Текст книги "Карфаген должен быть разрушен"

Автор книги: Ричард Майлз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Неизбежность войны

После гибели Пирра римлянам не составило никакого труда подчинить себе всю Великую Грецию. В 275 году отряд наемников из Кампании, посланный римлянами для защиты города, захватил Регий, убив или изгнав граждан мужского пола и завладев их собственностью и семьями. Лишь через пять лет римляне смогли выдворить бандитов из города, вернуть жилища уцелевшим гражданам, привезти затем наемников в Рим, высечь и обезглавить на Форуме, возможно, в назидание другим^{591}. В 270 году они осадили и взяли штурмом Тарент. Вскоре началось экономическое освоение новых территорий Лация. Римляне расширили дорожную сеть, протянули виа Аппия от Капуи через завоеванные земли Самния и Великой Греции. Завоевание богатых городов повысило благосостояние населения, позволило улучшить инфраструктуру Рима, построить новые храмы и победные монументы.

Однако исчезновение общей угрозы, которую представлял Пирр, неизбежно должно было вызвать и отмирание необходимости в альянсе римлян и карфагенян. Отказ римлян от военно-морской помощи карфагенян, когда она им была крайне нужна (войска Пирра находились всего лишь в нескольких километрах от Рима), свидетельствовал об определенном уровне недоверия между союзниками, существовавшем еще до разгрома царя эпиротов. Поражение, нанесенное римлянами полководцу, чье военное искусство признавалось по всему Средиземноморью, безусловно, произвело впечатление на эллинских правителей Востока. В 273 году Птоломей II Филадельф, владыка Египта, самого могущественного тогда эллинского государства, отправил в Рим посольство для налаживания дипломатических отношений, с чем римляне охотно согласились. Это означало, кроме того, что Рим подыскивал новых союзников в Средиземноморье, возможно, уже замышляя порвать с Карфагеном. Недоверие к союзнику проявилось и в 270 году, когда карфагенская флотилия подошла к Таренту, осажденному римлянами. Они заподозрили, будто карфагеняне прибыли помогать тарентийцам, хотя, по всей видимости, это была рекогносцировочная миссия^{592}.[213]213
  Согласно христианскому автору Орозию (Orosius 4.3.1–2), все-таки произошло сражение флотилий карфагенян и римлян, но его описание больше похоже на вымысел. С другой стороны, возможно, он прав, утверждая, что римляне отправили в Карфаген посольство с жалобами.


[Закрыть]

Некоторые историки, в частности Уильям Харрис, уверены в том, что после поражения Пирра конфликт между Карфагеном и Римом стал неизбежен. Рим завладел всей Великой Грецией, а судьбы греческих городов в Южной Италии давно и тесно переплелись с жизнью их соотечественников на острове Сицилия. В подтверждение своей теории они указывают на такие факторы: захват римлянами Регия (на противоположной от Сицилии стороне Мессинского пролива) в 270 году, основание римлянами двух новых колоний Пестума и Коссы на Тирренском побережье в 273 году и конфискация лесов Бруттия (как источника древесины для постройки кораблей)^{593}.

Все эти события якобы отражали возросшее влияние клики, состоявшей из нескольких сенаторских семейств, происходивших из Кампании и желавших спровоцировать войну с Карфагеном, с тем чтобы прибрать к рукам экспорт товаров из Кампании, особенно вин и чернофигурной керамики, в пуническую Сицилию и Северную Африку^{594}. Однако не имеется материальных свидетельств ввоза значительных объемов товаров из Кампании ни в пуническую Сицилию, ни в Карфаген в данный период^{595}. В действительности вышеупомянутые инициативы римлян, вероятно, в большей мере были связаны с их обеспокоенностью недостаточной защитой с моря, особенно после захвата Великой Греции, существенно нарастившего протяженность береговой линии^{596}.

Крайне маловероятно, чтобы в Риме или Карфагене существовала влиятельная группировка, стремившаяся развязать войну, хотя новые реалии, безусловно, способствовали обострению напряженности в отношениях между двумя государствами. Сицилийские города давно привыкли извлекать выгоду из стравливания более крупных региональных держав. Теперь, когда Рим стал такой державой, через какое-то время он непременно должен был втянуться в проблемы острова. Если что-то и удерживало Рим от противоборства с карфагенянами на острове, то эти опасения должны были исчезнуть после того, как карфагенская армия спасовала перед Пирром. Хотя в шестидесятых годах III века бряцания оружием и не наблюдалось, центральное место, которое разделенная Сицилия занимала в интересах двух городов-государств, и очевидное смещение военного превосходства в пользу Рима, а не Карфагена, не могли не спровоцировать конфликт.

За политическим прагматизмом и дипломатической стратегией можно было разглядеть скрытую озабоченность римской сенаторской элиты тем, что карфагеняне находятся на другой стороне этнокультурного водораздела. К IV веку в среде римской элиты получили распространение некоторые теории о происхождении их города, проповедовавшиеся греческими авторами. Самым ранним известным примером таких этнографических спекуляций можно считать утверждение писателя V века Гелланика Лесбосского о том, что Рим совместно основали странствующий герой Одиссей, царь Итаки, и троянец Эней, прибывший в Италию после разрушения Трои греками^{597}.[214]214
  Gruen 1992, 17–18, подвергает сомнению гипотезу о том, что подобные идеи исходят от Гелланика Лесбосского. О согласии с этой гипотезой: Solmsen 1986; Malkin 1998, 199–202. В теории о том, что отдельные негреческие народы обязаны своим существованием греческим легендарным героям, в сущности, не было ничего нового. Сказания о том, что этрусками и латинами правили сыновья Одиссея, начали распространяться в греческих литературных кругах по крайней мере с середины VI века, а возможно, и раньше. Этрускам импонировала идея происхождения от легендарного гомеровского странника (Malkin 1998 & 2002). Подобный этногенез был очень удобен: он подчеркивал «грекость» одних людей и чужеродность других. Скоро эти идеи будут широко применять в Италии одни негреческие этносы, утверждая свое превосходство над другими негреческими этносами (Dench 2002, 300).


[Закрыть] На первый взгляд эта комбинация кажется очень странной, поскольку вражда между греками и троянцами послужила темой для самых знаменитых греческих эпических поэм и по крайней мере в теории троянцы для греков были варварами.

Но в эллинистической литературе можно встретить и характеристику троянцев как людей, обладающих качествами и добродетелями, присущими грекам^{598}.[215]215
  Сага об Энее, позднее еще более приукрашенная, проистекает из греческого гомеровского эпоса. Впервые упоминает о троянском царевиче, отправившемся на Запад, греческий автор VI века, греко-сицилийский писатель Стесихор (Gruen 1992, 13–14). История об Энее на Западе уже была известна в VI веке в Этрурии, о чем свидетельствуют изображения на привезенной греческой керамике и на местных изделиях (Galinsky 1969, 105). Gruen (1992, 21–26) тем не менее убедительно доказывает, что эпицентром интереса к Энею был Лаций.


[Закрыть] К концу IV века римские аристократы, похоже, взяли на вооружение идею троянского наследия именно по той причине, что она позволяла им утверждать и свою этническую исключительность, и причастность к престижной эллинской культурной традиции^{599}. В следующем столетии, по мере того как возрастал интерес к Риму западногреческой интеллигенции, особенно на Сицилии, приумножалось и разнообразие вариантов историй о его основании либо греческими, либо троянскими поселенцами^{600}.[216]216
  Греко-сицилийский писатель Каллий (Callias /Fr. 5A Dionysius 1.72.5/) утверждал, что Рим основали братья-близнецы Ромул и Рем, третий безымянный брат, отпрыск Латина (царя латинов) и Рома (женщина из Трои, прибывшая в Италию с Энеем, но не имевшая к нему никакого отношения). Алким, тоже историк из Сиракуз, предложил иную версию истории, в которой Ром, сын Ромула и внук Энея, основал город (Vattoune 2002, 220). Настолько возрастала значимость Рима, что к IV столетию целый ряд греческих писателей, представителей школ и Аристотеля и Платона, приписывали Риму эллинистическое происхождение (Dionysius 1.72.3–5; Plutarch Cam. 22.2). Vattuone (2002, 220) объясняет настойчивость, с которой многие сиракузские авторы IV – III веков стремились присвоить Риму латинскую и/или троянскую, а не греческую наследственность, тем, что из-за его альянса с Карфагеном в нем видели врага западных греков. Однако отношение греков к троянцам уже было несколько иное. Тимей, положительно относившийся и к Риму, утверждал, что он был основан троянцами.


[Закрыть]

Хотя римляне уже располагали собственным мифом об основании города двумя близнецами-найденышами Ромулом и Ремом, в конце IV века истории, связывавшие происхождение города с троянскими и греческими поселенцами, были особенно популярны среди той части римской аристократической элиты, которая интересовалась греческим языком, искусством и политикой[217]217
  Притягательность греческих этнографических теорий заключалась не только в самих идеях, но и в научных риторических формулировках. Bickerman 1952a; Momigliano 1975, 14–15; Cornell 1995, 60–63.


[Закрыть]. Со временем этот набор легенд был искусно инкорпорирован в предысторию, повествующую о различных наплывах греческих и троянских пришельцев и заканчивающуюся основанием города Ромулом и Ремом, которые рассматриваются как прямые потомки Энея. И эти былины не являлись всего лишь продуктом культурного нарциссизма. Они служили и важным политическим подспорьем. К примеру, Деметрий Полиоркет, царь Македонии, в начале III века, стремясь заручиться поддержкой римлян в борьбе с этрусскими пиратами, уповал на родство предков^{601}.

Восшествие Геркулеса Непобедимого

К началу великой итальянской экспансии Рима в IV веке культ Геркулеса уже полностью сформировался. Как мы отмечали ранее, поклонение ему на Бычьем форуме восходит к архаическому периоду, и к этому времени божество окончательно избавилось от прежних синкретических свойств, в том числе и от каких-либо ассоциаций с Мелькартом. В 399 году отправление культа Геркулеса вошло в религиозный календарь Рима, а с 312 года он получил статус государственного кумира и героя. Примерно в это же время был построен и первый официальный храм в честь Hercules In-victus, Геркулеса Непобедимого, – явное признание победоносности эллинистического мира. Естественно, наследниками Геркулеса пожелали стать многие знатные семьи римской аристократии, в том числе и Фабии, объявившие героя своим прародителем^{602}.

Хотя история, ассоциирующая Геркулеса с Римом, имеет очень древние корни, миф о его визите в Паллантей и убиении великана Кака, очевидно, был отшлифован и приведен в надлежащий вид в последние десятилетия IV или в начале III века, что может указывать на его прямую связь с политическими устремлениями Рима в Италии[218]218
  Греческий аркадский царь Эвандр был вписан в мифологическое прошлое Рима именно в этот период (Bayer 1926; Cornell 1995, 68–69).


[Закрыть]. Претензия на то, что Геркулес убил Кака именно в Паллантее (место основания Рима), обеспечивала городу привилегированное и престижное положение в сравнении с латинскими соседями. В некоторых вариантах легенд о Геркулесе утверждается, будто на месте будущего Рима он породил и Латина, родоначальника лати-нов^{603}. Вооружившись собственной версией преданий о Геркулесе, римляне могли и претендовать на престижное греческое происхождение, и доказать законность своих прав на владение всей Италией для создания общего Геркулесова государства. По крайней мере былинный герой открывал дорогу римлянам в древние города Великой Греции, многие из которых тоже записали его в отцы-основатели. Здесь, опираясь на престижное родство с греками, они смело могли реализовывать и свои политические интересы.

Таким образом, увлечение троянской и геркулесовской мифологией в конце IV – начале III века все больше сближало римскую сенаторскую элиту с греческим миром, что неизбежно отражалось на отношении римлян к карфагенянам. Безусловно, римляне не ассоциировали себя с греками, но уже считали себя людьми, живущими на греческой стороне этнокультурных баррикад, отделявших цивилизованный эллинистический мир от варваров, к которым, конечно же, относились карфагеняне. Эти теории размежевания человечества не были всего лишь досужими умозаключениями самозваных мыслителей. В них инвестировались опасные предпосылки для формирования агрессивных альянсов, развязывания войн и аннексии чужих территорий. Признание римлян цивилизованными людьми можно считать политическим решением, которое периодически пересматривалось греческими правителями (когда этого требовали обстоятельства). Известна блестящая пропагандистская акция Пирра против римлян: выпущенная по его указанию серебряная тетрадрахма недвусмысленно ассоциировала полководца с Александром Великим. На ней изображались греческие герои Геракл и Ахиллес^{604}.

Эти образы означали: Пирр, подобно своим славным предшественникам, поведет италийских греков на борьбу с варварами, которые им угрожают. Пирр воспользовался тезисом о троянском происхождении римлян как пропагандистским лозунгом для того, чтобы призвать под свои знамена италийских греков. Он-де следует примеру знаменитого предка, великого греческого героя Ахиллеса, борясь с римлянами, потомками троянцев^{605}. Политизация этнических категорий сыграла свою роль и позднее, в 263 году, способствуя эскалации Первой Пунической войны: элимский город Сегеста поубивал давних союзников-карфагенян и перешел на сторону римлян, ссылаясь на общее происхождение от троянского героя Энея^{606}.

Возросший интерес римлян к своим троянским и геркулесовским корням вряд ли послужил главной причиной их разрыва с карфагенянами, хотя римская элита, конечно, могла перенять у сицилийских греков стереотипное восприятие Карфагена как агрессивной и захватнической державы. Однако именно этим интеллектуальным фактором можно объяснить обострение отношений между Римом и Карфагеном и окончательный их разрыв, произошедший в первые десятилетия III века. Судя по сохранившимся фрагментам произведений, такой историографической точки зрения придерживался и Тимей. Несмотря на длительное пребывание в афинском изгнании, он понял, что после провальных кампаний Агафокла и Пирра делить Центральное Средиземноморье будут карфагеняне и римляне, а греки останутся на задворках^{607}. Вообразив такой печальный (по крайней мере для западных греков) сценарий, Тимей сконструировал и синхронность основания Карфагена и Рима – в 813 году^{608}. Прилежно проведя исследования, включавшие вроде бы беседы со знающими людьми, Тимей пришел к выводу о троянском происхождении и римлян, и латинов[219]219
  Согласно Тимею, празднество Октябрьского коня в Риме – ритуальное жертвоприношение лошади – проистекает из завоевания греками Трои (Polybius 12.4b. 1–12.4 с. 1). Он утверждает также, что Penates, священные реликвии, якобы привезенные Энеем из Трои, хранились в латинском городе Лавинии (Dionysius 1.67.3–4). Об исследовательской методике Тимея: Festus Rufus Avienus 190 L. Полибий скептически относился к претензиям Тимея на достоверность своих сообщений, основанных на посещении городов и беседах с их обитателями (Polybius 12.4d. 1–2).
  Пенаты – боги-хранители домашнего очага, а затем и всего Римского государства и народа. Дома обычно хранились два пената из дерева, глины или камня.


[Закрыть].

В том мире, какой виделся Тимею, Рим был и троянским и греческим городом, и противовесом угрозе Карфагена, и потенциальным защитником западного греческого лагеря, и это мнение римляне охотно бы поддержали. Хотя и очень мало сохранилось из того, что Тимей писал о Пирре, мы можем предположить: главной ошибкой западных греков он считал то, что они выступили против Рима, троянско-греческого города, подлинного наследника Геракла (в то время как Пирр себя считал его наследником), а не против общего врага – Карфагена^{609}. Не случайно Тимей особое внимание уделяет продвижению греческого героя со стадом Гериона на юг полуострова и Сицилию^{610}.

Тимей делает акцент на южном итальянском и сицилийском отрезках путешествия Геракла, возможно, для того, чтобы подчеркнуть общность прав западных греков и римлян на наследие прославленного героя. Мы знаем, что эта идея вовсе не является продуктом воображения историка. Римлянам она тоже, очевидно, нравилась. В 270 году римляне увидели новую серебряную монету, выпущенную в ознаменование окончательной победы над Тарентом. На ее лицевой стороне были изображены Ромул и Рем, сосущие волчицу. На обратной стороне, однако, красовался Геркулес, представленный в соответствии с греческой иконографией – в львиной шкуре. В городах-государствах Южной Италии существовала давняя и честолюбивая традиция изображать на монетах Геракла, и он воплощал успехи греческой колонизации региона. Теперь она отчасти пришла и в Рим^{611}.[220]220
  Эмблема высоко ценилась римскими победоносными полководцами, в том числе и одним из членов семейства Фабиев. Гай Фабий и второй консул Квинт Огульний претендовали и на родство с Ромулом и Ремом. Фабии предполагали, что произошли от пастухов, оберегавших Рема (Ovid Fasti 2.361, 2.375). Фабию волчица с братьями-близнецами напоминала об одном из самых славных моментов в его жизни: тридцать лет назад он предал суду несколько ненавистных ростовщиков. Они были оштрафованы, и часть денег пошла на изготовление скульптурной группы, изображающей младенцев Ромула и Рема, сосущих волчицу (Livy 10.23).


[Закрыть]

Сползание к конфликту

Подстрекателями вражды между Карфагеном и Римом оказались наемники, решившие обосноваться на Сицилии после того, как стали не нужны Агафоклу. Мамертины или «последователи Мамерса» (италийского бога войны)[221]221
  Марс – Мамерс или Мамертис у сабинов и осков, южной ветви умбрского племени в Кампании. В российской исторической литературе мамертины – «сыны Марса», названные так за исключительную храбрость в бою.


[Закрыть] иммигрировали из Кампании, а после демобилизации поселились в сицилийском городе Мессане, истребив мужчин и захватив их жен и собственность. Однако в середине шестидесятых годов III века они сами начали страдать от притеснений Сиракуз, упрочившихся при новом и популярном вожде Гиероне. В 265 году мамертины обратились за помощью одновременно и в Карфаген, и в Рим.

Их мольбы не остались без ответа. Карфагенское военное командование на острове отправило небольшое войско охранять Мессану^{612}. Позднее греческие и римские авторитеты, недружественные Карфагену, неверно расценят эту меру как первый шаг в реализации новых замыслов по захвату Сицилии и последующему вторжению в Италию^{613}. В действительности же карфагенян скорее всего привлекало то, что Мессана могла служить для них базой в регионе, традиционно считавшемся частью сферы влияния Сиракуз. Возможно, перед нами очередной пример сицилийского непостоянства и метания между Карфагеном и Сиракузами. Как бы то ни было, в римском сенате разгорелись горячие дебаты по поводу воззвания Мессаны. Если помощь городу оказать, то это, без сомнения, приведет к дипломатической конфронтации с Сиракузами, на что, как мы позже увидим, возможно, и рассчитывали некоторые сенаторы^{614}.

В описании, явно приукрашенном по прошествии времени, греческий историк Полибий представляет две противоположные позиции, столкнувшиеся на дебатах. Римские консулы, жаждавшие воинской славы, настаивали на отправке армии в помощь Мессане. Однако другие сенаторы напомнили о гнусных методах захвата мамертинами Мессаны и возможных обвинениях римлян в лицемерии в свете того, как жестоко они обошлись с кампанцами, когда те попытались захватить Регий. Обсуждение зашло в тупик, консулы обратились к Народному собранию, соблазнив его богатой военной поживой. В итоге было решено отправить в помощь мамертинам армию во главе с консулом Аппием Клавдием Каудексом^{615}.

Видя, что римляне набирают армию и готовят транспорты, предоставленные новыми союзниками в Великой Греции, карфагеняне разместили в Мессинском проливе эскадру, преградившую путь кораблям из Регия. Не желая вступать в сражение с более многочисленными карфагенскими военно-морскими силами, Аппий Клавдий тайно отрядил в Мессану трибуна Гая Клавдия с поручением уговорить мамертинов выдворить карфагенский гарнизон из города.

После второго визита, получив от мамертинов обнадеживающие заверения, Гай Клавдий повел через пролив флотилию из нескольких судов, однако плохая погода и нападение карфагенян вынудили римлян вернуться обратно в Регий. Демонстрируя готовность к примирению, командующий карфагенским гарнизоном в Мессане Ганнон возвратил римлянам захваченные суда и даже пообещал освободить пленников, когда закончится конфронтация. Римляне его предложения отвергли, и Ганнон пригрозил, что теперь он не позволит им даже руки помыть в море. Ему вскоре пришлось пожалеть о своих словах. Гай Клавдий предпринял новую попытку форсировать пролив, и на этот раз она увенчалась успехом. Созвав собрание мамертинов, он добился от них обещания организовать встречу с Ганноном, укрывшимся в цитадели. Когда Ганнон с большой неохотой согласился на странное рандеву, его тут же скрутили, взяв в плен, но потом разрешили уйти из города вместе со своим отрядом без оружия. Позднее карфагеняне распяли его на кресте «за бестолковость и малодушие»^{616}.

Несмотря на ограниченный характер, оккупация римлянами Мессаны встревожила весь остров. Кровавый тандем Карфагена и Сиракуз, почуяв опасность, объединился в подневольный альянс^{617}. Карфагеняне под командованием еще одного Ганнона, сына Ганнибала, во взаимодействии с сиракузцами осадили Мессану. Желая потянуть время, консул Аппий Клавдий, готовивший главные силы в Регии к переходу на Сицилию, отправил послов, предложив Гиерону и карфагенянам прекращение военных действий. Мирные реверансы были незамедлительно отвергнуты. Диодор ретроспективно полагает, будто Гиерон высмеял ссылки римлян на то, что они всего лишь исполняют свои обязательства перед новыми союзниками – мамертинами^{618}. Как бы то ни было, уверенность карфагенян в военно-морском превосходстве пошатнулась, когда Аппий Клавдий переправил армию через Мессинский пролив на разношерстной флотилии, собранной из кораблей, заимствованных у союзников Рима в Южной Италии. Согласно более поздней исторической традиции, Аппий Клавдий сумел обвести вокруг пальца карфагенских флотоводцев, снабжая ложной информацией их агентов, вертевшихся в гавани Регия под видом торговцев^{619}. Мало того, один из кораблей, посланных для того, чтобы блокировать переход римлян через пролив, сел на мель и был захвачен противником с соответствующими негативными последствиями для карфагенян^{620}.

Поначалу в сухопутной войне на Сицилии не выигрывала ни одна из сторон и каждая из них заявляла о победе^{621}. В 263 году Рим отправил на остров новых консулов с армией в 40 000 человек, и карфагеняне снова не смогли помешать переходу римлян через пролив. В результате целый ряд греческих городов дезертировал к римлянам, и Гиерон, потеряв надежды на победу, запросил мира. Римляне, испытывавшие трудности с обеспечением войск, предложили весьма великодушные условия. Гиерону разрешалось сохранить трон и владеть значительной территорией на востоке Сицилии в обмен на согласие стать другом и союзником Рима. Сиракузы, правда, обязывались вернуть всех пленников и выплатить репарации в размере 100 талантов. Но самым важным для римлян было то, что они теперь получили надежную базу на востоке Сицилии для будущих наступательных операций^{622}.

Карфагену был нанесен удар тяжелый, но не смертельный. В любом случае альянс с Сиракузами заключался вынужденно, а город всегда оставался его главным соперником на острове. Историк II века нашей эры, бывший римский консул Кассий Дион так охарактеризовал причины возникновения войны между двумя державами:

«Карфагеняне, давно обладавшие могуществом, и римляне, быстро набиравшие силу, с ревностью следили друг за другом; они втянулись в войну отчасти из-за желания продолжать наращивать приобретения – в соответствии с инстинктивной тягой большинства человечества к активной деятельности во время успеха – и отчасти из-за страха. Обе стороны в равной мере уверовали в то, что надежность имеющихся достояний может также обеспечиваться приобретением других владений. Даже при отсутствии иных причин для двух свободных, сильных и гордых народов, разделенных малым расстоянием, преодолеваемым за короткое время, было бы крайне трудно, если не невозможно, управлять инородными племенами и не сталкиваться друг с другом. Однако случайные обстоятельства нарушили мир и ввергли их в войну»^{623}.

По всей вероятности, ни одна из сторон не горела желанием воевать. Однако отсутствовала и политическая воля остановить сползание к полномасштабному конфликту. Римляне тогда вряд ли нацеливались на Карфаген, и в их интервенции на стороне мамертинов, очевидно, проявлялось стремление к тому, чтобы закрепиться на Сицилии^{624}. Римляне замахивались не на Северную Африку, а на Сиракузы, овладев которыми они усиливали свое военное присутствие в Южной Италии^{625}. К тому времени римляне всецело осознали полезность материальных благ, которые приносят завоевания, и прямую связь между военной славой и элитным социальным статусом. Эти два фактора служили завлекательной мотивацией, а боязнь карфагенян испарилась после того, как они продемонстрировали благодушие и неспособность заблокировать Мессинский пролив.

Агрессивность и территориальная алчность Рима уже проявились в процессе завоевания Италии[222]222
  Harris 1979, 9–53. Rich (1993, 38–68) рекомендует не преувеличивать роль фактора воинственности римлян в конфликтах этого периода. Eckstein (2006, 181–243) тоже подвергает сомнению предположение, будто в военном и дипломатическом отношении римляне проявляли больше агрессивности.


[Закрыть]. По мере территориальной экспансии римляне начинали все острее ощущать угрожающую близость могущественных соседей. Вполне реальными могли быть опасения по поводу возможной интервенции Карфагена в Южной Италии, дополняемые к тому же недавними неприятностями, доставленными сражениями с Пирром^{626}.

Карфагеняне же, вероятно, думали не столько о вторжении в Южную Италию, сколько о защите своих земель на Сицилии. Первоначально их появление на острове было вызвано желанием контролировать доходные тирренские и ионические торговые пути. После полутора веков пребывания на острове у карфагенян выработалось стереотипное представление о том, что пуническая Сицилия – это их земля, а Лилибей, Панорм и Солунт принадлежат им так же, как фермы на мысе Бон или оливковые рощи Сахеля. Когда война все-таки случилась, Филин, симпатизировавший карфагенянам, обвинил римлян в нарушении договора, подписанного после 348 года и вроде бы недвусмысленно запрещавшего им вторгаться на Сицилию, хотя Полибий, утверждавший, будто изучил все известные соглашения такого рода, отрицал существование подобных договоренностей[223]223
  Хотя и римский историк Ливий (Epitome 14; 21.10.8), и Сервий, исследователь Вергилия (Аеп. 4.628), упоминают договор, Полибий (3.26) отрицает его существование.


[Закрыть].^{627} Вне зависимости от того, подписывался договор или нет, заявление Филина подтверждает: вмешательство Рима в дела Сицилии карфагеняне могли законно посчитать поводом для войны^{628}.

Первоначально ни Рим, ни Карфаген не собирались нападать друг на друга. Однако стратегия римской экспансии в Италии и озабоченность Карфагена защитой своих интересов на Сицилии не предвещали ничего хорошего для сохранения мира^{629}. Главных антагонистов в Первой Пунической войне втянули в конфликт не какие-то великие стратегические замыслы, а отсутствие политической воли к тому, чтобы его предотвратить^{630}. Те, кто предсказывал, будто конфликт урегулируется мирно и к обоюдному удовлетворению, ошибался. Не случайно Тимей предпочел закончить свое историческое повествование 264 годом – временем начала Первой Пунической войны. Он знал: Центральному Средиземноморью суждено кардинально измениться, и оно уже никогда не будет таким, как прежде^{631}.