Текст книги "Veritas"

Автор книги: Рита Мональди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 54 страниц)

– Браво, младшекурсник! Невероятно, но в твоем животном мозгу действительно есть капля разума! – воскликнул Симонис, радуясь тому, что его похвалили.

– Но если Коломан на самом деле прячется, – заметил я, – то мы можем бегать по городу совершенно бессмысленно.

– Он в «Хаймбоке».

* * *

Опалинский знал, где найти венгра: Коломан доверился другу. Он прятался на чердаке бушеншанка [94]94
  Маленький ресторанчик, хозяин которого сам производит и разливает вино.


[Закрыть]в предместье Оттакринг, который назывался «У Хаймбока».

Пеничек предположил верно. После смерти Популеску Супан испугался. Поэтому он залег на дно и заставил Яна поклясться, что о его тайнике не узнает ни одна живая душа.

Но поляк таки выдал его. Ведь речь шла о том, чтобы передать Коломану свежие новости по поводу дервиша и в то же время попросить его помочь разгадать загадку турецкой записки. Однако Опалинский тут же, похоже, пожалел о том, что позволил вырвать у себя тайну, потому что лицо его омрачилось.

– Ну же, идемте, – нетерпеливо настаивал я.

– Если позволите… Не лучше ли будет, если я сначала поеду в бакалею, чтобы купить необходимое, прежде чем лавка закроется? – предложил богемец. – Я вернусь, возьму вас, и мы все вместе поедем к Коломану.

– Если мы выйдем теперь же все вместе, это будет быстрее, – возразил я. – Как только мы будем у Коломана, мы проведем эксперимент с его помощью.

– Если господин мастер позволит, я осмелился бы сделать замечание, – несмело произнес Пеничек. – Не кажется ли господину мастеру опасным выносить листок аги из этих молчаливых монастырских стен и брать с собой столь уникальное вещественное доказательство в общественное место?

– Проклятье, я об этом не подумал, – признался я. – Должно быть, очень устал. Ты прав: мы должны съездить за Супаном и привезти его сюда.

– Если хорошо подумать, – вмешался Опалинский, – можете пройти не один час, прежде чем нам удастся уговорить Коломана помочь нам. И я повторю еще раз: хотя мы действительно очень дружны, он никогда не рассказывал мне о Баламбере, Аттиле, зашифрованных посланиях и тому подобном. Если он не согласится, мы рискуем, что у нас не останется времени на то, чтобы провести эксперимент самим.

После продолжительной дискуссии мы решили сначала попробовать добиться чего-нибудь без Коломана. Лицо Опалинского прояснилось: если попытка увенчается успехом, его друг венгр никогда не узнает, что он выдал его убежище. Поэтому мы послали младшекурсника в бакалею.

– И поспеши! – прорычал грек, а несчастный хромоножка вздрогнул.

Богемский студент вернулся только более чем через час, запыхавшийся и вспотевший из-за поспешной езды и долгого спора с бакалейщиком, который не хотел продавать ему потенциально ядовитые препараты, задавал тысячи вопросов и, наконец, заставил его долго ждать обстоятельной и длительной подготовки remédia,то есть компонентов.

И вскоре комната моего подмастерья превратилась в алхимическую лабораторию, где над камином висел котел, в котором дымили и исходили пеной дистиллировочные колбы, а воздух пропитался едкими запахами.

– Проклятье, – раздосадованно засопел Симонис.

Единственное, чего мы добились всем этим мероприятием, так это того, что теперь бумага пошла какими-то совсем невеселыми волнами и обуглилась по краям.

– Мы ни в коем случае не можем положить ее в таком cостоянии обратно в дневник принца Евгения! – безутешно воскликнул я. – Если Клоридия увидит это, она меня убьет.

Уже было два часа пополудни. Вот уже почти три часа мы дистиллировали свои собственные мозги, размышляя над этим листком, который никак не хотел открывать свою тайну, если таковая, конечно, была. К огромному сожалению Опалинского, нам действительно не оставалось ничего, кроме как уповать на Коломана Супана.

* * *

Во время поездки Опалинский выглядел напряженным. Может быть, он думал о том, что скажет Коломан, когда увидит, что мы пришли?

Я тоже был мрачен. Если и Коломану не удастся вырвать у бумаги тайну, то это будет, с одной стороны, хорошей новостью, потому что мы будем избавлены от страха перед турками. А с другой – мы снова очутимся в потемках: три студента умерли один за другим, а убийцы (или убийца) были все еще безымянными.

Я наблюдал за Симонисом: он сидел напротив меня и не отводил взгляда от проносившихся мимо виноградников, простиравшихся по обе стороны от дороги. Прежде чем покинуть монастырь, он набросил на плечи небольшой мешок, который теперь задумчиво расправлял, вероятно, погруженный в столь же мрачные мысли, как я.

– Почему Коломан спрятался именно в «Хаймбоке»? – спросил я поляка.

– Туда отвел его итальянский монах. Коломан вообще-то просил прибежища в монастыре, но там его не пожелали прятать.

– Разве не обращался ваш товарищ уже к итальянскому монаху по поводу Золотого яблока? – снова спросил я.

– Я что-то такое тоже помню, – подтвердил Симонис, – он был августинцем, который исповедовал турецких военнопленных, желающих принять крещение.

– Да, это верно, но я не знаю, тот ли это самый, – ответил Опалинский.

– Что-что? – в ужасе воскликнул Пеничек. – Неужели Коломан сошел с ума?

– Почему это? – в один голос спросили мы.

– Разве вы не слышали, что сегодня утром арестовали одного монаха-августинца? Он итальянец, и его, очевидно, обвиняют в нескольких изнасилованиях и убийствах.

Мы сидели словно громом пораженные.

А наш хромой кучер зато, казалось, пришел в лихорадочное возбуждение.

– Боже мой, неужели Коломану обязательно было доверяться именно итальянскому монаху? Я считал его более осторожным человеком! – качая головой, ворчал он, сидя на козлах и направляя коляску к предместью Оттакринг.

– Ты чертов бык рогатый, а не пражский младшекурсник! – взвился Симонис. – Как ты осмелился? Проси прощения и заткнись немедленно!

Быть может, из-за похвалы, полученной прежде от шориста, быть может, потому, что страх придал ему смелости, – но Пеничек, похоже, не собирался затыкаться. Напротив, он сбросил с себя личину почтительного, подавленного человека и лихорадочно продолжал:

– Разве Коломан не знает, что это монашеское отродье – самые бессовестные и опасные преступники? И в первую очередь итальянцы!

– Это еще почему, скажи на милость? – возмутился я, поскольку этот жалкий хромой младшекурсник, слуга и посмешище своих товарищей, осмелился в таком наглом тоне говорить о моих соотечественниках.

– Ты, омерзительное богемское отродье! – вскипел Симонис, поднимаясь с сиденья и ударяя кучера в спину. – Что это на тебя нашло? Немедленно проси у господина мастера прощения!

– Да ладно, ладно, – успокоил я своего подмастерья. – Но ты, – теперь я обращался к младшекурснику, потому что уже успел привыкнуть обращаться с ним грубо. – Я тебя кое о чем спросил. Что не так с итальянскими монахами?

В середине шестнадцатого столетия, несмело начал Пеничек, напуганный ударом, полученным от своего шориста, пришел великий Мартин Лютер, чтобы найти среди беленых камней монастырских змеиные гнезда. И пролился свет на то, что прежде оставалось сокрытым. Многие монахи сняли рясы, взяли себе жен и приняли лютеранство. Число отцов-католиков уменьшалось с катастрофической скоростью.

– Что ты такое говоришь, младшекурсник? – возмутился теперь Опалинский. – Ты что же, принимаешь ересь Лютера?

– Как можно ждать чего-то иного от человека из Праги? – усмехнулся Симонис.

– Говори дальше, Пеничек, – приказал я.

– Старый монастырь августинцев-иеремитов Вены, прежде расположенный неподалеку от императорской резиденции, вот-вот должны были закрыть, поскольку он опустел и был заброшен. Орден вынужден был просить помощи у своих собратьев из других стран. И тогда пришло подкрепление из монастыря в Италии, не захваченной ветром реформации.

– Богопротивным поветрием, – презрительно уточнил Опалинский.

К сожалению, отцы-итальянцы (особенно высших санов) считали себя, скорее всего по причине близости к Риму, в некотором смысле выше остальных. Они презирали и истязали венских братьев, более того, они даже плели дипломатические интриги в императорской столице с зарубежными посланниками.

– Ты хочешь этим сказать, что отцы-итальянцы занимались шпионажем? – с сомнением поинтересовался я.

– Императорские ведомства были в этом более чем уверены.

Во время нескольких обысков в крестном ходе монастыря были обнаружены самые разные подозрительные личности: бандиты, разбойники и тому подобный сброд. Всем итальянским монахам были предъявлены обвинения в том, что те воспользовались близостью к резиденции и связями с императорским двором, чтобы шпионить в пользу Франции или других иноземных держав, и в конце концов было приказано изгнать их и запретить когда-либо возвращаться. Кроме того, вышло постановление, что в будущем все главы орденов должны говорить на немецком языке.

Немцы, хотя и были более честными, обладали другим недостатком. Они были несколько холодны в вере, и потом, им не хватало теплого, человеческого чувства, которое, хоть и в извращенной форме, было присуще их итальянским братьям. Эти отцы с юга умели квасить души и держать в повиновении народ, и при этом они были настоящими остряками, а при необходимости – проворными и хитрыми. Тем временем Рим и главы ордена августинцев продолжали оказывать давление, поскольку хотели, чтобы на местах у них были свои люди, и в результате им это удалось. Итальянцев снова приняли, затем снова изгнали, вернули, опять изгнали и так далее, а народ озадаченно наблюдал за этим и спрашивал себя, в чем, собственно говоря, заключается проблема: в нечестности итальянцев или неясных предпочтениях немцев.

Между тем продолжалась обратная католическая реформация, принципы которой диктовал Рим. Главы ордена послали очередных достойных доверия своих соотечественников в Вену. Двор не мог отказаться, поскольку приор августинского монастыря, который не был итальянцем, прямо перед обыском бежал в Прагу, где был схвачен. Его обвинили в серьезных растратах, из-за которых конвент оказался по уши в долгах и которые шли вразрез даже с императорскими эдиктами, после чего монахам было запрещено продавать монастырское добро, заниматься торговлей вином, заключать сельскохозяйственные сделки etc.

Короче говоря, за святыми стенами никак не хотел воцаряться мир. Едва итальянцы вернулись, как тут же снова начались ссоры и торговля. Все взаимоотношения с императорским двором разбивались теперь о стену обоюдного презрения и подозрения. Монахи продолжали спорить с мирскими властями; верхушка ордена ссорилась со своими подчиненными и друг с другом: если один покупал виноградник или клочок земли для монастыря, то его последователь продавал это, и они опять принимались обвинять друг друга в разбазаривании денег ордена. Подобные случаи в итоге оказывались на столе у светских судей, которые потом обвиняли не только поссорившихся, но и вообще всех духовников ордена.

Поскольку же совесть была нечиста у всех, то итальянцы легко притворялись самыми главными. Вражда, ссоры, злословие, зависть и клевета снова и снова подогревали ненависть между тевтонскими и итальянскими монахами, и если новый приор пытался сделать так, чтобы воцарился мир, то вдруг оказывалось, что немцы его ругают, а сам он запутался в интригах итальянцев.

– В конце концов в дело вступили иезуиты, которые благодаря булле папы Урбана VIII получили разрешение выселять за стены города всех августинцев-иеремитов, будь они итальянцами или не итальянцами, без предупреждения, в предместье Ландштрассе, где они находятся и по сей день. Они заменили его на «импортированный» из Праги орден босоногих августинцев, очень добродетельный орден.

– Орден отца Абрахама а Санта-Клара, – сказал я.

– Именно. И насколько я знаю, в нем нет ни единого итальянца, – хихикнул Пеничек.

– И что ты доказал своей тирадой? – проворчал Симонис. – Что отцы из Праги порядочнее?

– Или что иезуиты, как обычно, самые хитрые? – добавил поляк. – Кроме того, история об изгнании августинцев стара как мир.

– Но известие об августинце, который убивал…

– Он был августинцем-иеремитом или босоногим августинцем? – быстро спросил мой подмастерье.

– Гм… иеремитом.

– Отец, с которым дружит Коломан, является босоногим августинцем, – ответил Симонис.

– В таком случае нет никаких причин для беспокойства, – со вздохом облегчения заключил я, когда коляска остановилась перед воротами виноградаря.

Мы прибыли к «Хаймбоку». Это был один из тех венских бушеншанков, которыми управляют виноградари и их семьи и где пьют хойригер, молодое вино из растущего в хозяйстве винограда. Бушеншанк, еще именуемый разливным павильоном, уже самим своим названием дает понять, что здесь пьют вино на свежем воздухе, и не случайно этот тип пивной так похож на римскую остерию за городскими воротами, которая с давних времен была сценой для дружеских пьянок и пиршеств на фоне виноградной зелени. Знаком того, что разливной павильон открыт, виноградарь здесь, в императорской столице, равно как и в Вечном городе, ставит над дверью большой пучок хвороста. В Вену виноградную лозу завезли римские солдаты – как Габсбурги музыку и роскошные дома – гордость венцев, корни которой остались в Италии.

Бушеншанк «У Хаймбока» считался одним из лучших разливных павильонов, хотя в случае с хойригером разочароваться просто невозможно: белое или красное вино, отжатое в фамильном подвале, всегда сносное или даже лучше, панированный индюк жены или матери хозяина всегда вкусно похрустывает, свинина с тмином отлично пахнет и очень нежная, жареный цыпленок свеж и сочен, словно круглые щечки служанки с белыми косами, которая всегда подает горячего цыпленка.

Обычно все входят через садовые ворота и садятся под деревьями в небольшом внутреннем дворе, где у гостей достает такта общаться шепотом (в Риме в подобном месте приходится закрывать уши из-за громкой болтовни и смеха, грохота тарелок, скрипа стульев и столов); а если нет места для стола, то можно присесть в одной из ниш, сделанной в столетних деревьях, или поесть за временным прилавком из грубых деревянных досок, лежащих на заборчике. Если идет дождь, все пересаживаются в отверстие старого чана, красиво уставленного столиками под кружевными скатерками и стульчиками, словно у белки из сказки.

Только войдя внутрь, испытываешь завораживающее влияние веселой, свободной атмосферы, которая так окутывает тебя, что если вместо вина подать уксус, а вместо индюка – сухие хлебные крошки, то все равно съешь с удовольствием, под шум листвы, щебетание птиц, смех хозяйской дочки, в мире, исходящем от этой благословенной земли. Здесь покоится мудрая Вена. И пока держишь в руках стакан хойригера цвета рубина и теряешься в его карминовых глубинах, квохтанье, доносящееся из недалекого птичьего двора, кажется похожим на хор эгейских дев, а крики осла из соседнего двора напоминают строки Софокла; и неудивительно, если вам, как это однажды случилось со мной, вспомнится вдруг описание Австрии Энеа Сильвио Пикколомини. [95]95
  Римский папа (Пий II с 19 августа 1458 г. по 14 августа 1464 г. Основоположник Вифлеемского ордена.


[Закрыть]Я читал его перед тем, как поехать в Вену, и в воспоминаниях оно превратилось для меня почти в поэзию.

Эрцгерцогство Австрийское выше и ниже Энса поставляет вино в Баварию, Богемию, Моравию и Шлезию, отсюда и произрастает все богатство Австрии. Сбор винограда растягивается у жителей Вены до сорока дней, но не проходит и дня, когда бы трисотни груженных молодым вином телег два или три раза не въехали в Вену из предместий, а во время сбора этим занимаются без остановки тысяча двести лошадей. Если кто продает дома вино, того не презирают. И не найдешь ни одного жителя, который не занимался бы этим ремеслом, они натапливают комнаты, устраивают кухни и готовят восхитительные блюда…

Мы с моей сладкой женушкой мечтали о том, чтобы однажды самим открыть в том винограднике в предместье Жозефина, что подарил нам Атто, свой бушеншанк. И вот теперь я предавался мечтаниям, сидя на скамье в на удивление пустом заведении и тоскуя, Пеничек ждал на козлах, а двое остальных искали Коломана. Я продолжал бы со своим малышом и дальше заниматься ремеслом трубочиста, которое должен был унаследовать мой сын; а Клоридия обрела бы в нашем бушеншанке верное занятие хозяйки. Мы забрали бы в Вену обеих наших дочерей, которые могли бы помогать матери на кухне, в то время как для виноградника мы нашли бы пару крепких старательных ребят из местных. Кто знает, быть может, однажды они попросили бы у меня благословения на союз с моими дочерьми, и так вся семья, включая внуков (если Богу будет угодно), росла бы и процветала…

– Господин мастер, господин мастер, скорее!

Голос доносился издалека и сверху. Я поискал взглядом, но ничего не увидел. Я встал со скамьи и сделал пару шагов. Симонис звал меня с чердака подсобного дома, выходившего на хозяйственный двор и соединенного с домом хозяина низкой пристройкой, возможно стойлом. Он стоял у чердачного окна в нижней части дома и сильно размахивал руками, пытаясь привлечь к себе мое внимание. Так он вырвал меня из сладкого голода, в который повергли меня идиллия и глоток красного вина.

Не нужно было подниматься по лестнице наверх. Когда я стал искать вход, то наткнулся на посетителей бушеншанка (так вот где они были), с ними были и хозяин дома с семьей. Все они окружили птичий двор. И тут я увидел…

Сначала я принял это за пугало, одну из тех кукол из старых платьев и соломы, которыми отпугивают птиц от полей. Но что делает пугало в птичьем дворе? Нет, то был Коломан. Он выглядел почти точно так же, как Популеску, когда мы нашли его: он тоже был насажен, только на деревянные колья, а не на подсвечники.

Забор из заостренных кольев, глубоко вогнанных в землю, защищал птицу от набегов лис, куниц и диких кошек. Насаженный на колья, Коломан, великий любовник, Коломан, бедный венгерский официант, Коломан, мнимый барон из Вараждина, смотрел на восток, в сторону широких равнин своей Венгрии. Куры, утки и индюки ничего не замечали. Они спокойно расхаживали, поквохтывая, в своей ограде, и наше присутствие мешало им не больше, чем пугало из плоти и крови.

– Убийцы! Твари! Это не люди! – бормотал Опалинский, сдерживая рыдания.

Теперь мы стояли в небольшой комнатке на чердаке, откуда выглядывал Симонис, чтобы позвать меня.

– Убийцы? Кто?

Это, не отводя взгляда от тела, произнес мой помощник.

– Люди, которые убили Коломана, – ответил я, опасаясь, что шок лишил его рассудка.

Грек ничего не сказал. Он продолжал сидеть у небольшого чердачного окна и смотрел вверх, на крышу, вниз, на Коломана и колья; затем поднял взгляд и перевел его на конюшни, соединявшие это здание с хозяйским домом. Я проследил за его взглядом и увидел у противоположного окна расстроенные лица двух цветущих молодых девушек, вероятно дочерей хозяина. Рядом с ними, у стены дома, солнечные часы показывали половину четвертого дня. В этот миг Симонис повернулся к нам:

– А если это был несчастный случай?

* * *

Спешно покинув «Хаймбок», мы бесцельно ехали по склону близлежащего холма, называемого Ам Предигтштуль.

С обрывистой вершины открывался вид на панораму императорской столицы. Вена простиралась перед нашими глазами, и пока по небу над городом плыли тени черных дождевых облаков, там, где мы находились, так некстати пригревало солнышко.

Многое произошло с момента нашего расставания с телом несчастного Коломана, начиная с ссоры между Опалинским и Пеничеком. А события развивались следующим образом.

В обмен на щедрые чаевые хозяин согласился отложить на час вызов городской стражи.

Прямой как свеча, стоял он, хозяин, наблюдал за нами и ждал, когда мы наконец уйдем. Он даже наших имен не спросил. Его интересовали только деньги, за которые мы купили себе несколько минут на спокойное прощание с нашим другом. Вероятно, он думал, что мы родственники или друзья Коломана, пришедшие навестить его. Городской страже он только покажет тело молодого человека и скажет, что тот упал с крыши.

Он никогда прежде не видел его и не знает, скажет он. На самом же деле они очень хорошо познакомились за день до этого, когда Коломана привел в «Хаймбок» итальянский монах и попросил его спрятать. Что произошло потом, хозяин не знал и знать не хотел. Ему было достаточно денег, которые он получил от монаха, говорил он, что, впрочем, не помешало ему взять и то, что предложили мы.

У нас оставалось несколько мгновений, прежде чем мы вынуждены были уйти. Смерть Коломана, четвертая, оставила от группы друзей, с которой я познакомился несколько дней назад во время церемонии снятия, только Симониса и Опалинского. Было слишком ясно, что смерти взаимосвязаны и я в какой-то мере причастен к этому. Тем не менее нам никак не удавалось определить мотив этих ужасных поступков. Расследование по поводу турок зашло в тупик. Дервишу Кицеберу скрывать было нечего, в словах аги о Золотом яблоке idemничего не скрывалось, и, вероятно, ничего необычного не было и в бумаге, на которой они были записаны. Так что и намеки Атто Мелани на то, что Христо и Драгомир были османскими подданными, тоже теряли всякий смысл. Значит, в случае с каждым из четверых умерших была совершенно особая причина, по которой они вынуждены были расстаться с жизнью. Ловушкой для Данило и Христо стало, похоже, опасное ремесло, для Драгомира – армянка, а для Коломана что?

– Он умер в три часа, в это время он всегда был с женщиной.

– Точно, – кивнул я, думая о времени, которое показывали солнечные часы, – а у противоположного окна стояли две красивые дочери хозяина. Думаешь, он упал, когда пытался добраться до них?

– Коломан, как я уже говорил вам, был настоящим артистом в том, что касается лазания по крышам и карнизам. Может быть, на этот раз он сделал неверный шаг? Впрочем…

– Что?

– Мне кажется очень маловероятным, что с учетом тех страхов, которые он испытывал, ему захотелось женщину.

Короче говоря, в случае с Коломаном Супаном невозможно было понять, убит он или нет. Хотя я сам тщательно осмотрел место происшествия, положение трупа, траекторию падения тела, затем исследовал все мелочи в крохотной комнатке, где провел последние часы Супан, я пришел к тому же выводу, что и Симонис: совершенно ясно было одно – венгр выпал из окна. Толкал ли его кто-нибудь при этом, ведомо одному Богу.

И только безутешный Опалинский, в отчаянии горько сожалевший о том, что выдал тайник Коломана, казалось, абсолютно точно знал, что его друг был убит. И обвинял он Пеничека.

– О нет, здесь убивал не монах-августинец! Отвратительный демон из Праги, я вырву твои глаза! – рычал он, когда мы покинули «Хаймбок» и сели в коляску богемца.

С большим трудом нам удалось спасти несчастного хромого, поскольку Опалинский представлял из себя гору мышц и уже крепко сжал горло Пеничека. Когда мы рассказали ему о происшедшем, Пеничек снова принялся за свою историю об итальянском монахе и о том, что Коломану не следовало доверять ему, etc.Но Опалинский бросился на него, не давая говорить, и вынудил нас с Симонисом силой помешать ему удавить богемца.

– Но ты допустил ошибку, жалкая тварь! Ты толкнул Коломана из окна! На это вы, пражцы, мастаки! – прокричал Ян, но ослабил хватку.

После этих загадочных слов Опалинского Симонис быстро пояснил мне, что убивать, выталкивая из окон, – это жуткий обычай, действующий в Праге уже на протяжении многих столетий. Первое такое убийство случилось 30 июля 1419 года, когда группа недовольных богемских дворян ворвалась в ратушу и выбросила из окна бургомистра и членов городского совета. С тех пор список стал очень длинным. Сто лет назад делегация протестантов выкинула из окна двух католических посланников императора, которые, правда, упали на навозную кучу и остались в живых. Одна же известная дефенестрация [96]96
  Имеется в виду, вероятно, Пражская дефенестрация (акт протеста против гнета Австрийской империи, совершенный группой чешских дворян 23 мая 1618 г., когда имперские наместники были схвачены во время заседания в своей канцелярии и выброшены из окна).


[Закрыть]в конце концов вызвала Тридцатилетнюю войну.

– Когда ты поехал в бакалею, ты уже знал, где найти Коломана! – всхлипывал Опалинский. – Ты сделал все, чтобы поехать с нами туда, где он прятался. А я, идиот, попался!

Младшекурсник отсутствовал больше часа. Если верить Опалинскому, у него было достаточно времени для того, чтобы поехать в «Хаймбок», выбросить венгерского студента из окна и вернуться к нам, в монастырь Химмельпфорте.

– Историю о ссоре с бакалейщиком ты выдумал, ну же, признавайся!

Поляк бредил. Пеничек спас мне жизнь в Пратере после смерти Христо. В обвинениях Яницкого не было никакого смысла. Я сказал об этом, ища поддержки в глазах Симониса.

– Ян, успокойся. То, что ты утверждаешь, бессмысленно. Скажи ему, Симонис.

Грек был со мной в Пратере, он точно знал, что я обязан жизнью его младшекурснику. Но взгляд моего помощника, по бледному лбу которого струились капли пота, не выражал ничего. Было невозможно понять, непроницаем он или просто пуст.

Поляк тем временем слез с коляски. Он больше не хотел ни минуты находиться в обществе младшекурсника и собирался вернуться в город пешком.

– Пойдите в «Красного Рака» и поговорите с бакалейщиком! – крикнул он нам, удаляясь. – Посмотрим, подтвердит ли он сказки этого богемского дьявола!

– К «Красному Раку», младшекурсник! – приказал Симонис.

Пеничек не шелохнулся.

– Поворачивайся и вперед! – зарычал тот на него и схватил его за шею сзади.

Хромоногий студент отвернулся от нас и снова посмотрел на дорогу, словно собираясь послушаться своего шориста. Но коляска не тронулась с места.

– Я… я… – наконец заговорил он. – Яницкий прав, я не все время был в бакалее.

Я озадаченно уставился на него, а Симонис сильнее сжал пальцы.

– Я… мне кажется, я разгадал загадку слов аги, – сдавленно произнес он.

И несчастный хромой поведал нам, что когда он покинул Химмельпфорте, чтобы поехать в бакалею, то проезжал на коляске мимо дворца Цум Хайденшусс.

– Я поднял голову, и что же я увидел? На фасаде здания находится статуя конного турка, вынимающего из ножен саблю.

– Ну и что? – спросил Симонис. – Эта статуя знаменита, все ее знают.

– Да, я тоже уже видел ее, – подтвердил я.

– А… а вы знаете историю этой статуи? – спросил младшекурсник, язык которого от страха еще не отлип от гортани.

– Нет, – ответили мы в унисон.

После того как Симонис приказал ему отвезти нас к находившемуся неподалеку холму Цум Предигерштуль, чтобы стоящая на месте коляска не вызывала подозрений у прохожих, Пеничек начал свой рассказ. Предание Блистательной Порты гласит, что османа того звали Дайи Черкес или Дайи Чиркассо, и он участвовал в первой осаде Вены. Едва мины Сулеймана пробили брешь в стене, как он верхом на лошади, с саблей наголо ворвался в город. Если бы за ним последовали другие турки, то спасения столице Священной Римской империи ждать было бы неоткуда. Однако товарищи его были не такими мужественными, как он, и не последовали за ним. Поэтому Черкес Дайи остался один и был убит христианами. Однако император Фердинанд I почтил мужество мертвого героя: он приказал мумифицировать его и его лошадь и поставить в нише одного из домов. Расположенная напротив дома площадь стала называться Черкесской. Даже сегодня можно увидеть там Дайи Черкеса с обнаженной саблей на коне. А гяур, то есть христианин, который выстрелил турку в спину из аркебузы, был по приказу императора живым замурован в стену противоположного дома, и надпись на нем гласила: «Почему ты выстрелил в спину солдату, вооруженному только кривой саблей? Ты должен был встретиться с ним лицом к лицу, с булавой и мечом, вместо того чтобы подло стрелять из засады». Там гяур умер мучительной смертью. Спустя несколько лет мумия всадника рассыпалась и ее заменили статуей.

– И что это доказывает? – спросил Симонис.

– Дайи Черкес пришел к Золотому яблоку совсем один.За его мужество его почитают как святого. Если бы Вена стала мусульманской, то он стал бы заступником города, – заключил богемец.

– Поэтому, значит, ага сказал, что он пришел к Золотому яблоку совсем один: он хотел напомнить о мужестве и героизме Черкеса… Но почему? – спросил я.

– Хм, может быть… – пробормотал Пеничек, – может быть, это такой оборот, подчеркивающий их честность как врагов, таких же как Дайи Черкес, когда он среди бела дня вошел в город, вооруженный лишь своей кривой саблей.

– Значит, вот что обнаружил Хаджи-Танев! – вспомнил я. – Он сказал, что значение всего высказывания заключается в словах «soli soli soli». Теперь ясно: он нашел историю Черкеса. Значит, больше никакой тайны в словах аги нет; равно как и в голове Кара-Мустафы, и в ритуалах дервиша! – разочарованно воскликнул я.

– Но кто-то же убил Данило, Христо и Драгомира, а быть может, и Коломана, – возразил Симонис.

– А в записке, которая лежала в его шахматной доске, Христо написал «король повержен». Что это могло…

– Ну и ну! – громко вскрикнув, перебил меня Симонис, а Пеничек аж подскочил.

Мы достигли наивысшей точки холма. Я собрался было вылезти из коляски, но грек удержал меня.

– А теперь поезжай по кругу, – приказал он Пеничеку, продолжая одной рукой сжимать его шею, а вторую по-прежнему держа в мешке.

– Что это тебе в голову пришло? – с любопытством спросил я.

– Я задаюсь вопросом: как ага мог быть уверен в том, что принц Евгений поймет смысл его слов?

– Вероятно… – начал я, отмечая, что мой помощник находится как раз в счастливой фазе душевного пробуждения.

– Э… о… – промямлил Пеничек, не отводя расширенных от ужаса глаз от заплечного мешка Симониса. И тут лицо его просветлело. – Все просто: дворец Цум Хайденшусс находится во владении его светлости принца!

– Поедем туда, – предложил я, – может быть, жители расскажут нам больше об истории Черкеса.

– Боюсь, что нет, – ответил хромой студент, глядя прямо на холм, который Симонис приказал ему объехать по кругу.

То, что я сейчас рассказал вам, пояснил Пеничек, это турецкая версия появления статуи на фасаде. А венская версия звучит совершенно иначе. Как известно, штольни, которые копали турки во время осады с помощью взрывов, простирались за городские стены. Чтобы вовремя предупредить о подземном нашествии турок, в венских подвалах повсюду стояла система оповещения, вроде, к примеру, заполненных водой ведер (если мины взрывались, то вода в ведрах дрожала, даже находясь далеко от эпицентра) или барабанная кожа, на которой лежали горох или кости, начинавшие громко стучать при взрыве. Для слежения за системой, конечно же, день и ночь кто-нибудь дежурил. Во время первой осады в 1529 году в доме, о котором идет речь, жил булочник. У него было два подвала. Внимание подмастерья, работавшего в более глубоком подвале, некоего Иосифа Шульца, родившегося в городе Болькенхайн в Шлезии, привлекли запрыгавшие от взрыва турецких мин кости. Он тут же отправил сообщение коменданту города и спас Вену. Император Фердинанд после этого дал гильдии пекарей привилегию, в память об этих событиях: каждый год на Пасху они могли устраивать процессию с развевающимися знаменами и под турецкую музыку. Позже подвал превратился в кабак и получил название «Турецкого Погребка». Статуя – символ турок, которых удалось остановить благодаря бдительности подмастерья.