиной полоснул в воздухе пронзительный окрик: – Назад! Наза-а-ад!

Запнувшись, я проскользнул вперед и вдруг почувствовал, как лед под ногами колыхнулся и, странно зашипев, стал крошиться и проседать. Отпрянув назад, я поскользнулся и боком упал на залитую кровью, шевелящуюся нерпу. Ноги вдруг провалились в какую-то пустоту, я почувствовал, как ожогом за голенища унтов скользнула вода. Прижавшись к нерпе, я видел, как вокруг меня обламывается лед и все шире проступает по кругу полоска воды. Я еле удерживался на ледяном островке, вцепившись в бока нерпы, а прямо под носом все больше ширилась полынья. Льдинки обламывались и крошились в водовороте. Качнувшись, моя льдина неожиданно накренилась, и тут же перед собой я увидел искаженное криком лицо Николая. Но слова его не доходили до моего сознания. Он стоял на коленях и протягивал мне шест, на котором перед моими глазами покачивался ржавый крюк багра. Оторвавшись от туши, я обеими руками вцепился в багор и, рывком оттолкнувшись от льдины, прыгнул прямо на грудь Николаю. Он подхватил меня и поволок прочь от крошащегося льда.

В глазах у меня просветлело, когда я полностью осознал, что сижу на твердом льду, привалившись к саням. Николай, сгорбившись, стоял рядом. В черной полынье, метрах в десяти от нас, на льдине покачивалась моя злополучная нерпа. Пришла в голову мысль: хорош бы я был, если б окунулся полностью в ватном комбинезоне и тяжеленных унтах, тем более что плаваю я не сноровистее топора. Не подоспей сейчас Николай…

– Ты зачем к лунке ходил? – услышал я голос Николая. – Багром, понимаешь, багром всегда брать нужно! – Он говорил, запинаясь, мешая русские и бурятские слова. – Багор есть? Так зачем бежать к лунке?!

Николай пытался раскурить прыгающую в зубах трубку, но спички в дрожащих пальцах ломались и гасли.

– Ну ушла бы! – продолжал он. – Что, другой бы мы не добыли?

Багром мы достали нерп, мою и ту, что Николай убил выстрелой из торосов. Он действительно подобрался к стае раньше меня и следил за мной из укрытия. Нерп мы приторочили к саням. Усатые, оскаленные пасти зверей словно замерли в безмолвном крике. Молча мы двинулись в обратный путь.

Обмелись тенями и словно осели в свете закатного солнца заснеженные вершины гольцов. Солнце тускнело и быстро опускалось за горный хребет. Ледовая равнина почернела и задышала пронзительным холодом. Николай, согнувшись, волок сани за веревку, я упирался сзади шестом. Быстро стерлись очертания берегов, исчезли в темноте вершины гор. Мы шли ходко, без перекуров; Николай изредка обернется, оглядит сани и еще плотнее наляжет на веревку.

Когда, взмокшие, мы наконец втащились в залив, светлый серп месяца уже висел над Хамар-Дабанским хребтом. Пулями вылетев из распахнутых дверей, собаки с остервенелым лаем набросились на окровавленные туши, словно решив выместить на них злобу своего заключения. Николай разогнал псов, наградив каждого пинком. Пока я растапливал печь, чистил мороженую рыбу, он у крыльца при свете керосиновой лампы разделывал нерп: до утра ждать нельзя, туши закоченеют. Резким движением он провел лезвием ножа от хвоста к пасти и разом развалил надвое жировой тулуп толщиной не меньше ладони. Собаки, усевшись поодаль, напряженно облизывались, но не смели подойти ближе. Николай бросил им потроха. Все мясо он сложил в кладовку, а несколько здоровенных кусков, едва ополоснув их от крови, сунул в ведро и поставил на печь, где уже парил и бренчал крышкой чайник.

(В прибайкальских деревнях мне приходилось видеть выделанные из шкурок нерпы шапки, унтики, ковры и рукавицы, отделанные цветными узорами с приятным подбором цветов. Особенно красива обработанная серебристая шкурка молодой нерпы. У старых зверей она приобретает коричневатый оттенок, он менее красив, да и шкурка труднее обрабатывается. Мясо нерпы, в особенности ласты, считается здесь деликатесом, жир очень питателен и по своей калорийности мало уступает свиному. Раньше мне приходилось слышать, что мясо нерпы (всякой) сильно отдает рыбой, но, сколько я ни принюхивался, мясо не пахло рыбой. Впоследствии Николай сказал, что только мясо старой нерпы имеет специфический запах, похожий на рыбий. К сожалению, в районных столовых даже во время сезона охоты вам вряд ли удастся отведать нерпятины, но, если приведется побывать на Байкале весной, заезжайте в какой-нибудь улус даже недалеко от районного центра, и охотники никогда не откажут гостю в добром куске нерпятины.)

Разморчивое тепло растекалось по зимовью. Гребешок копоти дрожал на фитильке лампы, и пугливые тени метались по стенам зимовья. В печи звонко пощелкивали смолистые поленья. Я уже обсох, согрелся, и только на душе было скверно и пасмурно. Ну что он молчит?! Лучше бы сразу отругал меня, и делу конец! Но Николай, насупившись, ходил боком по зимовью и, занимаясь своими делами, громко сопел трубкой. Хоть бы слово сказал! Все так же молчком он разобрал и вычистил карабин, потом, потоптавшись у печи, подсел к столу, где я уже приготовил ужин. Красная ковбойка плотно обтягивала его плечи, и жилистые, с набухшими венами руки тяжело лежали на скобленых досках стола. Разрезая хлеб, я украдкой покосился на него и вдруг попал взглядом прямо в прищуренные глаза. Николай фыркнул и, откинувшись к стенке, захохотал.

– Ну что скис? – отдышавшись, выговорил он. – Хватил небось страху-то? Ну, кончай хмуриться, на льду всяко-разно бывает. Байкал новичка учит… – Он помолчал. – Промысел добрый – песни петь надо, мясо есть надо, чтобы охотнику сила была, а слабый человек – какой он охотник?

От его шутливого настроения мне даже дышать легче стало. Теплее и уютнее стало в зимовье, и казалось, что в обшарпанной печи еще звонче защелкали смолистые поленья. Николай взял кусочек рыбы и бросил его в огонь. Я не совсем уверенно повторил его жест. Николай одобрительно улыбнулся.

– Это наш старый обычай, – тихо сказал он, – так наши старики благодарили Байкал за удачу, чтобы и потом охотнику добрый промысел в море был…