Текст книги "Как было — не будет"

Автор книги: Римма Коваленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Ох, Володя. Володя. Ведь и вправду полюбила. Кольку в интернат сдала. И сама себе сказала: любовь – самое главное на свете. Поднималась до рассвета, пол мыла, рубашки Володины гладила, и все быстро, тишком, чтоб не стукнуть чем-нибудь, не разбудить. С работы – в гастроном, бутылку к Володиному ужину, конфеток, пирожных. Пусть будет весело, хорошо да красиво.

Был он женат. Да только жена его в другой город сбежала. В новый брак вступила. Тоня своими глазами видела ее письмо: «Не губи, Володя. Без развода я еще раз замуж вышла. Паспорт старый потеряла, а в новый штамп не поставили. Если ты этот вопрос поднимешь, меня судить будут за двоемужество».

– Вот холера, – сказала Тоня Володе, – сама свою жизнь устроила, а другим из-за нее никуда. Ты тоже, как она, сделай. Заведи новый паспорт, распишемся, будем жить открыто, по закону.

– Закон переступить не могу, – отвечал Володя. – И вообще не буду больше жениться. Вы, бабы, такие: пока в загс мужика не сводили, и любите его, и жалеете, а как окрутите, так у всех одна припевка: деньги давай, деньги, деньги…

Неправильно он о ней думал. Все сбережения свои потратила Антонина тогда, в долги залезла. Похудела, глаза кострами запылали. Кто из знакомых встречал на улице, не узнавал. Она и сама себя не узнавала. Характер поменялся. Не было больше скрытной, прижимистой на деньги Антонины. Не может Володя жениться – не надо. Разве в том загсовском штампе надежда? Стоит такой штамп у прежней Володиной жены. А сам Володя не с ней, а с Антониной.

Один лишь гвоздь торчал в душе Антонины – сын. Чуть задумаешься, вздохнешь, так на него и наколешься. Парень уже в шестом классе, все понимает, в интернат по понедельникам, как на каторгу, отправляется. Все бы ничего, да не полюбил Володя Кольку. Обижать не обижал, но видела Антонина – не любит. А тут еще случайно сказал при ней кто-то: «Как мужчина к женщине относится, можно только на одном проверить. На ребенке. Если женщину по-настоящему любят, то и ребенок ее будет мил». Услыхала Антонина и задумалась: что же в жизни на самом деле главное? Любовь? Сын? Или своя жизнь? Думала, думала и придумала: сын и есть своя жизнь, и если любовь от всего этого отдельно стоит, то надо выбирать или то, или другое. И выбрала. Собрала она Володины вещички, в последний раз бутылку на стол поставила:

– Давай, Володя, прощаться.

Не ждал Володя такого поворота:

– Да ты что? Очумела? Или думаешь, проситься буду, в загс такими своими поступками меня затащить хочешь?

У нее был приготовлен ответ:

– В загс я тебя тащила, пока в любовь верила. А теперь не верю. Да и во что верить, если от этой любви одни сомнения и муки.

Не понял ее Володя, рассердился:

– Думаешь, другого кого в загс заманишь? Ты в зеркало на себя погляди! Кому ты нужна?

– Кольке нужна, – ответила она, – да и самой себе.

И вот теперь снова вспомнился Володя. А что, если бы не прогнала она его тогда? И правда ли это, что прогнала? А может, почувствовала, что он все равно уйдет, и опередила? Потом подумала, что если есть любовь на свете, если была она в ее жизни, так это Володя. А прогнала потому, что сил не хватило, умаялась, надорвалась.

– Тебя не узнать, – говорила Катя, – как подменили бабу. Покрасивела даже.

Они сидели под деревом в Катином садике, пили чай из самовара. Антонина развернула сверток, достала подарок.

– Или выиграла? – удивилась Катя, рассматривая вазу. – Что-то ты на деньги стала легкая.

– А куда их девать? – отвечала Антонина. – Через год на пенсию пойду, тогда подожмусь.

На Кате был новый халат, крашеные волосы поблескивали на солнце темным золотом, голубенькие глазки лучились теплом и радостью.

– Ой, Тося, не знаю – говорить не говорить…

Сердце Антонины тревожно дернулось: какую такую новость могла привезти для нее Катя с дальней дороги? Скорей всего хорошую, весь вид Кати говорил, что хорошую. Чего же она тогда мнется, сказать не спешит?

– Говори, – Антонина произнесла это слово и вдруг догадалась, о чем скажет подруга: – Володю встретила?

– Его, – растерялась Катя, – а ты откуда знаешь?

– Догадалась. – Антонина свела брови: – Вспомнился он мне недавно. Ну, что? Как живет?

Катя смутилась, порозовела, сказала с укором:

– С тобой же про такое говорить, что воз в гору тащить.

– Чего там. Говори. Как встретились. Как его жизнь сложилась. Какая другая дура для него в настоящий момент жилы вытягивает, спину гнет.

– Не хочу слушать, Тося. – Катя замахала ручками, обиделась за Володю. – Один он живет. Очень тебя благородно вспоминает. Говорит: была одна душа на свете, которая меня понимала, – это Антонина Макаровна. Я ему адрес твой дала, сказала, чтоб письмо прислал. Ты, Тося, не ругайся. Не захочешь отвечать – не будешь.

Антонина покраснела.

– Куда же он письмо пришлет? Нет такого адреса, снесли дом. Я, Катя, теперь одна живу, в отдельной квартире.

От удивления Катины глаза сделались по блюдцу.

– То-то, я гляжу, тебя как подменили. – Она покачала головой, словно что-то отогнала от себя.

Очень ей хотелось поговорить про новую Тосину квартиру, но разговор про Володю был важней. Да вот только как с этим разговором подступиться к Антонине?

– Ты меня послушай, Тося. Я тебе плохого еще не советовала. Надо Нинке написать, пусть она его через адресное бюро разыщет и твой новый адрес передаст.

Антонина уже успокоилась. Сощурила глаза, губы поджала по-своему, будто улыбку задержала.

– Ну, поговорили, и хватит. С тобой свяжись, так не только Нинка, весь город знать будет.

– А хоть весь свет! – Катя начала сердиться. – Какая тут тайна? Кого боишься? Людей? Что они тебе сделают?

– Смеяться будут.

Катя подняла бровки и вконец расстроилась:

– Над кем же это они будут смеяться? Над тем, что человек живой и живое у него на уме? Другого ты боишься, не смеха. Ты труда боишься, полегче желаешь жить. А что легко, то и плохо.

– Я труда боюсь? Да как у тебя язык повернулся…

Катя пыталась объяснить:

– А не только тот труд, что руками делается. Что сердцем, душой, словами – тоже труд. Вот его-то ты и боишься.

Антонина вскинула на Катю удивленные глаза: ишь ты, оказывается, что знаешь, и сказала вдруг тихо, доверчиво:

– Боюсь, Катя. В молодости не боялась, а после Володи боюсь. Это ведь так… что ни сна, ни покоя, одна маета.

– На том свете выспишься. – Катя взмахнула рукой и рассмеялась. – Ну, скажи мне, хоть по секрету, какой тебе интерес стариться?

Заморочила она ей голову своими словами, сердце застучало у Антонины: что делать? Возражай не возражай, а истинную правду Катя говорит. Только одно дело – поверить словам, а другое – ринуться с обрыва в омут.

– Не могу я так, Катя, враз другой стать. Ведь не только человек, земля старится. Смотри, листья на кустах желтятся. Не от заботы и печали. Время пришло.

– Ты не в землю, ты на небо гляди, – не сдавалась Катя, – пусть в землю глядит тот, кто что потерял. А нам еще свое найти надо.

Они сидели во дворе за столом, на котором пыхтел самовар. Дворик, похожий на комнату, окружал их своими зелеными стенами, в которых солнечными пятнами желтели осенние листья. Вместо крыши над ними висело небо. Синее-синее. Как весной.

КВАРТИРА

– Вам сколько лет? – Он смотрел застывшим взглядом, в котором ничего, кроме отсутствия какого-либо к ней интереса, не отражалось. Возвышался над столом грузно, как мешок с песком, и на этом мешке – круглая голова, гладкое, без морщин лицо с тусклыми, равнодушными глазами. Таким он ей виделся, таким, конечно, был и на самом деле.

– Мне двадцать шесть лет, – ответила она полным предложением. Ответила, как ей казалось, независимо и строго. – Это имеет какое-нибудь отношение к делу?

– Абсолютно никакого. Просто спросил.

Секретарша его, худенькая, белобрысая девочка Шура, незаметно вдруг возникла у стола, положила перед ним панку с бумагами и тихим, заискивающим голосом спросила:

– Я пойду, Андрей Андреевич?

– Иди.

Она ушла, верней, проплыла робко и невесомо, дверь закрыть у нее уже не хватило пороху, и было видно, что в приемной погашен свет, что рабочий день закончился.

– Я вас задерживаю? – спросила Женя. Спросила из вежливости. Никто никого в этом случае не задерживал. Она была здесь не в гостях, а тоже на работе. У каждого своя работа. Он сидит в кабинете и руководит. Другой приходит к нему и говорит: «Надо бы вам руководить получше: о каждом человеке, о его жизни думать».

– Нет, я не спешу, – ответил он, – я могу вам уделить еще минут пятнадцать.

Она поглядела на него с сожалением – «уделить». Сколько бы он ни «уделял», каши с ним не сваришь. Но все-таки надо пронять его, нельзя не пронять. Это не каприз ее, не прихоть, это ее работа.

– Вспомните свои молодые годы, – сказала она, – ведь когда-то вы были молоды.

Он поднял брови, может быть, хотел изобразить удивление, но глаза подвели, по-прежнему в них ничего не отражалось.

– Был. Двадцать шесть мне стукнуло в сорок третьем, в Сталинграде.

– Вот видите, – она глянула так, будто упрекнула в чем-то, – вы фронтовик, много пережили, чужое горе не может быть вам безразличным. Я знаю, что такое Сталинград.

За всю их долгую беседу он в первый раз улыбнулся.

– Интересно получилось: кто родился после войны, знает о ней больше, чем мы. И все равно никто не знает того, что знает воевавший. Это – здесь, – он положил пухлую ладонь на широкий, в красных и синих зигзагах галстук.

Опять увел разговор в сторону. Тянет время. Женя многозначительно вздохнула.

– Так что будем делать, Андрей Андреевич, с Байковыми?

– Не знаю.

– Удивительно. Кто же тогда может знать?

– Постройком.

– Господи боже мой, – ему было под шестьдесят, но в этом разговоре она чувствовала себя старшей, – какой постройком? Я говорю о живых людях, о молодой семье. У постройкома – списки, справки, а у меня живая судьба, которая летит в пропасть.

– Никуда она не летит.

– Летит. Я вам в третий раз говорю, что Вера Байкова уезжает, она уже подала заявление. Семья рухнет. Это нормально?

– Когда начиналась стройка, я целый год жил один, без жены. Очень хорошо было. Приду вечером: кофеек сварю, телевизор включу, – он закрыл глаза и послал ей вторую улыбку, доверчивую, ясную, как у спящего младенца. – А что сейчас? Не успеешь дверь открыть – навстречу большой такой вопросительный знак: «Позже не мог прийти?» По-моему, она меня до сих пор ревнует.

Он совсем не так прост, каким умеет казаться. И глаза специально равнодушными делает, а сам все сечет. Ну, берегись, демагог.

– Андрей Андреевич, я ведь не родственница Байковых, не школьная их подруга. Я представитель газеты. И, наверное, мне придется написать статью, рассказать, как относятся на вашей стройке к молодым семьям.

– Почему же только к молодым? К старым мы тоже имеем отношение. А что, старые семьи не по вашему ведомству?

Издевается. На здоровье. У нее такая работа – надо иногда терпеть.

– Не по нашему. Мы – молодежная газета.

– А вы сами замужем?

– Замужем.

– И детки есть?

– Есть. Один. Четыре года.

– И квартира есть?

– Есть.

– Это хорошо.

Он поднялся и вдруг оказался высоким, совсем не грузным, прошел в угол кабинета к стоячей вешалке, бросил на руку плащ.

– Будем считать, что разговора у нас не было. Просто познакомились. Завтра я разберусь с вашими Байковыми.

– С вашими!

– Какие же это «наши», если жалуются, бегут, не выдерживают трудностей. Наши не бегут. Наши – строят.

Она думала, что у подъезда его ждет машина, но асфальтированная площадка перед зданием управления была пуста.

– Я, знаете, о чем подумал? Квартира – это не просто квартира, не просто жилье. Квартира – это мировоззрение.

– Это я учила: бытие определяет сознание.

– Учили. А задумывались над тем, что определять определяет, но ведь не рождает. А как это сознание родить? Как добиться, чтобы мировоззрение у человека было не квартирное, а государственное? Вы об этом не думали.

– Подумаю.

– Ну, и молодец! – Он протянул ей руку, попрощался и повернул направо, туда, где за молодыми посадками каштанов и лип возвышалось восьмиэтажное жилое здание.

А Женя Тарасова одиноко постояла на асфальтированной площадке, а потом пошла в сторону троллейбусной остановки, до которой было километра два.

Что ни говори, а если бы к нему в этом же корреспондентском звании явилась тетка лет сорока, толстая и самоуверенная, он бы совсем по-другому с ней разговаривал. И на машине бы доставил к гостинице. И не позволял бы себе отеческих вопросов и откровений: «А вы сами замужем?», «По-моему, она меня до сих пор ревнует». Это не фразы, а обыкновенные демагогические штампы. И все-таки он испугался, как сказала бы Валентина, «втянул живот». «Будем считать, что разговора у нас не было». Был разговор, был. Что же тогда было, если не разговор? И Байковым он поможет, квартиру даст. И тогда она, Женя Тарасова, напишет статью, в которой пощадит его возраст, фронтовые заслуги и сегодняшний пост. Смысл этой статьи будет в том, что если бы каждый человек помогал хотя бы одному человеку, все люди были бы счастливы. Конечно, она напишет не так прямо, не в лоб. Она напишет так, как написала бы Валентина. «Вы знаете, какого цвета счастье? Вам мнится, что оно розовое или голубое, а у него строгий двойной цвет: черный и белый. Черный – это когда квартира запущена и надо мыть полы и окна, стирать белье, искать водопроводчика, чтобы тот починил кран на кухне. В белый цвет окрашены другие часы жизни: в духовке поспел пирог, по телевизору показывают фигурное катание, сын, с розовыми щеками после купания, спит в соседней комнате чистым глубоким сном. Но, чтобы у счастья были эти два его цвета, нужна квартира. Непременное, изначальное условие человеческого счастья…»

Она шла к троллейбусной остановке и страдала, что эти такие собственные, такие замечательные строки не задержатся в памяти, исчезнут, когда придет пора писать. Надо бы остановиться, достать блокнот и прямо здесь, на дороге, в вечерних сумерках записать эти слова, но не было сил, к тому же подступила жалость к себе: Антон уже час назад привел Саньку из детского сада, сидит в кресле, читает книжку. Дитя бродит по квартире голодное, чайник на плите выпускает последний пар, а он все читает книжку. Завтра поведет Саньку в детский сад в той же рубашке и носках, воспитательница скажет: «Мама, конечно, в командировке». Когда же она вернется домой, наградой за ее вот эту неприкаянную жизнь в чужом городе по чужому делу будут слова Антона:

– Слушай, когда-нибудь этому будет конец?

Она ответит:

– Будет. Если ты женишься во второй раз более осмотрительно. Но помни, что актрисы ездят на гастроли, спортсменки – на соревнования, ткачихи везут в другие города опыт, а докторши и кандидатши наук обожают симпозиумы тоже подальше от собственного дома.

– Во второй раз я женюсь на лифтерше тете Паше, – ответит Антон. У него легкий характер и доброе сердце, он не выносит длительных ссор, – она свяжет мне шарф.

– Я тоже что-нибудь свяжу своему второму мужу. Вернусь из командировки, увижу чистые полы, посуду, уют и красоту, которую он навел, и прямо с порога начну вязать.

Мать Антона, которая приходит в воскресенье и слушает иногда такие разговоры, качает головой и просит:

– Дети, не гневите бога.

Эти слова означают, что у них хороший дом, хороший сын, а вот такими разговорами можно накликать беду.

Но есть у них и другой повторяющийся разговор, когда они не могут друг друга понять и ссорятся всерьез.

– И все-таки я не понимаю твою работу, – начинает Антон, – кто ты такая, чтобы писать о людях и выносить им приговор.

– Я – газета, – отвечает она, – частичка газеты. Ты думаешь, что газета – бумага, а газета – это люди: он, она, я…

– И каждый из вас умней, лучше, выше всех других?

– Глупо. При чем здесь «выше»? Это профессия: писать статьи. Я этому училась, научилась, и я это делаю. Ты учился рисовать, научился и сейчас рисуешь. Какое у тебя право рисовать человека, создавать его художественную копию? Природа уже один раз создала его и не уполномочила тебя его тиражировать.

– Не запутывай. Я создаю не человека, а портрет его. И, если он не знаменит, не прекрасен, то я и не подписываю его фамилию. Я выставляю картину безобразно некрасивого человека и не подписываю его «Урод Варфоломей Иванов», я называю ее «Судьба», «Жертва», «За что?». А твой брат пишет фельетон и рисует конкретного человека, с конкретными пороками и заключает: не берите пример с этого ужасного Варфоломея Иванова.

– Но ведь он рисует правду.

– По какому праву?

– По праву правды. По праву борьбы с пороками.

– Но ведь этот Варфоломей живой человек. У него дети, у него мать больная. Рикошетом же ваша правда бьет по ним.

– А если этот Варфоломей деляга, подлец, жуткая беспринципная личность? Тоже нельзя тронуть?

– Нельзя. Для этого есть суд. И все его подлые штучки должны быть там рассмотрены и доказаны. Но пока не доказаны, никто не имеет права называть его делягой и подлецом.

– Журналист тоже доказывает. На глазах у всех доказывает.

– Значит, он и судья, и прокурор, и адвокат в одном лице?

– Ты просто не уважаешь мою работу. У всех художников мыслительные центры ослаблены, это профессиональное.

– Напиши об этом в своей газете, и я посмотрю, что с тобой сделают художники.

Они ссорились. Женя плакала. Антон раскаивался и обещал:

– Больше не буду. Если даже будешь втравлять меня в такой разговор, закроюсь в ванной и, чтобы ничего не слышать, откручу кран.

Она села в троллейбус, не посмотрев на номер. Отсюда все номера шли к центру.

В гостинице, когда она брала ключ от своей комнаты, дежурная протянула ей записку.

«Уважаемая Евгения Николаевна! Извините меня за беспокойство, но мне очень надо поговорить с Вами. Это касается того дела, которым Вы занимаетесь. У меня есть интересующие Вас факты. Я буду звонить Вам в 20, 21 и в 22 часа сего числа. Фамилию свою называть не буду. Так лучше».

Ну что ж, звони, анонимный помощник. Она вошла в свой номер, зажгла свет, поглядела на часы. Десять минут девятого. Есть еще время сходить в буфет.

Письмо, которое пришло в редакцию, было четкое, не жалобное. Женя любила такие аккуратные, грамотные письма. «Дорогая редакция, два года мы с мужем работаем на одной из самых решающих строек пятилетки. Он – бетонщиком, я – маляром. Год назад постройком нас заверил, что в первом квартале этого года мы получим квартиру. Но вот на дворе уже третий квартал, а мы все еще живем у хозяйки, в проходной комнате. Через неделю будут заселять новый дом. Мы в число новоселов опять не попали. Вчера я отнесла в отдел кадров заявление. Увольняюсь. Надоела такая жизнь. Мне двадцать два года. У меня дефицитная специальность, и я найду место, где начальство не обманывает рабочих. А то, что мой муж не хочет ехать со мной, его личное дело. Когда я получу квартиру, он приедет. А не приедет, значит, так тому и быть.

Пишу я вам не о себе. Я уже решила: уезжаю. Пишу, чтобы вы обратили внимание, как на нашей стройке относятся к молодым семьям, как губят любовь и счастье, обманывают и не находят нужным даже извиниться.

Вера Байкова».

Она послала ей телеграмму: «Буду восьмого, задержитесь. Тарасова».

Думала, что найдет Байковых в бревенчатом домике где-нибудь на окраине города, но проходная комната, в которой они жили, оказалась в новом доме, на новой улице недалеко от стройки. Вера и муж ее Александр были на работе. Хозяйка, еще молодая, лет тридцати женщина, обрадовалась приходу корреспондента, засуетилась, поставила чайник на плиту, стала накрывать на стол. «Красивая», – отметила Женя. Такие женщины ей нравились. Чуть выше среднего роста, светловолосая, с внимательными глазами.

– Вы не беспокойтесь, – попросила она ее, – вы мне расскажите, что тут получилось с квартирой у Байковых.

– Обманули, – ответила женщина, – подошла очередь, а вместо них сунули семейку, которая вообще никакого отношения к стройке не имеет.

– И чем они это мотивировали?

– «Мотивировали»! Очень им надо мотивировать. Сказали, что дадут в следующем доме. А дом этот только к Ноябрьским будет сдаваться. А Саша такой человек, никогда не пойдет отстаивать свои права. Вера его пилит, а он только – «ладно тебе».

В квартире было чисто, уютно, мебель новая, подобранная с толком и вкусом.

– Спят на моей тахте, мне не жалко. Я их, честно говоря, полюбила. Они меня, можно сказать, спасли… – Женщина вопросительно поглядела на гостью, видно было, что ей надо было сказать что-то свое, личное. – Вы не осудите меня за откровенность?

– Что вы!

– Эта квартира не вся моя. Муж у меня еще тут прописан…

Глядя в глаза, веря, что Женя сейчас даст ей единственно правильный ответ, она рассказала свою историю. Муж у нее с высшим образованием, экономист. Ну, там, в своем отделе, начал к одной присматриваться. В столовую обедать вместе ходили, потом стал к троллейбусу провожать… «А у меня в их отделе приятельница работает, так что я была в курсе. Что тут делать? Сцену ему устроить? Мы семь лет женаты, он с меня пылинки снимал, все люди видели, как он ко мне относится. А тут другая. Подумала, подумала и решила: раз ты такой, я тебя с поличным поймаю. Потерплю, выжду, а потом одним разом рассчитаюсь за все страдания».

И выждала, и рассчиталась. В дверь к той, другой постучалась. Сидит муж за чужим столом, с чужой женщиной, бутылка вина на столе.

– Собрала я ему чемодан и в тот же вечер к их двери поставила. А назавтра Веру и Сашу позвала к себе жить.

– Остался он у нее?

– Нет. До сих пор прощения просит. Не могу простить. Вспомню, как они вдвоем за столом сидят, – в глазах темно.

– А вы его любите?

– Страдаю я. Кто же страдает, если не любит.

У Жени был для нее ответ. Подумала, что случись такое с ее Антоном, она бы вовек не простила, но у этой женщины нет другого выхода. Сказала твердо, даже чуть жестковато:

– Надо мириться. Надо простить и забыть.

Женщина закрыла лицо ладонями и засмеялась.

– Ой, спасибо. Все мне то же самое говорят, но что они знают. А вам верю.

Вера и Саша пришли часа через два. Вера оказалась худенькой, чернявой, с острым личиком, из тех женщин, которые всю жизнь выглядят подростками. Муж ее, хоть и не был толст, явно принадлежал к увальням. Не надо было вглядываться, чтобы увидеть, что Вера в семье главная. Не присаживаясь к столу, налила себе в чашку чая, схватила бутерброд с сыром и стоя, пристукивая ногой, пила, ела и говорила:

– В жизни все зависит от того, кто как умеет постоять за себя. Сашка ничего не умеет. Ему ничего не надо. Его где ни посели, хоть под мостом, хоть под калиновым кустом, везде будет жить.

Женя поглядела на ее мужа. Он стоял посреди комнаты, как двоечник у доски, глядя в сторону, дышал, как вздыхал, потом боком придвинулся к тахте, присел на краешек и покачал головой, не одобряя всего того, что говорила Вера.

– Ладно тебе, – сказал он, когда Вера со злостью стала обрисовывать семью, которая заняла их квартиру, и это «ладно» означало – замолчи, постыдись, неправду ведь несешь.

– Я специально к ним пришла, – говорила Вера, – звоню: открывает дверь старик, нос грушей, усы как у моржа, и дама его тут как тут, лет так за семьдесят, но выглядит на шестьдесят восемь, в нейлоновом стеганом халате – умереть легче. Я говорю: «Я из санэпидемстанции. Мышки-тараканы есть?» Они мне: «Какие мышки? У нас и кошка отродясь мышей не видала, а тут дом новый». Но я все-таки проникла, проверила, есть ли у них щели, вышла от них, прислонилась на лестничной площадке к стене и ушами слышу, как сердце стучит. Такая квартира!

– А кто эти старики?

– Никто. Я узнавала. Просто пенсионеры. Ну, конечно, кем-нибудь начальству приходятся.

– Ладно тебе, – сказал Саша, поднялся, вышел на середину комнаты и сказал то, что, сидя на тахте, обдумал: – Тут дело такое, что они нас действительно надули. А кто в квартире живет – это дело десятое, это к нам не относится. Верке нельзя уезжать. Она на заочном в институте второй курс кончает. Квартиру надо здесь ждать. – Он повернулся к Вере, и Женя увидела, что есть у него и характер, и самолюбие, и еще неизвестно, кто у них лет через пять будет в семье главным. – Ты уж, если за правду борешься, и сама правды держись, говори и договаривай. Подруга ее сманивает. В том городе, где мы жили, пивзавод огромный достраивается, штукатурам и малярам в трехмесячный срок квартиры дают. Там три месяца ждать, здесь – четыре. Зато здесь какой завод, а там – пиво, – он поморщился, будто это пиво уже кто-то поднес ему, и было оно горькое, как отрава.

Телефон зазвонил ровно в 21.00. Женя пододвинула поближе блокнот, поудобней устроилась в кресле и сняла трубку:

– Слушаю вас.

– Товарищ Тарасова, я по поводу тех безобразий, которые у нас творятся с квартирами. – Голос был немолодой, с хрипотцой. Человек на том конце провода волновался. – Вы разобрались с Байковыми?

– А кто это говорит?

– Не спрашивайте. Лучше подумайте, до чего довели Человека, если он боится назвать свою фамилию.

– Говорите конкретно, кто вас довел, я не могу сочувствовать, ничего не зная.

– Я не о себе. Я о безобразиях. Шофер главного энергетика – фамилия его Скурилло – получил двухкомнатную квартиру, проработав на стройке два месяца.

– Чья фамилия Скурилло, шофера или главного энергетика?

– Шофер Скурилло. Не женат. Записывайте. Повозил главного энергетика два месяца и получил отдельную двухкомнатную квартиру. Главному энергетику тридцать один год, я ни на что не намекаю, но поинтересуйтесь, куда и к кому, а может быть, с кем он возил его.

Трубку на том конце положили не сразу, слышно было, как собеседник дышал, дожидаясь, что скажет она. Не дождался и положил трубку. Или, скорей всего, повесил, с левой стороны телефонного аппарата на крючок.

Она записала одно слово – Скурилло. Голос анонимного помощника вполз в комнату и наполнил ее тревогой. Как там ее собственная квартира? Набрала ноль – семь, заказала междугородную.

– Это ты, Антон? Как вы там?

– Нормально. Когда вернешься?

– А вы очень ждете?

– Очень. Санька спрашивает: «Скоро мама опять приедет?»

– Он спит?

– Спит.

– Я хочу домой. Слышишь, я хочу к вам.

– Слышу.

– Почему не говоришь: приезжай скорей?

– Мои слова могут ускорить приезд?

– Нет, конечно. Но все равно надо говорить: приезжай скорей, приезжай скорей…

– Приезжай скорей.

Она долго не могла уснуть. Сон подплывал, обнимал своим теплом, но вдруг появлялся маленький небритый мужчина, открывал стеклянную дверь телефона-автомата, подмигивал ей круглым светящимся глазом, она вздрагивала и просыпалась.

Надо забыть командировочные дела и думать о Чем-нибудь другом. Она любила думать о Валентине. Это были детские и вместе с тем самые прекрасные видения, которые когда-нибудь перед ней возникали. Заведующая отделом литературы и искусства Валентина Жук. Ее статьи и рецензии, лицо, одежда, походка – все было, как теперь говорят, со знаком качества. И Женя мечтала стать такой. Чтобы звонили телефоны и люди с разных концов города поздравляли с опубликованной статьей, чтобы девчонки из машбюро срисовывали с нее фасоны платьев, и посетители в редакции, смущаясь, просили: покажите незаметно, чтобы она не увидела, Е. Тарасову.

Она выбьет квартиру Вере и Саше Байковым, а потом расскажет об этом в статье, и Валентина позвонит из соседней комнаты и скажет: «Женечка, как прекрасно…»

Управляющего не было, и она уже около часа сидела на диванчике напротив белобрысой, пугливой секретарши Шуры и пыталась ее разговорить.

– Человек должен иметь собственное мнение, – говорила она, – а вы боитесь слово сказать.

– Почему боюсь, – шепотом отвечала Шура, – я тут недавно и ничего не знаю.

– Я вас не о стройке спрашиваю, а совсем о другом. Тут знать нечего, надо просто иметь собственное мнение. Человек, в данном случае ваш управляющий, назначает корреспонденту прием в три часа. Сейчас без семи минут четыре, а его нет. Это хорошо?

– Я не знаю. Наверное, его кто-нибудь задержал.

Он появился ровно в четыре. Начальственным жестом показал ей на дверь – прошу. Сам прошел вперед, повесил плащ и, расстегивая на ходу пуговицы пиджака, направился к столу. Женя повернула кресло, чтобы не сидеть к нему профилем, а глаза в глаза. Достала блокнот, шариковую ручку, подняла голову и увидела, что это был уже другой управляющий, не вчерашний. В его глазах появилось выражение. Он смотрел на нее как на врага.

– Я разобрался с семьей Байковых. Мы даем им квартиру из резерва построенного дома.

– Вот видите, – она вздохнула с облегчением, хотя и не сомневалась, что так оно и будет. – Но разве нельзя это было сделать сразу? А если бы Вера Байкова не написала в редакцию, если бы я не приехала?..

– Тогда бы они не получили. И тогда бы я лично не знал, что Виктор Смирнов, член нашего постройкома, уже скоро год скитается без жилья и последние два месяца незаконно живет в общежитии.

– Какой Виктор Смирнов?

– Хозяин квартиры, в которой живут Байковы.

Женя помолчала: значит, квартиру Байковы получают потому, что заняли место ее хозяина, какого-то Виктора Смирнова. А кто тогда занял их квартиру?

– Этот случай. Андрей Андреевич, меня интересует по многим причинам, – сказала она значительно. Пусть он не думает, что так просто вывернулся из этой истории. – Почему вообще возможны нарушения в распределении квартир. Кто, например, занял квартиру Байковых? И по какому праву занял?

– Там живут Афанасьевы. Квартиру им вне очереди выделил построй ком.

– Но ведь они даже не работают на вашем строительстве.

Управляющий поднялся над столом, шея и щеки у него покраснели.

– Они работали. Все отдали стройке. Он сорок лет, она тридцать пять. Не этой – другим. Стройки нет постоянной, и вместе с тем она одна. Это у них первая в жизни квартира. А в молодости, в ваши годы, – палатка, барак, тачка по скользким мосткам… – Он задохнулся, дрожащей рукой нажал хвостик сифона, струя облила ему рукав, и, когда пил, несколько капель упало на галстук. – Молодая семья, у нее все впереди, ей надо, в первую очередь надо… А у кого все позади, тому в какую очередь? Я – за стариков! Молодые поспеют к квартирному раю, а вот старикам надо успеть что-то дать. Да! – Он прошелся по кабинету, остановился, ткнул в нее пальцем. – Надо успеть!

Вытер платком лоб, вернулся к столу, сел за него, положил ладони на гладкую полированную поверхность.

– Недавно анонимку из газеты переслали: дескать, шофер нашего энергетика, проработав два месяца на стройке, двухкомнатную квартиру получил. Это ж надо! У человека жена умерла, дочка его Шурка вон у меня в приемной сидит, мать его к нему переселилась, чтоб в беде помочь, и тоже кто-то позавидовал. Два месяца на стройке! Ну и что? А главный энергетик сколько? Тоже два месяца? Шофер его с ним приехал, на прежнем месте после смерти жены квартиру сдал… – Он выпил еще воды и утих. Тихим, усталым голосом спросил: – Что за люди такие, чему завидуют?