Текст книги "Карфаген должен быть разрушен"

Автор книги: Ричард Майлз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Творцы истории Карфагена

При том изобилии сомнительных толкований, искажений, древних и современных, и разрушений, совершенных за более чем две тысячи лет, напрашивается закономерный вопрос: кто и как создавал историю Карфагена? Почему в ней карфагеняне предстают в основном как агрессоры, достойные поношения, или мученики?[10]10
  Карфагеняне не пассивные жертвы агрессии римлян: Eckstein 2006, 158–176.


[Закрыть] Этот вопрос приобретает особую актуальность ввиду практически полного отсутствия сохранившихся письменных и иных документальных свидетельств самих карфагенян.

До нас дошли отдельные признаки существования в Карфагене письменности и литературы. В выгоревших руинах святилища (первооткрыватель немецкий археолог Фридрих Ракоб идентифицировал его как храм Аполлона, разграбленный римлянами в 146 году) найдены следы архива, в котором, как можно предположить, содержались завещания и контракты: горожане верили в то, что документы будут в целости и сохранности под защитой божества. Папирусные свитки были скреплены глиняными печатями владельцев. В огне пожаров, спаливших Карфаген, глиняные печати спеклись, пролежав века в ожидании археологов, но сами бесценные документы сгорели^{30}.

Нехватка исторических свидетельств обычно компенсируется воображением. Однако нам не следует думать, что полки библиотек Карфагена ломились от свитков, хранивших свод пунических и ранних ближневосточных познаний и теперь утраченных. Хотя в древние времена и распространялись слухи о загадочных пергаментах, спрятанных перед гибелью Карфагена, и мы находим в более поздней римской литературе отрывочные упоминания пунических хроник, Карфаген вряд ли был таким же научным и интеллектуальным центром, как Афины или Александрия^{31}.[11]11
  Недавно при раскопках был найден карфагенский «сейф», и в нем содержались ритуальные сосуды и не было даже следов каких-либо текстов (Docter et al. 2006, 67–75). Пунические хроники – Servius Aen. 1.343, 1.738. Утверждения римлян об использовании пунических текстов – Sallustj Mg. 17.7.0 современных толкованиях официальной истории Карфагена: Huss 1985, 505. Одна пуническая надпись (CISi. 5510) интерпретируется как описание завершения карфагенской военной кампании против греко-сицилийского города Акраганта зимой 406 года. Более подробно об этой надписи: Schmitz 1994.


[Закрыть]

Как бы то ни было, римлян больше интересовала не пуническая литература, а карфагенская техническая мысль. Завладев городом, римский сенат повелел отправить в Рим и перевести на латынь все двадцать восемь томов сельскохозяйственного трактата карфагенянина Магона^{32}. Его труд цитируется в многочисленных римских, греческих, византийских и арабских текстах, но, к сожалению, для нас он не сохранился^{33}. Несмотря на исчезновение трактата, современные исследователи превозносят его как агрономическую библию древнего мира^{34}.

Изучение истории Карфагена иногда напоминает чтение записи разговора, из которой удалены мнения и высказывания одного из собеседников. В нашем случае нам приходится полагаться на сведения греческих и римских писателей и на их основе попытаться понять суть событий. Но и «одностороннее» историческое обсуждение позволяет воссоздать изъятия или упущения. Вследствие идеологии и эготизма неизбежны разногласия даже между историками, солидарными в своем враждебном отношении к предмету исследования. Противоречия и расхождения во мнениях позволяют преодолеть ущерб, который наносят предвзятые суждения и оценки.

Общую тональность отображению истории Карфагена, очевидно, задал сицилийский грек Тимей Тавроменийский. Он жил приблизительно в 345–250 годах и составил летопись своего острова, которая завершается 264 годом, временем начала Первой Пунической войны между Карфагеном и Римом[12]12
  Им также написана история войны Пирра, царя Эпира, с римлянами. О Тимее Тавроменийском: Vattuone 1991.


[Закрыть]. Поскольку в V и IV веках Карфаген активно утверждался на Сицилии политическими, экономическими и военными средствами, то и в повествовании Тимея ему отведено значительное место. Фактически об этом периоде истории Карфагена нам известно в основном от Тимея.

Тем не менее к его «свидетельствам» надо относиться с осторожностью. Во-первых, он, в сущности, является «историком-призраком»: его труды в оригинальном виде до нас не дошли. О них мы знаем по творениям более поздних греческих и римских историков, которые с удовольствием пользовались его сочинениями^{35}. Современные исследователи могут почерпнуть исторические сицилийские описания Тимея из произведений его обожателей, особенно Диодора Сицилийского, тоже грека, творившего в I веке нашей эры[13]13
  Годы жизни Диодора Сицилийского: ок. 90–21 до нашей эры. Его главный труд «Историческая библиотека» охватывает период с легендарных времен до середины I века до н.э.


[Закрыть]. Во-вторых, Тимей большую часть своей сознательной жизни провел в изгнании в Афинах вдали от событий, которые описывал. Но самое главное – хронист, судя по всему, испытывал непреходящее чувство ненависти по отношению к карфагенянам.

Восприятие Карфагена Тимеем предсказуемо негативное и предубежденное. Поверхностные суждения о мотивах и проблемах Карфагена резко контрастируют с подробным и сбалансированным анализом стратегий греко-сицилийских вождей^{36}. Тимей настойчиво внушает идею, будто Карфаген являлся агентом варварского Востока на Западе и карфагенянам свойственна этническая ненависть к грекам^{37}. Он представляет карфагенян собственниками несметных ресурсов, которые позволяли им формировать огромные экспедиционные силы для уничтожения греческих общин, живших на острове Сицилия^{38}.

Тимей наградил карфагенян неприязненными этническими стереотипами, например, изнеженностью, что, по его мнению, доказывалось привычкой держать руки в одеяниях и носить набедренные повязки под туникой^{39}. Особенно его ужасала якобы присущая карфагенянам одержимость человеческими жертвоприношениями, в том числе детей. В подтверждение этого страшного обвинения хронист рассказывает о массовом убийстве младенцев для умилостивления богов во время осады Карфагена греческим полководцем Агафоклом^{40}. Естественно, Тимей изображает карфагенян исключительно жестокими и безжалостными: «Они не щадили пленных и не проявляли милосердия к собственным жертвам судьбы, подвергая одних распятию, а других – невыносимым надругательствам»^{41}. Даже милосердие карфагенян по отношению к женщинам, укрывавшимся в храмах захваченного сицилийского города Селинунта, Тимей объясняет святотатственной алчностью: они-де боялись, что беглянки подожгут святилища и лишат их возможности поживиться грабежом^{42}. Нечестивость карфагенян – излюбленная тема в сицилийском опусе Тимея. Они постоянно разворовывают храмы и даже гробницы греков, за что боги карают их, насылая чуму, бури и военные поражения.

В таком же ключе Тимей отображает и отношение карфагенян к греческой культуре. Он описывает, как карфагенский полководец Гимилькар, захватив и разграбив Акрагант, отправляет картины и изваяния в Карфаген, а горожане пытаются помешать этому, поджигая святилища^{43}.

Безусловно, к свидетельствам Тимея, приводимым в «Исторической библиотеке» Диодора, следует относиться критически, но и малопродуктивно отвергать их как фикцию. Несмотря на предвзятость и фрагментарность изображения карфагенян, преувеличения и клише, описание им этнического конфликта в Сицилии очень полезно уже по той причине, что оно отражает реакцию на гораздо более сложный процесс сосуществования пунического и греческого населения на острове.

К счастью, мы располагаем и показаниями историков, симпатизировавших карфагенянам, – греков Филина из Акраганта (описавшего Первую Пуническую войну), Сосила и Силена (спутников Ганнибала во Второй Пунической войне)^{44}. Хотя сохранились лишь фрагменты их сочинений, нам повезло, что нашлись добросовестные римские авторы, широко использовавшие оригиналы этих произведений. К их числу относится римский писатель конца II века Целий Антипатр. Его труд тоже не выдержал испытания временем, но им успел воспользоваться Ливии, чья история раннего Рима дошла до нас почти полностью^{45}.[14]14
  Ливий читал труд Цинция Алимента, побывавшего в плену Ганнибала во время Второй Пунической войны.


[Закрыть]

Многим мы обязаны Полибию, самому значительному историку интересующего нас периода^{46}. Греческий аристократ, привезенный в Рим заложником в шестидесятых годах II века, сблизился с римским полководцем Сципионом Эмилианом. В последующие два десятилетия он сопровождал Сципиона в средиземноморских экспедициях и был свидетелем осады и разгрома Карфагена в 146 году. Хотя Полибий относился к Карфагену враждебно, он считал своим долгом уважать профессию историка. Он, конечно, не мог не указать на ошибки, совершенные коллегами^{47}. Но не только писатели, дружественные Карфагену, подвергались его осуждению. Ремарки, например, по адресу Тимея в книгах Полибия, как заметил один современный историк, «неизменно ругательные»^{48}.[15]15
  Полибий в том числе обвинял Тимея в пренебрежительном отношении к другим историкам.


[Закрыть]

Полибий в то же время охотно признает заслуги тех авторов, которые, по его мнению, соответствуют высоким требованиям, предъявляемым серьезному историческому исследованию. Категорически не соглашаясь с Филином по целому ряду вопросов, он явно одобряет его дидактический стиль и относится к нему настолько уважительно, что взял его труд за основу в описании Первой Пунической войны^{49}.

Что касается материальных свидетельств, то руины Карфагена всегда будоражат воображение любого человека, оказывающегося среди них. Слухи о том, что карфагеняне успели надежно упрятать свои сокровища в надежде на возвращение, соблазнили воинов римского полководца I века отправиться на поиски кладов^{50}. Для современного археолога Карфаген представляет собой огромный пазл, детали которого умышленно выброшены или уничтожены. Однако история учит нас: невозможно сокрыть и забыть следы прошлого.

Хотя религиозный центр на Бирсе и был уничтожен, многие близлежащие кварталы и часть сооружений на холме избежали полного разрушения. Римляне и сами ненароком способствовали сохранению материальных напоминаний о пуническом Карфагене, засыпав их тысячами кубометров булыжников, валунов и развалин. Даже зловещий 60-сантиметровый черный слой в стратиграфии западных склонов – археологическая отметина сгорания города в 146 году – наполнен южноитальянской посудой, информирующей нас о том, какая керамика была в моде у карфагенян накануне гибели^{51}.

Кроме того, сохранились тысячи памятников, зафиксировавших вотивные жертвоприношения Баал-Хаммону и Тиннит, верховным божествам Карфагена. Хотя тексты и стандартны, в них содержится важная информация о религиозных пунических ритуалах, особенно в отношении принесения в жертву детей. Уцелели и некоторые письмена, иллюстрирующие различные стороны городской жизни, в частности сооружение общественных монументов и совершение религиозных обрядов. Эти эпиграфические свидетельства помогают понять особенности не только религиозных культов, но и образа жизни в городе^{52}. По надписям на каменных плитах мы можем зрительно представить себе горшечников, сукновалов, столяров, возниц, мясников, каменщиков, ювелиров, лекарей, писцов, толмачей, землемеров, жрецов, вестников, истопников и купцов, населявших этот многолюдный по тем временам город^{53}.

Этническая принадлежность Карфагена

Для историка представляет интерес и другая занимательная проблема: к какому этносу отнести карфагенян, особенно в контексте притязаний Греции и Рима на принадлежность к великой «западной» цивилизации? Ведь Карфаген располагался в Западном Средиземноморье, но и спустя полтысячелетия после появления здесь первых финикийских поселенцев историческая левантийская наследственность продолжала присутствовать в культурных, религиозных и лингвистических традициях.

Финикийское происхождение прежде всего проявлялось в религиозных верованиях и обрядах. Вплоть до разрушения города родители давали своим детям те же немногочисленные имена, которые употребляли их предки, почитая финикийских богов (головоломка для историков). Самое известное карфагенское имя «Ганнибал», например, означает «милость Баала», а «Бодастарт» переводится как «в руках Астарты» (пунической богини плодородия и плодовитости). Имена могли иметь и еще более конкретный смысл. Одну из известных карфагенских женщин звали Абибаал («мой отец Баал»), а ее матерью была Аришут-Баал («предмет желаний Баала»), храмовая проститутка или жрица в святилище божества^{54}.

Непреходящее влияние на карфагенян финикийского наследия наглядно подтверждает сохранившийся религиозный памятник – посвятительная стела, возведенная Абибаал. На ней изображена жрица (видимо, просительница), совершающая жертвоприношение: голова коровы сгорает в огне на алтаре, исполненном в виде капители на столбе или колонне. На женщине длиннополая мантия, в левой руке она держит жертвенный короб, а правая рука вытянута в традиционном жесте мольбы. Хотя памятник датируется последними десятилетиями существования Карфагена, он отображает традиционный ритуал, совершавшийся на Ближнем Востоке и тысячу лет назад^{55}.

Неопределенность этнической идентификации карфагенян использовалась греками и римлянами для того, чтобы изображать их самыми низменными представителями рода человеческого и на Западе, и на Востоке: невежественными варварами, женоподобными, ленивыми, бесчестными и жестокими^{56}. Этот стереотип с энтузиазмом переняли многие западные европейцы XVIII и XIX веков, зараженные колониальными предрассудками, отвергавшими смешение рас^{57}. И все же артефакты, подобные стеле Абибаал, свидетельствуя о преемственности левантийских традиций, были всего лишь мизерной частью более сложной и многогранной этнической культуры. Та малая толика уцелевших образцов пунического искусства и архитектуры демонстрирует эклектику и восприимчивость к новым влияниям и идеям.

Приблизительно в начале II века состоятельный пуниец, живший в Сабрате, городе, находившемся в нескольких сотнях километров восточнее Карфагена на территории Ливии, всегда испытывавшей сильное политическое и культурное влияние Карфагена, выстроил для себя мавзолей[16]16
  Подобно другим памятникам пунической культуры, мавзолей пострадал от землетрясений и различных строительных проектов. Археологам все же удалось воспроизвести его первоначальный облик. Проблема, с которой сталкивается исследователь пунической архитектуры, заключается, как и в сфере литературы, в недостатке материальных свидетельств. Виной тому – более поздняя римская городская застройка и умышленные разрушения. Немногочисленные образцы архитектуры, пережившие и древний, и более современный вандализм, обычно обнаруживаются в Северной Африке на восточных и западных окраинах карфагенской территории. О непрекращающихся дискуссиях по поводу происхождения Лептис-Магны, Эа (финикийское название современного города Триполи.) и Сабраты см. Longerstay 1995, 828–833. Мавзолей в Сабрате не был единственным сооружением такого рода. Аналогичные строения найдены при раскопках в той же Сабрате в ста метрах от первого монумента и возле Орана на западе Алжира.


[Закрыть]. Это сооружение отличалось совершенно необычной трехуровневой конструкцией, состояло из песчаниковых блоков, выложенных в виде усеченного треугольника с вогнутыми фасадами, и имело высоту 23 метра^{58}. Основанием служил ступенчатый цоколь, на котором в трех углах стояли колонны с ионическими капителями, а между ними по центру фасадов виднелись декоративные полуколонны. Главный фасад состоял из ложной двери, декорированной двумя львами. Над ней располагался типично египетский архитрав с крылатыми солнечными дисками и стилизованным фризом. На втором уровне размещались скульптурные метопы с рельефами, изображавшими мифологические сюжеты. В одном из них карликовый египетский бог Бес (популярный во всем пуническом мире за свою способность отгонять злых духов) одолевал двух львов, в другом – греческий герой Геракл совершал свой первый подвиг, побеждая чудовищного Немейского льва. Между метопами архитектор поместил трех львов, поддерживающих прямоугольные консоли, на которых стояли трехметровые куросы (статуи обнаженных юношей). Венчал всю эту конструкцию пирамидальный шпиль.

Для грека в мавзолее Сабраты было одновременно и что-то очень знакомое, и что-то очень непривычное. Многие художественные и архитектурные элементы – капители, колонны, куросы, метопы – были явно заимствованы из греческих традиций. К тому же отделочный гипс на метопах был светло окрашен тоже в греческом стиле. Особенно выделялись светлые тона центральной панели. Обнаженное тело Беса было густо-розовым. Белизна набедренной повязки и зубов контрастировала с красными губами и синей бородой. Краски усиливали и экспрессивность львов: синие гривы, желтые туловища, бирюзовые безжизненные глаза, красные высунутые языки, ослепительно белые зубы.

Использование элементов египетского архитектурного стиля указывает на влияние нового греческого города Александрии на востоке, где уже происходило слияние местного и греческого искусств. И все-таки создавал мавзолей не греческий архитектор (в пуническом мире смешение греческого и египетского стилей в искусстве и архитектуре происходило по крайней мере с VI века). Столь анатомическая детализация фигуры Беса на метопе достигнута только наружным декором, типично пунической техникой. Особое внимание к детализации и симметрии – отличительный признак пунического искусства. Два угольника, образующие заостренную бороду Беса, гармонируют с такими же деталями нижней кромки набедренной повязки божества. Даже локоны на голове выглядят почти натуральными.

Примечательно, что совершенно не соблюдены условности эпох: архаические куросы соседствуют с классическими и эллинистическими образами[17]17
  Например, эолийские капители с волютами, спиральными завитками, напоминавшими рога барана, между которыми располагалась пальмовая ветвь. Они уже давно не использовались греками, но с IV века были популярны у пунийцев (Lancel 1995, 311).


[Закрыть]. Трансформации подверглось и традиционное изображение Геракла: он убивает Немейского льва коротким мечом, а не удушением. Архитектор мавзолея проявил творческую вольность, которую трудно обнаружить даже в условиях либерализации искусств, создавшихся после завоевания Александром Великим Персидской империи и приобщения греков к древнейшим культурам Востока в III и II веках. Без сомнения, художественный вкус грека возмутился бы при виде приземистых колонн, которые предназначались лишь для поддерживания конструкций второго уровня. В греческих сооружениях той эпохи пропорциональность элементов была обязательной вне зависимости от того, где они строились.

Однако использование вышедших из употребления стилей, к тому же в странной комбинации, вовсе не свидетельствует о невежественности или отсутствии художественного вкуса, а скорее доказывает стремление к независимости, проявлявшееся во всем образе жизни пунийцев. Поразителен успех мавзолея как архитектурного памятника. По определению, странная многоуровневая конструкция, напичканная мешаниной художественных стилей, должна была стать примером архитектурного фиаско. Но благодаря удачному сочетанию теней и света, вогнутым пространствам фасадов, элегантным вертикалям колонн и куросов монумент получил всеобщее признание как грациозный и выразительный образец пунического искусства.

Нередко критики обращают внимание больше на эклектику стилей в пуническом искусстве, а не на самобытность их смешения, и это приводит к ложным заключениям о том, что приобщение карфагенян к «инновационным» и «оригинальным» культурам, особенно Греции, выражалось в пассивном поглощении и имитации. Это мнение подтверждалось тем, что многие карфагеняне говорили и писали на греческом языке, изучали греческих философов, носили греческие одеяния, поклонялись греческим богам^{59}. В то же время отрицались и подвергались осмеянию любые предположения, допускающие влияние на греческую культуру древних цивилизаций Ближнего Востока^{60}.

Так или иначе, мавзолей в Сабрате является не столько памятником поздней пунической культуры, сколько свидетельством принадлежности пунийцев к более фандиозному экономическому и культурному сообществу людей, населявших Юго-западную Европу и Северную Африку до того, как они подпали в зависимость от Рима. В этом мире не властвовала политическая и военная сила какой-то одной имперской державы. Он состоял из автономных народов – пунийцев, греков, этрусков и других племен, обитавших на морских побережьях. Их сближала друг с другом торговля, стимулировавшая миграцию людей, идей, технических новшеств по всему древнему Средиземноморью. Динамизм созидания и экономического развития обеспечивался не господством одной имперской державы, а коммерческим и политическим соперничеством двух почти равных народов – пунийцев и греков, практически одновременно двинувшихся на запад в поисках новых земель и торговых плацдармов.

На протяжении многих веков первого тысячелетия до нашей эры Карфаген был доминирующей морской торговой державой, и его поведение во многом определяло историю Средиземноморья, в котором процессы культурного, экономического и политического синкретизма сопровождались раздорами и конфликтами, занявшими столь значительное место в сохранившихся древних текстах. Настоящая книга не претендует на открытия, в ней предпринята попытка осмыслить историческую роль города-государства, более древнего, чем Рим, причины преднамеренного уничтожения могущественной и богатейшей державы Западного Средиземноморья и напомнить о далеком прошлом, уроки которого забывать тоже опасно. Задача не из легких, поскольку реальная история Карфагена погребена под напластованиями не только горных пород, которыми римляне засыпали сожженный город, но и умышленных искажений и превратных толкований.

В книге постоянно присутствует былинный герой Геракл (или Геркулес для римлян). Кому-то может показаться странным, что божество греков, занявшее почетное место и в римском пантеоне богов, вовлечено в историческое повествование о Карфагене. Однако именно Геракл, а не какой-нибудь другой кумир, олицетворял культурную многогранность и взаимосвязанность древнего Средиземноморья. Хотя странствующий богатырь ассоциировался с колониальными начинаниями греков, он воплощал также синкретизм, смешение различных религий, культур и менталитетов, ставшее результатом контактов и сближения греческих колонистов с другими этносами, прежде всего с пунической диаспорой. Начиная с VI века Геракл все больше отождествлялся с пуническим божеством Мелькартом в сознании не только пунийцев, но и греческих поселенцев в Центральном и Западном Средиземноморье. Не случайно карфагенский полководец Ганнибал, когда ему понадобился притягательный символ для сплачивания племен Запада в противостоянии нараставшему могуществу Рима, обратился к образу Геракла – Мелькарта. Во Второй Пунической войне Геракл служил знаменем победы для карфагенян и римлян, боровшихся за право не только определять экономическое и политическое будущее Средиземноморья, но и владеть его прошлым.

Современные представления о Древнем мире нередко состоят из банальных стереотипов, благоглупостей или фикций. Бытующие «знания» об истории Карфагена и побудили нас пересмотреть многие удобные мнения, распространенные на Западе о культурных и интеллектуальных истоках западной цивилизации. «Античный мир», по обыкновению считающийся прародителем западной цивилизации, в действительности не был исключительно греко-римским достижением, а являлся продуктом взаимодействия и смешения различных культур и народов.

Общеупотребительная история Карфагена служит примером того, как избирательно можно преподносить и толковать прошлое.