Текст книги "Внутренний голос"

Автор книги: Рене Флеминг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Однако я интересовалась не только классической музыкой. В Потсдаме я влюбилась в джаз, да так сильно, что какое-то время всерьез раздумывала, не связать ли с ним свою жизнь. На втором курсе я отправилась на прослушивание в биг-бэнд. Моя мать работала с Эстер Саттерфилд, солисткой Рочестерского ансамбля Чака Манджоне, пользовавшегося невероятной популярностью. Эстер пела «Страну фантазий», и эта сладостная возбуждающая песня навсегда запечатлелась в моей памяти. Ее-то я и спела на прослушивании, воображая себя Билли Холидей [9]9
  Билли Холидей (1915–1959) – американская джазовая певица.


[Закрыть], с гарденией за ухом, обхватив обеими руками старомодный серебристый микрофон. Альбом с музыкой к фильму «Леди поет блюз» я заслушала до дыр и выучила все песни – как нотную партитуру для фортепиано, так и партию голоса. В общем, меня взяли в биг-бэнд, и вскоре я стала каждую неделю петь с джазовым трио. Два с половиной года мы выступали воскресными вечерами, у нас даже появились свои поклонники, так что зал всякий раз был набит битком.

После монотонных упражнений на дыхание и резонанс джазовые концерты становились для меня настоящей отдушиной. Эта музыка научила меня держаться на сцене. Еще бы, ведь джаз невероятно интерактивен, и каждый раз одна и та же песня играется по-новому. Джаз помог мне избавиться от страхов – бояться некогда, надо быстро решать, в каком направлении двигаться.

Я училась доверять своим инстинктам. Вскоре я выяснила, что мне придется не только петь, но и выступать с веселым конферансом между номерами. Я могла брать головокружительно высокие ноты и справляться с нескончаемыми импровизациями, но простые фразы вроде «Как настроение?» казались мне невыносимо сложными. Бас-гитарист Пат О'Лири пихал меня сзади в плечо. «Ну скажи же хоть что-нибудь! – шипел он. – Развесели их!»

Развеселить? Никто не упомянул об этом, принимая меня на работу. Хуже всего, что каждый раз приходилось придумывать новые шутки и выбирать новое направление моей односторонней беседы. («Нежарко у нас сегодня, не правда ли, э-э, Потсдам?») Петь одни и те же песенки неделя за неделей считалось нормальным, а вот срок годности моих ненаписанных монологов истекал в тот же вечер. Публика походила на стеснительную девицу, которая пришла на свидание вслепую и ждет, когда же ее начнут развлекать разговорами; я старалась как могла – деваться-то некуда было, – но не слишком преуспела. Завоевать сердца зрителей можно самыми разными способами; научиться для начала разговаривать с ними – не самая плохая идея.

Джаз также предоставлял уникальную возможность для вокальных экспериментов. Пат несколько раз приходила на наши концерты и во время перерывов спрашивала: «Ты знаешь, что только что взяла верхнее ре выше верхнего до?» У Пат был абсолютный слух, и она точно знала, что я делаю, даже если сама я не могла этого отследить. Я брала самые высокие ноты, исполняя джаз, просто потому, что не подозревала, насколько они высоки. Это была всего-навсего импровизация. А вот высокие ноты для сопранового репертуара мне не покорялись. Все, что было выше нормы, от соль до верхнего до, оставалось для меня недостижимым. Эти звуки, пронзительные, резкие, казались мне непобедимыми.

Иногда мы отправлялись на гастроли. Парни из ансамбля были постарше и поопытней. Ларри Хэм научил меня готовить великолепные омлеты, а Эдди Орновски возил по окрестностям на своем большом старом белом «кадиллаке» с красным кожаным салоном под аккомпанемент шубертовских струнных квартетов. Я многому училась и у них.

Поворотным моментом стал мастер-класс легендарного саксофониста Иллинойса Джакета, предложившего мне поехать с ним на гастроли. (Он растаял, когда я спела «Ты изменился», – песни о неразделенной любви особенно мне удавались.) Это предложение заставило меня задуматься о том, кем же я хочу стать, оперной певицей или джазовой. Я была совсем молоденькой девушкой и в глубине души понимала, что мне не хватит духу переехать в Нью-Йорк, а без этого о джазовой карьере и речи быть не могло. Я не умела мыслить независимо. Я даже не могла сама решить, что приготовить на обед, – всегда спрашивала совета у других. Джаз – музыка свободы, а я все еще ходила по струнке. В общем, я предпочла знакомую территорию и осталась в колледже.

После баховской Мессы си минор я спела Лори в единственной опере Аарона Копленда [10]10
  Аарон Копленд (1900–1990) – американский композитор, пианист, дирижер и педагог.


[Закрыть]«Ласковая земля», главную партию в камерной опере Густава Хольста [11]11
  Густав Хольст (1874–1934) – английский композитор и педагог.


[Закрыть]под названием «Странствующий ученый» и Элси Мэйнард в великолепной постановке «Йомена-гвардейца» Гилберта и Салливана [12]12
  Поэт и драматург сэр Уильям Гилберт (1836–1911) и композитор Артур Салливан (1842–1900) – авторы популярнейших английских оперетт.


[Закрыть]. Эти роли, так же как и джазовые импровизации, давали мне возможность выступать не перед преподавателями и сокурсниками, а перед настоящими зрителями. Очень пригодились уроки танца и театрального мастерства. Если бы я поступила в Истмен или Джуллиард, у меня бы не было возможности изучать драматическое искусство: учебные курсы разных факультетов консерваторий тогда не пересекались. Позже поняли, что профессиональные певцы должны быть еще и актерами, и правила изменились, но к тому времени я уже окончила учебу.

В качестве специальности я выбрала музыкальное образование. Родители мои, люди неизменно практичные, считали, что ремесло прежде всего должно обеспечивать кусок хлеба. Они верили в мои певческие способности, но в то же время давно имели дело с музыкой и знали, сколько талантливых сопрано не достигают карьерных вершин, а то и вовсе прозябают без работы. Если мои грандиозные мечты не осуществятся – а вероятность очень велика, – надо же будет как-то зарабатывать на жизнь. Могу сказать одно: я счастлива, что мне удалось стать певицей, ибо даже самые тяжелые моцартовские партии – сущий пустяк по сравнению с семестром работы школьным учителем. Восьмиклассники с их ломающимися голосами и играющими гормонами по сей день остаются для меня одним из серьезнейших жизненных испытаний. Я всегда с почтением относилась к профессии моих родителей, мне казалось, я понимаю ее специфику, но только проведя несколько уроков сама, я осознала, какой это тяжкий труд – преподавать в государственной школе. Когда мой брат Тед, продолжив семейную традицию, стал учителем, я была искренне восхищена.

Моя учеба в Потсдаме подходила к концу, и я очень переживала предстоящее расставание с Пат, но она мягко, хоть и настойчиво вытолкнула меня из гнезда. «Ступай и учись новому у других», – уговаривала она. Я любила Пат, ценила все, что она для меня сделала, и напомнила ей, что многие певцы всю свою карьеру остаются верны одному учителю. Но она была непреклонна. С ее благословения и после долгих понуканий я отправилась продолжать образование в Истмен.

Неожиданно для всех, и в первую очередь для самой себя, на первом прослушивании в Истмене я получила партию Церлины в «Дон-Жуане». Я впервые участвовала в полноценном оперном спектакле и испытывала настоящий восторг, выходя на сцену Истменского театра, в котором провела так много времени в детстве. Это была невероятно амбициозная постановка; предполагалось, что баритон приподнимет меня в танцевальной сцене, и мы как сумасшедшие репетировали ее в Христианской молодежной ассоциации на другой стороне улицы. За свою карьеру я спела все три женские партии в «Дон-Жуане», и начинать действительно следовало с Церлины, с ее «Vedrai carino» – настоящей жемчужины оперного искусства. Самая сложная партия – Донна Анна, у нее две превосходные сцены и один из величайших аккомпанированных речитативов. Да Понте с Моцартом изображают ее противоречивое чувство к Дону Оттавио, затем искусно дают нам понять, что ухаживания Дон-Жуана пробуждают в ней затаенную страсть, после чего следует убийство ее отца, позор и печаль. Характер Донны Эльвиры (в партии которой я не слишком удачно дебютировала в Ла Скала) более очевиден: она отличается неуемным темпераментом и являет собой вопиющий случай рокового влечения. На протяжении следующих десяти лет Моцарт оставался краеугольным камнем моего оперного репертуара, в результате я спела девять разных моцартовских партий в различных постановках. Графиня в «Женитьбе Фигаро» стала моим дебютом – впервые, еще студенткой, я спела ее на музыкальном фестивале в Аспене, а затем в Хьюстоне, в Метрополитен, в Париже, в Театре Колон в Буэнос-Айресе, в Сан-Франциско, на обоих фестивалях Сполето [13]13
  Фестиваль двух миров, организованный композитором Джаном Карло Менотти в 1958 г., проводится в итальянском Сполето и его побратиме – американском Чарльстоне, Южная Каролина.


[Закрыть], в канадском Гамильтоне, я пела ее на фестивале в Глайндборне, в Женеве и Чикаго. Если кому-то требовалась Графиня, звали меня: благодаря этой роли я стала известной, выступив в 1991 году на праздничном концерте в честь двухсотлетия со дня смерти Моцарта. Честно говоря, сама я выбрала бы для дебюта на лучших сценах мира Берио [14]14
  Лучано Берио (1925–2003) – итальянский композитор-авангардист.


[Закрыть], Пуччини, Берлиоза или Стравинского, что угодно, только не Моцарта. Исполнение Моцарта требует совершенного, кристально-чистого голоса, то есть постоянных усилий, без которых я предпочла бы обойтись, но теперь, оглядываясь назад, я благодарна судьбе за этот репертуар, ведь он помог мне сохранить голос.

На том начальном этапе карьеры мне приходилось петь тщательно и аккуратно, оберегая юношескую прелесть и живость вокала, в то время как произведения других композиторов – драма в полный голос в сопровождении громкого оркестра – измотали бы меня раньше срока, и сейчас я бы слышала от оперных продюсеров лишь: «Премного благодарны, но ваш голос дрожит, и высокие ноты вы не тянете». Чистое везение – попасть в требовательные, но бережные руки Моцарта.

В то время оперным факультетом в Истмене руководил дирижер Ричард Перлман. Помню, как на занятии, посвященном Марии Каллас, он поставил нам ее запись. Он был знаком с ней лично и обожал рассказывать, как один раз во время репетиции в Далласе предложил ей какао. Дива отказалась: «Спасибо, голубчик, но от шоколада у меня прыщи вскакивают». История меня поразила – не столько ответ Каллас, сколько благоговение Перлмана перед ней. Даже по прошествии многих лет нельзя было не заметить, сколь сильное впечатление она произвела на молодого дирижера. Все сопрано в классе сидели и думали: «Ничего себе! Вот это да!» Мы слушали пение, а он утверждал, что ее голос прекрасен, – именно утверждал, как будто это доказанный факт, а не субъективное мнение. Когда я впервые услышала записи Каллас – то же касается и Элизабет Шварцкопф [15]15
  Элизабет Шварцкопф (1915–2006) – немецкая певица (сопрано).


[Закрыть], – я не поняла, почему все ими так восхищаются, обе показались мне не самыми выдающимися певицами. Голос Каллас звучал неприятно, слишком резко и остро, он походил на стальную иглу и вибрировал на высоких нотах, а пение Шварцкопф, несмотря на прекрасный голос, представлялось шероховатым и эксцентричным. Но так часто бывает – прелесть необычного, незнакомого понимаешь не сразу. Некоторые голоса начинаешь любить за их недостатки, за их странность и, самое главное, за то, что их можно узнать с первой ноты. Долго и внимательно слушала я записи этих двух сопрано, пока наконец не отдала им свое сердце, как и миллионы других поклонников. Вероятно, во время учебы я особенно чутко улавливала чужие шероховатости, потому что пыталась отшлифовать свои собственные. Однажды Арлин Оже [16]16
  Арлин Оже (1939–1993) – американская певица (сопрано).


[Закрыть]сказала Джону Мэлою, моему истменскому преподавателю, что из меня выйдет толк, если мне удастся отполировать технику. Я была талантлива и прилежна, но пока только училась пению, и, чтобы достичь высот, мне нужно было немало потрудиться, чтобы почувствовать себя настоящей певицей. И хотя некоторые мои выступления в Истмене удались, случались и провалы, самый худший из которых – мое первое прослушивание для национальной программы поддержки молодых талантов под эгидой Метрополитен-опера.

Аккомпанировал мне мой приятель Ричард Бадо, тоже студент Истмена. Память у меня уже тогда была натренированная, что – с моей-то манерой откладывать до последнего – сослужило мне плохую службу. Я выучила арию Памины «Ach, ich fiihl's» из «Волшебной флейты» за неделю до прослушивания. В зале сидели мои родители и друзья; строгое жюри, представлявшее Метрополитен, расположилось в самом центре. Я была наглажена, напомажена и загримирована, но стоило мне взглянуть на людей, которые меня любили и болели за меня, и тех, кто готов был дать мне шанс, – и самообладание покинуло меня. Я с места не могла сдвинуться от страха и мечтала лишь об одном: упасть в обморок и провалиться сквозь землю. Столько нервных певцов жаждут провалиться в эту несуществующую дыру на сцене, что я только удивляюсь, почему концертные залы по всему миру наконец ее не пропилят. «Ach, ich fiihl's» – ария необычайно пронзительная, большую часть которой нужно петь очень тихо.

Именно это пугает меня больше всего: обнаженные чувства. Не фейерверки, не фиоритуры, не скачки, не трели или грудные звуки – на этом я собаку съела. Ужасало меня спокойное, мягкое пение негромким голосом. От него меня прошибал холодный пот. Тогда я чуть ли не впервые столкнулась с арией подобного рода, и надо же было додуматься выбрать именно ее для столь важного прослушивания. Горло у меня сжалось, дыхание перехватило, и голос чудовищно дрожал. Мне не забыть, как сникли мои родные, а на лицах зрителей появилось выражение неловкости. Ричард Бадо позже признался, что хотел встать посреди моего выступления и сказать: «Давайте прервемся. Она может спеть намного лучше, по-моему, нам лучше попробовать на будущий год».

Все закончилось, а я, кажется, еще сто лет стояла на сцене с зажатым в тисках горлом: у меня случился первый настоящий личностный кризис. Я перестала понимать, зачем вообще учусь в аспирантуре, и отправилась за помощью к университетскому психотерапевту. Что я действительно умела, так это угождать другим и поступать таким образом, чтоб читать в их глазах всяческое одобрение. Я так вжилась в роль хорошей девочки, что, когда однажды прогуляла репетицию оперы ради концерта Бонни Райт [17]17
  Бонни Линн Райт (р. 1949) – американская блюзовая исполнительница, обладательница девяти премий «Грэмми».


[Закрыть], получила вместо удовольствия жуткий приступ тошноты. Я была хамелеоном – перевоплощалась в того, кого хотели во мне видеть окружающие, причем далеко не только мои родители или учителя. Я вела себя так даже с абсолютно незнакомыми людьми. После того загубленного прослушивания я как будто очнулась – и начала осознавать, кем на самом деле являюсь и чего, собственно, хочу. Именно тогда музыка стала моим призванием, и я начала относиться к своей карьере со всей ответственностью. Такое нередко случается с начинающими артистами, и это не похоже на волшебное превращение, скорее на начало новой жизни. Джон Мэлой очень поддерживал меня в тот период, уверял, что все получится, и я ему верила.

Как бы ни было мучительно сражаться со своими страхами, мне никогда не приходила в голову мысль все бросить. Родители воспитали меня бойцом, приучили никогда не сдаваться. В нашей семье не принято опускать руки или сворачивать на полпути. Философия моей матери гласила: можешь заниматься чем угодно, но бросать нельзя, неважно, идет речь о спектакле, игре на фортепиано или лошадях.

Оглядываясь назад, я понимаю, что кризис был неизбежен. Он все равно случился бы – не на прослушивании в Метрополитен, так позже. Желание всем понравиться мешало мне развиваться. Мне нужно было встряхнуться и начать задаваться вопросами, ответы на которые помогли бы двигаться вперед. В конце концов я убедилась, что люблю музыку, в особенности пение, и мне нравится этим заниматься. И я перестала чересчур беспокоиться о том, что думают другие. Это так просто, но для меня было совершенно новым ощущением.

В 1981 году мои родители развелись, а зимой 1983-го у мамы и ее второго мужа Джорджа Александра родился мальчик, мой брат Джорди. Я приехала в больницу, и меня даже позвали в палату в кульминационный момент. Только подумать, моя сорокапятилетняя мать рожала четвертого малыша! Тогда-то я и поняла, что обязательно когда-нибудь сама заведу детей. Сегодня этот ангел с вьющимися белокурыми локонами изучает пение и может поспорить размерами с Брином Терфелом [18]18
  Брин Терфел (р. 1965) – всемирно известный британский бас-баритон, часто выступает вместе с Рене Флеминг.


[Закрыть]. Прошлое лето он провел со мной в Лондоне – хотел выяснить, подходит ли ему стиль жизни оперного певца. У него, безусловно, есть талант, но только время и его страстное желание петь покажут, так ли это.

Именно тем летом я впервые поехала на музыкальный фестиваль в Аспен – петь и учиться. Это было чудесное время: голубое небо, серьезные музыканты, бесконечные возможности. Я каждый день проезжала семь миль на велосипеде до Марун-Беллз и обратно. Места там необыкновенной красоты. После рочестерской зимы лето в Аспене – удивительный подарок, так что каждый год я с нетерпением ждала, когда же можно будет собрать чемодан, взять велосипед и отправиться туда снова. Я подавала заявки на участие во многих летних программах, но меня приняли только в Аспене и Сполето. У меня вообще весьма внушительная история отказов, но в итоге мне всегда идеально подходило именно то место, где давали зеленый свет.

Два лета в Аспене я училась у Джен Де Гаэтани. Помимо всего прочего, она являлась для меня прекрасным образцом профессионального музыканта. Она обожала музыку и была так предана своему искусству, что могла расплакаться от избытка чувств во время мастер-класса. Набиваясь в ее гостиную, мы, студенты, ощущали себя членами некоего тайного общества; там мы пели друг для друга и шепотом обсуждали нюансы текста, динамику и резонанс. Там я познакомилась с Эдом Беркли, и он пригласил меня исполнить партию Секстон в опере Конрада Сузы «Трансформации», основанной на поэзии Энн Секстон [19]19
  Конрад Суза (р. 1935) – американский композитор. Энн Секстон (Энн Грей Харви, 1928–1974) – американская поэтесса, одна из ярких фигур 60-х, лауреат Пулитцеровской премии.


[Закрыть]; это была одна из лучших театральных постановок в моей жизни. Мы проводили целые дни за чтением и анализом стихов. На следующее лето мне дали роль Графини в «Женитьбе Фигаро», и меня услышал директор фестиваля Хорхе Местер. Он предложил мне продолжить обучение в Джуллиарде, который стал следующей ступенью в моем образовании. Никогда не угадаешь, кто будет сидеть в зале или в оркестровой яме и в чьих руках окажется твоя судьба, – да, в моей работе удивительные сюрпризы на каждом шагу.

ГЛАВА 3
УЧЕНИЧЕСТВО

Руководила оперным факультетом в Джуллиарде Эрика Гастелли, невероятно элегантная итальянка, которая всегда потрясающе выглядела, и как будто без всяких усилий. Стоит мне подумать об Эрике, как я тут же вспоминаю ее неизменное ожерелье из огромных кусков золотого янтаря. На первый же гонорар я купила себе янтарное колье. Людям свойственно перенимать чужие яркие черты, тем самым меняя свой характер. Шла ли речь о стиле Эрики Гастелли, способности Элизабет Шварцкопф к языкам или умении Беверли Силлз [20]20
  Беверли Силлз (1929–2007) – американская оперная певица, особенно популярная в 60-е и 70-е годы.


[Закрыть]привлекать публику, я всегда присматривалась к достоинствам других и старалась воспитать их в себе. Мы с однокурсниками копировали сильный итальянский акцент Эрики и высмеивали собственные прически или одежду в ее манере: сначала покачивание пальчиком: «О, Рене…» – и следом: «Как вам вообще пришло в голову напялить это ужасающее платье?»

Эрика сама позвонила мне сразу после того, как я вернулась домой из Аспена, и объявила, что меня приняли в Джуллиард: «Мы бы хотели, чтобы вы спели Мюзетту в "Богеме"». Она говорила очень низким голосом, очень официально – от такого тона вытягиваешься по струнке, даже если слышишь его по телефону, а отвечать следует неторопливо и с достоинством. Но в тот момент мне было не до церемоний. Я выронила трубку и принялась носиться по дому с воплями: «Джуллиард! Джуллиард!» Мама, равно как и Тед с Рашелью, оказались дома, и все они тоже стали кричать. Это был настоящий бедлам; он повторялся еще раза три-четыре после особенно важных телефонных звонков. Опомнившись, я кинулась на кухню и подобрала трубку с пола, уверенная: если Эрика еще ждет у телефона, она наверняка сообщит мне, что Джуллиард передумал. Однако Эрика ничуть не удивилась – как я узнала позже, она вообще никогда не удивлялась.

Существовавшая тогда в Джуллиарде учебная программа для аспирантов называлась «Американский оперный центр». Я была счастлива, что поступила туда, – в том числе и потому, что обучение было бесплатным. Два с половиной года я могла посещать любые языковые классы, изучать вокал, участвовать в оперных постановках, развивать музыкальные способности и дикцию. Платить нужно было только за комнату и еду. Жить в Нью-Йорке и оплачивать учебу мне было бы не по карману. В лучшем случае я бы могла позволить себе время от времени взять урок вокала или несколько практических занятий, но никогда в жизни не освоила бы столько полезных вещей. Мне еще очень многому предстояло научиться.

Отец, ставший свидетелем моего душевного кризиса после провала на прослушивании в Мет и буйной поры взросления, который за этим последовал, отговаривал меня от переезда в Нью-Йорк. «Все кончится тем, что ты прыгнешь с моста», – предупреждал он. Ему казалось, что огромный город не самое подходящее для меня место, – но мне там понравилось. Вместе с другими оперными певцами я подрабатывала в Рокфеллеровском центре – мы помогали юридической конторе вести крупное дело об асбесте, на котором мой дедушка мог бы изрядно выгадать. В нашем лице фирма получила образованных, надежных и честных сотрудников, взамен нам предоставили свободный график. На своих предыдущих подработках я приобрела отличные секретарские навыки, научилась печатать вслепую; вероятно, мне помогла хорошая зрительно-моторная координация глаз и рук, развившаяся за годы игры на фортепиано. Эта работа помогла мне в полной мере оценить все, что предлагал Джуллиард. Также я зарабатывала выступлениями в нью-йоркских церквях, привлекавших студентов, дабы внести свежую струю в любительские хоровые коллективы.

Предполагалось, что Хорхе Местер будет дирижировать постановкой «Богемы» с моим участием, а Грациелла Шутти, только покинувшая сцену, выступит режиссером. Конечно, это она должна была бы петь Мюзетту, я же была чем-то вроде эрзаца. Невероятная застенчивость мешала мне изображать чарующую властность соблазнительной Мюзетты. Шутти в конце концов воздела руки и воскликнула: «Я не знаю, что делать с этой девушкой!» Тут вмешался мой любимый репетитор Убальдо Гардини. Убальдо работал со мной часами. «Почему тебе так необходимо нажимать на эту ноту?» – сетовал он, когда я вытягивала верхнее ля в «Dove sono». По сей день я следую его совету: «Пой перед зеркалом. Если выглядишь смешно, значит, поешь неправильно». Моя Мюзетта довела его, так же как и Шутти, до белого каления, в итоге он потребовал: «Просто пройди по сцене, виляя бедрами». Но я не могла сделать даже этого. Мюзетта, между прочим, знаменитая кокетка, а я всего лишь скромная девушка из провинции. Разговаривать я еще худо-бедно научилась, но с походкой дела обстояли скверно. При этом я не сомневалась: стоит мне надеть костюм – и все будет прекрасно. В те времена я могла стать Мюзеттой, только если выглядела как Мюзетта. Мне необходимо было физически измениться, чтобы создать сценический образ. К счастью, я преодолела это. Умение быстро перевоплощаться – часть нашей профессии. Сегодня в моем расписании убийства, насилие, слезы и месть частенько следуют за перерывом на кофе. Мы должны быстро сглотнуть, а потом нырнуть и полностью раствориться в драматическом и эмоциональном языке оперы.

Но виляние бедрами и хлопанье ресницами в роли Мюзетты – сущий пустяк по сравнению с тем, что мне пришлось пережить в моей следующей джуллиардской постановке – «Таму-Таму» Джана Карло Менотти [21]21
  Джан Карло Менотти (1911–2007) – американский композитор и либреттист. Опера «Таму-Таму» (1973), что по-индонезийски означает «гости», была написана по заказу организаторов Международного конгресса антропологов и этнологов.


[Закрыть]. Решусь ли я выйти на сцену с обнаженной грудью, вот в чем заключался вопрос. «Таму-Таму» открывается следующей сценой: семейство читает газету и обсуждает трагические события в стране третьего мира, о которой никто прежде не слышал. Тут раздается стук в дверь, и люди, о которых они только что читали, возникают на пороге в своих юбочках из травы. Я играла мать семейства, и в какой-то момент одна из пришедших девушек, облаченная лишь в бусы и прикрытая длинными волосами, должна была поменяться со мной костюмами, – следовательно, мне предстояло раздеться. Назревал скандал. Мой учитель вокала вошел в кабинет нового президента Джуллиарда Джозефа Полизи и заявил: «Ни при каких обстоятельствах мою студентку не заставят выступать в чем мать родила. Должно найтись другое решение!» В итоге на меня надели боди с нарисованными сосками. Кто же мог предположить, что нарисованные соски будут смотреться из зала куда более реалистично?

Мои воспоминания о Джуллиарде делятся на две обособленные части. С одной стороны, это школа, постановки, в которых я участвовала, новые друзья и мои любимые репетиторы по дикции Том Грабб, Коррадина Капорелло и Кэтрин ЛаБуфф. С другой – Беверли Джонсон. Конечно, я благодарна Джуллиарду, давшему мне возможность поработать с ней. Но Беверли так быстро стала значить для меня в сотни раз больше, чем любая школа, что когда я думаю о ней, то воспринимаю не как часть Джуллиарда, а просто как часть моей жизни.

Все студенты Джуллиарда должны были найти себе преподавателя пения, причем непременно с факультета. Беверли тогда преподавала еще и на Музыкальном фестивале в Аспене, и я решила с ней посоветоваться. Не прошло и пяти минут, а я уже выполняла под ее руководством наклоны, параллельно выслушивая ответы на свои вопросы. Так все и получилось. Мы нашли друг друга. Я хотела получать подробные инструкции, как раньше у Пат Мисслин, и нашла их на ковре в гостиной Беверли.

У Беверли была отличительная черта – очень длинный подбородок, и, сколько я ее знала, она вечно пыталась его спрятать. Вскоре после нашего знакомства она решила никогда больше не фотографироваться. Это была очень стройная женщина с такой прекрасной осанкой, что со спины ей давали лет двадцать пять, но никак не восемьдесят. Возможно, она не очень преуспела в маскировке своего подбородка, но возраст скрывала как никто.

Беверли была не самым популярным педагогом, когда мы начали работать. На преподавателей тоже существует мода, и Беверли к тому времени не раз прошла все стадии, от репетитора, с которым все хотели заниматься, до последнего номера в списке, и снова наверх, и снова вниз… Мне повезло познакомиться с ней, когда она была немодной и могла уделять мне больше времени.

Хотя Беверли изучала пение, специальностью ее было фортепиано. Сначала в Джуллиард пригласили преподавать ее мужа, певца Хардести Джонсона. Вскоре, в 1964 году, она к нему присоединилась. Поскольку изначально она была пианисткой, а не певицей, к голосу у нее было довольно рациональное отношение, она придирчиво изучала его и прекрасно разбиралась в технической составляющей пения.

Мне следовало еще поработать над техникой пения, а она прекрасно в этом разбиралась и делала упор на физиологию, – в общем, мы с полуслова поняли друг друга. Выполняла ли я наклоны и разработанные ею дыхательные упражнения или мы просто общались, всегда у меня сохранялось ощущение, что мы подходим друг другу как ключ с замком. Я проработала с Беверли шестнадцать лет, и у меня нет никаких сомнений в том, что для моей певческой карьеры она сделала больше, чем кто-либо другой.

Конечно, Беверли была не единственным педагогом, требовавшим от учеников выполнения странных на первый взгляд заданий. На одном мастер-классе я должна была петь перед аудиторией лежа на полу. Другой преподаватель заставил меня сначала прислониться к стене, затем наклониться над пианино и, наконец, петь, согнувшись пополам и касаясь пола. Учителя готовы были, кажется, прибегнуть к любым ухищрениям, лишь бы избавить тело от напряжения в одних областях и придать ему силу и энергию в других. Такая координация технически сложна, она требует физического и психологического напряжения, полной отдачи, только тогда отдельные элементы встанут на положенные им места. Беверли, бывало, говорила, что напряжение в верхней губе может погубить голос на весь день, – самой бы мне наличие подобной связи никогда и в голову не пришло. Она посоветовала мне прижимать верхнюю губу пальцем, когда пою, и звук вдруг высвободился. Невероятно, но я действительно слышала разницу. За пение отвечает множество разных мышц, все их упомнить, а тем более контролировать – задача непосильная, поскольку большинство сокращаются непроизвольно.

У Беверли рядом с пианино – среди стопок нот хранился потрепанный экземпляр «Анатомии» Грэя. Она частенько доставала его, чтобы объяснить какую-нибудь деталь голосового механизма. «Видишь?» – спрашивала она, постукивая по странице. Она показывала мне рисунки глотки и гортани, надгортанника, мягкого и твердого нёба, диафрагмы и ротовой полости. Для начала мне необходимо было усвоить принципы дыхания и поддержки. Осваивать дыхание следовало постепенно, в три этапа. Я должна была научиться правильно вдыхать и рационально использовать пространство в легких и теле; как можно лучше контролировать выдох; оптимально поддерживать дыханием звук. Если дать телу вдохнуть как можно больше воздуха, вы почувствуете себя свободнее и выпустите напряжение, а грудная клетка расширится. Попросите обычного человека глубоко вдохнуть: он поднимет плечи и грудь, втянет живот, побагровеет, а вены у него на шее вздуются – согласитесь, не самый подходящий вид для извлечения прекрасных звуков. Поэтому певцы учатся расслаблять мышцы брюшной стенки и спины, не напрягаться (насколько это вообще возможно), их диафрагма должна непроизвольно расслабляться, чтобы легкие максимально наполнялись воздухом. Решающим здесь является расслабление межреберных мышц, благодаря чему грудная клетка расширяется и немного приподнимается. Грудь вздымается, тогда как плечи и шея остаются расслабленными. Повторяю, все это нужно делать, стараясь вообще не напрягаться. Освободитесь, расслабьтесь! Вообразите, что ваш торс – это бочка, начните со слабого вдоха, ослабьте напряжение в шее, высвободите место во рту и в носу, не вдыхайте воздух, сбросьте напряжение во рту и носу – подобные инструкции помогли мне развить правильное дыхание.

Пункт второй касался техники контроля дыхания, позволяющей эффективно использовать строго необходимое количество воздуха в каждом конкретном случае, в зависимости от того, длинная это фраза или короткий властный крик. Как ни странно, низкие звуки требуют больше воздуха, чем высокие. Да-да, медленные вибрации в нижнем регистре заставляют тратить воздуха больше, нежели стремительные колебания верхнего до. Представьте, что вы свистите или дуете в бутылки разного размера, – конечно, это совсем разные ощущения. Поток воздуха на высоких нотах более концентрированный. Певцу требуется время и физическая мощь, чтобы развить глубокое непрерывное дыхание, как у пловца; пение длинной фразы Рихарда Штрауса можно сравнить с погружением под воду.

Третья часть – поддержка дыхания – является одновременно самой сложной и самой спорной в дыхательной технике. Это одна из главных деталей певческой головоломки, которыми поделилась со мной Беверли. Споры о том, как лучше поддерживать голос, не смолкают, но очевидно, что именно поддержка позволяет певице «культурно кричать» три часа кряду без ущерба для здоровья, если певица правильно использует свое тело и поддерживает голос дыханием, то ощущение, что горло попало в тиски, ей незнакомо. Мой отоларинголог доктор Дэвид Славит не устает поражаться, как мы поем часами, – после такого кровь должна горлом идти, а у нас на следующий день связки, как у младенца: никакого покраснения, напряжения или припухлости. Со спортивными фанатами этот номер не проходит: после ударного матча они хрипят, а то и вовсе теряют голос. Драматические актеры пользуются поддержкой, как и мы, иначе они просто не справились бы с нагрузкой и не смогли бы давать по восемь представлений в неделю; правда, в последнее время в спектаклях все чаще используют технику для усиления звука. Певцы же отдыхают между представлениями, нашему голосу, совершающему воистину геракловы подвиги, нужен хотя бы день передышки, ведь тяжелоатлеты не тренируются по системе бегунов. Любопытное наблюдение: чем голос сильнее, тем больше он нуждается в отдыхе. Мой же лирический тембр реже задействован в «экстремальном пении», ежедневные тренировки ему только на пользу и позволяют сохранить главное – гибкость.