Текст книги "Veritas"

Автор книги: Рита Мональди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 54 страниц)

В этот момент Пеничек посмотрел на моего подмастерья ши| роко раскрытыми глазами.

– …нищий студент-медик и подмастерье трубочиста мог заинтересовать Главари? Все очень просто, потому что он не тот, кем кажется. Потому что он не Симонис Риманопоулос, а Симон Риманович, и он поляк, а мать его – гречанка.

– Ты? – воскликнул я и посмотрел на Симониса.

– Но не думайте, что он – простой шпион, – удержал меня Пеничек. А потом, обращаясь к моему подмастерью, сказал, хватая ртом воздух: – Вы, господин шорист, на самом деле один из самых усердных и верных слуг Священной Римской империи. Бескорыстный защитник дела Христа, не так ли?

Симонис побелел как мел, но не ответил. Он медленно опустил пистолет. Я смотрел на него как громом пораженный. Казалось, слова Пеничека окутали его и его оружие невидимым саваном, который сделал его безоружным, – саваном истины.

– А теперь извините меня, пожалуйста, господин шорист, – прохрипел младшекурсник, поднимаясь. – Я больше не могу терпеть боль, я пойду в госпиталь. Силы мои на исходе, в руки твои, Боже, я вручаю себя.

Потирая раны, он, хромая, приблизился к одной из дверей у нас за спиной, которая вела в больницу.

Я хотел посмотреть ему вслед и повернулся. В этот миг взгляд мой случайно упал на одну из могильных плит:

 
Силы мои на исходе,
В руки твои, Боже, я вручаю себя.
 

АНДРЕАС ГЛАВАРИ 1615 – 1687

И рядом – еще одна плита:

 
Из наших жизней ушел ты,
В наших сердцах ты остался.
 

БЕЛА ТЕРЕК

1663–1707

И следующая, еще большая насмешка, чем остальные:

 
Сердце останавливается,
Когда того хочет Господь.
 

Покойся с миром, бабушка.

МАРИЦА

1623–1701

Слишком поздно. Мы с Симонисом сорвались с места, пытаясь догнать Пеничека. И успели как раз вовремя для того, чтобы заметить, как он быстрыми шагами (куда подевалась его хромота?) дошел до черной кареты, которая следовала за нами к госпиталю. Он удостоил нас последнего, равнодушного взгляда, закрыл дверцу и что-то выбросил из окна. А потом исчез под цокот подков. Мы остановились только тогда, когда добежали до того места, где стояла черная карета. На земле мы увидели то, что только что выбросил Пеничек: маленькие очки, которые до сих пор служили ему для того, чтобы играть роль скромного неуклюжего младшекурсника. Было ясно, что мы больше никогда его не увидим.

* * *

Несколько минут спустя мы снова были в той спальне, где нашли Пеничека. В ее задней стене находилась дверь, которая вела в единственную комнату, которую мы не видели, вероятно кабинет. Запах железа, который мы почувствовали во время нашего первого посещения, стал более плотным. Симонис подошел к двери. Она была закрыта, ключа не было. После нескольких ударов плечом обе створки двери открылись одновременно, словно занавес театра. Они отскочили от стен и закрылись за нашими спинами. Теперь нас стало трое.

Он был похож на нечто среднее между человеком и жуком. Два длинных черных щупальца торчали у него из лица, голова и туловище были залиты кровью. Кровь текла с его тела на пол.

Кто-то, ловкий, словно метатель ножей, вонзил ему оба вертела из кухни прямо в глаза, настолько внезапно, что он не мог защититься. А потом его вспороли. Три вышитые салфетки с кухонного стола были глубоко затолканы ему в горло и веревка дважды обмотана вокруг шеи, чтобы он наверняка уже не смог позвать на помощь. Кто знает, истек ли он кровью (десять-двадцать ножевых ранений – это будет слишком для любого) или задохнулся.

Мы оба вынуждены были сдаться.

– На этот раз у нас действительно неприятности, – начал я, когда снова смог разговаривать. – Нас видели в доме. Нас будут искать.

– Это еще не известно. Нам поможет неверный мотив для убийства, – холодно сказал Симонис.

– Что это значит?

– Все это будет выглядеть как месть господина Цвитковиц или как ссора между студентами.

– Из-за ссоры никто не вонзает в глазницы ближнего своего два вертела.

– Из-за выселения все может быть.

– Только не в Вене, – ответил я.

– Здесь живут люди из полу-Азии, которые могут сделать это и за меньшее.

– А фамилия Цвитковиц звучит так, словно они родом из тех стран.

– Вот именно.

Мы вышли. На первом этаже старушки не обнаружилось. На улице у меня еще дрожали ноги, но ледяной воздух приятно охлаждал лицо. Все окрестные дома были четко видны, и в то же время они казались необычайно далекими. Не говоря ни слова, мы пошли к монастырю. Я ждал, что Симонис скажет что-то, что он объяснит мне все или, по меньшей мере, попытается. Но он молчал. Кем бы он ни был на самом деле, ужас от убийства Опалинского охватил и его. Я чувствовал себя выброшенным в другую вселенную. Все изменилось с этой проклятой войной за испанское наследство, все.

Время людей закончилось, началась длительная агония мира: последние дни человечества.

– Он состоял на службе у сильных. Это люди, которые работают скрытно и могут все обратить в его противоположность: они меняют луну на солнце. Поэтому и имена студентов не появлялись среди некрологов в газетах.

Когда я ни живой ни мертвый ввалился в комнату Атто и рассказал ему о происшедшем, тот под каким-то предлогом отослал Доменико на улицу. Аббат был одет в новые одежды и, очевидно, готов к действиям. Пока он комментировал бегство Пеничека, я слушал его с отсутствующим взглядом. Мы были одни и могли поговорить о моем подмастерье.

– Не случайно Симонис, – сказал он, – посоветовал тебе ничего не говорить о дервише и его заинтересованности в отрубленных головах. Он не хотел слишком рано пугать их, они ему были еще нужны. Потому что в этом пункте Пеничек действительно не солгал: Симонис тоже шпион. Какой там идиот! Я же тебе говорил. Он притворялся. Так бывает, когда живешь жизнью, которая не твоя, а принадлежит твоему господину.

– Боже мой, – пролепетал я, – неужели я никогда никому не смогу доверять? Кто такой Симонис Риманопоулос, или, точнее, Симон Риманович?

– А кем он должен быть? – резко спросил аббат. – Может быть, он сам этого не знает. Спроси себя, кем он был для тебя до этого! То же самое касается и меня: важно только, кто я для тебя, все остальное – пустое. Только Господь Бог знает все обо всех нас.

Когда речь заходила о шпионах, аббат Мелани никогда не упускал возможности плеснуть воду на свою мельницу. Как хорошо для него сложилось, что я никогда не задумывался над тем, кто он на самом деле!

– Я поговорю с ним. Он должен объяснить мне все, – объявил я, не будучи особо уверенным в своих словах.

– Оставь это. Все и так уже слишком сложно. В таких случаях, как этот, когда все так запутано и за следующим углом тебя подстерегает смерть, тебе достаточно знать только, на кого работает человек рядом с тобой: на Бога или мамона. Все остальное только мешает. А Симонису можешь доверять.

Теперь, после моего рассказа, Атто изменил свое мнение относительно Симониса. Как животные узнают друг друга с помощью обоняния, так шпион Мелани узнал шпиона Симониса и решил для себя, что Симонис – ему не соперник. Как и мы все, они оба тоже были обмануты Пеничеком, и силы, о которых говорил Мелани, казалось, одинаковым образом атаковали две империи, подданными которых были Атто и Симонис: загадочной оспой Иосифа в Вене и оспой великого дофина в Париже.

Теперь мы с Атто вместе размышляли о том, что могло произойти. В вечер прибытия аги в Вену темные силы, которые должны были принимать участие в заговорах против императора, объявили полную боевую готовность. Такие люди, как Симонис, оказались под надзором. Для грека был выбран Пеничек. Поэтому младшекурсник выбрал его своим шористом! Заказчик Пеничека, вероятно, определил его к Симонису, потому что их обоих объединяло образование: Пеничек тоже был студентом медицины и учился в Италии, в Падуе.

Иногда Пеничек не мог подслушать наши планы или предугадать их, потому что мы не всегда ездили в его коляске. Он контролировал нас день за днем, когда возил на своей странной телеге, которая в любое время могла проехать всюду, в самые разные места. Посеяв за нами смерть и погибель, ему с помощью тончайшей интриги удалось выдать предварительно убитого им Опалинского за того, кем на самом деле был он: хладнокровным шпионом.

В квартире, где он убил несчастного Опалинского, мы смогли застать его врасплох, потому что он не знал, что у его жертвы была назначена там встреча с нами.

Затем последовала его реконструкция событий. Все было правдой, только вместо имени Опалинского в ней должно было фигурировать имя Пеничека! Это он, а не Опалинский, заманил нас всех на встречу в ту квартиру. Он нашел реквизированный императорскими чиновниками дом, чтобы мы поверили, что это Ян устроил засаду. Но мы опоздали на час. Решив, что мы что-то заподозрили, он казнил несчастного поляка. Едва закончив со своим произведением жестокости, он услышал наши шаги на лестнице. Мой помощник, видимо, еще раньше заметил что-то, быть может, черную карету. Поэтому он вдруг решил повернуть. Поскольку мы пришли через соседний дом, сообщник Пеничека не увидел нас.

Когда богемец понял, что его люди не придут ему на помощь, он запер изувеченное тело Яницкого в кабинете, выбросил ключ и, сев в кресло, принялся ждать нас. Он был в ловушке, однако он, убийца, хладнокровно притворился жертвой. Запах крови, который наполнял комнату, мы объяснили для себя поединком, о котором рассказал младшекурсник (как смешно звучал теперь этот титул для убийцы и лжеца!). Конечно, у него был с собой пистолет, но он попытался обойтись без крови: объявив, что скоро придут привлеченные криками прохожие, он заставил нас поспешно покинуть квартиру и таким образом помешал нам обнаружить труп Опалинского. В противном случае ему пришлось бы сразиться с Симонисом на дуэли, которая кончилась бы смертью для них обоих. Черная карета, ждавшая его на улице, последовала за нами, вероятно, по тайному знаку Пеничека.

Его рассказ на кладбище на самом деле был признанием. Выдавая Опалинского за актера, он описал все убийства, которые совершил сам. Он выбрал самую лучшую форму лжи: описывать реальные события, подменив лишь действующих лиц. Всегда, когда ему нужно было вымышленное имя, то ли для украшения своего рассказа подробностями, то ли для придания мрачной атмосферы, чтобы все выглядело еще более правдоподобным, он пользовался могильными плитами Главари, Марицы, Белы Терека и соответствующими эпитафиями.

А потом он бежал в черную карету, которая ждала неподалеку. За городом его встретят другие представители его кровожадной расы, другие представители невидимой сети, опутавшей Европу.

Богемец (или понтеведриец?) обманул нас всех. Однако постепенно каждый кусочек мозаики становился на свое место. Когда мы с Симонисом ехали в его коляске на встречу с Христо, Пеничек под предлогом процессий выбирал самые окольные дороги, чтобы помешать нам прибыть в Пратер вовремя. Наверное, он опасался, что нанятые им убийцы убьют и нас тоже, как он сам признался на кладбище больницы «Бюргершпиталь». Вот почему нападавший на меня сразу скрылся, как только увидел Пеничека: он узнал своего заказчика.

После убийства Драгомира Популеску Пеничек настоял на том, чтобы труп убрать сразу же, более того, он буквально вынудил нас сделать это. Он знал, что третий труп не останется незамеченным и что мы рано или поздно зададимся вопросом, почему не было ни малейшего намека на расследование со стороны властей. Поэтому он сделал вид, будто собирается попросить помочь спрятать тело румына, и поручил это дело двум своим сообщникам прямо у нас на глазах. Разве могли мы предположить, что они – кто угодно, только не безобидные кучера?

В случае с Коломаном мнимый пражанин полностью раскрыл свои умения. Хитрость Баламбера была чистой воды выдумкой, равно как и криптографические таланты Аттилы, и страсть Супана к тайнописи. Благодаря сомнениям, возникшим к месту, метким замечаниям в нужный момент, выдуманным ad hoc [105]105
  Для этого (лат.).


[Закрыть]историям, он заставил нас делать то, чего хочет он. Тем не менее иногда, когда он рассказывал нам сказки, я видел, что он колебался и поднимал глаза к небу, словно в поисках хорошей идеи. И как только мы все могли ему поверить? Хотя надо было признать, что Пеничеку хватало и изобретательности, и присутствия духа. А потом еще и совершенно на пустом месте сотворенный монах-августинец и дворец с Черкесом, который на самом деле (это нужно было еще проверить) вовсе не принадлежал принцу Евгению!

* * *

Я заявил аббату, что это еще не все новости. Я хотел поставить его в известность еще вчера вечером, однако это оказалось невозможно, поскольку он лежал в постели, до смерти уставший: во дворце Евгения Савойского Клоридия узнала, что турки и дервиш должны были принять участие в лечении императора, и это произошло с разрешения императорского протомедика, фон Гертода, которого Клоридия видела торопящимся на встречу с Кицебером. Еще сегодня должно было произойти решающее вмешательство в ход болезни Иосифа, если это уже не случилось. – Что-о-о? И ты поверил в эту чушь? – Услышав мои последние слова, Атто изменился в лице.

– Но, синьор Атто, мне показалось вероятным, что османы…

– Это совершенно невероятно! Как тебе пришло в голову, что индийский дервиш османской веры займется здоровьем императора, представляющего истинную веру? Менее изъеденный червями мозг, чем твой, сразу исключил бы такую нелепую возможность! Меня вот только госпожа Клоридия поражает. Ты и она, вы вообще ничего не поняли! Это же смертельный приговор для императора!

* * *

Времени на разговоры не оставалось. Полчаса спустя мы уже сидели в нанятой карете, похожей на коляску Пеничека, и направлялись в Место Без Имени. Мне нельзя было опаздывать: жандармерия ожидала меня и моего подмастерья, чтобы мы изложили события вчерашнего дня для протокола. Я мог бы поехать в Нойгебау на нашей телеге трубочистов, однако Атто хотел, как уже говорил об этом вчера, любой ценой сопровождать нас. Я позаботился о том, чтобы он надел простое платье, и запретил надевать парик, приклеивать мушки и румянить щеки. Я собирался выдать его за престарелого родственника, за которым мне приходится временно присматривать. Он не возражал.

Итак, в коляске мы сидели втроем: аббат Мелани – в естественном состоянии его было почти не узнать, – Симонис и я. Малыша я брать с собой не захотел и оставил его под бдительным присмотром Клоридии в монастыре Химмельпфорте. Уже совсем не отсутствующий взгляд моего подмастерья был устремлен к горизонту. Я догадывался, что он совершенно не намерен разговаривать, и, следуя совету аббата, не стал вынуждать его к этому. Атто сидел на своем месте, надув губы и нахмурившись. Известие о тайной операции, которой должны были подвергнуть императора, привело его в столь мрачное состояние, что можно было подумать, будто он состоит на службе у его императорского величества, а вовсе не у наихристианнейшего короля.

Я все еще чувствовал запах крови. Меня мучили образы и события последних часов. Младшекурсник оставил в моей душе глубокий след страха и отчужденности от всего, что меня окружает. Он был с нами, но не одним из нас. На вид он был человеком, однако принадлежал к другой расе: он был штурманом нового порядка, упадка человечества. Он воспользовался университетскими обычаями, чтобы с помощью церемонии снятия затесаться в наши ряды, и после этого стал тенью Симониса.

«Как же неверно я оценивал Пеничека!» – в который раз за сегодняшний день сказал я себе. Теперь я знал: если хочешь судить о человеке, посмотри ему в глаза! Такие злобные взгляды, как у младшекурсника, выглядевшего похожим на хорька в очках, могут быть только у человека, в душе которого нет ничего хорошего. Никогда не нужно руководствоваться логикой, этим столь нелепым человеческим искусством, которое соблазняет нас ценить ближних наших по их словам. Глаза – вот зеркало, которое никогда не лжет!

У Симониса, размышлял я, нет таких злобных взглядов. Ни на секунду не видел я в его глазах этого чуждого мерцания, от которого невольно вздрагиваешь. В его глазах было что-то чистое, однако они запрещали мне проникать в его душу.

Внезапно меня охватило отвращение: поддельный хромой очкарик против мнимого идиота – какая парочка! Все это время я старался не дать аббату Мелани одурачить меня снова и ничего не заподозрил о махинациях этих двоих. Один лгал во имя доброй, другой – во имя злой цели, но мог ли я действительно быть уверенным в том, что Симонис, если бы того потребовала его миссия, не принес бы в жертву меня или даже моего маленького сына за то, что он считал «правым делом»? Все ведь знают, каковы на самом деле шпионы, внутренне содрогнувшись, подумал я.

– Какой смысл ломать себе голову? – прошептал мне на ухо Атто, словно угадав в моем молчании то, о чем я размышлял. – Каждый сам отвечает за свои поступки. В день Страшного суда все мы предстанем перед Господом в одиночестве. Никто не сможет скрыть свои преступления за маской повиновения, потому что ему ответят: ты не должен был повиноваться и мог отдать за это жизнь, тогда ты получил бы вечную жизнь на небесах.

Аббат говорил и для самого себя. Я очень хорошо помнил о том, что повиновение своему королю толкало на преступления и его.

– Однако никогда не забывай, – громким голосом добавил он. – Господь пользуется каждым из нас, когда он того хочет; даже этим Пеничеком, хотя сам он уверен в обратном. Нас и пальцем не тронут, если на то не будет воля Всевышнего. Равнины его любви настолько широки, что нам, смертным, не дано понять их.

Я мрачно посмотрел на аббата Мелани. Теперь, на склоне лет, ему хорошо проповедовать; но как часто в прошлом он пользовался мной ради своих постыдных махинаций и жизнь моя оказывалась в опасности?

В этот миг Симонис, удивленный словами Атто, поднял глаза, и взгляды их встретились. И тут я понял.

Мое сердце увидело все то, что оба шпиона, молодой и старый, хотели сказать в эту секунду. В первый и единственный раз они разговаривали друг с другом без масок. Я видел иллюзии, тайную грусть, возмущение, готовность к битве, хладнокровие и страсть, и, наконец, знание – родившееся в мнимом греческом студенте и созревшее в старом кастрате – о Божественном порядке вещей. Жизнь одного отразилась в зрачках другого. Все это продолжалось не более мгновения, но мне этого оказалось достаточно, чтобы понять. Тридцать лет назад они наверняка не были бы на одной стороне, а сражались бы друг против друга, шпион «короля-солнце» и верный слуга Священной Римской империи. Однако теперь оба отступили перед лицом падения мира во тьму. И наконец познакомились! Поэтому Мелани и произнес эти слова в присутствии Симониса.

Подобно желудочной рвоте, внезапно перед моим внутренним взором предстало видение несчастного Опалинского.

– К чему такая жестокость? – покачав головой, спросил я. – В этом ведь не было необходимости! Пеничек пришел, чтобы убить нас, он не собирался запутывать никого дальше. ТандурДрагомира служил для того, чтобы ввести нас в заблуждение, но зачем теперь понадобилось вонзать Яницкому в глаза вертела и запихивать в глотку салфетки, обрекая его тем самым на такую ужасную смерть?

– Для щуплого младшекурсника в этом заключалась единственная возможность разделаться с массивным Опалинским, – ответил Симонис. – Его люди не подошли, потому что ждали внизу нас. Поэтому он напал на Опалинского в одиночку; они сражались, и Пеничек был ранен. Он победил, когда обнаружил вертела. Должно быть, он искусный метатель ножей. Глазницы – одно из немногих мест на теле, которые мягки у всех людей: если их пронзить, попадаешь прямо в мозг. Боль будет невыносимая. Пистолетом он воспользоваться не мог, потому что нельзя было поднимать шум. Может быть, он и подготовился всесторонне, но выстрел мог быть услышан огромным количеством людей и ситуация вышла бы из-под контроля. По той же причине он в конце концов заткнул своей жертве рот салфетками: поляк не должен был кричать. Остальное довершил нож. Ловкость, с которой мой помощник описал ход совершения преступления, произвела на меня еще более удручающее впечатление. Я старею, подумал я, вот я снова оказался самым наивным из группы, и на этот раз передо мной был не один шпион, а два!

– Прости, мальчик мой, – вмешался Атто. – Как ты сказал? Пеничек пришел, чтобы убить вас?…

– Да, синьор Атто, я ведь вам уже говорил.

– Да, да, но только теперь мне пришло в голову, что… Боже мой! Как я раньше об этом не подумал!

Вот только уже не было времени спросить у Мелани, что он хотел сказать. Мы прибыли в Место Без Имени и стояли перед небольшой группой ожидавших нас гвардейцев.

Едва мы ступили на землю, как всех нас повели к замку. Атмосфера царила невероятная: ни единого зверя уже не было на свободе, все погружено в тишину. Грустно было сознавать, что здесь нет даже грубого Фроша и его старого Мустафы.

– А львы? Вы всех поймали? – спросил я, чтобы нарушить молчание.

– Вперед, не останавливаться! – сказал один из гвардейцев, который, похоже, отдавал приказы, он велел идти с нами даже аббату Мелани.

– Вообще-то я не имею ничего общего со вчерашней суматохой, это он будет свидетельствовать для протокола, – возмутился Атто, – можно мне подождать снаружи?

Но гвардейцы были неумолимы. Нас повели в замок, а оттуда – в подвал. Один из сопровождавших нас людей показался мне знакомым. Мы остановились в западной галерее, там, где вчера слышали шаги Мальчика, спрятанного в Нойгебау слона.

Человек, одетый как чиновник, которого мы приняли за судебного нотариуса, взял слово. Он начал читать документ на немецком языке, из которого я почти ничего не понял. Я вопросительно посмотрел на Симониса, а нотариус продолжал читать.

– Я тоже ничего не понимаю, – прошептал мне задумчивый Симонис.

Нотариус остановился, и вдруг ситуация изменилась. Жандарм (если это был один из них), который показался мне знакомым, достал цепи, и по тону голоса, которым кричал на нас мнимый нотариус, я понял, что они предназначены для наших запястий. Мы были арестованы. Однако операция была прервана еще одной неожиданностью.

В этот момент произошло нечто настолько безумное, что могло быть бредом пьяного ума. В комнату вошел Кицебер и приветствовал нас по-итальянски.

* * *

– Дервиш! – негромко шепнул я Симонису, застывшему от удивления.

Кицебер продолжал приветливо улыбаться. На несколько мгновений в подвале замка воцарилась невероятная тишина.

– Что здесь происходит?

– Наверное, вы уже поняли, что прочел вам нотариус. Декрет императорской палаты. Вы арестованы по причине заговора против империи и потому, что планировали покушение на посла Блистательной Османской Порты, Кефула аги Капичи-паши.

– Заговор? Это какая-то ошибка, – запротестовал Атто, – я из Италии и…

– Помолчите, аббат Мелани, – перебил его дервиш, – мы уже знаем, каким образом вы проникли в Вену. И довольно разыгрывать из себя слепого!

Маскарад Атто был раскрыт. Дервиш и окружавшие его странные люди (гвардейцы они или нет) знали, что Атто Мелани – не чиновник императорской почты Милани. И тут я понял.

Все произошло слишком быстро, чтобы мы могли отреагировать своевременно. Всего несколько минут назад на Атто снизошло озарение, но мы уже прибыли в Нойгебау.

Кое о чем Пеничек на кладбище умолчал: он не сказал нам, кто наш предводитель, потому что думал, что он у нас был. Он хотел убить нас – знак того, что он узнал, кто та большая рыба, от которой мы с Симонисом, по его мнению, получали приказы. Значит, он был уверен, что наконец понял, кто это. А кого еще он мог заподозрить, кроме Атто Мелани? Он действительно думал, что Атто – глава заговора, а мы с Симонисом подчиняемся его приказам.

Он познакомился с Атто в своей коляске. Навести о нем справки и выяснить, кто на самом деле этот Милани, было для него детской игрой. Если бы он знал, что все началось с моих собственных размышлений и домыслов моей супруги и что это не Мелани поручил мне вести расследование по поводу слов аги (напротив, Атто был занят исключительно своим поддельным письмом и преследованием Пальфи), он никогда не поверил бы нам!

Такова типичная ошибка всех второсортных шпионов: они полагают, что их злоба распространяется на все человечество, однако решений, принимающихся без принуждения, обязанных своим появлением лишь чувству справедливости или жажде знаний, они не понимают. Короче говоря, они не терпят в своих ближних тех чувств, которые изгнали из собственного сердца. Как любила поговаривать добрая монахиня из Умбрии: «Тот, кто дурно пускает в ход свое тело, думает, что другие тоже так думают». Если убрать анаколуф, то получится «тот, кто дурно использует свое тело, то есть живет недобросовестно, думает, что остальные мыслят столь же дурно, как и он». Люди этого типа оказываются под ударами судьбы, которая играет с ними гораздо чаще, чем они полагают возможным.

Однако ошибка Пеничека стала для него роковой. Он планировал убить нас и Опалинского, а затем, вероятно, собирался похитить Атто и пытать его, чтобы вырвать у него всю информацию. Этот его план провалился, но как же мы могли поверить, что мнимый калека оставит поле боя, не завершив начатого? Во время последней поездки от Места Без Имени в город он понял, что Симонис, аббат и я должны вернуться туда, чтобы составить протокол. Значит, он знал, когда и где он сможет захватить всех нас. Впрочем, сейчас он не мог убрать нас с дороги сразу: присутствовали чиновники императорской палаты, и дело нужно было провернуть с хотя бы видимостью соблюдения предписаний. За спектаклем нашего взятия под стражу стояла хорошо спланированная уловка, и в этот момент я узнал того гвардейца, который показался мне знакомым: у него были черные, глубоко посаженные глаза замаскированного платком существа, которое убило бы меня в Пратере, если бы сначала меня не спасла шахматная доска Христо, а потом – ирония судьбы – появление Пеничека. Мы пропали.

– Мы ничего не сделали, вы не можете арестовать нас, – спокойным голосом произнес мой подмастерье, внимательно изучив всю команду: двух чиновников с напряженными лицами, дервиша и пятерых стражников, наверняка его людей.

Теперь, когда мы были арестованы, императорские чиновники собрались уходить. Вопросов по поводу бегства животных они, конечно же, не задавали. Сейчас речь шла о большем.

– Молчи, собака, – презрительно ответил ему Кицебер. – Ни один из моих людей не понимает языка, на котором ты говоришь, да и не станут они слушать, что болтают червяки.

– А как так вышло, – спросил Атто, в котором боролись страх и любопытство, – что дервиш так хорошо говорит на моем языке?

Кицебер, стоявший к нему вполоборота, медленно обернулся на лице его промелькнула злобная ухмылка. Похоже, кто-то из нас впервые произнес что-то осмысленное. Потом он ответил.

– Я принадлежу к числу тех людей, которые говорят на всея языках, которые совершенно разного возраста и родом из совершенно разных стран, – сказал он и сделал знак своим людям разоружить нас.

Тщеславие дервиша, который благодаря этим словам потратил драгоценные мгновения, дало нам последнюю возможность спастись. Еще одна секунда – и было бы поздно.

Когда Симонис бросился вперед, ни один из наших врагов не понял, что произошло. Удар ногой в голову стражника, стоявшего ближе всех к нему, – и челюсть у того жутко хрустнула; но еще перед нападением Симонис успел достать из своего мешка уже, вероятно, заряженный пистолет и бросить его мне. Буквально секундой позже один из пятерых выстрелил в меня, промахнувшись совсем чуть-чуть, и тем не менее я почувствовал, как жгучая искра опалила мне левый висок. Я мог только надеяться на то, что не произошло ничего серьезного.

В течение следующих трех секунд случилось сразу много всего: аббат Мелани упал в обморок; лицо стражника, в которого попал Симонис, опасно напухло, он покачивался, закрывая руками рот, и, похоже, выбыл из игры; я выстрелил в голову стражника, стоявшего слева от меня, но не понял, попал ли, и, кроме того, выпустил пистолет; после первого успешного удара мой помощник, вытянувшись вдруг во весь свой рост и распрямив спину, которая оказалась вовсе не горбатой, произвел быстрый поворот вокруг своей оси, нанося ближайшему к себе противнику удар ножом. Тот даже не успел вынуть из ножен меч, и хотя он сумел помешать Симонису вспороть себе брюхо, что явно входило в намерения моего помощника, он получил немаленькую рану в живот, вследствие чего нельзя было быть уверенным в том, что он не подохнет в течение ближайшего времени.

Двое других стражников спрятались за спиной дервиша, с ужасом наблюдавшего за битвой, которую он считал невозможной. Однако прежде один из них выстрелил Симонису в грудь и попал. Тем временем аббат Мелани исчез, никто не заметил, в какой именно момент. Несколько мгновений я стоял напротив одного из раненых стражников, как и я, безоружного: это был тот самый человек, который хотел убить меня в Пратере. А потом я побежал, и никто меня не преследовал.

На бегу я обернулся: Симонис, которому совсем недавно попали в грудь, подняв с пола предназначенные для нас оковы и раскрутив их, несколько раз нанес удары одному или нескольким стражникам. Но все это я видел только мельком, потому что уже выскочил из подвала и побежал во двор maior domus.Потом мне показалось, что позади себя я слышу крики помощника. Кто знает, сколько ему еще оставалось жить.

* * *

Двое (мнимых) стражников, вероятно, выбыли из игры. Оставалось трое, не считая дервиша.

Выбравшись во двор, я увидел хромающего Атто. Наверное, он только притворился, что упал в обморок, чтобы потом в подходящий момент исчезнуть, однако ушел он недалеко и, казалось, совершенно обессилел. Из подвала доносились крики, затем раздался еще один выстрел. Кто-то смог зарядить пистолет, подумал я, и либо застрелили Симониса, либо он убил одного из пятерых и таким образом получил драгоценную отсрочку. Когда мы, запыхавшиеся, добрались до главного двора, через который и попали в замок, то оказалось, что ворота (которые всегда стояли открытыми) заперты на засов. Поворачивать назад и пытаться бежать через другие ворота замка означало попасться прямо в руки дервишу.

Следующие мгновения остались в моей памяти как пустой черный провал. Уверенность, что я скоро умру, и маленький, но жгучий очаг боли, которую я чувствовал в бедре, мешали мне сопоставить свои восприятия с реальными событиями. Я почти не помню аббата Мелани: мне кажется, что я его то подталкивал, то тянул за собой (ничего другого быть не могло, потому что к тому моменту его совершенно оставили силы), – так мы спустились по винтовой лестнице, которая вела к загородке для животных, а потом дальше, к Летающему кораблю, в любой момент готовые к тому, что рано или поздно получим пулю в спину.