Текст книги "Обскура"

Автор книги: Режи Дескотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Догадываясь о любопытстве собеседника, Люсьен Фавр повернул к нему фотографию – и Жерар едва удержался от гримасы ужаса и отвращения.

– Мой отец, – коротко сообщил Фавр, видимо втайне наслаждаясь произведенным эффектом и ожидая реакции. – На смертном одре. Он покончил с собой, пустив себе пулю в голову. Я держу этот снимок перед глазами, чтобы никогда не забывать, что его кончина была нелегкой.

Жерар не мог оторвать взгляд от фотографии, хотя и сознавал, что она оказывает на его мозг то же воздействие, что червь на здоровое яблоко: лицо Жюля Фавра с сильно выступающим орлиным носом было страшно обезображено глубокой язвой в самом центре.

Жерар знал, что это за болезнь. Он сталкивался с подобными случаями еще во время учебы, пока не выбрал специализацию психиатра. Сифилитическая язва, разъедающая полость рта и носовую перегородку. Когда она добиралась до гортани, это приводило к потере голоса, а порой – к смерти от удушья. Это был страшный конец, и Жерар мог понять человека, который пустил себе пулю в голову, чтобы прекратить страдания.

Причина того, почему Люсьен Фавр сделал щедрые пожертвования на госпиталь Сен-Луи, теперь была ясна.

Одновременно Жерар вспомнил излюбленные теории доктора Бланша, касающиеся вырождения, одной из причин которого мог стать сифилис.

– Что ж, теперь мне остается лишь предоставить вам заботу о моей матери в надежде, что вам удастся ее излечить, – наконец произнес Люсьен Фавр, поднимаясь из-за стола. – И не слишком обращайте внимание на то, что она говорит. Увы, она потеряла рассудок, что вы прекрасно знаете и без меня… Откровенно говоря, меня удивляет, что вы обращаете столь пристальное внимание на бред ваших пациентов.

В последней фразе Жерар уловил скрытую досаду, и это его удивило. Что же, Люсьен Фавр считает, что помещение в клинику для душевнобольных – это нечто вроде преждевременного погребения? То есть клиника – это такое место, где уже ничто, и тем более слово, не имеет никакой ценности? Конечно, в большинстве подобных заведений так оно и было, но под влиянием профессора Шарко положение дел начало изменяться в лучшую сторону. Бланш также намекал на то, что помещение некоторых богатых женщин в клинику слишком выгодно для их родственников – последних в этом случае ни в чем нельзя не заподозрить…

– Дело в том, что иногда это помогает выбрать нужные методы лечения, – заметил он, помолчав. – Этот интерес обязан своим появлением недавним исследованиям профессора Шарко.

Люсьен Фавр ничего не сказал и направился к двери. Жерар последовал за ним. Пока хозяин дома открывал дверь, собираясь пропустить гостя вперед, Жерар вдруг заметил портрет Нелли, висевший слева от двери, и невольно сделал шаг к нему, чтобы лучше рассмотреть.

Женщина, изображенная на портрете, выглядела лет на десять – пятнадцать моложе его нынешней пациентки. Живописец в четкой и изящной манере передал ее правильные черты и вместе с тем хрупкость, которая ощущалась в ней уже тогда. Жерар слегка наклонился, чтобы прочитать подпись художника, и в полном изумлении выпрямился: автором картины был Эдуар Мане.

Чувствуя, как подкашиваются ноги от этого неожиданного открытия, он проделал в обратном порядке тот же путь, каким пришел сюда, уже не обращая внимания ни на что вокруг.

Глава 37

Небо потемнело, заполоненное тучами, которые нагнал ветер с запада. Поскольку был еще не слишком поздний час, чтобы зажигать фонари, на улицах стало темно почти как ночью. В сгустившихся сумерках особняк Люсьена Фавра сиял сотнями огней.

Жан взглянул на Анжа, который никак не мог прийти в себя после всего того, что увидел внутри этого помпезного строения. Он не нашел никаких следов Сибиллы, но, если учесть, что он обнаружил пресловутый конный портрет мадам Фавр и черные коробки в шкафу – конечно же это были фотокамеры, – нельзя было считать, что он вернулся ни с чем. Ни первое, ни второе само по себе не было доказательством вины Люсьена Фавра, но подтверждало слова его матери и гипотезы Жерара. Что же касается портрета Нелли работы Эдуара Мане, эта неожиданная находка открывала такие перспективы, о которых ни Жерар, ни Жан до сих пор даже не подозревали. Даже если, по мнению Жерара, Люсьен Фавр казался слишком слабым и нерешительным человеком, чтобы приписать ему нес эти преступления.

Все еще пребывая в сомнениях, Жан решил понаблюдать за передвижениями миллионера. Если, вопреки до водам Жерара, Люсьен Фавр и есть тот самый человек, которого они подозревают, то, скорее всего, он встревожится и предпримет какие-то срочные действия. Наверняка он догадается об истинной подоплеке визита психиатра, а раз так, не будет сидеть сложа руки. Если им не удалось заставить его проговориться, он может выдать себя своими действиями.

Жерар вернулся в клинику, собираясь подробнее расспросить свою пациентку о тех новых деталях, которые сегодня узнал. К тому же необходимо было получить поддержку Бланша – учитывая высокий ранг подозреваемого, понадобился бы авторитет не менее уважаемого человека, чтобы привлечь на свою сторону полицию.

Если Люсьен Фавр действительно тот, кого они ищут…

Жан положил котелок на колени и стал нервно постукивать по нему пальцами. Он уже слишком долго ждал. Теперь он невольно спрашивал себя: а что, если это все-таки ложный след? Что если он напрасно тратит здесь время, вместо того чтобы заниматься поисками Сибиллы?

Время от времени он все же переключал внимание на особняк, который, несмотря на яркое освещение, был почти пуст: видимо, гости не слишком стремились в эти стены, с которыми было связано слишком много мрачных событий.

А теперь единственный наследник держит у себя на письменном столе фотографию своего отца, лицо которого обезображено смертельной болезнью. Может быть, это своеобразное средство преодолеть зависимость от отца, избавиться от чувства собственной неполноценности – ведь сам Люсьен Фавр, кажется, не имел никаких особенных амбиций и уединенно жил в своем особняке, больше похожем на дворец, в окружении одной лишь прислуги – даже присутствия матери оказалось для него невыносимо. Почему? Потому что она была последней, кто знал, что у него нет таланта живописца?.. Довести ее до безумия, а потом поместить в клинику – не было ли это лучшим средством от нее избавиться?

Но все это были только предположения.

Он взглянул на Анжа, которым не мог не восхищаться: мальчик казался ему сказочным героем, побывавшем в пещере дракона. Однако сам Анж, судя по всему, не считал это особым достижением. Сейчас он сидел рядом с Жаном на скамейке, едва доставая ногами до земли. Видимо, привычный к долгому ожиданию, он ничего не говорил, не двигался, ничем не выражал нетерпения. И если кто-то из них двоих оказывал на другого успокаивающее воздействие, то это был именно Анж.

Жан взглянул на небо и сказал:

– Дождь пойдет с минуты на минуту.

Ответом ему был лишь отчаянный приступ кашля. Когда он закончился, Анж, дрожа всем телом, начал судорожно глотать воздух, словно получил сильный удар под дых.

– Тебе нельзя будет оставаться под дождем, – с беспокойством произнес Жан.

Анж пожал плечами. Сейчас были заботы и поважней. Мимо них по улице регулярно проезжали трамваи – огромные полные людей экипажи, запряженные арденнскими лошадьми или першеронами. Пассажиры, сидевшие на открытых площадках, беспокойно поглядывали на небо. Жан и Анж сидели недалеко от стоянки фиакров, примерно в сотне метров от особняка Фавра. Запах навоза щекотал ноздри. Фиакры один за другим отъезжали от края тротуара, увозя пассажиров, но всегда как минимум один был свободен и стоял в ожидании. Это успокаивало Жана, который продолжал следить за особняком.

Вдруг, даже без предупреждающего раската грома, всего лишь после нескольких капель, упавших на мостовую, дождь хлынул как из ведра. Жан инстинктивным движением нахлобучил свой котелок на голову мальчика. Прохожие бежали мимо них, словно крысы, спасающиеся от наводнения. Жан уже хотел встать и отвести Анжа в какое-нибудь укрытие, но в этот момент увидел, что из ворот особняка выезжает экипаж, запряженный парой лошадей.

– Скорей! – крикнул он Анжу, устремившемуся к подворотне, в которой укрылось несколько человек. Жан схватил мальчика за руку, развернул и подтолкнул к фиакру. К фиакру уже бежал какой-то человек, но Жан опередил его, быстро велел кучеру следовать за экипажем, только что выехавшим из ворот особняка, втолкнул мальчика внутрь и захлопнул дверцу перед носом подбегавшего конкурента, который остался стоять под потоками воды. Когда фиакр тронулся с места, Жан высунул голову в окно, чтобы убедиться, что они действительно едут за экипажем Люсьена Фавра: в этом потопе можно было не опасаться, что слежка будет замечена. Затем быстро убрал голову: в течение нескольких секунд она намокла так, будто он окунул ее в таз с водой. Анж снова разразился душераздирающим кашлем.

– Надо мне тебя вылечить. Иначе как же ты станешь медиком? – сказал Жан, пытаясь шутливым тоном замаскировать свой страх.

Анж издал слабый смешок.

Вид ребенка вызывал у Жана острую жалость. Лишь рыжие волосы Анжа, почти полностью закрытые котелком, не пострадали от дождя, но сам он промок насквозь. Жан хотел чем-нибудь его вытереть, но в его распоряжении не было ничего подходящего. Вздохнув, он снова перевел взгляд на окно. Сквозь струи дождя он разглядел церковь Святого Августина, а еще через несколько минут – церковь Магдалины. Фиакр проехал вдоль бульвара, потом миновал площадь Оперы и теперь следовал в сторону Лувра. Куда же направляется Люсьен Фавр?

Они углубились в переплетения улиц. Постепенно шум дождя стал стихать, капли уже реже ударялись о крышу фиакра. Весенние грозы обычно столь же бурные, сколь и быстротечные.

Жан подумал о том, что в это самое время Жерар, возможно, пытается убедить Бланша…

– Люсьен показал вам эту картину Эдуара? – с удивлением спросила Нелли Фавр, лицо которой при упоминании о Мане буквально озарилось. Еще никогда раньше Жерар не видел ее такой.

Наконец-то он нашел нужный ключ – один из тех, что можно тщетно искать месяцами, но после обнаружения сразу получить доступ к наиболее закрытым областям души, которая без этого ключа никогда не раскроется и не выдаст самую сокровенную свою тайну. Реакция Нелли превзошла все его ожидания. Взгляд ее пылал настоящей страстью. Что же произошло между Мане и ею, если даже одно упоминание имени великого живописца вызвало такое преображение?

Она лежала в постели с вышивкой – все те же голубые бабочки, – за которую снова взялась после обеда, накрытого в столовой, где присутствовали Бланш, его супруга и пациенты. Жерар отметил, что лечение пошло на пользу Нелли. В то же время он опасался, что она снова неожиданно замкнется в себе, оставив его теряться в догадках.

Чтобы оказаться на одном уровне с ней и больше ее не смущать, Жерар сел в уже знакомое кресло с хрупкими ножками и застыл неподвижно, подозревая, что малейшее движение может привести к обрушению – не только его самого, но и всех его усилий.

– Портрет великолепен, не правда ли? Такая ясность, такая чистота… Чувствуется рука мастера. Двенадцать лет прошло с тех пор, как я ему позировала. Какой чудесный человек!..

Глаза ее словно подернулись туманной пеленой – в них читалось сожаление о несбывшейся мечте. У Жерара появилась некая догадка: двенадцать лет назад она уже была вдовой, и сын, с которым она была очень близка, по ее словам, обращался с ней скорее как с младшей сестрой. Не могло ли так случиться, что Люсьен был недоволен ее слишком явным расположением к художнику?.. Множество вопросов буквально вертелись у него на языке, но он не мог рисковать, перебивая Нелли слишком часто.

– И что ваш сын? – все же спросил он, когда она снова погрузилась в молчание.

– Люсьен? – сказала она, словно очнувшись. – Значит, он вам показывал свой «Завтрак на траве»? Такая странная идея – взять вместо живой натурщицы труп… Очень в его духе… Чтобы его не обескуражить, я сказала, что в этом что-то есть, но вам я могу признаться, что, на мой взгляд, это было слишком мрачно… И еще мне кажется, что он сделал это из ревности. Из-за того, что я считала Эдуара необыкновенно талантливым. Я не должна была демонстрировать своего отношения так явно. Но я была нетактична… Это все моя вина. Это его ранило, моего бедного Люсьена, у него ведь были собственные творческие амбиции… Но почему вы молчите?

Жерар, мертвенно-бледный, поднялся. Конечно, не стоило бы покидать пациентку так неожиданно, но нельзя было терять ни минуты.

– Куда же вы?

Внезапно лицо Нелли Фавр исказилось от ужаса – словно она только что поняла, в чем призналась. Мать, которая всегда защищала своего единственного сына… Жерар подумал, что у нее может начаться новый приступ, но сейчас это его не заботило. Уже у двери он обернулся и сказал:

– Мне нужно идти. Не беспокойтесь, я сейчас позову мадам Ламбер.

– Куда вы идете? – в страхе закричала она. – Не причиняйте зла моему сыну! Он даже мухи не обидит! Это его брат все делал! Это его брат!

Жерар не мог понять, о ком речь, но у него не было времени. Он почти бегом устремился по коридору к лестнице. Вслед ему продолжали нестись душераздирающие крики, от которых едва не лопались барабанные перепонки.

Неожиданно фиакр замедлил ход и вскоре остановился. Дверца небольшого люка в передней стенке откинулась, и Жан увидел голову кучера, со шляпы которого стекали ручьи воды.

– Вроде приехали, – проворчал он. – Тот господин вышел из экипажа и вошел в дом.

– Какой адрес? – спросил Жан, вынимая деньги. Раз уж кучер произнес именно слово «господин», а не просто «тип» или что-то в этом роде, речь в самом деле шла о Фавре.

– Улица Сухого дерева. Номер дома я не разглядел.

Монеты, которые Жан уже протягивал кучеру, выскользнули из его руки и упали на сиденье. Анж быстро наклонился, подобрал их и снова передал доктору, чья рука заметно дрожала. Жан расплатился и открыл дверь, пропуская мальчика вперед. Когда фиакр отъехал, разбрызгивая колесами фонтаны воды, Жан увидел экипаж Люсьена Фавра, стоявший у дома Обскуры, примерно в пятидесяти метрах от того места, где стояли он и Анж. Жан не мог оторвать глаз от этого черного экипажа, запряженного двумя лошадьми, рыжей и гнедой, в промокших насквозь попонах. Кучер дремал на облучке, закутавшись в темный плащ с капюшоном.

В конце концов у Жана закружилась голова, так что подростку пришлось его поддержать. Все внезапно стало ясно. Фланель – это был он, Люсьен Фавр, и он же в заведении мамаши Брабант просил позировать ему для живой картины Обскуру и Иветту, мартиниканку. Но вскоре живые картины ему наскучили. Ему захотелось чего-то совсем другого, необычного, что могло бы произвести настоящую сенсацию в мире искусства. Неудавшийся живописец, он перешел к фотографии, однако продолжал сохранять былую увлеченность; во всяком случае, памятуя о скандальной известности некоторых полотен, он мечтал о том, чтобы создать шедевр, который затмил бы их по степени скандальности и привлек к нему всеобщее внимание.

Невероятно счастливым совпадением стало то, что его мать, помещенная им в клинику для душевнобольных, была поручена заботам Жерара. Как и то, что Жерар, сын пастуха, бывший судовой врач, смог получить место в столь привилегированном заведении, как клиника доктора Бланша, пациентами которого были сплошь высокопоставленные особы (в этом смысле помещение в клинику Нелли Фавр было вполне логичным – она и ей подобные составляли большую часть клиентуры этого заведения, не имеющего себе равных во всем Париже).

Однако, отправляя в клинику Бланша мать, Люсьен Фавр, должно быть, даже не предполагал, что когда-нибудь она заговорит о событиях прошлого. Скорее всего, он думал в первую очередь о том, чтобы изолировать ее от мира (чему в основном и служили приюты для душевнобольных). Возможно, его расчет и оправдался бы, если бы не Жерар, который горел желанием испытать на практике знания, полученные им во время стажировки у профессора Шарко, интересовавшегося бредом душевнобольных, как никто прежде.

Был ли Люсьен Фавр также автором того «шедевра», который обнаружили первым, в Экс-ан-Провансе?.. Возможно… А Обскура была его сообщницей. Если только сама не стала жертвой манипуляции… Жан внезапно вспомнил, что она была одета в их последнюю встречу в бледно-розовое дезабилье. Ее серый габонский попугай, сидевший на жердочке, и она сама представляли идеальную копию картины Мане «Женщина с попугаем», одной из самых мягких и нежных по колориту работ художника, для которой позировала все та же Викторина Меран, но выглядевшая очень благовоспитанной, почти застенчивой, особенно по контрасту с откровенным бесстыдством «Завтрака на траве» и «Олимпии». Сознавала ли Обскура, что превращена в модель даже у себя в домашней обстановке?.. Скорее всего, нет. Но какова ее истинная роль? И почему Фавр отправился к ней сразу после визита Жерара?

А Сибилла? Кто ее похитил? Человек, который следил за ним от «Фоли-Бержер» до самого дома, а на следующий день появился возле театра «Жимназ», даже отдаленно не напоминал Люсьена Фавра. Может быть, это его пособник, нанятый, чтобы наблюдать за Обскурой? Фавр ведь не мог действовать в одиночку. Ни в Провансе, где нужно было откопать на кладбище труп и перевезти его в нежилой дом, наверняка присмотренный заранее, ни в Париже, где нужно было охотиться на моделей, соблазнять их, увозить и затем убивать… Фавр конечно же должен был нанять подручного для того, чтобы тот делал всю грязную работу. Сам он не хотел ни пачкать руки, ни подвергаться риску разоблачения. Слишком многого он мог лишиться в этом случае… И конечно, у него было достаточно денег, чтобы купить услуги и молчание кого угодно.

Но у Жана уже не было времени мучить себя вопросами: Люсьен Фавр снова вышел из дома в сопровождении Обскуры. Она шла нерешительными шагами и казалась неуверенной, почти испуганной. Сейчас в ней не было ничего общего с той живой, веселой гетерой, которая всячески соблазняла молодого медика… Может быть, ей просто не хотелось никуда ехать? Или она знала, что предстоящая поездка будет не самой приятной? Возможно, это как-то связано с его недавним визитом к ней…

Жана охватила паника: экипаж Фавра вот-вот отъедет, и нет никакой возможности за ним проследить!

Он инстинктивно положил руку на плечо Анжа. Мальчик поднял голову, посмотрел на него и, прежде чем Жан успел сказать хоть слово, помчался к фиакру, придерживая рукой котелок, чтобы не свалился с головы. Обскура и Фавр поднялись в экипаж – видно было, как дважды слегка просели рессоры. Фиакр уже тронулся с места, когда Анж, подбежав к нему, вскочил на расположенную сзади небольшую платформу для багажа. Экипаж не остановился. Ни кучер, ни пассажиры ничего не заметили.

Жан, не в силах шелохнуться, смотрел, как экипаж удаляется по блестящей от дождя мостовой. Скорчившись сзади, Анж ехал навстречу неизвестной участи. И у Жана не было никаких способов с ним связаться. Он уже готов был сам побежать за фиакром, но тот свернул за угол и скрылся из виду.

Глава 38

Клод Лакомб вышел из дома, надеясь, что свежий воздух и вечерняя прохлада хоть немного смягчат его боль. Еще более жестокая, чем обычно, она появилась в тот момент, когда он понял, что выпустил ситуацию из-под контроля: мартиниканка очнулась от забыться и принялась отбиваться. Он недооценил ее способность сопротивляться усыпляющему воздействию эфира. Оказывается, женщины темной расы живучи, как животные…

Эта ошибка дорого ему обошлась. После того как он попробовал ее в первый раз, ему захотелось продолжения. Взять ее разными способами, на свету и в темноте… Сама того не сознавая, она заставила его обезуметь от желания. Его восхищали ее высокая грудь, округлые ягодицы, полные губы и упругие складки вагины, так плотно облегавшие его член. Клода Лакомба привлекала ее необычная, словно зернистая кожа, источавшая тонкий терпкий аромат. Он приходил к ней по несколько раз в день, словно это был невероятный, захватывающий аттракцион, от которого невозможно было оторваться. Он придавал ей разное положение, и полная неподвижность ее тела не уменьшала, а лишь сильнее распаляла его страсть. С чего бы отказывать себе в подобном удовольствии? Это неподвижное тело, столь невероятно упругое, с таким необычным ароматом, побуждало его на все новые и новые эротические эксперименты.

Но она очнулась как раз в тот момент, когда он собирался снова ею попользоваться. Он этого совершенно не ожидал, и ей удалось два раза его ударить – в нос и в левый висок, – с такой силой, что из глаз у него посыпались искры. Но он лежал на ней, и ей не удалось его сбросить. Его замешательство сменилось гневом. И поскольку она продолжала вопить и отбиваться, ему пришлось принять меры защиты. Не расцепляясь с ней – его член по-прежнему оставался в ее вагине, – он схватил ее за шею обеими руками и сжал изо всех сил. Он не разжимал рук до тех пор, пока ее крики и сопротивление не прекратились. Эта борьба распалила его желание, и он изверг семя в тот самый момент, когда руки ее неподвижно вытянулись вдоль тела. Это был самый сильный оргазм в его жизни.

Пытаясь привести ее в чувство, он тряс ее, хлопал по щекам, но от этого ее голова лишь бессильно двигалась из стороны в сторону. Мартиниканка была мертва.

Луна отражалась в пруду, на дне которого уже покоились останки многочисленных «натурщиц». Скоро к ним прибавится еще одна… Тело каждой с привязанным грузом кирпичей он отвозил на лодке на середину пруда и спихивал за борт с помощью весла, на корм ракам и угрям. В один прекрасный день кому-нибудь придет в голову осушить пруд, чтобы почистить. Тогда их найдут – точнее, то, что от них осталось: скелеты, облепленные тиной.

Но он к тому времени будет уже далеко и не увидит этого открытия.

Собаки бежали рядом с ним, радуясь неожиданной ночной прогулке. Они ластились к ногам, убегали вперед, снова возвращались, и он слышал, как позвякивают в темноте их ошейники. Собаки были выдрессированы до такой степени, что повиновались малейшему жесту или взгляду. Здесь он был полновластным господином.

Внезапно отражение луны в пруду исчезло. Клод Лакомб поднял голову и увидел огромное темное облако, наползающее с запада, закрывшее луну и половину звезд. Вдалеке сверкнула молния. Скоро должен пойти дождь…

Боль утихла, но он знал, что это еще одно напоминание о болезни, о той гнили, что разъедает его изнутри… Даже если на этот раз боль могла быть вызвана ударами, полученными от негритянки, и всплеском эмоций после ее смерти, потеря такого раритета была весьма досадна. Придется искать другую, чтобы можно было завершить картину. А ведь негритянки не бегают толпами по парижским улицам… Он чувствовал раздражение. Разве что этот «художник» решит завершить картину в ближайшие двое суток. До тех пор тело еще не тронет тление, да и отметины на шее не слишком заметны – он уже успел в этом удостовериться, и такая мысль вызвала у него мимолетное облегчение.

Сибилла, запертая в своей комнате-клетке, была полумертва от ужаса. Скрип пружинного матраса и кабаньи всхрапывания за стеной, к которым она за последнее время уже привыкла, внезапно сменились громкими женскими криками и каким-то другим невнятным шумом. Вскоре крики смолкли, сменившись прежними звуками.

Потом послышались хлопки, и Сибилла догадалась, что человек бьет по щекам свою жертву, стараясь вывести ее из бессознательного состояния. Затем раздалось громкое проклятие. Сибилла замерла, прижавшись ухом к стене, обезумев от тревоги и боясь шелохнуться, чтобы случайно не обнаружить своего присутствия и не вызвать у этого человека мысли заняться ею. Наконец она услышала шаги по комнате, затем – по коридору.

Досчитав про себя до тысячи, она осторожно постучала в стену. Никакого ответа. Тогда Сибилла поняла, что ее несчастная соседка мертва, и разрыдалась.

Теперь она понимала, зачем ее похитили и какая участь ее ждет. Скоро насильник придет за ней. Она испытывала леденящий ужас, словно приговоренная к смертной казни, – и ее состояние еще усугублялось тем, что она не знала ни даты, ни времени экзекуции.

Не в силах сидеть без движения, она лихорадочно стала двигать кровать к двери, хотя и понимала, что это ненадежное препятствие задержит похитителя не дольше, чем на пару секунд.

Боль утихла, и вернулось желание. Никогда в жизни он не испытывал удовольствия, сравнимого с тем, какое ощутил недавно, насилуя и одновременно душа мартиниканку. Удовольствие в соединении с яростью. Он вспоминал взгляд темнокожей молодой женщины, в котором смешались ужас и отвращение от понимания того, что с ней собираются делать, – именно этот взгляд и разъярил его, поскольку обратил в прах все его фантазии, лелеемые в одиночестве.

Но сейчас он почувствовал, как внутри словно включился какой-то механизм, отчего вены на шее вздулись, а горло сжал спазм, мешающий дышать. Клод Лакомб уже готов был начать все снова.

Ведь в доме его ждет жена доктора Корбеля! Вспомнив об этом, он сразу ощутил, как набухает член, и, повернувшись, с улыбкой направился к дому.

Разве не все уже мертво? Разве не все уже проклято?

Он был у себя.

У него еще оставалось время. Время, которое отмерила ему болезнь. И он не собирался позволить ей унести лишь его одного.