Текст книги "Байкальской тропой"

Автор книги: Роберт Аганесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Долина верховьев Лены

Тонкие ниточки ручейков, прикрывшись травой, петляют среди обомшелых валунов, кустарника и деревьев. Скоро по два, по три они сливаются в неширокую говорливую речушку. Здесь, в долине, эта речушка ничем не отличается от других неприметных на карте таежных рек. Но чем дальше уходит она на северо-запад, тем становится шире, свободнее, и все яростнее вскипает на порогах стремительный бег ее волн. И наконец буйным разливом она круто сворачивает на северо-восток и, вбирая на своем пути силу больших и малых рек, могучим потоком несется к берегам океана.

Так за Байкальским хребтом, в холмистой долине, расположенной на высоте около тысячи метров над уровнем моря, от неприметных ручейков рождается краса и сила сибирской земли – великая Лена.

Безлесные склоны Байкальского хребта

От улуса Кочериков долиной верховья Лены я шел на север, к Покойницкому перевалу, в районе которого вел свою работу поисковый геологический отряд. Мой путь по долине до перевала занял почти двадцать суток. Впервые за все время своего путешествия я так долго был один на один (если не считать моего верного пса) с окружающей меня природой.

С четвертого дня пути моим постоянным провожатым стал дождь. Дождь вымотал из меня душу. Разбухшие махровые облака, распустив туманную завесу, беспросветно толклись над долиной. И постепенно окружающая природа стала казаться мне мертвой. Куда ни сунься, вокруг тебя насквозь просыревшая, увязшая в болотах тайга, и в чаще ее ни малейшего признака жизни. Ничего, кроме набрякших деревьев и чудовищно разбухшего шевелящегося неба над головой. Я чувствовал, что день ото дня все больше теряю необходимую выдержку и терпение. Вместо того чтобы идти строго на север, я стал петлять по долине и на одиннадцатый день блужданий окончательно потерял тропу, отмеченную затекшими засечками на деревьях.

Для ночевки обычно выбираешь место под кедрачом, где всегда остается прикрытый навесом кроны сухой клочок земли. Шел двенадцатый день пути. Точнее, день начинался, а я не мог расстаться с удушливым теплом просыревшего спального мешка. Не хотелось и думать, что сейчас нужно вставать, укладывать тощий рюкзак и снова идти. Идти напролом, увязая в чащобе, оступаясь в чавкающем мшанике. Идти, чувствуя под сердцем тоскливый холод тревоги за каждый пройденный шаг. В улусе Кочериков мне удалось снять на кальку участок верховья Лены. Но, заплутавшись в долине, я уже перестал ориентироваться по карте, так как не мог определить, где нахожусь, и доверял только компасу и какой-то слепой интуиции. Куда проще было прокладывать маршруты вдоль побережья моря!

Сжавшись в спальном мешке, я чувствовал, как холод, вытесняя накопленное тепло, прокрадывается в мешок. Высунувшись наружу, я оцепенел от неожиданности. Верховой ветер разметал облака, обнажая блеклую синеву неба. На землю сходило необычайно спокойное и чистое утро, пахнущее сыростью и пожухлой травой. Тени исчезали, и тайга вокруг меня обнажалась резкими очертаниями, как бывает в первые минуты рассвета. У обмякшего рюкзака, развесив уши, лежал Айвор и уныло смотрел на меня тусклыми от голода глазами. В ветвях кедрача над головой неожиданно тинькнула пеночка. И от этого хрупкого, едва слышного голоса я невольно почувствовал прилив сил и уверенности в себе. Сознание было ясным и настороженным, и вместо безнадежной усталости, как это было вчера и позавчера и еще несколько дней подряд, мною постепенно овладевало странное предчувствие, что сегодняшний день принесет хоть какое-нибудь облегчение. Уж если я сегодня не найду лагерь отряда, то, наверное, что-нибудь добуду. Ох и наемся же я тогда до отвала! От двухнедельного пути в рюкзаке осталось немного муки, чай, соль, сахар и два сухаря – «НЗ». Все мои попытки раздобыть в пути мясо, как правило, оканчивались неудачей. Проклятый дождь словно втаптывал в землю все живое.

Патроны хранились в прорезиненном мешочке, но все же картонные гильзы обволгли и тяжело входили в патронник.

Только я взял в руки ружье, как Айвор оживился и, нетерпеливо подвывая, затоптался на месте. Оставив на поляне рюкзак и спальный мешок, я пошел за псом берегом неширокой протоки. Айвор бодро рыскал по сторонам, уходил от меня все дальше, и скоро его хвост окончательно исчез в зарослях кустарника. Солнце еще не взошло, но над горами словно бы приподнявшаяся синева неба уже подернулась алым налетом. Стараясь не тревожить вокруг себя кустарник и ветви деревьев, я шел, еле улавливая впереди шорох снующей собаки. Но скоро и этот звук затих. Я остановился на небольшой поляне, покрытой белесым ягелем. Под еле видимой дымкой тумана пласталась поникшая трава, тяжело клонился кустарник. И, распустив лохмотья лишайника, вокруг меня недвижно стояли обомшелые сосны, лиственницы. Воздев ветви к холодной синеве неба, они казались безжизненными. В их зарослях не слышалось ни малейшего движения жизни, ни птичьего вскрика, ни шороха ветерка…

Никогда еще мне не приходилось видеть в тайге такого колдовского, туманного рассвета. Казалось, он стекал с безжизненной синевы неба на листву деревьев, опускался на землю и, едва приподнявшись, еле уловимыми клубами ворочался в затененных зарослях. Настороженный, дремотный покой владел в эти минуты тайгой и невольно овладевал всем моим телом, и вместе с ним рождалась какая-то боль неизвестной, надвигающейся тревоги. Я стоял на поляне, вслушиваясь в звенящую тишину леса, и не мог понять, какого чуда я жду. Но, увидев заалевшие вершины деревьев, я вдруг понял, что невольно жду, когда взойдет солнце.

Странным, неповторимым показался мне в это мгновение окружающий лес. Все в нем знакомо до прожилки в каждом листе – и в то же время это был другой, неизвестный лес. Словно невидимая власть времени внезапно коснулась его. Я видел перед собой мертвый лес, тяжело пробуждающийся от бремени тысячелетнего сна. Словно, когда-то погибший на всей земле, он сейчас возвращался в свою первобытность. И в это мгновение земля встречала свое первое утро. С восходом солнца свершится ее пробуждение, и я услышу ее первый вздох…

В глубине земли все отчетливее и сильнее бьется ее сердце. Эти глухие, могучие удары толчками посылают кровь жизни в корни деревьев, от них по ветвям в каждую прожилку окоченевшего листа. И вот уже дрогнули ветви кустарника шевельнулась трава, и неуловимое дыхание разом пошатнуло тайгу. И чем ниже опускались по деревьям солнечные лучи, тем пышнее расправлялись иззябшие ветви, и тайга становилась все светлее, просторнее, и ее воздух уже дышал живым теплом…

…Я брел по тропе, опьяненный непонятной радостью. Мне слышался хор голосов, и в хаосе звуков различался один, который уже давно и настойчиво звал к себе. Голос становился все ближе, звонче, и вдруг, очнувшись, я услышал, как охнул и раскатился по тайге гулкий лай. Во все стороны разлетелось эхо, и взбудораженная тайга, казалось, зазвенела на все голоса! Подстегиваемый этим лаем, я бежал напролом сквозь заросли кустарника. Лай собаки учащался и переходил в злобный остервенелый вой.

Вырвавшись от хлеста мокрых кустов, я выбежал на поляну и тотчас по низу мелколесья увидел мечущегося Айвора. Он прыжком бросался на ствол лиственницы и захлебывался в бессильном лае. Пот застилал мне глаза, штормовка вязко облегла тело. Сделав шаг от кустарника, я присел от неожиданности.

По ту сторону поляны на вершине кряжистой лиственницы неподвижно, словно высеченный из черного камня, сидел здоровенный глухарь. Он сидел на самой вершине, чуть подавшись грудью вперед, и в своем покое, казалось, не видел и не слышал бесившегося на земле пса. А Айвор, увидев меня, закатился пуще прежнего.

Сдерживая дыхание, я опустился в кустарнике на колени и, не сводя взгляда с черного тела птицы, стал медленно заводить приклад под плечо. Подрагивающая белесая мушка ружья поднималась по стволу дерева и, задрожав, остановилась на черном пятне. Глухарь по-прежнему был недвижим, и теперь я хорошо различал изогнутый белый клюв и под ним густую черную бороду…

Выстрел ударил раньше, чем я осознал движение пальца. Словно кто-то другой, помимо моей воли, тронул спусковой крючок ружья.

И сразу все стихло. Птица вскинулась над вершиной лиственницы, широко распростерла крылья – и вдруг, словно подхлестнутая на лету, извернулась и, с треском обламывая ветви, грохнулась оземь. Я бросился к дереву, отгоняя остервеневшего пса.

Глухарь лежал на корнях не двигаясь, и широкий, искрящийся синевой глаз его смотрел мимо меня, на вершину дерева, еще шевелящуюся от удара свинца. Спокойно поднималась под оперением грудь. И вдруг он приподнял голову и, все так же не сводя взгляда с вершины лиственницы, медленно опустил ее на примятую траву. Я стоял рядом, словно скованный, и не мог шагнуть к нему. И увидел, как судорога тронула оперение, жестко и широко распластался по траве хвост, вытянулись морщинистые когтистые лапы, и на тускнеющий недвижный глаз упало белое веко…

Я возвращался к стоянке, чувствуя на своем плече холодеющее тело птицы. Айвор путался под ногами и глядел на меня горящими, злобными от голода глазами. Все произошло так быстро, что я теперь не мог вспомнить ни одной детали, словно все это было сном. И недолгой была радость добычи: она вспыхнула и исчезла, вытесняемая чувством уже знакомой, непонятной тревоги. И вдруг я с необыкновенной отчетливостью вспомнил ту минуту ожидания солнца, когда в мертвой дымке рассвета оживала тайга. И мне почудилось на; мгновение, что я снова слышу дыхание этой травы, этих деревьев, воздевших к солнцу свои ожившие ветви. Но тайга вокруг меня стояла онемевшая, строгая, и я не слышал в ней пробудившихся голосов. И казалось, лучи солнца замерли на недвижной хвое…

И вдруг (было это реальностью или воображением напряженного сознания? До сих пор я не могу понять, что это было!) в стороне от тропы, на вершине старой лиственницы, я увидел черного глухаря! Словно высеченный из черного камня, он сидел, чуть подавшись грудью вперед, и поверх леса вокруг него простиралось залитое солнечным жаром небо. Вместе с пробуждающейся тайгой в это мгновение он встречал восход солнца.

Я стоял на поляне, не чувствуя на своем плече тяжести добытой птицы. Тот черный глухарь сидел высоко надо мной на вершине старой лиственницы и был недосягаем.

Айвор терся у моих ног и, тихо скуля, все время порывался бежать и звал меня за собой к стоянке.

На четырнадцатый день я решил выходить из долины, потеряв всякую надежду отыскать отряд или перевал. Нужно подняться на гребень хребта, осмотреть долину и, если удастся, перевалить к морю. Проглотив полусырую лепешку, испеченную на камнях, я запил ее некрепким чаем и, уложив рюкзак, пошел напрямик к подножию хребта. И под скалами, на каменистом плато, наткнулся на цепочку оленьего следа. Он отворачивал от протоки и поднимался в горы.

Изрытая складками ущелий, нависшая изломами скал и террас, густо обросших стлаником, распростерлась передо мной почти трехкилометровая крутизна Байкальского хребта. В разломах гольцов бледнел снег. Подернувшись синей дымкой, вершины постепенно отходили на север и, приседая, сливались на горизонте в одну неровную цепь. Небо над гребнем напрягалось багрянцем, стаивали последние клочья облаков, и каждое мгновение могло появиться солнце. Просветленная долина, ожившая от гнета дождей, перехлестывалась звонким свистом и цоканьем птичьего разноголосья.

Подъем сразу же пошел вкрутую. След петлял по сыпучим откосам, резко перебрасывался с уступа на уступ, долгой строчкой вытягивался вдоль обрыва террас. Олень обходил открытые пространства и больше продирался по чаще стланика, часто сбегал в сырую темень ущелий. Мне не хотелось терять этот след, я берег слабую надежду, что он может вывести на перевал. Идти становилось все тяжелее. Ботинки скользили и срывались на слизи камней, непросушенный спальный мешок пудовой тяжестью осаживал плечи. След часто терялся, и приходилось петлять, отыскивая его. Но скоро он окончательно исчез: сбежал в ущелье и запнулся под отвесной скалой.

Цепкий стланик разросся по крутым стенам. Он глубоко влез корнями в расщелины скал и гроздьями нависал над ущельем. Разумеется, олень не мог пройти этим путем, но больше никаких следов на выходе из ущелья не было. Обратно возвращаться не хотелось. Передо мной возвышалась вертикальная стена, можно было подняться на террасу, перехватываясь за толстые ветви стланика.

Пальцы липли в смоле, иглы наотмашь хлестали в лицо. С каждым метром подъема тело становилось все тяжелее; проклятый рюкзак застревал меж ветвей и упрямо тянул назад. Куда проще было привязать его за веревку и оставить на дне ущелья, а потом поднять! Но эта светлая мысль осенила меня, когда я, как обезьяна, уже раскачивался на ветвях стланика, прижимаясь к скале. Обнажая корни, из расщелин струйками осыпалась земля. Ремень ружья сдавливал грудь, и стволы все время стукали по затылку. Я полз медленно, стараясь не смотреть вниз, и делал долгие остановки, прилипая телом к ветвям. Козырек скалы отбрасывал на ущелье тень, и, отдаляясь, оно становилось сумрачнее и угрюмее. Я осторожно перетягивался с ветки на ветку, и ручейки потревоженной земли осыпались на дно ущелья.

Взмокший и исцарапанный, обляпанный смолой, я, наконец, выбрался на обрыв террасы, поросшей по краям кустами багульника. В середину террасы врезался скалистый выступ. Я отполз от края и, не снимая рюкзака, свалился на влажную траву. И только тут вспомнил, что уже в ущелье не видел Айвора: пес, видимо, пошел по следу оленя, который я не мог отыскать. Успокоив себя мыслью, что он никуда не денется, я не стал звать его и осмотрел террасу. В тени скалы белели пласты слежавшегося снега: от них остро тянуло холодом. И на подчерненной поверхности снега я вдруг увидел знакомые следы! Их было много, снег был буквально истоптан оленями. По всей вероятности, это был олений отстой. Мне приходилось слышать от охотников, что в жаркое время дня комарье и мошка выгоняют оленей из чащи тайги на снег в складках гор, где они и держатся до вечерней прохлады, а потом снова возвращаются в низину на кормежку. От снеговой плешки следы оленей вели дальше через багульник. Теперь оставалось подождать Айвора – и можно продолжать путь. Скинув штормовку, я ловил разгоряченным телом слабое дыхание освежающего горного воздуха, потом забрался на скалу и растянулся на пригретой поверхности.

Солнце уже круто заходило к полудню. Чистое, умытое небо сверкало ослепительной синевой. Кронами берез и осин, пышной хвоей сосен, елей, лиственниц и кедрачей разостлалась внизу долина. Чуть слышный шепот ветра и приглушенные голоса птиц доносились из нее. Местами сквозь пеструю чащу зарослей проблескивали серебристые изгибы реки. Порой река казалась неподвижной, и, только вглядевшись, можно было различить, как на извилистой синей ленте вытягиваются от камней на порогах пенные борозды. Стиснутая с одной стороны крутыми склонами сопок, а с другой – глухой грядой горного хребта, долина пестрым коридором, изгибаясь, уходила на север.

Прошло уже больше часа, но Айвор все не появлялся. Я был уверен, что заблудиться он не мог, просто гоняет где-нибудь бурундука или еще какую-нибудь живность, потому что уже несколько дней он получал от меня только кружку жидкой мучной болтанки. В мыслях я уже приготовил ему наказание за самовольную и долговременную отлучку – нагружу на него спальный мешок, чтобы поубавилось прыти! Одевшись, я собрал рюкзак и подошел к краю террасы, чтобы осмотреть ущелье, и в это время справа, в кустах багульника, послышался какой-то шорох и странное урчание. Айвор! Ну погоди же, блудливый пес, сейчас я устрою тебе торжественную встречу! Подхватив рюкзак и ружье, я прыгнул под выступ скалы и уселся на снежнике, спрятавшись за камни.

Донесся звук осыпающихся камней, заломались сухие ветви, и опять послышались странные звуки, напоминающие урчание и чавканье какого-то зверя… Нет, это не Айвор… На всякий случай положив ружье на колени, я осмотрел оба пулевых заряда в патроннике и стал ждать, кто же появится на террасе. Резко вскрикнув, над скалой пронеслась кедровка; мысленно послав ей вдогонку свинцовый заряд, я едва успел проводить ее взглядом, как в багульнике послышался громкий шорох, треск, глухое рычание – и через мгновение на поляну стремглав вынесся огромный черный шар. Вскинув ружье, я успел поймать его на мушку, но, прежде чем палец коснулся курка, шар запнулся на поляне, закрутившись на месте, стал уменьшаться в размерах, вдруг распрямился, чихнул и замер, превратившись в небольшого курносого медвежонка с белым нагрудничком!

Медвежонок поднялся на дыбы, вытянул мордочку и, морща пуговку носа, обнюхивал воздух. Я замер под скалой, не смея вздохнуть. А медвежонок опустился на все четыре лапы, склонив к земле голову, постоял неподвижно, словно раздумывая, зачем же он забрался сюда, и потом боком потрусил к камням у края террасы. Неторопливо обнюхал их со всех сторон и принялся подкапываться, громко урча и припадая грудью к земле. Мне был виден из-под скалы мотающийся черный задик и нетерпеливо топчущиеся лапы. Медвежонок чихал, передергивался всем телом, изредка, прервав работу, поднимался на дыбы, и испачканный землей нос усиленно вбирал в себя воздух. Потом он снова принимался за прерванную работу Я сидел под скалой и, облокотившись на ружье, с любопытством ждал, что же будет дальше: ведь в любое мгновение на террасе может появиться Айвор; вот уж будет сцена! Интересно, имеет ли мой пес представление о живых медведях?.. Медведях?! И вдруг мое сознание пронзила мысль: ведь это мед-ве-жо-нок!!! Сейчас вслед за ним появится на террасе ОНА!

Холодная испарина покрыла все тело, солнечный свет померк. Пестрые мурашки замельтешили перед глазами, как в удушье, я старался проглотить в горле ком…

В памяти мгновенно промелькнула первая встреча с медведицей весной на берегу Байкала. Едва лишь заглох мотор и лодка уткнулась в берег, как я увидел маленького, неуклюжего медвежонка, который, видимо испугавшись мотора, сослепу трусил прямо в мою сторону. Потом из сосняка вывалилась медведица, опустив голову, она скачками неслась следом за ним. Мотор завелся с одного оборота, и лодка понеслась прочь, когда разъяренная мать, надрывно рыча, стояла уже наполовину в воде…

…Выставив перед собой ружье, я положил на рюкзак нож и сидел, прижимаясь к холодной скале. Малейший шорох отдавался в ушах резким звуком. Оглядывая террасу, я искал возможность хоть куда-нибудь отступить, чтобы не быть прижатым к скале… Но кто знает, с какой стороны она на меня вывалится! Косясь по сторонам, я ни на миг не выпускал из вида медвежонка, который топтался у камней. Зловещая напряженная тишина нависла над террасой, и только шелестел под порывами ветра сухой багульник.

Медвежонок отошел от камней на середину террасы, постоял, оглядываясь, потом со стоном протяжно зевнул и пошел прямо на меня. Только этого не хватало! Но он обогнул; валун, за которым я притаился, скорчившись в три погибели, и стал карабкаться на скалу. Теперь я слышал его посапывание и урчание над самой головой.

Прошло минут десять. Осторожно высунувшись из-под навеса скалы, я увидел медвежонка, растянувшегося на солнцепеке, почти на том самом месте, где совсем недавно лежал; сам. Черт знает, что за зверь! Неужели он не чует запаха человека? Но медвежонок устроился на скале, словно в своей берлоге под боком мамаши, и посапывает, изредка подергивая во сне лапками. Выждав еще немного, я тоже осмелел и выполз из своего укрытия на середину террасы, за валуны: здесь я чувствовал себя свободнее, чем прижатый к скале.

Ласково пекло полдневное солнце, шелестел под ветерком багульник, из провала долины доносилось всхлипывание кукушки и сухая, резкая дробь дятла. На террасе все оставалось без перемен. Я настолько освоился со своим соседом, что позволил себе закурить, благо ветер набегал в мою сторону. А медвежонок продолжал спать, и ветерок ворошил на его черных, опавших боках клочки свалявшейся шерсти. От уголков глазниц тянулись белесые подтеки.

И все же почему он один? Медведица давно должна бы была хватиться его! Хотя я и не жаждал встречи с беспечной мамашей, но пусть она будет с ним, а я где-нибудь подальше. Сам затерявшийся и едва не обессилевший в замшелой, оглохшей от своей дремучести тайге, я все больше проникался жалостью к этому маленькому, беспомощному существу. Какая трагедия разыгралась в тайге? Был ли тому виной человек или более сильный зверь, чем старая медведица? И скорее всего, это произошло недавно, и медвежонок еще не сталкивался на своем пути с опасностями. Вряд ли ему сейчас больше пяти-шести месяцев: они рождаются в январе – феврале…

На мгновение пришла шальная мысль: ведь его можно сейчас поймать, взять с собой и… И что дальше? Чем я буду его кормить? Куда тащить? Еще неизвестно, когда я сам выберусь из этой первозданной глуши!

Что ж, пора уходить с террасы. Пока спустишься в долину, уже и вечер, а ночевать в горах мне что-то не хочется. Я осторожно надел рюкзак и с ружьем в руках стал красться к краю террасы. Багульник шуршал, задевая об одежду, и я подумал, что хотя бы эти звуки разбудят медвежонка. Но он продолжал спокойно спать, только перевернулся на другой бок. Ну и сон у этого малыша! Что же, мы так и разойдемся, не попрощавшись? Тихо присвистнул, но безрезультатно. Хорошо же, сейчас ты проснешься! Может, эти звуки ты услышишь в первый и, дай бог, последний раз в жизни. Я перезарядил ружье дробовыми патронами, и два выстрела дуплетом прогрохотали над моей головой. Медвежонок нехотя шевельнулся, потом приподнялся, опираясь на передние лапы, морща нос, повел мордочкой по сторонам, словно ища причину шума, и вдруг его сощуренные глазки-пуговицы остановились на мне. Он замер, через мгновение вскинулся на дыбы и застыл с приподнятыми лапками, словно любопытный бурундучок, потом кубарем скатился вниз. Урча и протяжно стеная, черный ком пронесся через террасу и с ходу врезался в кустарник с противоположной стороны. Только и мелькнул на прощание подпрыгивающий задок!

Будь здоров, малыш! Гуляй по тайге и старайся не попадаться на пути человека!

Я знал, что в Прибайкалье на медвежью охоту наложен запрет. Но за время моего путешествия мне не раз случалось в улусах, небольших деревушках и на стоянках геологических отрядов отведывать свежей медвежатины и видеть распятую на сушилах еще сырую продырявленную шкуру.

– Ну и что? – доверительно говорил мне один молодой охотник в улусе Кочериков. – Да я любому егерю докажу, что медведь первым на меня напал. Хищный зверь! А если что не так, штраф за него пятьдесят целковых – и всего делов-то! А в нем одного мяса килограммов сто пятьдесят – двести, а иной раз и больше, да шкура, да желчь особую цену имеет. Удастся добыть медведя, так я тебе с него два штрафа заплачу и в накладе сам не останусь. Так-то, паря!

Ешь да помалкивай, у кого ел! Я охотник, зачем же мне тогда жить здесь, если в тайге не промышлять?!

Что же, столкнись я с медведицей на террасе – и мне пришлось бы стрелять и в случае счастливого исхода оправдываться таким же образом. Но это очень редкий случай, когда медведь нападает на человека: чаще всего он просто уступает ему дорогу, и это единодушно подтверждают и охотники, и геологи, и изыскатели – словом, люди, большую часть времени бывающие в тайге. Медведь может напасть на человека, если наткнешься на него неожиданно или вотрешься между медведицей и медвежонком. Страшна встреча с медведем-шатуном. Все это рассказал мне охотник, который из шестидесяти лет жизни полвека промышляет в тайге.

«Прибайкалье издавна славится бурыми медведями». Эту фразу можно прочитать почти во всех книгах, брошюрах и путеводителях о Байкале. Но охотоведы, люди, которым поручено охранять тайгу и заботиться о ней, отмечают, что год от года все меньше становится в прибайкальской тайге проторенных медвежьих троп. С каждым годом все больше людей бывает на байкальских берегах и за горными хребтами, все больше троп прокладывает человек в девственной тайге, и невольно приходит на память корейская поговорка: «Куда приходит человек, оттуда уходит лес». Остается добавить: «Ас ним и его обитатели».

…Я спустился к ущелью и натоптал у выхода как можно больше следов, зная по опыту, что если пес не найдет меня, то вернется на старую стоянку и будет метаться в окрестностях. По склону хребта я спустился в долину. Теплый, немного удушливый вечер морил тайгу. Отчаянно буйствовало комарье, и чуть ли не через каждые полчаса приходилось мазаться репудином. Проклятое отродье, завывая на все голоса, черным облаком роилось вокруг меня, хлестало по глазам, но кусать не осмеливалось, и мне казалось порой, что от этого комары еще больше стервенели.

Для ночлега я выбрал небольшую поляну у чистой протоки. Натянул тент из куска брезента, нарубил сушняка, разложил костер и, пока пламя облизывало котелки, успел выкупаться в протоке и чувствовал себя бодрым и посвежевшим. Уже ночь вступила в свои права, над тайгой полыхало холодное зарево звезд, какая-то птица гулко вскрикивала в тиши, сонно бормотал ручей. В котелке аппетитно булькала мучная болтанка, в другом ароматно парил чай. Но не успел я еще приступить к трапезе, как где-то рядом послышался шорох, серая тень перемахнула через протоку – и через мгновение у костра извивался Айвор! Пес скачками носился вокруг меня, хватал за руки, кусал спальный мешок, визгливо взлаивал, словно жалуясь и укоряя меня за долгую отлучку. Потом вдруг, впервые за все полгода нашего совместного путешествия, он лизнул меня в лицо. Ну уж такой сентиментальности я от него не ожидал! Айвор, видимо, и сам устыдился своей мгновенной слабости, затоптался на месте, тихо скуля, и вдруг стыдливо уткнулся головой мне в колени и замер.

А через два дня неподалеку от берегов Лены я случайно наткнулся на тропу и вышел на брошенную стоянку отряда. От кострища тропа вела к перевалу. Я переночевал на брошенной стоянке и на следующий день горной тропой спустился на берег моря.

Умывшись байкальской водой, я лежал на берегу, слушал шелест набегающих волн и испытывал такое блаженство, словно вернулся домой…