Текст книги "Обскура"

Автор книги: Режи Дескотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

– Я выпишу вам морфий, – сказал он слегка дрогнувшим голосом, положив на мгновение руку ей на плечо.

Это неожиданное сочувствие прорвало все преграды, которые еще помогали Миньоне как-то сдерживаться, и по щекам ее покатились слезы. Жан протянул ей платок, и она с облегчением закрыла им лицо. Ее хрупкая съежившаяся фигурка содрогалась от рыданий.

Вопросы, которые Жан собирался задать Миньоне, буквально жгли ему губы, но, видя ее в таком состоянии, Жан все никак не решался это сделать. Наконец Миньона подняла голову и протянула ему мокрый от слез платок.

– Но я не за этим к вам пришла, доктор, – всхлипнув, сказала она.

Жан почувствовал, как сердце подскочило в груди. Эта женщина не могла знать ни о том, что случилось с Сибиллой, ни о том, что в последнее время довелось испытать ему самому. Да и могла ли она интересоваться посторонними делами в таком состоянии?.. Но зачем же она тогда пришла? Что она собиралась ему сказать? Взгляд ее был пустым; казалось, она неожиданно впала в оцепенение. Жан с трудом сдерживался, чтобы не встряхнуть ее и привести в себя, – в конце концов, оцепенение могло быть вызвано новым приступом боли или слабости.

– Вы не следовали моим предписаниям? – вместо этого спросил он.

Миньона пожала плечами:

–  Предписаниям…Какой смысл? Все равно мне уже конец. Разве нет?

Жан схватил ее холодные, высохшие руки и повернул ладонями вверх, словно хотел прочитать по ним то, что и так было очевидно.

– Мне нужно ее увидеть.

Миньона подняла голову и взглянула на него испуганно. Лицо ее со следами недавних побоев уже не вызывало в нем жалости – только отвращение.

– Я не могу… – жалобно произнесла она.

– Она даже не захотела показать мне, где на самом деле живет. Почему? – резко спросил Жан, сильнее сжимая ее запястья.

Миньона казалась напуганной, но Жан по-прежнему ее не выпускал. Она была до такой степени слаба, что он вполне мог удержать обе ее руки в одной своей, а другой избивать ее, и она не смогла бы сделать ни малейшего жеста, чтобы защититься. Маленькая шлюшка, которая уже не в силах держать ноги сведенными вместе – из-за сифилитических язв, покрывших всю внутреннюю поверхность бедер, вид которых отпугивает даже самых неразборчивых типов…

– Она боится, что он перестанет ее содержать… и выгонит… Вы не знаете, что это такое, доктор.

– Кто этот человек?

Губы Миньоны слегка изогнулись.

– Я его никогда не видела.

– Даже у мамаши Брабант?

Она покачала головой. В глазах ее по-прежнему отражался испуг.

– А вы слышали о клиенте, который заставлял ее позировать в виде Олимпии?

Она снова быстро покачала головой – можно было подумать, что это единственный жест, на который она еще способна.

– А саму картину вы раньше видели? – спросил он, указывая на свою репродукцию.

Тот же немой ответ.

– Вы никогда не видели блондина с усами, одетого в клетчатый костюм? Не слышали о нем от вашей подруги?

– Вы… вы делаете мне больно.

Голос ее прерывался. Она казалась все больше испуганной. Кажется, она и в самом деле ничего не понимала и была не в курсе этой истории. Фальшивый след… Жан вздохнул.

– Вы не знаете, что происходит, – сказал он. – Мне нужен ее адрес.

Миньона снова покачала головой и плотнее прижалась к спинке стула. Жан сильнее стиснул ее руки. Лицо Миньоны исказила гримаса боли, на глазах снова показались слезы. Он склонился к ней, не выпуская ее рук. Его лицо оказалось всего в нескольких сантиметрах от этой маски отчаяния, от умоляющих глаз, смотревших ему в глаза.

– Это вопрос жизни и смерти, вы понимаете? – прорычал он с яростью, которой в себе даже не подозревал. И еще усилил хватку.

– Дом шесть по улице Сухого дерева, – с трудом произнесла Миньона сквозь слезы. – Там она живет.

Всего через несколько улиц от дома, до которого она его довела в тот вечер… Жан наконец выпустил руки Миньоны и выпрямился, тогда как она бессильно обмякла на стуле, неловкими движениями пальцев пытаясь стереть слезы. Жан быстро подошел к шкафчику, где хранились лекарственные препараты, открыл его и вынул пузырек.

– Держите. – Он протянул пузырек Миньоне. – Это морфий. Вы знаете, как его применять?

Взглянув на него сквозь пелену слез, она кивнула и с жадностью схватила пузырек.

– Теперь мне нужно уходить, – сказал Жан.

Миньона с трудом поднялась; движения ее были неловкими и судорожными, как у животного в предсмертной агонии. Открыв дверь, Жан оглянулся на кабинет, где в последние годы в основном проходила его жизнь. Сейчас привычные очертания предметов были слегка размыты сероватым сумеречным светом.

Выйдя на улицу, он и Миньона разошлись в разные стороны. Жан даже не обернулся, чтобы посмотреть ей вслед.

Глава 27

Простояв некоторое время на пороге комнаты, доктор Рош осторожно кашлянул. Нелли Фавр подняла голову от своего рукоделия и наконец-то заметила его присутствие (или же все это время просто притворялась, что его не замечает). За те несколько недель, что он проработал в клинике доктора Бланша, Жерар научился распознавать некоторые, наиболее распространенные хитрости пациентов. В том числе полное отсутствие внимания по отношению к членам персонала или показную сосредоточенность на каком-либо занятии, исключавшую любую реакцию на внешнее воздействие.

За время ожидания Жерар успел во всех подробностях рассмотреть вышивку: целое облако светло-голубых бабочек. Три клубка тонкой шерсти этого цвета лежали у ног пациентки.

После продолжительного сеанса гидротерапии Нелли Фавр вернулась в свою комнату, где благодаря привезенной из дома мебели отчасти воссоздала привычную домашнюю обстановку. Из ее особняка на улице Фридланд были привезены кровать, небольшой секретер, трельяж, два стула и кресло, а также ковер и три портрета – ее покойного мужа, ее сына и ее самой. Жерар уже знал, что она сама некогда их нарисовала – в очень точной и одновременно изящной манере.

Он еще не разговаривал с ней с момента ее последнего приступа. Прошло уже несколько дней, она казалась спокойной, занималась вышиванием, но Бланш предупредил Жерара, чтобы он обращался с пациенткой в высшей степени тактично.

– Вы позволите мне сесть?

– Да, конечно, прошу вас, – любезно сказала Нелли Фавр, указывая на стул, стоявший напротив трельяжа.

Жерар подвинул стул ближе к собеседнице и с крайней осторожностью опустился на него, боясь, как бы слишком хрупкие ножки стула не подломились под его тяжестью.

Он невольно улыбнулся – между моряками рыболовецкого судна, его совсем недавними пациентами, и Нелли Фавр, пациенткой нынешней, вдовой одного из самых богатых людей в Париже, пролегала огромная пропасть. Однако же доктор Бланш оказал ему доверие, и нужно было его оправдать. Но чем объяснить этот приступ, этот ужас, вызванный присутствием собственного сына, эту навязчивую идею считать себя лошадью у этой женщины из среды богатой буржуазии, такой достойной и спокойной на вид особы, сидящей в глубоком кресле с рукоделием на коленях? Бланш посоветовал прибегнуть к какой-нибудь уловке, но какой? Как себя вести, если Нелли Фавр притворится, что совершенно забыла о своем приступе? Да и потом, хитрость никогда не была его сильной стороной…

– Как вы себя чувствуете?

Она нерешительно оглянулась по сторонам, потом, после некоторого колебания, ответила:

– Я ненавижу водные процедуры в этой ужасной ванне. Когда меня заставляют в нее сесть, а потом закрывают крышку, я чувствую себя кошмарно.

– Вы знаете, почему мы вынуждены подвергать вас такого рода процедурам…

Жерар почувствовал облегчение – она ведь могла бы все отрицать. Но беседа, кажется, начиналась неплохо.

– Что вызвало у вас приступ? Вы нас напугали, вы знаете об этом? Мы боялись, что вы причините себе вред.

Взгляд женщины подернулся пеленой грусти. Нелли как будто упиралась, не желая продолжать беседу. Жерар подумал мельком, что «упиралась» – подходящее слово для пациентки, считающей себя лошадью.

– С вами ведь было все в порядке, – с мягкой настойчивостью продолжал он. – Должен ли я заключить, что всему виной – присутствие вашего сына? Я слышал, как вы говорили о живодере…

При этом слове она вздрогнула.

– Вы боитесь, что он отправит вас на живодерню? – рискнул спросить Жерар, мысленно укорив себя, что приходится задавать такой вопрос женщине столь почтенной наружности, в комнате, обставленной столь изысканно.

Однако это было частью предписаний Бланша, который не уставал повторять, что никогда не нужно бояться вступать в игру пациентов. Так, сам он однажды предстал перед пациенткой, убежденной, что во рту у нее целый пчелиный рой, в костюме пасечника, с сеткой на голове и защитными перчатками на руках, вдобавок в сопровождении настоящего пасечника, который нес улей с настоящими пчелами. Затем он сделал вид, что переселяет пчел изо рта пациентки в улей, после чего попросил пасечника открыть его, и пациентка, совершенно завороженная, долго наблюдала, как пчелы ползают по восковым ячейкам. Таким образом, состояние пациентки заметно улучшилось, а на территории клиники появился улей, из которого через некоторое время стало можно брать мед.

Нелли Фавр, кажется, пыталась уклониться от разговоров на интересующую Жерара тему. Но он все же не решился бы, по примеру Бланша, предстать перед ней в костюме конюха или наездника.

– Доктор Бланш попросил вашего сына, чтобы он какое-то время не тревожил вас своими посещениями, – продолжал он. – Поверьте, здесь вы в полной безопасности. Вам нечего бояться. Он не сможет причинить вам вреда. Вы понимаете?.. Ваш сын, – добавил он на всякий случай, видя, что она вопросительно приподняла брови.

Слегка опустив глаза, он увидел, как левая рука Нелли конвульсивно сжалась на ткани с вышивкой, сминая голубых бабочек.

– Почему вы боитесь своего сына? – спросил он.

Если у него еще не было достаточно обширной практики, чтобы прибегать к уловкам, то, по крайней мере, ему без труда удавалось вступать в игру пациентов и адаптировать свои вопросы и общее течение разговора к их маниям. Этим талантом он был обязан своему богатому воображению, проявлявшемуся с самого раннего возраста. Его дед, известный рассказчик и враль, всячески поощрял в нем эту склонность. Благодаря дедовским байкам Жерар научился терпеливо выслушивать самые невероятные истории, что также помогало при общении с пациентами.

– Он уже причинял вред лошадям? Поэтому вы его боитесь? – спросил он.

Нелли Фавр обратила на него взгляд, в котором читалось облегчение – наконец-то ее поняли!

– Да. Моей лошади.

– Вашей лошади?

– Много лет назад он убил мою лошадь, – произнесла она дрожащим голосом.

Выражение ее лица при этих словах изменилось до такой степени, что это встревожило Жерара. Он боялся вызвать новый приступ буйства у своей пациентки и в то же время очень не хотел останавливаться на полпути после такой неожиданной удачи. С ощущением, что ступает по лезвию бритвы, он задал очередной вопрос:

– Как он ее убил?

Нелли вздрогнула. Жерар понимал, что причиной тому был не холод, однако поднялся, взял лежавшую на кровати шаль Нелли Фавр и набросил ей на плечи. Она поблагодарила его улыбкой.

– Выстрелом из пистолета. – Нелли ответила полушепотом, словно боялась, что ее подслушивают.

– Но… почему? – спросил Жерар как можно более нейтральным тоном, стараясь не выдать волнения, которое вызвало у него это известие.

Нелли ничего не сказала. Она словно окаменела.

– Он хотел прикончить лошадь, потому что она была ранена?

Нелли покачала головой. В коридоре послышались чьи-то мягкие шаги. Скорее всего, сосед Нелли, который считает себя призраком…

– В порыве гнева, – наконец произнесла она.

– Гнева? – удивленно переспросил Жерар, внезапно ощутив неловкость: в конце концов, имеет ли он право выслушивать такие щекотливые сведения о богатом и влиятельном человеке?..

Нелли закрыла глаза. Губы ее дрожали. Пальцы нервно теребили вышивку, сминая крылья бабочек.

– Он считал, что это негодная лошадь, – произнесла она, по-прежнему не открывая глаз. – Он сказал, что она стала причиной его величайшего унижения… А может быть, он убил ее, чтобы меня наказать… О, какое ужасное воспоминание!..

– Наказать вас? – проговорил Жерар, все более беспокоясь из-за того, что услышал. Он понимал, что ступил на очень опасную почву.

Вышивка соскользнула на ковер, и Нелли закрыла лицо руками, чтобы заглушить рыдания. Жерар побледнел и подался вперед, стул под ним заскрипел. Начинающий психиатр уже готовился стать свидетелем нового приступа, но Нелли довольно быстро успокоилась и осушила слезы. Еще не слишком привычный к подобным ситуациям, он наблюдал за пациенткой с волнением. После довольно долгого молчания Жерар решил, что сегодня больше ничего не добьется, и поднялся:

– Хотите, я позову кого-нибудь, чтобы уложить вас в постель?

Ее красивые темные глаза пристально смотрели на него сквозь раздвинутые пальцы, которые она все еще прижимала к лицу. Затем она кивнула. Жерар вышел и осторожно прикрыл за собой дверь.

Глава 28

Дом номер «6» по улице Сухого дерева, третий этаж… После небольшого колебания Жан взялся за ручку дверного молотка – небольшого, сделанного из бронзы, с верхушкой в виде сжатого кулачка с изящными пальчиками – и трижды постучал. Раздался резкий, пронзительный крик – явно не человеческий, – затем послышались торопливые легкие шаги. Дверь приоткрылась.

Лицо Обскуры, показавшееся в проеме, на мгновение застыло от изумления. Такое же выражение она продемонстрировала недавно на бульваре, перед тем как разразилась смехом. Затем она попыталась снова закрыть дверь, но Жан быстро просунул ногу в сужающийся проем.

– Нам нужно поговорить, – сказал он и улыбнулся, чтобы смягчить резкость своего жеста. – Я могу войти?

Паника на долю секунды отразилась на лице Обскуры, но она взяла себя в руки и наконец нехотя открыла дверь. Затем, впустив Жана, снова закрыла.

– Уи-и-ииик! – донеслось из комнаты.

– Это Эктор, – объяснила Обскура с нервным смешком. – Вы… вы можете оставить сумку в прихожей… Если только не собираетесь меня осматривать, – добавила она с некоторой игривостью.

Уже вполне оправившись от первоначального испуга, она вновь держалась в своей обычной, вызывающей и слегка дразнящей манере. К тому же она снова принялась называть его на «вы», хотя в первое совместное посещение «Фоли-Бержер» они от этого отказались. Но Жан никак не отреагировал на ее слова и приподнятое настроение.

– Не стойте в дверях, раз уж пришли, проходите, – произнесла она с прежней беззаботностью.

На ней было утреннее домашнее платье бледно-розового цвета с открытым воротом и откидными рукавами, позволяющими увидеть тонкую кружевную оторочку нижней рубашки. Волосы были собраны в узел на затылке, удерживаемый широкой синей лентой. От молодой женщины исходил легкий аромат жасмина. Жан молча прошел за ней в комнату, обстановку которой составляла мебель из черного дерева: стол, несколько стульев, банкетка и кресло-качалка, а также несколько предметов, как будто привезенных из зоомагазина. Но самым примечательным был, конечно, большой серый габонский попугай, сидевший на жердочке, к которой был прикован за лапу тонкой цепочкой. Он с жадностью посматривал на вазу с фруктами, до которых не мог дотянуться. Полуоткрытая дверь вела в смежную комнату – очевидно, спальню.

– Хотите вишен?

Жан отрицательно покачал головой.

– Так о чем вы хотели поговорить?

Она в упор смотрела на него золотистыми бесстыдными глазами, и ему казалось, что взгляд ее проходит сквозь него. Эта новая манера Жана слегка смутила.

– О человеке, которому вы позировали для репродукции «Олимпии», – ответил Жан более нервным тоном, чем собирался.

Обскура слегка подалась назад – почти незаметным движением:

– Но я его после этого ни разу не видела! Что я могу вам рассказать, кроме того, что уже говорила раньше?

– Сделайте усилие.

– Чтоб я еще их всех помнила… один из тех грязных типов, каких в любом борделе пруд пруди… Мне нечего добавить, – отрезала она.

Теперь она вела себя в манере публичных женщин, привыкших к трудностям своего существования и облаченных в непробиваемую броню агрессивности пополам с презрением. Такой манере вполне соответствовал и тот смех, который хлестнул его на бульваре, точно кнут. Жан проглотил эту неожиданную резкость, примерно так же, как изображенный на скатерти уж с трудом заглатывал саламандру – ее задние лапки и хвост, желтые в черных пятнах, еще виднелись изо рта змеи. Но он не мог позволить себе отступить.

– Вы назвали его Фланель… это его настоящая фамилия? Или вы дали ему такое прозвище, с намеком на импотенцию? [15]15
  Flanelle по-французски означает и «фланель», и «тряпка» (в прямом и переносном смысле).


[Закрыть]

Обскура взглянула на него с заметным испугом.

– Я не понимаю, к чему вы клоните, – нервно сказала она.

– Не рассказывайте мне сказки! Я помню, как вы его назвали!

Жан едва сдерживался. Речь шла о жизни Сибиллы, а эта избалованная потаскушка, живущая в своей квартирке-бонбоньерке вместе с экзотическим пернатым, продолжала разыгрывать непонимание! После того, как Жан силой вырвал признание у Миньоны, он был готов на все.

– Он всегда обслуживал себя сам, – неожиданно произнесла Обскура, уже тише, как будто боялась, что ее подслушают.

Жан приблизился к ней; на лице его по-прежнему сохранялось угрожающее выражение.

– Ну… то есть… сунув руку в карман, – прибавила она, изобразив соответствующий жест. – Чтобы доставить ему такое сомнительное удовольствие, многого не требовалось.

Сейчас она держалась уже совершенно как шлюха, и Жан с трудом мог поверить в такую метаморфозу. Как он мог оказаться настолько слепым, что позволил себе увлечься ею? Получив очередную порцию сведений, он продолжал смотреть на Обскуру с подозрением. Сама нынешняя ситуация была ему отвратительна. Он чувствовал себя смешным – и однако часы шли, смертельный обратный отсчет не останавливался. Все его подозрения основывались лишь на интуиции, не подкрепленные никакими фактами, но, несмотря ни на что, он понимал, что эта женщина – его единственная путеводная нить. При этом она явно что-то от него утаивала, замкнувшись в молчании. Почему? И что именно она скрывает? Он не должен отступать – другой такой возможности, как сегодня, у него уже не будет.

– Это не он забрал вас у мамаши Брабант, чтобы поселить здесь? – спросил Жан, быстрым жестом обведя комнату.

– Жюль? – сказала она с нервным смешком. – Да вы что? У Жюля нет ничего общего с этим человеком!..

– Речь идет о жизни и смерти, – резко оборвал ее Жан, чувствуя, что им овладевает отчаяние. – Уже две женщины найдены мертвыми, тело каждой послужило созданию мизансцен, в точности повторяющих «Завтрак на траве» Мане! И я убежден, что убийца – тот самый человек, который заставлял вас позировать! Я должен его найти!

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – безучастным тоном произнесла Обскура, пожав плечами.

Она взяла из вазы с фруктами вишню и протянула попугаю, который с жадностью ее схватил. Затем мощным кривым когтем ловко выковырнул косточку, и она упала на ковер.

– Ах ты, неряха! – сказала Обскура и уже хотела наклониться, чтобы ее подобрать.

Жан рывком бросился к молодой женщине, схватил ее за руки и с силой встряхнул. Она успела лишь слегка вскрикнуть, но, увидев непривычный жестокий блеск в его глазах, тут же замолчала. Теперь они стояли лицом к лицу. Жан чувствовал запах ее духов, аромат ее дыхания. Ее грудь прижималась к его груди. Он мог различить мельчайшие поры на ее коже. Никогда прежде он и Обскура не были так близко друг к другу. Но этот возбуждающий эротический контакт лишь подогрел его ярость.

– Это вопрос жизни и смерти, вы меня слышите? – прорычал он, усиливая хватку. – Моя жена похищена этим человеком, и, если его не найдут, через несколько дней она умрет! Вы с ней похожи. И у двух убитых женщин был тот же самый тип внешности! Вы все похожи на натурщицу Мане!.. Понимаете, что это значит? – крикнул он и потряс ее изо всех сил.

– Вы делаете мне больно!

Стряхнув первоначальное изумление, Обскура с силой рванулась, пытаясь освободиться. Должно быть, она привыкла к подобным ситуациям.

– Оставьте меня, или я позову на помощь!

Жан выпустил ее с ощущением поражения. По-прежнему стоя почти вплотную друг к другу, они мерили друг друга глазами. Обскура массировала правой рукой левое запястье, Жан тяжело дышал, в глубине души испытывая стыд из-за того, что уступил. В очередной раз Обскура ускользала от него, как вода сквозь пальцы. Если он упустит ее, то упустит и все шансы на спасение Сибиллы.

– Но… – нерешительно произнесла она в этот момент, – ваша жена могла просто уйти на несколько дней… такое случается. Она еще вернется.

На губах Обскуры появилась двусмысленная улыбка, но Жан предпочел сделать вид, что не заметил этого. Она пыталась утешить его, намекая на неверность Сибиллы, – его, с кем так откровенно заигрывала еще несколько дней назад!

– Как выглядит ваш нынешний покровитель? – спросил Жан. – Блондин с усами, круглые плечи, широкое лицо, клетчатый костюм?

Она покачала головой.

– А это описание вам о чем-нибудь говорит?

То же молчаливое отрицание. Она в совершенстве владела собой. Прирожденная лгунья.

– Человек, который так выглядел, следил за нами от «Фоли-Бержер» до того места, где мы расстались, а после шел за мной до самого моего дома. На следующий день я заметил его возле театра, где случайно столкнулся с вами.

– С чего бы вдруг кому-то за нами следить? – спросила она пренебрежительным тоном.

– Из ревности, например.

Она пожала плечами, взглянула на Жана и наконец произнесла:

– В тот вечер его не было в Париже.

Жан машинально обвел взглядом комнату. Попугай, неподвижно сидевший на жердочке, казался деталью интерьера. На мгновение Жан задержал взгляд на мозаичном панно, изображающем схватку двух попугаев. Затем, переведя взгляд на Обскуру, машинально сжал кулаки – ее презрительный вид привел его в бешенство. Он с трудом мог держать себя в руках.

Она, должно быть, заметила побелевшие костяшки его пальцев. Жан судорожно усмехнулся. Здесь, в этом кокетливом интерьере, Обскура выглядела той, кем и в самом деле была: обычной содержанкой, живущей в постоянном страхе сделать ложный шаг и утратить милость покровителя, тайком откладывающей кое-что на черный день из его нынешних подачек.

– Чего вы боитесь? – снова шагнув к ней, прямо спросил Жан.

За спиной у нее был стол, и отступать было некуда. Она лишь молча покачала головой.

– Потерять все это?

Он сделал круговое движение подбородком, обводя глазами комнату со всей ее обстановкой. Ему показалось, что Обскура слегка покраснела.

– Вам лучше уйти, – тихо сказала она.

– Что вы от меня скрываете? – настаивал Жан.

– Я ничего от вас не скрываю! Убирайтесь немедленно! Вам нечего здесь делать!

Теперь она почти кричала, но видно было, что она в самом деле чего-то боится. Жан рассмеялся над ее страхом, и этот скрежещущий смех был неприятен ему самому. Но он ощутил прилив смелости, вызванной отчаянием: может быть, уже завтра будет поздно… У него на руках не было других карт, а играть нужно было именно здесь и сейчас.

– Вы сказали, что его зовут Жюль. А фамилия?

– Вас это не касается! Вы мне надоели! Я вам велела убираться!

– У меня еще достаточно времени.

На секунду Обскура показалась Жану озадаченной, но она быстро овладела собой.

– Можете ждать его сколько угодно, – сказала она, пожав плечами. – Он уехал в Лондон.

Жан не слишком хорошо себя ощущал в роли дознавателя и сам понимал, что она ему не подходит. Обскура, конечно, тоже это чувствовала. Она оказалась более крепким орешком, чем Миньона. Уже ничто в ней не свидетельствовало о недавнем ее интересе к нему, и ее столь явная и столь соблазнительная уязвимость сменилась суровостью.

К его замешательству примешивалось ощущение, что его предали.

У него было чувство, что его сжигают на медленном огне – и при этом он даже не способен добиться ответов, за которыми пришел. Он оказался совершенно безоружным перед этой женщиной, смотревшей на него высокомерно и презрительно. Женщиной, которую он по-прежнему желал, одетой в соблазнительный полупрозрачный утренний наряд, стоящей перед ним на расстоянии вытянутой руки, в квартире, где они были одни. Женщиной, которую кто угодно мог получить за деньги, но которая для него была недостижима.

Она вскинула голову, явно собираясь в очередной раз сказать ему «Убирайтесь!», на лице ее заиграла оскорбительная улыбка. Потом Обскура отвернулась, словно демонстрируя полное отсутствие интереса к нему и к продолжению разговора, и отошла, сделав несколько шагов. Затем взглянула на него вполоборота, с таким видом, будто удивлялась: «Как, вы все еще здесь?»

Жан чуть было не повиновался этому немому приказу, но вместо этого бросился за ней и буквально одним прыжком преодолел разделяющее их расстояние. Она резко обернулась и ударила его по щеке ладонью. На мгновение он замер, но тут же со всего размаха отвесил ей пощечину в ответ. Попугай резко закричал и захлопал крыльями, пытаясь взлететь, но его удержала цепочка на лапе.

Удар был таким сильным, что Обскура, отшатнувшись, навзничь опрокинулась на стол. Она поднялась, поднесла руку к губам, затем недоверчиво взглянула на окровавленные кончики пальцев. Жан приблизился. Она выставила вперед локоть, готовясь защищаться, но он с силой притянул ее к себе. По щекам ее покатились слезы, и она отчаянно замотала головой. Впервые он ощутил к ней жалость, а затем, с новой силой, – желание. Совсем недавно он принял ее за Сибиллу, а потом вынужден был разыскивать ее, чтобы спасти свою жену. Жизнь одной зависела от другой. Какая ирония судьбы! На мгновение он явственно увидел лицо Сибиллы вместо лица Обскуры. Он что, сходит с ума?..

Жан злился на себя, но ничего не мог с собой поделать. Протянув руку, он неловкими движениями стер слезы с ее щек. На него смотрели умоляющие глаза Сибиллы. Он наклонился и прижался губами к ее губам. Она попыталась отстраниться, но он крепко обхватил ладонью ее затылок, так что собранные узлом волосы рассыпались по ее плечам, и одновременно другой рукой обхватил ее талию. Его язык встретился с ее языком. Жан почувствовал, как она рукой проводит по его волосам. Обскура отвечала на его поцелуи торопливо и страстно, и он полностью отдался во власть охватившему его опьянению. Она обняла его, ее и его дыхание теперь сливалось. Ничто больше не существовало, кроме этого бесконечно длящегося поцелуя, ощущения ее губ и языка, соединившихся с его собственными губами и языком в одно целое, ее рук, скользящих по его телу…

Внезапно Жан очнулся, вспомнив, зачем он сюда пришел, – в тот самый момент, когда его рука проникла ей под платье, неудержимо стремясь добраться до того заветного места, которое предстало перед его глазами во всей красе во время осмотра. Он отстранился, выпрямился и отступил на шаг. Женщина, стоявшая перед ним, не была Сибиллой. И этот волшебный поцелуй не смог бы воскресить Сибиллу из мертвых…

На секунду у него мелькнула мысль, что, может быть, Обскура все же перестанет замыкаться в молчании и скажет ему что-то еще, но она не собиралась этого делать. Ее глаза горели ненавистью.

Тогда, не говоря ни слова, Жан в последний раз взглянул на экзотичную картину: куртизанка с разбитой, кровоточащей губой и попугай, прикованный к жердочке позолоченной цепочкой, – и вышел из комнаты.

В прихожей он подхватил свою сумку, открыл дверь и начал спускаться по лестнице. Им владели противоречивые чувства. До этого дня он ни разу в жизни не ударил женщину. И несмотря на это, он ничего от нее не добился – ничего, что могло бы помочь ему в поисках Сибиллы.

Выйдя на улицу, он поднял голову и увидел, как в одном из окон третьего этажа мужская рука в черном рукаве поспешно задергивает штору. Значит, кроме Обскуры в квартире кто-то был?! Человек, который вполне мог все это время находиться в комнате, смежной с гостиной… Жан чуть было не повернул обратно, но туг же устало пожал плечами: наверняка ему показалось. И даже если он снова поднимется наверх, то все равно ничего не добьется. Не цепляется ли он так упорно за эту нить всего лишь потому, что она – единственная, имеющаяся в его распоряжении?

Жан вспомнил, что Нозю в разговоре с ним упоминал о своем визите к мамаше Брабант. Маловероятно, что если он, в свою очередь, отправится к ней, то ему повезет больше, чем профессиональному полицейскому, умеющему заставлять людей говорить, ведь сам он только что продемонстрировал обратное. Но все же…