Текст книги "Обскура"

Автор книги: Режи Дескотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Режи Дескотт
«Обскура»

Посвящается Эрику и Франсуазе

Глава 1

Две женщины одинаково крепкого телосложения, с толстыми лодыжками и мощными икрами, шли по тропинке, покрытой сухой дорожной пылью и мелкими камешками. Старшая из них, чья походка была бодрой, а взгляд – оживленным, сжимала в правой руке тяжелый ключ размером с молоток, у младшей на локтевом сгибе левой руки висела переносная плетеная колыбелька. Лучи солнца вонзались в землю, как раскаленные стрелы, их яркий, почти белый свет слепил глаза. Оказываясь в тени высоких сосен с раскидистыми кронами, то и дело встречавшихся у них на пути, женщины ненадолго задерживались, чтобы хоть немного отдохнуть от окружающего пекла. Весенняя жара усиливала ароматы и благоприятствовала цикадам – их пение уже слышалось отовсюду, хотя и было еще робким. Если так продолжится и дальше, скоро начнется засуха…

До дома оставалось недалеко – женщины уже различали его розовую черепичную крышу и ставни на окнах второго этажа в двух сотнях метров ниже по склону. Иногда под ногами хрустели опавшие сосновые шишки из тех, что не подобрали для очагов. Вскоре к этим звукам добавился слабый плеск тонкой струйки фонтана, убаюкивающий, словно колыбельная мелодия, то и дело замирающий, чтобы по прошествии нескольких мгновений зазвучать вновь…

– Мух-то сколько! А уж летом что будет!.. – сказала с раздражением мать, пока дочь размахивала в воздухе правой рукой, отгоняя назойливых насекомых.

На террасе дома оказалось целое гудящее облако жирных мух, чье жужжание полностью заглушало плеск фонтана. Люси, по-прежнему прижимая к бедру плетеную колыбельку, подошла к фонтану и, склонившись над тоненькой водяной струйкой, приоткрыла губы. Несколько мгновений она наслаждалась свежестью прохладной воды, потом, вытерев губы тыльной частью руки, повернулась к обветшалому фасаду с осыпавшейся штукатуркой. Слабый порыв ветра качнул висевший на цепочке дверной колокольчик, но его звон тоже был заглушён гудением мух.

Люси никогда не нравилось это место. Огромный дом почти все время пустовал – лишь пять месяцев в году в нем жила знатная семья из Марселя. С наступлением лета хозяева приезжали сюда, чтобы насладиться отдыхом под сенью платанов и голубых кедров или в прохладных комнатах за мощными каменными стенами. Каждый год в одно и то же время нужно было привести дом в порядок, чтобы подготовить его к приезду владельцев: открыть ставни и настежь распахнуть окна, чтобы сквозняком выдуло всю затхлость; выбить ковры, снять чехлы с мебели, вымыть полы, заправить постели, вытереть пыль и смести паутину. Но все эти усилия, и даже приезд и обустройство хозяев, не могли изменить впечатления заброшенности, производимого домом. Словно бы он, семь месяцев в году стоявший необитаемым, не мог полностью изгнать из себя атмосферу склепа… Или, может быть, такое ощущение создавалось из-за самих хозяев, людей очень чопорных, – Люси никогда не слышала, чтобы они смеялись. Лишь однажды, когда она чистила на кухне овощи, до нее донеслось что-то вроде негромкого пения – но эти звуки так быстро смолкли, что она решила, будто они ей померещились.

Еще когда она была маленькой девочкой и приходила сюда вместе с матерью, это место ей не нравилось. В огромных комнатах всегда царил полумрак, а температура там была немного ниже, чем снаружи, – из-за чего возникало ощущение, что попадаешь в гробницу. Сейчас, пятнадцать лет спустя, дом вызывал у Люси прежнее чувство отторжения, но ее успокаивало присутствие собственного ребенка, лежавшего в колыбельке, которую она прижимала к себе. Как будто шестимесячный Реми единственный обладал властью изгнать злых местных духов…

Огромный ключ, войдя в замочную скважину, вызвал громкий скрежет заржавленной пружины, затем послышались два резких щелчка. Мать с силой толкнула дверь, которая распахнулась без малейшего скрипа. Что ж, по крайней мере, хоть петли хорошо смазаны… Квадрат солнечного света упал на шестигранные терракотовые плитки пола. Шагнув внутрь, обе женщины оставили на пыльном полу следы, ярко выделявшиеся на остальном фоне в солнечных лучах.

По-прежнему не расставаясь с колыбелькой, Люси слегка прищурилась, чтобы глаза привыкли к полумраку. Какое-то внезапное движение возле правого уха заставило ее вздрогнуть: мухи воспользовались открытой дверью, чтобы, в свою очередь, проникнуть в дом.

– Господи, ну и вонища тут! – произнесла Эме своим певучим провансальским голосом. – Иди-ка, Люси, побыстрее открой все окна в гостиной, не то мы тут задохнемся! Уж не знаю, крыса тут сдохла или кто еще, но надо ее найти, эту падаль! Еще не хватало, чтоб хозяева померли от удушья!

Люси поставила колыбельку на кресло, стоящее в вестибюле, пощекотала носик своего сына, и Реми улыбнулся ей в ответ. Затем она направилась в гостиную. Впрочем, то, что хозяева, семья Отран, и впрямь могут умереть от удушья, меньше всего ее заботило.

Свет, просачивающийся сквозь решетчатые ставни, был таким скудным, что едва позволял различить обстановку. Но зловоние в гостиной стояло невыносимое. Люси показалось, что там тоже множество мух – до ее ушей донеслось их гудение, – но она была слишком озабочена тем, как бы ее не стошнило, чтобы обращать на них внимание. Она быстро подошла к крайнему окну, повернула шпингалет и распахнула ставни настежь, так что они ударились о стену снаружи. Вид сада, уступами спускавшегося по склону, и порыв свежего воздуха взбодрили молодую женщину. Глядя на окрестные холмы, она немного отдышалась и успокоилась. Двери гостиной оставались открытыми, легкий сквозняк обдувал лицо Люси, и она, закрыв глаза, несколько мгновений наслаждалась этим прикосновением. Она слышала, как мать уже орудует на кухне… и непрестанно жужжат мухи. Люси нахмурилась. Надо открыть другие окна. Для этого снова придется окунуться в зловоние гостиной… Люси в последний раз глубоко вдохнула свежего воздуха и повернулась.

Она даже не сразу поняла, что именно увидела. Затем ее подбородок задрожал, и, боясь упасть в обморок, она с воплем ужаса пулей пролетела гостиную и вестибюль и выскочила наружу.

Люси сбежала по ступенькам террасы и устремилась к фонтану. Опершись ладонями о край каменной чаши, заросшей мхом, она погрузила лицо в воду, словно хотела смыть ужасное видение. Но эти огромные глаза, устремленные прямо на нее… она никогда не видела такого взгляда раньше. Словно сам Ад глядел на нее из этих глаз…

Чьи-то руки обхватили Люси сзади, и она резко вздрогнула. Но это оказалась ее мать, до безумия напуганная, как и сама Люси. Тесно обнявшись, обе женщины без слов пытались друг друга подбодрить, как вдруг Люси снова вздрогнула.

– Реми! – вскричала она.

Дрожа как лист, она вошла в вестибюль и, боязливо поглядывая на распахнутые двойные двери гостиной, приблизилась к колыбельке. Младенец заходился в плаче, его крошечное личико побагровело. Собственный ужас помешал Люси услышать крик сына раньше. Ребенок тоже, должно быть, почувствовал, что происходит что-то не то, сказала она себе, подхватывая его на руки, чтобы как можно быстрее вынести из дома. Если только Реми не проголодался, ведь она не давала ему грудь с самого утра.

Глава 2

Отблески пламени дрожали на стенах. Равнодушный к этому зрелищу, Жан Корбель смотрел в окно на струи дождя, хлещущие по мостовой и разбивающиеся о гладкие плиты сотнями крошечных серебряных капелек, похожих на ртуть. Hydrargyrum,жидкое серебро. Откуда вдруг такое сравнение? Может быть, из-за немалой дозы этого вещества, которую ему пришлось выписать одной из своих пациенток, приходивших сегодня утром?

Однако никакое лечение уже не могло остановить разъедающей язвы, от которой у пациентки начинал проваливаться нос; еще несколько недель – и носовая перегородка сгниет окончательно, оставив посреди лица зияющую дыру. И это не считая того невосполнимого ущерба, который нанесет болезнь мозгу, печени и женским органам. Еще одна несчастная жертва сифилиса, против которого медицина бессильна. Почти за четыре сотни лет лекарства от него так и не нашли… Первые случаи, зафиксированные медиками, датируются 1495 годом – когда армия Карла V возвращалась из Неаполя после битвы при Форну. Отсюда и название «неаполитанская болезнь». Зараза, которую конкистадоры Колумба привезли из Америки в сундуках вместе со столь вожделенным золотом – еще одной отравой…

Жана охватила дрожь, от которой не спасал огонь в камине. К чему все эти книжные знания, если больной женщине, у которой по прошествии нескольких недель уже не будет человеческого лица, он не может предложить ничего, кроме горсти пилюль Седилло? Все равно что мертвому припарки… Не потому он решил изучать медицину, что ему нравилось сидеть в библиотеках. Он надеялся, что профессия позволит ему приносить какую-то реальную пользу – но совсем не ожидал, что будет ощущать полную беспомощность, оказавшись лицом к лицу с проклятой болезнью.

Он отвернулся от окна. Огонь угасал. Жан подошел к камину, подтолкнул ногой два недогоревших полена вглубь очага. Взметнувшиеся языки пламени озарили красноватым неверным светом медицинские трактаты, выстроившиеся на книжных полках. Он прочитывал эти тома с такой же жадностью, с какой другие глотали публиковавшиеся в журналах романы с продолжением.

Вот как, например, Сибилла, которая не пропускала ни одного номера «Жиль Блаза», где печатался новый роман Эмиля Золя «Жерминаль». Она ему все уши прожужжала этой историей восстания рабочих на каменноугольной шахте на севере Франции, основанной на реальных событиях, разыгравшихся в прошлом году в Анзене. Верный себе, Жан внимательно вчитывался лишь в те отрывки, где речь шла о профессиональных заболеваниях шахтеров, – это позволяло ему лишний раз перепроверять сведения из медицинских энциклопедий.

Бокал с вином оставил отпечаток на обложке «Фотографического обзора парижских клиник» – размытый бледно-красный круг. Не стоит даже пытаться его стереть… Жан плеснул себе еще немного вина, прежде чем отправиться к Сибилле.

После четырех лет совместной жизни его все еще очаровывала ее естественная, непосредственная натура. Сибилла же до сих пор любила подшутить над его «профессорской» манерой изъясняться. Однако его научный стиль ей не докучал, и общение с ним не приводило к постоянным насмешкам с ее стороны. Да, он и в самом деле, гордясь своим медицинским дипломом, какое-то время считал лучшим средством в борьбе с болезнью свои познания – но, очевидно, он их переоценивал. Хотя, с другой стороны, каким еще оружием он располагал?

Он поднес бокал к губам. Хорошо бы заняться любовью сегодня вечером… Разбудить Сибиллу? Это рискованно… В таких случаях она, большая любительница поспать, отбивалась руками и ногами, и ему ничего не оставалось, как повернуться на другой бок в ожидании лучших времен.

Анж надеялся, что скоро распогодится, но дождь шел безостановочно последние два часа и явно не собирался утихать. Поэтому приходилось все время смотреть под ноги, чтобы не растянуться на мостовой. В этом потопе уличные фонари освещали лишь сами себя, и, несмотря на все старания, он промочил ноги по щиколотку в бесчисленных лужах, попадавшихся на пути. К счастью, он знал этот квартал как свои пять пальцев – хотя раньше никогда не ходил здесь в такой темноте. И вот он со всех ног спешит в полицейский участок, рискуя сломать шею! Надо же!..

Однако, получив такое поручение, он облегченно вздохнул: по крайней мере, не придется больше слышать стоны матери. Все что угодно – включая дождь и поход в участок – лучше, чем нестерпимая атмосфера томительного, напряженного ожидания события, которое все никак не произойдет…

Обычно Анж убегал от полицейских, а не бежал к ним. Он подумал, что кто-нибудь из них наверняка его узнает, и чертыхнулся – и сразу же вслед за этим провалился по колено в воду, угодив в водосточный желоб. Черт, все одно к одному!..

Лишь когда мальчик наконец различил красноватые огни сквозь пелену дождя, он замедлил шаги. Затем, превозмогая страх, толкнул дверь полицейского участка.

С бокалом в руке Жан снова вернулся к окну, вслушиваясь в прерывистый шорох дождя по мостовой – убаюкивающую музыку, шепчущую о том, что лучше не выходить сейчас из дома. Капли на оконном стекле вспыхивали ярким или тусклым светом в неровных отблесках пламени, плясавшего в камине.

Жан снова подумал о ртути и еще одной области ее использования, кроме медицины, не столь мрачной – о живописи. При смешивании ртути с серой образуется киноварь. Она встречается и в природе, в виде кристаллов кроваво-красного цвета, например, в копях Альмаден в Андалузии. Различают три ее вида: китайская киноварь, самый чистый сорт, темно-красного оттенка; английская, красновато-розовая, и французская, ярко-красная. Чтобы придать киновари больше блеска, на нее наносят тонкий слой марены. После этого краски так и сверкают…

Отец, наверно, тоже уже спит, как и Сибилла. Вот уже много лет он трудится в своей мастерской, смешивая краски: свинцовые белила, берлинская лазурь, сиена, охра, жженая кость… Жан и сам некогда изучал все тонкости изготовления красок, пока наконец не осознал своего истинного призвания и не отказался унаследовать отцовское ремесло. Однако он сохранил часть полученных от отца знаний и со временем убедился, что они нелишние и в его новой профессии. В самом деле, разве основой точной диагностики не является наблюдательность – тщательное изучение кожи, слизистых оболочек, крови, непрозрачной оболочки глаз? Кроме того, живопись позволяла ему хоть немного дистанцироваться от тех ужасов, с которыми слишком часто приходилось сталкиваться на работе. Даже самые тяжкие жизненные испытания становятся легче переносимыми, когда вызывают в памяти полотна Карпаччо, Жерико, Энгра и Делакруа…

Вдруг до него донесся голос Сибиллы из соседней комнаты. Затем дверь распахнулась. Вид подруги в ночной рубашке – с отпечатком складок наволочки на заспанном лице, растрепанными волосами, – из-под кружевной нижней оборки которой выглядывали ее очаровательные босые ступни, оторвал Жана от размышлений. Игра света и тени на лице Сибиллы вернула ее облику былую загадочность, которая после четырех лет совместной жизни уже начинала понемногу исчезать. Но в это мгновение возлюбленная показалась ему желанной, как никогда.

– Ты что, оглох? Уже пару минут кто-то стучится в дверь! Это наверняка за тобой!

Три удара дверного молотка подтвердили ее слова. Вместо извинения Жан подошел к ней и коснулся губами ее губ.

– От тебя пахнет вином, – сказала Сибилла, отстраняясь.

Стук, должно быть, разбудил ее, а в таких случаях она всегда была недовольна. Жан хотел было ответить, но она уже закрыла за собой дверь. Он надел пальто и котелок, взял сумку с медицинскими инструментами, задул единственную свечу, горевшую в комнате, и, убедившись, что защитный экран придвинут к камину достаточно плотно и ни один из тлеющих мелких угольков не попадет в комнату, вышел.

Лестница не была освещена. Жан начал осторожно спускаться, не отрывая правой руки от перил. По мере спуска все сильнее ощущался запах сырости. Добравшись наконец до узкого холла, он наступил в лужу, натекшую из-под входной двери с улицы. Снова раздались два удара дверного молотка, звуки которых эхом повторились под сводами холла.

– Уже иду, – сказал он, сомневаясь, что шум дождя позволит расслышать его слова снаружи.

Итак, с чем ему предстоит иметь дело сегодня? С тех пор как Жан стал работать и в службе ночных вызовов, он каждый раз гадал, какой экстренный случай его ждет: приступ чахотки, выкидыш, нервное или психическое расстройство, лихорадка, несчастный случай, самоубийство… Больные были не слишком щепетильны, поскольку его визит ничего им не стоил. В те дни, когда рабочим выдавали жалованье, Жана чаще всего вызывали ради лечения травм, полученных в результате пьяных драк, а также по разным пустяковым случаям, поскольку алкоголь способствовал и излишней мнительности: врача могли поднять с постели среди ночи из-за слабого детского кашля.

Но больше всего Жан опасался, что его вызовут к ребенку, заболевшему крупом, потому что единственным способом, помогающим справиться с этой болезнью, было отсасывание дифтерийных пленок, затрудняющих дыхание. Он помнил, что случилось с доктором, прозванным Зеленкой (не в честь медицинского препарата, а из-за пристрастия к абсенту), бывшим военно-морским хирургом, уволенным из-за пощечины какому-то высокому чину и постепенно деградировавшим, так что приемной ему служила небольшая комнатка, смежная с общим залом в бистро. Однажды какая-то женщина позвала его к своему ребенку, ставшему жертвой этой смертельной болезни. Отсосав гнойные пленки, доктор спас умирающего малыша, но сам при этом заразился и умер всего несколько дней спустя.

Жан открыл тяжелую дверь и, едва шагнув за порог, почувствовал, как забарабанил дождь по его котелку. Перед ним стоял сержант городской полиции в блестящей от влаги фуражке и отяжелевшем плаще. Полицейский протянул Жану руку, и тот пожал ее, спросив:

– Что на сей раз?

– Роды на Драконьей улице, – ответил сержант.

Несмотря на потоки воды, стекавшие с котелка и брызгавшие в лицо, Жан невольно улыбнулся. Роды были единственной счастливой причиной срочного вызова…

Прежде чем свернуть вслед за сержантом на улицу Святых Отцов, Жан повернул голову к набережной Сены и Лувру, но из-за пелены дождя ничего не было видно уже в десяти метрах. Благодаря проводнику он был избавлен от необходимости отыскивать дорогу в лабиринте улочек, погруженных во тьму, и мог обдумать свои действия по прибытии на место: выложить из сумки инструменты, сделать первые приготовления… Есть надежда, что самое необходимое уже сделано, – например, воду уже нагрели, – особенно если будущий ребенок в семье не первый.

– Пришли, – объявил сержант, замедляя шаги.

Подняв голову, которую он все это время держал опущенной, чтобы хоть немного укрыться от дождя, Жан едва успел разглядеть уже исчезающего в проеме двери подростка – тот, очевидно, ждал их здесь. Когда Жан и полицейский вошли вслед за мальчиком в узкую дверь, тот быстро, прыгая через две ступеньки, побежал по лестнице наверх. Они в свою очередь стали подниматься, оставляя за собой мокрый след от стекавшей с одежды дождевой воды.

Поднявшись на пятый этаж, Жан двинулся по узкому изогнутому коридору. Из дверей по обе стороны выглядывали любопытствующие соседи. Судя по всему, в основном тут жили рабочие: мужские и женские лица были грубыми, со следами усталости. Несколько жильцов, шедших навстречу, при его приближении прижимались к стене и смотрели на него с некоторым боязливым почтением, словно ждали от него чуда. Жан запыхался во время подъема по лестнице, но старался этого не показать. Из-за тонкой перегородки, почти не заглушавшей звуков, донесся крик боли, что вызвало новую волну перешептываний.

Дверь в комнату была открыта. Жан ненадолго задержался на пороге и быстро окинул взглядом помещение. На пространстве площадью примерно двадцать квадратных метров собралось семь человек, не считая лежащей на кровати роженицы. Все они обернулись при появлении доктора: мужчина, очевидно отец семейства, две женщины и четверо детей, одним из которых оказался мальчик, встретивший Жана и полицейского внизу. Волосы у него были мокрые. Должно быть, он и бегал в полицейский участок. Жан более внимательно оглядел комнату: два небольших оконца, одно из которых приоткрыто, стол, несколько стульев, буфет, свернутый матрас в углу, чугунная печка, на ней – таз с водой, которая уже понемногу начинала закипать. Ну что ж, по крайней мере, об этом они позаботились… Значит, они живут в этой комнате как минимум вшестером. А скоро их будет семеро – если все пройдет хорошо, добавил Жан про себя. Его пальто и котелок промокли насквозь, но он не видел подходящего места, куда их можно было бы повесить. А если он оставит их в коридоре, то рискует никогда больше не увидеть. Наконец он протянул их уже знакомому мальчику.

– Как тебя зовут? – спросил Жан.

– Анж [1]1
  Анж (Ange) дословно переводится как «ангел». – Здесь и даже примечания переводчика, кроме особо отмеченных случаев.


[Закрыть], – ответил парнишка, взглянув ему прямо в глаза.

Присутствующие по-прежнему не отрывали от доктора глаз. Роженица снова приглушенно вскрикнула – очевидно, его присутствие смущало ее до такой степени, что она даже не осмеливалась кричать громко. Всего три минуты после предыдущей схватки, быстро прикинул Жан. Стало быть, он пришел как раз вовремя.

– Здесь слишком много народу, – мягко сказал Жан. – Мне хватит и одного человека в помощь. Может быть, вы?.. – Он обернулся к одной из двух присутствующих женщин, более симпатичной и приветливой на вид, – брюнетке с угольно-черными глазами и ресницами, чьи волосы были собраны в тяжелый узел на затылке.

Она с серьезным видом кивнула, и все остальные вышли из комнаты. На столе остались только куски чистого полотна, сложенные в стопку, и таз с водой. Жан снял сюртук и повесил его на спинку стула, закатал рукава рубашки до локтей. Затем подошел к кровати и слегка сжал руку женщины, на лбу у которой выступили крупные капли пота.

– Все идет как надо, не беспокойтесь. Да и потом, вам ведь уже не привыкать, – попытался пошутить он.

Женщина в ответ изобразила на лице улыбку, больше похожую на гримасу боли. Жан раскрыл сумку и вынул оттуда металлическую коробку с инструментами, банку вазелина и сверток гигроскопической ваты. Все это он разложил на столе, затем шире открыл окно. Вместе с грохотом дождя по окрестным шиферным крышам в комнату ворвался поток свежего воздуха.

– Вот, теперь вам будет чем дышать, – сказал он и сделал ярче свет единственной в комнате керосиновой лампы. После чего добавил: – Пойду вымою руки.

Писк новорожденного, которого Жан осторожно взял в руки шесть часов спустя, – все еще связанного с матерью пуповиной, словно огромной артерией, – оживил утихшее за это время любопытство соседей, и они снова столпились на пороге комнаты. Многие из них собрались в коридоре и даже во дворе, благодаря тому, что дождь наконец перестал. Можно было подумать, что сейчас народ выстроится вдоль всей улицы, до самой церкви Сен-Жермен-де-Пре – по крайней мере, такое впечатление возникло у самого доктора, зачарованного явлением новой жизненной силы, исторгнутой на свет содрогающимся материнским лоном.

Испытывая смертельную усталость, Жан положил младенца между бедер женщины, которая попыталась поднять голову, чтобы разглядеть своего новорожденного, и занялся приготовлениями к тому, чтобы перерезать пуповину. Из металлической коробки он достал моток стерильной шелковой нити и, обмотав ею пуповину с одного конца, затянул так крепко, что нить полностью исчезла в образовавшейся кожной складке. Затем сделал то же самое с другого конца и только после этого перерезал пуповину.

Когда новорожденного опустили в таз с теплой водой, он заплакал громче. Помощница Жана с улыбкой наблюдала за его действиями, держа наготове чистое полотенце. Усатая физиономия отца семейства показалась из-за приоткрытой двери.

– Мальчик! – объявил Жан, протягивая ребенка помощнице, которая тут же с готовностью его подхватила.

«Мальчик!» – эхом зашелестели голоса в коридоре.

Как только младенца запеленали и положили рядом с матерью, он перестал плакать. С лица матери не сходило умиротворенное выражение. Наполовину закрыв глаза, она нежно гладила сына, который уже с жадностью причмокивал губами, требуя молока. Инстинкт жизни, подумал Жан с восхищением, хотя сам едва держался на ногах после шести часов непрерывной сосредоточенности. Теперь оставалось лишь дождаться последа – выхода плаценты и зародышевых оболочек, – после чего наконец можно будет вернуться домой и поспать несколько часов.

Отец новорожденного мальчика откупорил бутылку вина и наполнил уже выстроенные на столе стаканы. Жан взял протянутый ему стакан и вместе со всеми выпил за здоровье маленького Раймона. Кислое вино защипало язык и не сразу проскользнуло в горло, которое непроизвольно судорожно сжалось. В комнате сейчас находились примерно полдюжины взрослых – некоторые, судя по виду, уже готовы были отправляться на работу – и четверо детей, личико каждого из которых было бледным и осунувшимся от недосыпа. Однако не имело смысла просить их оставить мать в покое – эта комната была единственным жилищем для всей семьи.

Духота становилась все сильнее. Жан встал, что потребовало от него некоторых усилий, и открыл второе окно. Теперь нужно было позаботиться о матери. Помощница Жана снова поставила греться воду, а собравшиеся взрослые и дети потянулись в коридор. Доктор задержался на пороге рядом с отцом семейства. Взгляд у того был мутным – от волнения или от вина?.. Мужчина выглядел всего лет на десять старше Жана, однако у него уже было пятеро детей, считая новорожденного мальчика. Все четверо старших были рыжеволосые, с карими или зелеными глазами, больше похожие на ирландцев, чем на французов, если не считать болезненной бледности – ведь воздействие парижского воздуха не могло не сказываться. Наверняка ждут не дождутся, когда им исполнится по шестнадцать и можно будет расправить крылья и улететь из семейного гнезда, в тесноте которого жизнь становится все более невыносимой… После трех лет врачебной практики Жан хорошо знал эту музыку.

Отец семейства повернулся к нему. В его гордости было что-то трогательное, хотя продолжение истории Жан только что себе представил. Младенец, дремавший на животе матери, неожиданно захныкал, и двое мужчин одновременно обернулись. Жан перехватил взгляд, которым обменялись супруги. В конце концов, может быть, это мимолетное счастье стоит той цены, которую приходится за него платить…

– Итак, не забывайте, – напомнил Жан отцу, – что ваша жена должна будет пить бульон утром и вечером, а послезавтра ей можно будет съесть яйцо и ломтик мяса. И старайтесь, по мере возможности, обеспечить ей покой. Он ей очень нужен. Не волнуйтесь, никаких осложнений быть не должно. Я зайду к вам через пару дней. Но я уверен, что все будет в порядке. – Он посмотрел на новорожденного мальчика и добавил: – У вас замечательный малыш.

Отец взволнованно пожал ему руку, и Жан вышел в коридор. Мальчик, которому он доверил верхнюю одежду, ждал его на верхней лестничной площадке. Он молча протянул Жану пальто и котелок, которые за эти почти восемь часов уже успели полностью высохнуть. Из небольшого слухового окошка просачивался сероватый утренний свет. К тому времени, когда Жан вернется домой и ляжет в постель, день будет уже в разгаре.

– Доктор?.. – нерешительно сказал мальчик, взглянув на него серьезно. Волосы парнишки тоже высохли и теперь пылали, словно костер.

– Да? – отозвался Жан и слегка наклонился, потому что мальчик говорил полушепотом.

– Моя сестра исчезла, доктор.

– Как это исчезла! – спросил Жан, который мечтал только об одном – как можно быстрее лечь спать.

– Ну… – произнес мальчик прежним неуверенным тоном, – она ушла из дома два года назад, когда ей исполнилось семнадцать. Стала торговать собой направо и налево… работала на улице… ну, вы понимаете.

Жан кивнул, с трудом сдерживая нетерпение. При чем здесь он?

– Но обычно я с ней виделся каждые два-три дня. А тут вдруг она исчезла и не появляется уже две недели. Если бы у нее было какое-то дело, она сказала бы мне… Ее зовут Полина.

Мальчик замолчал, видимо ожидая какой-то реакции. В этом ребенке было что-то необычное – он говорил как взрослый, в глазах его светился недетский ум. Это не могло не вызывать заинтересованности.

– Твои родители обращались в полицию? – со вздохом спросил Жан.

Задать вопрос – уже означает впутаться в дело…

Парнишка пожал плечами. Жан смотрел на него с любопытством: явно должно было быть какое-то продолжение.

– С тех пор как она ушла из дома, их больше не заботило, что с ней. С них и без того хватило… Не говоря уже о том, что полицейским плевать на таких девушек, как моя сестра. У них других забот полон рот. Отец все же ходил в полицию, потому что я его очень просил. Но там ему сказали, что рано или поздно либо она сама объявится, либо ее найдут мертвой… – Мальчик умолк и после недолгой паузы прибавил: – Я даже ходил в больницу Сен-Лазар – пару раз ее отправляли туда, когда она подхватывала заразу. Но ее там не оказалось.

– Но чем же я здесь могу помочь, малыш?

– Попросите полицейских, чтобы они ее нашли…

– Я?

– Вас они послушают, – произнес мальчик с мольбой в голосе.

Витая лестница, круто уходящая вниз, словно приглашала Жана не мешкая спуститься по ступенькам и вернуться домой.

– Хорошо, я это сделаю, – пообещал он. – Как, ты сказал, ее зовут? Полина?..

– Да, Полина Мопен. Но вообще она больше известна как Полетта. Она рыжая, как я…

Жану захотелось погладить парнишку по голове, но тот выглядел слишком серьезным, как и его просьба, так что подобная фамильярность была бы неуместна.

– А тебя как зовут? Ты говорил, но я запамятовал… – Он развел руками. – Слишком устал, помогая твоему братишке появиться на свет.

– Анж.

Жан кивнул.

– Хорошо, Анж, я этим займусь, – сказал он и начал спускаться по лестнице.

Когда до нижней площадки оставалось всего несколько ступенек, Жан поднял голову. Опершись на перила обеими руками и подбородком, Анж пристально смотрел на него темными глазами, подернутыми дымкой печали; этот взгляд был как последнее напоминание о том, чтобы он не забыл выполнить просьбу. Жан помахал мальчику рукой и продолжал спускаться.

Когда он вышел на улицу, мимо проезжал фиакр, который везли скачущие рысью лошади. Колеса фиакра попали в лужу, и брюки и ботинки Жана обдало грязной водой. Он выругался. Знакомый полицейский сержант, успевший вовремя отскочить, слегка ухмыльнулся. Затем оба зашагали по направлению к Сене.

– Послушайте, – заговорил Жан, когда они проходили мимо церкви Сен-Жермен-де-Пре, – тот мальчик, который вчера вас вызвал, говорит, что его сестра исчезла две недели назад. Судя по всему, она была публичной женщиной – хотя напрямую он этого не говорил. Он также не сказал, был ли у нее «желтый билет». Скорее всего, нет… Что полагается делать в таких случаях? Ей семнадцать лет, ее зовут Полина Мопен. Хотя больше она известна как Полетта.

Сержант вынул из кармана плитку табака и скрутил сигарету. Затем провел по ней языком, чтобы склеить, и сунул в рот – она почти полностью исчезла в его густых усах. Видимо, он почувствовал важность просьбы и, чтобы придать себе веса, нарочно медлил с ответом. Жан взглянул на небо. Несколько звезд еще мерцали слабым светом. Если он не будет слишком задерживаться, то ляжет в постель еще до окончательного наступления дня.

– Таких девиц исчезает около двух тысяч в год в одном только Париже. Но это не значит, что нужно обязательно ждать самого худшего. Большинство уезжают в провинцию, без документов, некоторые даже исправляются, встают на честный путь, занимаются хозяйством. При этом не всегда берут на себя труд уведомить об этом близких.