Текст книги "Шпионаж во время войны
Сборник"

Автор книги: Робер Букар

Соавторы: Луи Ривьер,Бэзил Томсон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

«Телеграммы расшифрованы Магнусом согласно моим специальным инструкциям. Содержание оригиналов и копий, как и всех документов секретного порядка, не было сообщено членам посольства. Телеграмма № 1 получена здесь под шифром 13040. Но Кинкель припоминает, что она была передана из посольства в Вашингтоне через мой код, как и все получаемые здесь шифрованные телеграммы. Оригиналы были сожжены здесь Магнусом, пепел их развеян. Обе телеграммы хранились в абсолютно надежном стальном сундуке, специально купленном для этой цели и вделанном в стену спальни Магнуса. Они оставались там вплоть до их уничтожения».

Но в Берлине все еще не были вполне удовлетворены и продолжали задавать все новые вопросы, на которые Экхардт дал следующий ответ 30 марта:

«Невозможно соблюдать большие предосторожности, чем те, которыми мы себя окружили. Магнус читает мне ночью вполголоса текст получаемых телеграмм. Мой слуга, не понимающий ни слова по-немецки, спит в соседней комнате. С другой стороны, текст всегда находится только у Магнуса или же хранится в стальной шкатулке, о существовании которой знаем только мы двое. По словам Кинкеля, в Вашингтоне всему посольству известно содержание даже самых секретных телеграмм, и там всегда имеются две копии для хранения в архиве посольства. Здесь не может быть и речи о копиях на угольной бумаге или о выбрасывании в корзину. Уведомьте нас по возможности скорее о том, что мы находимся вне всякого подозрения, как это, наверное, и будет установлено. В противном случае как Магнус, так и я будем настаивать на судебном следствии».

Телеграмма эта произвела желаемое действие. 14 апреля из Берлина телеграфировали:

«После вашей телеграммы мы не можем больше предполагать о существовании какого-либо предательства в Мексике, и сведения, на основании которых мы строили свои предположения, теряют свою силу. Магнус и вы – вне всяких подозрений.

Министерство иностранных дел».

Несмотря на это, телеграммы, касавшиеся заговора с Мексикой, продолжали высылаться все под тем же шифром.

13 апреля Берлин телеграфирует Экхардту:

«Дайте нам смету расходов, необходимых для выполнения наших планов. Здесь принимаются необходимые меры для перевода значительных сумм. Пришлите, если возможно, указания относительно сумм, собранных на оружие, и пр.».

14 апреля Экхардт отправил в Берлин новое предостережение относительно применения секретного шифра, добавляя к этому следующее:

«Президент Карранса заявляет, что он во всяком случае собирается сохранять нейтралитет. Если же, несмотря на это, Мексика все же будет вовлечена в войну, мы снова обсудим этот вопрос. Он говорит, что союз был сорван преждевременным опубликованием, но впоследствии может оказаться нужным. Что же касается поставки 7-миллиметровых маузеров и денег, он даст ответ после того как будет уполномочен конгрессом принять какое-либо решение».

Карранса никогда не обращался к своему конгрессу с просьбой о предоставлении ему полномочий и не принял никакого решения. Вне всякого сомнения, он охотно оказал бы поддержку победившей стороне, но он не имел большой веры в победу своего союзника и не был склонен идти на риск. Экхардт, хотя и сомневался в надежности секретного шифра, все-таки продолжал им пользоваться.

«№ 260–261. Капитану Надольному, главный штаб. Послали ли вы 25 000 долларов Паулю Хильксону? Он должен доставить мне деньги. Что же касается Германа, этот последний заявляет, что получил инструкции из главного штаба поджечь нефтяные промысла в Тампико и собирается исполнить это распоряжение. Но Верди думает, что это английский или американский шпион. Отвечайте немедленно.

Экхардт».

Немцы были, пожалуй, не так глупы, как это можно было думать, судя по этим телеграммам. Когда Экхардт сообщил в Берлин о своих подозрениях, адмирал Холл, заведующий морской разведкой, сильно встревожился. Он всегда старался действовать так, чтобы немцы думали, что «утечка» произошла в Америке. Он прекрасно знал, что все английские газеты тщательно «просматривались» в Берлине, поэтому пригласил к себе представителя «Дейли мейл» и попросил его поместить статью, резко критиковавшую «тупость морской разведки» по сравнению с необычайной ловкостью американцев. Пораженный журналист вытаращил на него глаза, а адмирал продолжал:

– Вам известна история циммермановской телеграммы? Так вот, разве она не служит подтверждением моих слов? Вы же видите, как американцы сумели добыть расшифрованную телеграмму, тогда как мы постоянно безрезультатно пытаемся разобрать германские сообщения.

– Что вы хотите, чтобы я сделал с этой информацией?

– Опубликуйте ее, разумеется.

– Если я ее напечатаю, цензура запретит эту статью.

– Я берусь договориться с цензурой.

Журналист пристально посмотрел на адмирала, и лицо его расплылось в широкую улыбку:

– Мне кажется, я понял, чего вы хотите. Пусть будет по-вашему. Я напечатаю ваш материал жирным шрифтом, так, чтобы он не мог ускользнуть от внимания немцев.

Статья была напечатана. Американская разведка, возможно, и считала, что расточаемые ей с такой щедростью похвалы были и не совсем заслуженными, но она не опровергала их, а немцы всему поверили. Шифр их не был раскрыт: утечка происходила благодаря ловкому хищению шифрованных телеграмм американцами, а камера «40 О.Б.» не переставала проникать во все их планы и подслушивать все их взаимные пререкания. Инцидент этот является прекрасной иллюстрацией лагинской пословицы: «Anem Jupiter vult perdere prius dementat» («если Бог хочет покарать, то отнимает прежде разум»).

Заговор против Ллойд Джорджа. Дело Малькольма

За несколько дней до заключения перемирия офицер Интеллидженс сервис, прикрепленный к министерству вооружений в целях осведомления его о могущих возникнуть забастовках и вредительствах, явился ко мне в Скотланд-ярд и рассказал совершенно невероятную историю. Он сообщил, что один из его осведомителей, ставший близким другом семьи, проживавшей в одном из городов центральной части Англии, проник в тайну подготовлявшегося заговора, имевшего целью убить первого министра таким способом, чтобы убийство никогда не могло быть открыто. Семья эта состояла из некоей госпожи Уалтон, вдовы с двумя дочерьми, из которых старшая была замужем за аптекарем в Саутгемптоне, а младшая – школьная учительница – жила с матерью. Все три женщины были ярыми суфражистками и враждебно относились ко всякому правительству Замужняя дочь сумела привлечь на свою сторону мужа, который уже разделял ее убеждения; но собственно инициаторшей заговора была мать, которая и сообщила все подробности своего замысла нашему агенту.

История эта представлялась совершенно фантастической. Я попросил полковника назвать мне фамилию осведомителя или, если он предпочитает, привести его ко мне. Он ответил, что уже предлагал это своему работнику, но что тот, услыхав мою фамилию, сильно встревожился и поставил условием не упоминать о нем в связи с этим делом.

Это обстоятельство заставило меня призадуматься. Либо человек этот уже имел какое-то пятно в своем прошлом, либо же он сочинил всю историю с целью получить деньги и похвалу от своего начальника. Я не стал делиться своими сомнениями с полковником, наоборот, записал фамилии и адреса замешанных в этом деле лиц, сделав вид, что вполне поверил рассказу. Существовало весьма простое средство проверить правдивость рассказа агента, так как, по его словам, аптекарь и его теща постоянно переписывались между собой и ожидали получения посылки – пузырька с «кураре». В то время было очень легко задержать, осмотреть и снять фотографию с любого подозрительного письма или посылки, прежде чем они дойдут до адресата. Для выполнения этого на законном основании стоило только заручиться разрешением, подписанным статс-секретарем. Я без труда получил его и дал задание полковнику узнать у своего агента число, назначенное для осуществления.

Признаюсь, что я был крайне удивлен, получив уже на следующий день фотографию с письма г-жи Уалтон своему зятю, в котором она весьма резко отзывалась о премьере, пользуясь выражениями, которых обычно не употребляют уважающие себя женщины. Следовательно, в истории агента была доля правды. Так как мы теперь уже располагали письменным доказательством существования заговора, то не могли относиться к нему с пренебрежением. Теперь г. Ллойд Джордж уже не играет роли в английской политике, но в то время он считался главной опорой предстоящей мирной конференции и жизнь его представляла огромную ценность для союзников.

Я повидался еще раз с полковником и заявил ему, что агент его должен приехать в Лондон и предоставить себя в наше распоряжение, хочет он этого или нет.

На следующий день я имел разговор с заведующим отделом судебного следствия. Мой приятель, полковник, присутствовал при этой беседе, а агент его ждал внизу. Я принял известные меры предосторожности, вызвав главного заведующего бюро уголовного розыска и сотрудника, в ведении которого находился уголовный архив; последнему было отдано распоряжение ждать за дверью и взглянуть на агента, когда он будет входить в комнату. Выслушав изложение дела, заведующий отделом судебного следствия потребовал, как я и ожидал, чтобы агент поднялся наверх для допроса. Полковник согласился пойти за ним и вскоре привел к нам худого мужчину, лет около 35, с хитрым лицом и длинными черными сальными волосами. Главный инспектор выпрямился и повел носом, как охотничья собака, почуявшая дичь. Он вышел на минуту и прошептал что-то на ухо стоявшему у двери чиновнику уголовного архива. Тот быстро ушел. Агент не мог скрыть своего беспокойства при этом маневре, но все же ответил на все заданные ему вопросы.

Вдруг в дверь постучали. Главный инспектор открыл дверь и взял две фотографические карточки, протянутые ему невидимой рукой. Он передал их мне. Обе фотографии изображали физиономию поэта с длинными волосами, но на обеих были помечены разные фамилии, и ни одна из фамилий не была «Гордон», как называл себя агент полковнику. Я был прямо потрясен, когда узнал, за какие преступления судился наш молодец: в обоих случаях по одному и тому же обвинению в шантаже.

Нам необходимо было использовать этого человека в качестве свидетеля, и меня охватила дрожь при мысли, что могло бы случиться, если бы защитник подсудимых пронюхал о прошлых подвигах свидетеля обвинения. К счастью для правосудия, он решительно ничего не узнал.

Г-жа Уалтон, ее зять и незамужняя дочь были арестованы и обвинены в заговоре и подготовке убийства.

Люди, принципиально имевшие право считаться гражданами, принадлежащими к национальности одного из наших союзников, но германского или австрийского происхождения, нередко доставляли нам много хлопот, так как если мы и могли выгнать из страны всех других нежелательных иностранцев, то не так легко было избавиться от лиц этой категории.

С самого начала войны внимание наше было привлечено одним польским евреем, хорошо воспитанным и изысканно одетым человеком, жившим, на широкую ногу, много выше тех средств, которыми он мог располагать в качестве служащего мебельного магазина. На его визитной карточке красовалась корона и надпись, указывавшая, что он носил титул графа Энтони Борха. Расследование, произведенное с целью узнать его настоящее имя и национальность, установило, что его подлинная фамилия была Антон Баумберг, что он уроженец прибалтийских провинций и на основании этого бесспорно русский подданный, но родители его были немцы, которые, впрочем, не оставили ему в наследство никакого титула. Он, по-видимому, обладал какой-то странной способностью привлекать к себе женщин, и у него был обширный круг принимавших его знакомых, у которых он мог при желании собирать полезные для неприятеля сведения. Его постоянно встречали в модных кафе и ресторанах, и именно этот его образ жизни и побудил нас вызвать его в Скотланд-ярд.

В мою канцелярию вошел молодой человек, надушенный, одетый слишком шикарно; в его манере держать себя была какая-то слащавость. Он слишком охотно отвечал на все задаваемые вопросы, как бы стараясь отвести от себя всякое подозрение. Каковы были источники его доходов? – Отец его оставил ему порядочный капитал, который он поместил в Англии. Этого состояния было вполне достаточно для удовлетворения его скромных потребностей. Он поселился в Англии, потому что любил эту страну и имел здесь много друзей. Когда я попросил его назвать фамилии его знакомых, он на минуту задумался, а потом, овладев собой, назвал фамилии нескольких лиц, его знакомых, ничего о нем не знавших.

Когда я своими вопросами коснулся войны, он засуетился и потерял самообладание. Русские, сказал он, не призвали его в армию. Если бы они это сделали, он, разумеется, явился бы на призыв. Он не вступил в ряды британской армии, потому что принципиально считал, что если уж драться, то обязательно за свою собственную родину. Но он всем сердцем и всей душой был за успех союзников.

– Я думаю, что мог бы содействовать вашему принятию в русскую армию, – сказал я ему.

– Они нашли бы, что я физически негоден для военной службы, – возразил он.

Ответы его относительно титула, который он носил, были довольно уклончивы. Он сказал, что мать заявила ему о его праве называться графом Борхом и что это заявление он считает для себя вполне достаточным. Я возразил, что оно отнюдь не является достаточным для русских властей, а кроме того, титул этот был несуществующим. Он притворился крайне удивленным и заверил меня, что поговорит об этом со своим адвокатом. Если, как предполагали, он доставлял сведения неприятелю и получал за это деньги, допрос в Скотланд-ярде должен был его сильно напугать. Многие шпионы были расстреляны и повешены, и человек, так сильно дороживший своей особой, наверное не желал подвергать ее такому риску. Как бы то ни было, почтовой цензуре не удалось задержать ни одного подозрительного письма, посланного Борхом. После этого мы оставили его в покое, полагая, что если ему будет предоставлена достаточная свобода действий, он все равно попадется, как только рассеются его опасения.

Мы не ожидали, что вскоре нам опять придется с ним столкнуться.

Однажды утром в августе 1917 г. жители того дома, в котором проживал Борх, проснулись, разбуженные криками ссорившихся между собой людей и последовавшими четырьмя выстрелами из револьвера. Швейцар позвонил по телефону в полицию, которая явилась через несколько минут.

– Кто-то стрелял из револьвера, – стал объяснять швейцар. – Какой-то мужчина несколько минут назад спрашивал графа Борха. Так как он назвал себя инспектором Кинью из Скотланд-ярда, я пропустил его наверх.

– Проведите нас в квартиру Борха.

Не успев еще дойти до дверей квартиры, полицейские встретились в коридоре с каким-то молодым человеком, который остановил их и сказал:

– Фамилия моя Малькольм, это я стрелял из револьвера. Я убил человека, который живет в этой квартире.

Один из полицейских схватил Малькольма, а остальные бросились в комнату. Они нашли мертвого Борха, лежащего на постели, тело его было прострелено тремя пулями. В ожидании прибытия состоявшего при полиции врача детективы обыскали комнату. Ящик от ночного столика, стоявшего у кровати, был открыт на девять дюймов, и в нем находился заряженный револьвер в футляре. Из этого револьвера не стреляли. Малькольм уже передал полиции револьвер, которым был убит Борх.

Малькольм был арестован по обвинению в предумышленном убийстве.

Он произнес всего только несколько слов: «Я сделал это, чтобы отомстить за мою честь». Несколько позже он добавил: «Вы не можете себе представить, что я почувствовал, когда увидел, что этот подлец старался отнять у меня жену, в то время как я сражался во Франции и был лишен возможности защищать ее честь. Можете ли вы удивляться тому, что я сделал под влиянием момента, когда увидел эту собаку, увлекавшую мою жену на позор».

Перед нами был оскорбленный муж, три года подряд сражавшийся за свою родину, офицер с незапятнанной репутацией, являвшийся естественным защитником своей жены, но лишенный возможности защищать ее из-за службы отечеству. Он был жертвой противоречивого чувства долга. Но английские законы не признают никаких градаций в оценке убийства. Не существовало никаких смягчающих обстоятельств для преступления, за исключением разве возможного признания со стороны присяжных заседателей факта, что Малькольм выпустил эти четыре выстрела исключительно в качестве меры для защиты своей жены. Существовал какой-то слабый луч надежды. Во время следствия мы узнали через г-жу Малькольм, что граф купил себе револьвер на случай, если ему придется защищаться против оскорбленного мужа, и хранил это оружие постоянно заряженным в ящике своего ночного столика. В день преступления полиция нашла этот ящик приоткрытым на 9 дюймов. Правда, заряженный револьвер все еще находился в своем чехле, но Малькольм мог заметить, как выдвигали ящик, и с полным основанием мог предположить, что его противник собирался в него стрелять, и поэтому выстрелил в свою очередь из своего револьвера.

Малькольм был оправдан и получил возможность, к большому удовлетворению английского общества, вернуться на фронт и продолжать служить отечеству. Однако мне невольно приходит в голову вопрос, как бы поступили присяжные заседатели, если бы положение было иное, если бы Борх выстрелил первый и убил нападавшего на него Дугласа Малькольма? Согласились бы они в таком случае оправдать этого подозрительного шпиона, эту темную личность? Вот вопрос, который должны задать себе все, кто склонен превозносить безупречность весов правосудия и беспристрастность английских судов.

Мирная конференция

За три дня до заключения перемирия меня попросили сопровождать представителей министерства иностранных дел и министерства труда, чтобы приготовить необходимое помещение для приема британской делегации, посылаемой на предстоящую мирную конференцию. Гостиницы «Мажестик» и «Астория» – первая для размещения делегатов, а вторая для канцелярии – являлись тогда, по-видимому, единственными подходящими зданиями для этой цели, и английский посол обратился с просьбой к г. Клемансо предоставить их в его распоряжение. Так как гостиницы были огромные, г. Клемансо спросил с некоторым недоумением, сколько же людей предполагалось в них поместить. Когда ему ответили, что будет всего около 400 лиц, он воскликнул: «А, значит британская армия уже демобилизована!»

Весь воскресный день 10 ноября 1918 г. вплоть до самого вечера мы разъезжали по Парижу вместе с секретарем г-на Клемансо в поисках помещения для штата служащих типографии министерства иностранных дел. На следующий день, до 11 часов утра, я отправился в Булонский военный госпиталь, в котором дочь моя работала сестрой милосердия. В кармане у меня было сообщение о мирных переговорах, но французы об этом еще ничего не знали. У входа в госпиталь я увидел группу проходивших мимо немцев военнопленных. Они весело смеялись и распевали песни, хотя радостная новость до госпиталя еще не дошла. Радость их была, несомненно, вызвана слухами о революции в Германии.

Так как мои основные обязанности требовали моего присутствия в Лондоне, я приезжал на мирную конференцию каждые две недели для проверки работы моих сотрудников. Было чрезвычайно интересно следить за постепенным снижением и окончательным падением престижа президента Вильсона у французов. Когда он приехал в Европу, все думали, что он сумеет помочь преодолеть бедствия, от которых так страдала Франция, что ему удастся снизить цены на предметы первой необходимости и поднять курс франка. Но неделя проходила за неделей, не принося никакого заметного улучшения. Его объявление об образовании Лиги наций пришло слишком поздно. Ничто уже не могло ему вернуть симпатии общества, что бы он ни сказал и ни сделал. Его ожидала участь человека, на которого возлагали слишком большие надежды, которые он не оправдал. Я должен признаться, что его речь на первом пленарном заседании Лиги наций меня разочаровала и по форме, и по существу. В тот же вечер, сидя за обедом с американскими офицерами, также присутствовавшими на этом заседании, я слышал, как они с горечью спрашивали друг друга, неужели Америка не могла найти другого государственного деятеля, более осведомленного в европейских делах и лучше знающего людей.

Конференция затягивалась, но, наконец, настал желанный день, мир был подписан в Версале, и каждый получил возможность свободно заняться своими делами. Приписываемое Ратенау игривое выражение, что Версальский договор поставил себе целью европеизировать Балканы, а добился лишь балканизации Европы, представляется при рассмотрении положения четырнадцать лет спустя не слишком далеким от истины. Рассказывают также, что когда вскоре после подписания договора одно из близко стоявших к Клемансо лиц упрекнуло его в том, что он покровительствовал выпуску подобного документа, он возразил: «Как поступили бы вы на моем месте, если бы сидели, как это было со мной, между Иисусом Христом по левую руку и Иудой Искариотом – по правую!» (Вильсон и Ллойд Джордж.)

Положение вещей в Соединенном королевстве во время демобилизации было, конечно, далеко не успокоительным. В министерстве полагали, что наступило время объединить все отделы разведки под единым руководством, и на этот пост был избран я. Я оставался на своем посту в течение двух лет и подал в отставку в 1921 г., в результате разногласий с Ллойд Джорджем по одному незначительному вопросу. Через несколько дней после моей отставки я получил приглашение от покойного князя Макса Баденского, бывшего рейхсканцлера в момент отречения кайзера от престола, навестить его в его замке. Я отправился к нему, хотя цель этого посещения представлялась мне довольно неясной. Секретарь его ожидал меня на пристани маленького парохода, перевозившего пассажиров через озеро, и разъяснил мне все во время нашего путешествия в автомобиле до замка. Я должен был встретиться там с германским товарищем министра иностранных дел, одним полковником, который, как меня уверяли, удостоился чести быть единственным офицером, вернувшим свой батальон с фронта без всяких осложнений. Теперь ему было поручено наблюдение за коммунистическим движением в Германии, и, пригласив меня, князь рассчитывал использовать опыт, приобретенный мною в Англии, для разрешения этого вопроса. Князь Макс ожидал меня на лестнице и проводил в предназначенную мне комнату во флигеле замка эпохи Людовика XIV. За обедом меня представили княгине, сестре нашей королевы Александры, сыну и дочерям князя.

На следующее утро я присутствовал на совещании. Князь Макс, прекрасно говоривший по-английски, служил переводчиком. Германский полковник говорил мало, но вытаскивал без конца документы из своего портфеля и читал вслух нескончаемые столбцы цифр. Это был сухой формалист, лишенный всякого воображения. Я высказал ему свое мнение с полной откровенностью, рекомендуя ему не прибегать к репрессивным мерам. По-видимому, совет этот пришелся полковнику не по вкусу.

Два дня спустя берлинские гости покинули замок. Я, в свою очередь, также приготовился к отъезду, но князь удержал меня, прося провести еще несколько дней в его семье. Я узнал тогда много весьма интересного о событиях, имевших место в Германии как раз накануне перемирия. Князь состоял еще в своей должности, когда вспыхнула революция. Восставшие вооруженные солдаты наводняли Берлин; толпы народа собирались у правительственных зданий; один Эберт был в состоянии их сдержать. Однажды Эберт пришел предупредить князя Макса, что, в случае если отречение кайзера не будет немедленно объявлено, народ примется все жечь. Князь Макс подошел к телефону и вызвал номер главной квартиры. Ему казалось, что прошла вечность до той минуты, как он услыхал звон шпор и шаги человека, подходившего к телефону. Это был адъютант кайзера. Князь Макс попросил разрешения лично говорить с кайзером, но ему ответили, что это невозможно. Он сообщил офицеру, что в Берлине вспыхнула революция и что можно спасти положение только путем объявления отречения кайзера. Согласится ли адъютант передать это сообщение кайзеру? Раздался звук удалявшихся шагов и звон шпор. Ожидание казалось бесконечным. Казалось, что яростные крики толпы заглушают звуки голоса в телефоне. Эберт ворвался в комнату и объявил, что он больше не в силах сдерживать толпу. Князь Макс ответил: «Удержите их еще две минуты», слыша, что звон шпор снова приближается к телефону. Раздался громкий голос: «С кем говорю?» – «С рейхсканцлером!» – «Его величество согласно отказаться от престола как германский император». Князь Макс тотчас же оборвал разговор, положив трубку. Он знал, что фраза кончится словами: «как император Германии, но не как король Пруссии», и страшился услышать эти слова. Эберт обнародовал отречение.

Я узнал также об обстоятельствах, непосредственно предшествовавших перемирию. Германские делегаты получили распоряжение остановиться в главной квартире и посоветоваться с маршалом Гинденбургом относительно условий, на которые им следовало согласиться. В канцелярии маршала стоял стол, весь заваленный телеграммами, доставленными со всех германских линий. Вестовые входили один за другим, прибавляя все новые и новые телеграммы к груде, лежавшей на столе. Все это были известия о восстаниях и массовом дезертирстве.

Людендорф не мог больше сопротивляться, и его заменил фон Грюнов. Один Гинденбург сохранил, по-видимому, полное хладнокровие. «Постарайтесь добиться самых выгодных условий, – говорил он. – При нынешнем положении армии, вы же видите это из телеграмм, продолжение войны невозможно».

Во время первых переговоров в Компьенском лесу германские делегаты поняли, что союзники ничего не знали о фактическом положении врага и что они могут добиться более выгодных условий, чем ожидали. Но за завтраком они получили телеграмму от Гинденбурга, предписывавшую им категорически: «Соглашайтесь на полную капитуляцию». Уверенные, что союзные делегаты уже в курсе этой телеграммы, они, скрепя сердце, снова заняли свои места и были немало удивлены, что им разрешили продолжать обсуждение пунктов, против которых они утром возражали; они даже уверяли впоследствии, что им удалось добиться некоторых уступок.

Возвращаясь из Бадена, я по дороге остановился в Кёльне, где завтракал с английским генералом, а затем отправился к бургомистру. Этот последний рассказал мне о вступлении английских войск в его город. Его вызвали выслушать условия англичан. Генерал с красным и строгим лицом сидел за длинным столом, окруженный внушительным генеральным штабом. Бургомистру подали бумагу, на которой были изложены условия.

– Я прочел их, – рассказывал он, – со все возрастающим удивлением и не мог воздержаться от протеста. Но ведь это варварские требования! Цивилизованная нация не дерзнет предписывать подобные условия беззащитному городу. Я заметил тогда, что лицо генерала расплылось в улыбку.

– Однако это как раз условия, которые были предписаны вашими генералами беззащитному городу Лиллю, – сказал он, взяв у меня обратно бумагу и протянув мне другую, – а вот наши условия.

– Мне хотелось провалиться сквозь землю, – сказал бургомистр: – так мне было стыдно, что немецкий генерал мог навязать такие невероятные условия Лиллю. Это был позор для германской армии.