355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Режи Дескотт » Обскура » Текст книги (страница 14)
Обскура
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 04:24

Текст книги "Обскура"


Автор книги: Режи Дескотт


Жанр:

   

Триллеры


сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Жан остался стоять на мостовой, растерянный и вновь охваченный отчаянием, под равнодушными взглядами толпы.

Но что здесь делала Обскура? Не значит ли это, что она как-то причастна к похищению Сибиллы? Или, во всяком случае, связана со всей этой историей?.. Жан злился на себя за то, что спутал ее с Сибиллой. Без сомнения, причиной тому была утрата надежды – или, напротив, внезапная ее вспышка, – что побудило его погнаться за иллюзией, созданной сходством двух женщин.

Не зная, что еще делать, Сибилла стала молиться. Еще со времен сиротского приюта, куда она попала в семь лет после смерти отца, она часто прибегала к молитве, когда нуждалась в утешении, – и всегда его обретала. Она молилась тайком от Жана, и если он случайно заставал ее за этим занятием, то называл глупышкой или святошей. Но это не мешало ей регулярно ходить в церковь, также без его ведома, и ставить свечи – за благополучный исход того или иного дела, за профессиональные успехи Жана, за исцеление его больных, за то, чтобы он всегда ее любил. Она видела в соблюдении этих ритуалов свой долг. Преклонив колени перед образом Святой Девы, Сибилла долго и горячо молилась, и эти пылкие монологи приносили ей успокоение. Однако в последнее время у нее было такое чувство, что ее молитвы остаются не услышанными: ее первая важная роль оказалась провальной, и к тому же она по-прежнему не могла забеременеть, несмотря на страстное желание иметь ребенка. Жан считал это суеверием. Она предпочитала с ним не спорить, просто уклонялась от подобных разговоров, но в глубине души это продолжало ее тревожить.

Она прочитала «Радуйся, Мария» с почти детским усердием. Она молилась о том, чтобы выйти на волю, чтобы избавиться от этого кошмара, чтобы не умереть так рано. Со всем смирением, на какое была способна, она просила Богоматерь прийти ей на помощь.

Сибилла не хотела признаваться себе в этом, однако она чувствовала невероятный ужас от того, что полностью подвластна своему похитителю, человеку, который предложил ей столько денег, чтобы сделать ее фотографию… До чего же она глупа! Как часто она поддается первым побуждениям, не размышляя!.. Как в тот раз, когда она бросилась бежать, увидев электрическую машину в клинике профессора Шарко, а потом так и не смогла снова прийти туда, чтобы получить причитающуюся ей плату… Жан довольно часто упрекал ее за эту импульсивность.

Но все эти отрывочные размышления уже выходили за рамки молитвы.

Стены тесной комнаты давили на нее, а отсутствие окон сводило с ума. Внезапно, отринув полное, беспросветное отчаяние, она вскочила с кровати, подбежала к двери и с яростью забарабанила в нее кулаками, крича во весь голос. Ни удары, ни крики не вызвали даже самого слабого эха; когда она наконец замолчала и замерла, прижавшись ухом к двери, чтобы услышать хоть какой-нибудь звук с другой стороны, то ничего не уловила, хотя прождала несколько минут. Еще немного – и она начнет рвать на себе волосы. А что, это хороший способ ему досадить… если он действительно собирался сделать ее фотопортрет.

– Если вы не откроете, я вырву себе волосы! – закричала она. – Слышите? Все до одного!

Эта угроза тоже не вызвала ни малейшей реакции с той стороны. Тогда, пытаясь развеять страх, она рассмеялась – но, увидев себя в зеркале, тут же замолчала и снова вернулась к кровати. Смеющиеся китайцы на обоях все сильнее действовали ей на нервы.

Молитвы оказались неспособны избавить ее от ужаса.

Она почувствовала, что ее мочевой пузырь переполнен, и достала из-под кровати ночную посудину. Какая гадость… Сибилла подобрала юбки и кое-как устроилась на горшке. Ей показалось, что из-за двери донесся приглушенный шум шагов.

Справив нужду, она ненадолго почувствовала чисто физическое облегчение. Но потом неожиданно вспомнила, что уже должны были бы прийти месячные, а их все нет… Как же она не подумала об этом раньше? Она ведь так мечтала о ребенке… У нее было ощущение, что под ногами у нее внезапно разверзлась бездна. Вот, значит, где ее застало такое счастливое предзнаменование… в таком месте, при таких обстоятельствах!.. Можно ли вообразить себе худший кошмар? Из ее горла непроизвольно вырвался нервный смешок – как будто она хотела вытолкнуть наружу тревогу, которая грызла ее изнутри; но в следующую секунду этот смех сменился новым приступом рыданий.

До ее ушей снова донесся отдаленный колокольный звон. Но ведь в последний раз она слышала его совсем недавно… Что же это значит? У нее хотят отнять всякое ощущение времени, чтобы она окончательно обезумела?.. Сибилла инстинктивно прижала руку к животу. Затем взгляд ее снова упал на длинные параллельные царапины на обоях, и она поняла, что умрет здесь. И ее ребенок вместе с ней.

Глава 22

Повидавшись с директором театра, Жан вернулся в полицию – продолжить свое дежурство у кабинета Лувье. Когда наконец, после долгого ожидания, комиссар принял его и он, едва войдя, возбужденно сообщил об исчезновении Сибиллы, тот сначала взглянул на него с некоторым недоверием, затем распахнул дверь соседнего кабинета, на пороге которого почти сразу же возник его коллега – высокий и тощий как жердь, со следами оспы на щеках, которые почти не закрывала редкая бородка, и коротко остриженным черепом.

Жану пришлось повторить свое известие и рассказать все подробности под перекрестным огнем взглядов обоих полицейских, которые, как ему показалось, отнеслись к нему с одинаковой подозрительностью. Время от времени Лувье бросал мимолетный взгляд на своего коллегу, словно бы пытался догадаться о его реакциях или как-то на них воздействовать. Понимая, что любое умолчание, любая заминка будут истолкованы не в его пользу, Жан, очень осторожно подбирая слова, рассказал о Марселине Ферро, бывшей проститутке, работавшей в заведении мамаши Брабант и ушедшей оттуда к богатому покровителю, о ее возможной связи с убийцей, создающим из тел своих жертв подобия «живых картин», о собственном предположении, что убийца фотографирует свои «шедевры», о «Фоли-Бержер», и особенно подробно – о следившем за ним человеке в клетчатом костюме. Умолчал он только о том, что Обскура напевала игривую песенку «На ступеньках дворца», пока он ее осматривал, и опустил еще пару-тройку деталей, слишком интимных для того, чтобы стать достоянием полиции.

Комната насквозь пропахла табаком; вдобавок Лувье постоянно затягивался своей трубкой. Его коллега слушал молча, с неослабным вниманием, засунув руки в карманы. Ну, по крайней мере, хоть один внимательный слушатель, подумал Жан, закончив рассказ, – его впечатлил вид этого верзилы, на чьем лице не дрогнул ни один мускул, и лишь по напряженно сжатым челюстям можно было догадаться о том, что он не упускает ни малейшей подробности. Нозю – так звучала его фамилия – в конце концов даже вынул руки из карманов, чтобы взять со стола листок и карандаш и черкнуть несколько строк резким, энергичным почерком – кажется, после упоминания об усатом блондине.

Затем, ответив на несколько уточняющих вопросов, Жан покинул кабинет, удостоившись от комиссара Лувье дружеского хлопка по спине на прощание. Он вышел на набережную, слегка озадаченный, не зная толком, как оценить итоги своего визита, но, во всяком случае, явная заинтересованность в этом деле инспектора Нозю, в котором чувствовалась крепкая хватка, подействовала на него обнадеживающе. Теперь, передав дело в профессиональные руки, Жан некоторое время пребывал в растерянности, не зная, что делать дальше, и наконец направился к месту своей работы, на улицу Майль.

Он увидел небольшую группу столпившихся у входа пациентов, и это зрелище его обнадежило. Теперь, после того как он потратил несколько часов на беготню по городу и визит в полицию, привычная обстановка подействовала на него благотворно, а прием сменяющих друг друга пациентов помог вернуться в родную стихию. Он подумал о том, что это медицинское подвижничество, в сущности, его единственная добродетель и единственное благо, которое помогает отрешиться от всего остального и забыть хоть на время о преследующих его кошмарах. Достаточно было, чтобы очередной пациент переступил порог его кабинета, чтобы профессиональные заботы взяли верх над всеми остальными. Прежде чем пациент произносил хоть слово, Жан уже догадывался – по его походке, манере держаться, дыханию, цвету лица, оттенку глазного белка – о причине его визита. Было что-то завораживающее в этой бесконечной череде мужчин и женщин, их взглядов, рассказов, пояснений, жалоб, немых или произносимых вслух. Его не смущали ни запахи пота, ни смрадное дыхание, когда он осматривал гортань больных, ни раны и язвы, которые они перед ним обнажали. Все это давало ему дополнительные сведения о природе болезни. Лишь иногда их молчаливые взгляды его по-настоящему трогали, потому что за ними он различал истинное глубокое страдание.

Обходить пациентов на дому он начал в этот день позже, чем обычно. Жан не хотел себе в этом признаваться, но он всячески оттягивал момент возвращения домой, где предстояло встретиться с отцом. Жан не смог бы выдержать ни его взгляда, ни его расспросов, ни тем паче его молчания. Он не хотел, чтобы отец узнал о его чувстве вины и о том, что было тому причиной. И поскольку Габриэль так или иначе догадался бы, что происходит что-то неладное, Жан предпочел бы сегодня вечером вообще с ним не встречаться.

Но когда он завершил все домашние визиты, утихшая было тревога снова заполнила все его мысли. Напрасно Жан вспоминал все недавние действия, предпринятые ради того, чтобы отыскать Сибиллу, – ничто не могло его успокоить. К тому же прошел еще один день, приближающий ее вероятную гибель…

Полиция по-прежнему оставляла у него в целом скептическое ощущение. От Эмиля Равье, директора театра, он тоже добился не слишком многого. Явно намекая на отсутствие Жана на дебютном спектакле Сибиллы, тот предположил, что у нее могло появиться желание «развеяться». На этом, собственно, разговор и прекратился. Такая грубая колкость могла бы задеть Жана, но он был слишком потрясен недавним бегством Обскуры, ее обидным смехом, когда она его узнала, и больше всего – тем, что спутал ее с Сибиллой.

Хотя с того момента прошло уже много часов, Жан по-прежнему был потрясен своей ошибкой – как будто эти две женщины стали для него одной! Притом что с первой он прожил долгие годы, она всегда была рядом с ним, помогала его отцу в мастерской, скрашивая одиночество старика; а вторая – бывшая проститутка, ушедшая из публичного дома на содержание к капризному негоцианту, – была ему почти незнакома, к тому же не приносила ничего, кроме несчастий, и в конечном итоге могла привести к гибели.

Чем больше он думал о Сибилле теперь, когда ее не было рядом с ним, тем больше осознавал, насколько она была благородна и великодушна. Он вспоминал ее улыбку, ее постоянные знаки внимания, ее забавные рассказы, ее точные и остроумные характеристики разных людей, ее мужество при столкновении с превратностями судьбы, ее легкость, развеивающую его мрачное настроение и дающую новые душевные силы, когда он был деморализован после особенно тяжелого рабочего дня… Перспектива потерять ее ужасала Жана до такой степени, что еще немного – и он мог оказаться под наблюдением Жерара в клинике доктора Бланша… Чувство вины за то, что он не сумел ее уберечь, еще более усиливало терзающую его боль.

Порой ему на ум приходили слова Равье, и все же, как ни неприятна была мысль о том, что Сибилла захотела «развеяться», такая перспектива была гораздо менее пугающей. После этого мысли его неизбежно устремлялись к Обскуре – несмотря на то, что ее смех во время последней встречи обжег его, словно удар кнута. Странная смесь бесстыдства и какого-то непонятного душевного надлома по-прежнему влекла его к ней. Но одни и те же вопросы не давали ему покоя: что она делала возле театра «Жимназ»? и почему она не жила в том доме, до которого он совсем недавно ее провожал? Он чувствовал себя одураченным и не мог избавиться от подозрений в ее причастности к похищению Сибиллы.

Но в таком случае Обскура могла каким-то образом навести его на след, ведущий к Сибилле.

Оказавшись наедине с отцом в пустом магазине, Жан почувствовал себя еще хуже, чем ожидал. Он понял, что не в силах держать отца в неведении. Каждый вечер на протяжении четырех лет Сибилла хоть ненадолго заходила в его мастерскую, чтобы проведать старика и немного с ним поболтать. Ее сегодняшнее отсутствие не могло не встревожить Габриэля.

Поскольку в своем нынешнем состоянии Жан не был способен ни на какие дипломатические ухищрения, он без обиняков объявил отцу об исчезновении Сибиллы и поделился с ним своими опасениями на этот счет. Вначале Габриэль, казалось, даже не понял, о чем идет речь, и это обескуражило Жана, которому и без того было мучительно трудно сообщить ему такое известие. В нескольких фразах он обрисовал общую картину, снова упомянул об убийце, одержимом навязчивой идеей подражания Мане и реализующем свои творческие амбиции столь жутким образом, и в заключение сказал, что, возможно – ему не хотелось говорить об этом с уверенностью, – Сибилла похищена им ради создания очередного «шедевра», из-за своего необыкновенного сходства с натурщицей Мане, Викториной Меран.

Наступило гробовое молчание.

– Викторина… – проговорил наконец Габриэль после паузы. – Однажды она тоже приходила сюда за красками… Я узнал ее, потому что она была так похожа на женщину с картины «Железная дорога»… Странно, что Мане каждый раз придавал ее лицу разные черты… но при этом она всегда была узнаваема. Какой темперамент!.. Этот творческий союз художника и натурщицы длился так долго, что некоторые ошибочно принимали его за любовный…

Жан наконец понял, в чем дело: отец хотел удержать весь этот кошмар на расстоянии. Он был уже в том возрасте, когда подобные испытания могли оказаться слишком тяжелыми, чтобы их выдержать… Его голос прерывался, звучал почти неслышно, как у ребенка, сжавшегося в предчувствии побоев.

Опершись рукой на мраморную столешницу, он застыл неподвижно. Лицо его буквально в один миг осунулось, отчего борода стала казаться шире. Сейчас он был воплощением отчаяния и полной покорности судьбе. Видя отца в таком угнетенном состоянии, Жан горько пожалел о том, что все ему рассказал, и его чувство вины еще усилилось.

Он хотел как-то исправить ситуацию, но Габриэль сказал, что хочет побыть один, и Жан с тяжестью на сердце поднялся к себе.

Что же он наделал?! Теперь, после Сибиллы, еще и отец… Два единственных существа, которые были его семьей и всей его вселенной, покидали его. И только он мог попытаться что-то сделать, чтобы их вернуть. Чтобы восстановить то, что, как ему казалось, он сам же и разрушил.

Тишина и пустота квартиры сводили его с ума. Он чувствовал себя подопытным животным, предназначенным для вивисекции и в тревоге мечущимся по клетке, предчувствуя свою судьбу.

Он больше не мог оставаться в этих стенах, хранящих следы присутствия Сибиллы – букет астр, который она принесла три дня назад со спектакля, вышивку с узором из роз, которую она все никак не могла закончить, и другие подобные мелочи, отовсюду бросающиеся в глаза. Жан не мог смотреть на все эти вещи и не думать о том, что сама Сибилла находится сейчас непонятно где, в руках убийцы, и, может быть, как раз в эти мгновения умирает мучительной смертью… Он как будто пребывал в одной квартире с призраком и, чтобы избавиться от этого ощущения, выпил гораздо больше вина, чем обычно. Это, конечно, было очень некстати, поскольку именно сейчас от него требовалось сохранять ясность мышления и не терять даром времени – каждый час был на счету. Не говоря уже о том, что вино почти не помогало обо всем этом забыть…

В конце концов Жан вскочил, поспешно оделся, нахлобучил на голову котелок и вышел из дому. Был поздний вечер, но еще не совсем стемнело. Он направился на другой берег по мосту Карусель. Посередине моста, на одинаковом расстоянии от двух берегов, можно было без помех любоваться мерцающими на небе звездами – свет уличных фонарей сюда не доходил. Какое-то время Жан простоял на мосту, глядя на небо и жадно вдыхая свежий воздух, чтобы развеять опьянение. Но даже если звезды и предсказывали его судьбу, он не мог расшифровать их предсказаний. Наконец он оторвался от этого бездумного созерцания и продолжил свой путь.

Он сомневался, что полиция приложит серьезные усилия, чтобы найти какую-то безвестную комедиантку, жену нищего медика. Поэтому ему не следовало оставаться в стороне.

Минут через двадцать, пройдя несколько улиц, еще довольно оживленных в этот час, Жан оказался на улице Рише. Грохот фиакров и шум голосов представляли разительный контраст с тем состоянием сосредоточенной одержимости, в котором он пребывал.

Глава 23

Обскура имела право уходить из дома одна, но при этом не должна была встречаться с мужчинами. Жюль Энен намекнул ей на это с самого начала. Он снял для нее отдельные апартаменты с тем условием, что каждый вечер она должна быть дома – во всяком случае, возвращаться не слишком поздно. И разумеется, он легко мог выяснить, где она бывает. Разве не достаточно для этого подкупить консьержку? Или нанять кого-то для слежки? Столько предосторожностей, чтобы сохранить ее только для себя – но при этом даже не пользоваться ей! Однако Обскура смирилась и с этими условиями, и со своим вынужденным целомудрием. Она встречалась только с подругами и возвращалась домой не позже полуночи. Какой-то необъяснимый страх мешал ей обмануть своего покровителя и сблизиться с кем-то другим – например, с тем очаровательным молодым медиком, которого она чуть не притащила к себе из «Фоли-Бержер». Его даже не пришлось долго соблазнять: он сразу втюрился в нее без памяти.

Чтобы забыть об установленных для нее ограничениях, она пыталась чаще вспоминать о преимуществах своего нынешнего положения: прежде всего, очаровательная квартирка, спокойная безбедная жизнь, Эктор, ее попугай… Однако зачастую она спрашивала себя, как может такой вялый, бесцветный тип, как Жюль Энен, вызывать у нее страх. Впервые в жизни она встретила человека, в котором чувствовала своего господина, и тот факт, что им оказался именно этот мозгляк, вызывал у нее отвращение.

Она обращала на лицо каждого встречного мужчины растерянный и в то же время провоцирующий взгляд. Растерянность объяснялась ее хрупкостью, внутренним изъяном, который когда-нибудь ее погубит… Провокация была вызвана ее желанием и природным бесстыдством. Такое сочетание сводило с ума одних и обостряло жестокость у других, возбужденных ее показной слабостью. Она всегда умела играть на мужских страстях, благодаря чему вертела своими поклонниками как хотела. Некоторым это нравилось, других, напротив, бесило. И вот теперь, после всего, подчиняться какому-то скользкому типу, который думает только о своих делах и доходах! О, как она его ненавидела!..

…Облокотившись на стойку бара, Миньона заказала еще две порции абсента. Ее болезнь прогрессировала, она чувствовала себя все хуже и пила сверх всякой меры. Несколько раз Обскуре приходилось ее поддерживать, чтобы она не упала, но однажды это все же произошло. Они обе нашли в себе силы над этим посмеяться, однако смех звучал слишком громко, чтобы быть искренним.

Чтобы не обидеть подругу, которой и без того было тяжело, Обскура поднесла к губам рюмку с зеленой жидкостью. Миньона, откинув назад голову, одним глотком выпила свой абсент. В зеркале над стойкой бара Обскура заметила их отражение – они выглядели довольно странной парой. Глядя на помятое лицо подруги, на ее пустые, потухшие глаза – иногда Миньона принималась судорожно ими моргать, – Обскура понимала, что видит свое собственное будущее. Потасканная шлюха, вечно торчащая у стойки бара с очередной рюмкой абсента, в гуще потной толпы, среди грохота музыки, взрывов хохота и редких мужских взглядов, иногда еще задерживающихся на ней, в атмосфере вечного праздника по установленным расценкам, повторяющегося изо дня в день в «Фоли-Бержер»…

Бородатая женщина за стойкой ловко жонглировала бутылками, принимая заказы. Обскура вздрогнула – в зеркале, отражающем ряды бутылок, она заметила человека, который смотрел прямо на нее. Перехватив ее взгляд, он направился к ней. Она тут же отвела глаза, толкнула Миньону локтем в бок и, подхватив ее под руку, повлекла за собой.

– Да что такое? – заплетающимся языком спросила та.

– Какой-то урод собирался подвалить, оно тебе надо?

– П'смотрим… – выговорила Миньона.

И, рассмеявшись своим делано-трагическим смехом, остановилась и обернулась. Обскура тем временем уже проталкивалась сквозь плотную толпу на лестнице, собираясь спуститься в танцевальный зал. Чуть ли не на каждом шагу она встречала знакомых. Новость о том, что она нашла себе богатого покровителя, распространилась среди ее товарок с быстротой лесного пожара. Теперь к ней относились как к выскочке, превратившейся в благополучную буржуазку, и ей приходилось выдерживать завистливые взгляды всех тех, кто ничего не знал о том, как в действительности обстоят у нее дела.

Внизу музыка была еще громче, а толчея – еще сильнее. Обскура оглянулась. Миньоны уже не было видно. Неужели ушла с их преследователем? Обскуре было жарко, а постоянно скользившие по ней восхищенные мужские взгляды только раздражали, поскольку она не имела права ничем на них отвечать. Выпитый абсент, сутолока, шум голосов и грохот оркестра – все это действовало ей на нервы. Она чувствовала себя чужой в этой толпе ночных гуляк и танцовщиц, которая так долго была ее родной стихией. Слишком много шума, ярких красок, рекламных афиш, соблазняющих идиотов дрянными товарами… А ведь когда-то, впервые оказавшись в этом месте, она была в полном восхищении, словно попала в сказку… Но сейчас громкие восклицания, смех и оживление людей, среди которых она находилась, были ей абсолютно чужды. Она слишком много выпила, у нее разболелась голова. Обскура подумала, что свежий вечерний воздух и относительная тишина на улицах будут сейчас как нельзя более кстати.

Когда она пробиралась к выходу сквозь поток новоприбывших, до нее донесся какой-то необычайно громкий шум с верхней галереи, расположенной прямо напротив сцены, где сейчас выступали акробаты.

Она обернулась, запрокинула голову и в тот же миг встретилась взглядом с человеком, которого сразу узнала. Доктор Корбель. Она должна была догадаться, что он вернется сюда, чтобы ее разыскать… Машинально Обскура поправила черный шелковый цветок далии в волосах, затем снова повернулась к выходу.

Жан почувствовал, как сердце резко подскочило в груди. Вот уже полчаса он бродил по залам «Фоли-Бержер» в поисках Обскуры, бесчувственный к окружающему шуму, громкой музыке, толчее и прочим неудобствам. Между тем даже незначительная деталь окружающей обстановки напоминала ему тот вечер, когда он и молодая женщина пришли сюда вместе; его неудержимо влекло к ней, когда она склонялась к нему и он чувствовал ее дыхание на своей щеке; в конце концов она, неожиданно подхватив его под руку, увлекла за собой к выходу, а потом – в лабиринт прилегающих улиц, по которым он шел за ней, почти не разбирая дороги… Сейчас, без нее, он замечал все, что было в этом месте фальшивого и искусственного, и бородатая женщина за стойкой бара, среди бокалов и разноцветных бутылок, казалась ему обычным уродцем с сельской ярмарки.

Услышав его наполовину заглушённый крик, донесшийся с галереи, Обскура обернулась, но, узнав его, почти тотчас же отвернулась снова, перед этим, однако, мгновенным непроизвольным жестом поправив цветок в волосах. Когда Жан увидел, с какой поспешностью она направляется к выходу, под ногами у него словно разверзлась бездна: он одновременно ощутил ужас, панику, разочарование, отчаяние, – и весь этот поток разнообразных чувств подхватил его и повлек следом за ней, чтобы успеть настичь ее, пока еще не поздно. Расталкивая толпу локтями, наступая кому-то на ноги, он не видел лиц, не замечал насмешливых взглядов женских подведенных глаз, не слышал несущихся ему вслед проклятий и продолжал прокладывать себе путь по лестнице, сверху донизу заполненной людьми. Один раз он едва не оступился и лишь чудом сохранил равновесие, удержавшись от падения. Когда он наконец оказался на первом этаже, всего в нескольких метрах от того места, где заметил Обскуру, ее там уже не было.

Он встал на цыпочки и даже слегка подпрыгнул, пытаясь высмотреть Обскуру в толпе. Среди моря людских голов он разглядел ее высокую прическу с черным шелковым цветком – уже почти у самой входной двери. Он безуспешно пытался ее настичь, но толпа здесь была еще более плотной, чем на лестнице. Небольшая группа женщин, смеясь, окружила его, нарочно мешая пройти. Пытаясь освободиться, он грубо растолкал их, что вызвало новый поток оскорблений. Еще примерно десять метров отделяли его от выхода. Как будто злой рок специально создавал препятствия на его пути, мешая догнать Обскуру. Напрасно он снова вставал на цыпочки и вытягивал шею, как жираф, – черная шелковая далия исчезла. Когда Жан наконец оказался у выхода, он вдруг почувствовал чью-то руку на своем плече. Он обернулся.

Увидев короткий ежик волос и щеки со следами оспин, окаймленные редкой бородкой, он узнал Нозю, помощника Лувье. Тот улыбался одними глазами, сощуренными, словно у китайского мандарина. Жан вздрогнул.

– Что… что вы здесь делаете? – пробормотал он, мгновенно осознав всю неуместность своего вопроса.

– То же, что и вы, я полагаю.

Странное дело, но Жана больше никто не толкал – пространство вокруг инспектора было пустым, словно бы от него исходила невидимая, но ощутимая сила. Почувствовав это, Жан даже слегка приободрился.

– Она была здесь! – произнес он возбужденно. – Только что! Я как раз бежал за ней…

– Марселина Ферро? – спросил инспектор.

Жан с ужасом взглянул в эти цепкие глаза. Он понял, что настоящий полицейский – именно этот человек, а вовсе не Лувье. Но кого Нозю здесь разыскивал – Обскуру или его самого, Жана Корбеля? Вопрос не праздный, если вспомнить, с какой настороженной подозрительностью комиссар воспринял его рассказ…

– Пойдемте.

Нозю отпустил его плечо, но Жан по-прежнему чувствовал крепкую хватку инспектора. На тротуаре перед входом царила обычная суета; три-четыре наемных фиакра дожидались пассажиров, мостовая была густо усыпана лошадиным навозом. Обскура исчезла.

Жан, тяжело дыша, внимательно смотрел по сторонам, но не мог разглядеть знакомого силуэта. Повернув голову, он заметил Нозю и по взгляду инспектора догадался, что тот видит его насквозь, со всеми его маневрами. Жан отвел глаза. Он готов был возненавидеть Нозю, но понимал, что тот не виноват в его злоключениях: даже если бы он не задержал Жана у выхода, Обскуру было уже не догнать. Жан не удержался от горькой гримасы. Собственная раздерганность была сейчас ему отвратительна.

– Я возвращаюсь, – сообщил инспектор. – Не хотите ко мне присоединиться?

Но, увидев раздраженное выражение на лице Жана, которое было единственным ответом на его вопрос, инспектор улыбнулся бесстрастной улыбкой сфинкса и, слегка кивнув на прощание, скрылся за дверью «Фоли-Бержер».

Жан остался стоять на тротуаре. Музыка и шум, доносившиеся из ночного заведения, приводили его в раздражение, а мимолетное появление и поспешное бегство Обскуры взбесили еще больше. Но он не мог в таком состоянии возвращаться домой – надо было успокоиться и собраться с мыслями. Обскура снова ускользнула от него; он словно гонялся за призраком, за кем-то, кто с самого начала играл с ним, и сейчас его одиночество на пустынной улице было очередным тому доказательством. Он порылся в карманах, подсчитал, сколько у него при себе денег, и, подойдя к одному из фиакров, назвал полусонному кучеру адрес клиники доктора Бланша.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю