Текст книги "Мирабо: Несвершившаяся судьба"

Автор книги: Рене де Кастр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Однако кое-какие факты смущают; они предполагают сомнительные связи и сделки с совестью. Сторонников «абсолютного вето» чернь объявила «изменниками» уже в конце августа. 30 августа банда смутьянов, возглавляемая опустившимся дворянином, бравшимся за любую работу, – маркизом де Сент-Юрюжем, нанятым, возможно, герцогом Орлеанским, – пошла на Версаль, чтобы перерезать сторонников абсолютного вето. Эту орду удалось остановить. Были произведены аресты. Однако памфлеты продолжали выходить. В пасквиле под названием «Фонарь для парижан» были приговорены к смерти Мунье, Лалли-Толлендаль и Клермон-Тоннер. Имя Мирабо в этих подрывных сочинениях ни разу не упоминалось. Более того, в то время как запуганные угрозами депутаты хоронились в Версале, Мирабо свободно разгуливал по Парижу. В начале сентября, когда он выходил от книготорговца Лежея, его узнала довольно большая толпа; люди бросились с плачем к его ногам, называли «отцом народа» и публично выражали ему свое доверие как защитнику от «подлого вето».

Такая сцена сама по себе ничего не доказывает; ее сопоставили с множеством фактов того же порядка, возможно, преувеличенных или намеренно приумноженных. Если взглянуть на все вместе, нельзя не испытать сомнений по поводу абсолютной искренности Мирабо в тот период; но разве могло быть иначе, если только Мирабо не перестал бы быть самим собой?..

IX

Если тем летом 1789 года Мирабо решил укрепить свои позиции борца за демократию в глазах народа и своих коллег, то ему это удалось. Он и не добился для короля абсолютного вето, а последующие дебаты закрепили за ним в глазах общественности звание врага монархии.

На заседании 15 сентября в повестку дня был включен вопрос о порядке наследования престола – для занесения его в будущую Конституцию. Один из депутатов поднял сопутствующий вопрос: нужно ли включать в этот текст отказ испанских Бурбонов от французской короны, закрепленный международными Утрехтскими соглашениями.

Это был щекотливый юридический вопрос, каких возникало немало в период формирования международного права: могла ли Франция, одна из сторон, подписавших договор, отказаться от соблюдения только одного из его положений?

Епископ Лангрский Ла Люзерн мудро заявил: «Допустить испанскую ветвь на престол означает вызвать недовольство всех соседних держав – их напугает нарушение равновесия среди европейских стран. Исключить испанский дом – потерять единственного союзника Франции».

Дилемма была сформулирована столь ловко, что следовало ее поддержать. Мирабо, понимавший ее лучше кого бы то ни было, счел нужным пока обойти эту тему. Но чтобы не показаться защитником интересов Бурбонов, он замаскировал свою принципиальную поддержку яркой тирадой, которая только и была замечена.

– Я чувствую, – вскричал он, – что речь идет не больше и не меньше как о том, чтобы признать во Франции чужеземное господство, и что, по сути, испанское предложение о предварительном рассмотрении могло быть предложением австрийским.

Острая стрела, явно пущенная в королеву! Мирабо натер ее ядом, поставив на голосование вопрос о том, может ли человек, родившийся не во Франции, исполнять здесь функции регента. Это означало поставить вопрос о праве Марии-Антуанетты на регентство, почти за два года до того, как то же самое Собрание разрешило его самым жестоким образом. А кто на примете? – задумались недоброжелатели. Ответ напрашивался один: герцог Орлеанский. Это простое предположение. Однако королева, узнав об инциденте, была уязвлена и плакала…

Возможно, именно во время этого заседания, имевшего серьезные последствия, депутат от духовенства, аббат Валле, подошел к Мирабо и прошептал ему несколько слов; коллеги трибуна с ошеломлением увидели, как великий оратор вдруг переменился в лице и поспешно вышел из зала заседаний, утирая глаза тыльной стороной ладони. Аббат Валле был шурином доктора Изабо, врача из Жьена, который, как мы помним, пользовал Софи де Монье. И мы также не забыли, что она попыталась изменить свой жребий и начать новую жизнь, с офицером дю Потера; когда ее спутник умер, Софи отравилась угарным газом…

Мирабо несколько дней не появлялся в Национальном собрании. Похоже, он оплакивал свою юность: за два месяца из жизни ушли и Друг людей, и Софи. Покинутая им женщина как будто обрела после своей кончины силу, чтобы снова смутить сердце, уже давно бившееся не ради нее. Таким же парадоксальным образом Друг людей, сойдя в могилу, взвалил на сына груз старых ошибок, совершенных обоими.

Мирабо печально размышлял об этом у себя дома, где его единственным товарищем был тогда семилетний Люка де Монтиньи, которого госпожа де Нера оставила с отцом. Покинутый нежной подругой, Мирабо все больше запутывался в сетях госпожи Лежей. Завещание Друга людей нанесло последний удар. Великий оратор, перед которым преклонялась покоренная Франция, прекрасно сознавал, что он всего лишь нищий, погрязший в долгах. В конце сентября 1789 года он не мог уплатить жалованье своим слугам, ему даже не хватало денег на хлеб насущный.

Удрученный нуждой, Мирабо однажды ранним утром явился к графу де Ламарку и сказал ему с озабоченным видом:

– Друг мой, вы можете оказать мне величайшую услугу.

– Говорите.

– Я не знаю, как мне быть; я совершенно без средств; одолжите мне сколько-нибудь.

Ламарк предложил ему «колбаску» из монет общей суммой пятьдесят луидоров – все деньги, какие были в доме; Мирабо рассыпался в благодарностях:

– Не знаю, когда я смогу вам их вернуть; я еще не успел взглянуть на наследство отца, а мои родственники уже затевают против меня тяжбы.

– Не беспокойтесь по поводу вашего долга; я всегда буду рад оказать вам услугу и способствовать таким образом независимости вашего таланта и вашего характера.

Взволнованный Мирабо ответил, «что еще не встречал в своей жизни человека, который проявил бы себя таким истинным другом, как он».

Ламарк удовлетворенно думал: «Раз ему нужны деньги, значит, он не продался; я уверен, что Мирабо никогда не поступится своими принципами ради материальной выгоды».

Как раз в это время Мирабо начал одну из самых знаменитых дискуссий, имевшую отношение к восстановлению государственной экономики. Ибо финансовый беспорядок и был истинной причиной созыва Генеральных штатов, и надо полагать, что произошедшие с тех пор события ничем не поправили положения дел; оно даже ухудшилось, причем катастрофически.

После взятия Бастилии система взимания косвенных налогов рухнула; конторы были разграблены, реестры уничтожены, сборщики избиты.

Взимание прямых налогов практически остановилось, и казна лишилась не только новых поступлений, но и возможности обеспечить средства на текущие расходы. Бумажные деньги были тогда не в ходу; краткосрочные облигации Учетной кассы не находили сбыта; заем невозможно было провести без согласия Национального собрания.

Сразу же после ночи 4 августа Неккеру пришлось ввести депутатов в курс дела. Истинное положение вещей было очень далеко от чересчур оптимистичной картины, обрисованной министром при открытии Генеральных штатов. Надо думать, что Мирабо вздрогнул от приятной неожиданности, увидев, какому публичному унижению подвергнут министр финансов, с которым он так яро полемизировал когда-то в обличении причин ажиотажа. Обстоятельства позволили ему взять реванш более полный, чем он даже мог надеяться. Наказы избирателей требовали, чтобы Конституция была принята прежде утверждения новых налогов; таким образом, обращение к займу оставалось единственным выходом. Поэтому депутаты были готовы единогласно принять это обращение, когда Мирабо поднялся и выдвинул намеренно утопическое, но поразительное предложение: «Нужно, чтобы депутаты поддержали государственную экономику добровольными пожертвованиями, при необходимости путем займа под личную ответственность, а провинциальные собрания обеспечили помесячные сборы налогов».

Сам факт, что столь парадоксальное предложение, сделанное человеком, который был не в состоянии заплатить за свой ужин, не вызвало всеобщего возмущения, возможно, был безусловным подтверждением власти, какую Мирабо имел над своими коллегами с первых дней августа 1789 года.

Вероятно, из бравады виконт де Мирабо пожертвовал на алтарь отчизны пенсион в две тысячи ливров, полагающийся ему за службу во время войны в Америке. Великодушный герцог де Леви предложил, чтобы каждый депутат подписался на сумму, пропорциональную его состоянию, подписной лист должны были передать королю, вероятно, с намерением подать ему пример.

Доказав свою власть, Мирабо придал более доступную форму своему предложению: посоветовал выпустить заем, гарантированный имуществом депутатов; выступивший вслед за ним оратор впервые намекнул на то, что следует добавить для гарантии имущество духовенства.

Проект Мирабо не пришелся по вкусу правым. Состоятельные депутаты выступили против гарантии, однако за заем проголосовали, без отсрочки возмещения и с процентной ставкой в 4,5 процента, в то время как сокращение государственных фондов уже позволяло капиталистам получить более 6 процентов от своих денег.

Результаты этой финансовой наивности не заставили себя ждать. Депутаты, не пожелавшие поверить предупреждениям Мирабо по поводу реакции капиталистов, с глубокой печалью отметили, что к концу августа гражданский патриотизм принес в казну только два с половиной миллиона вместо тридцати, на которые рассчитывали при голосовании тремя неделями раньше.

Мирабо молча торжествовал. «Надо признать, – согласился Мирабо-Бочка, – что наши познания в финансах ограничены».

Неккер отделался тем, что предложил новый заем, на сей раз в 70 миллионов, с выплатой в течение десяти лет и ставкой в 5 процентов; прежние государственные облигации допускались к подписке за полцены; Собрание пошло дальше этих гарантий.

Одобрив речь Талейрана, с которым он все еще был в ссоре, Мирабо выступил в поддержку нового проекта. Хотя второй заем был выпущен на 80 миллионов, подписчики, бесчувственные и к обещанным выгодам, и к спасению государства, никак не откликнулись.

Мирабо потребовал, чтобы отныне Собрание посвящало по два дня в неделю финансовым дискуссиям: 19 сентября депутаты приняли это предложение, в котором содержался скрытый упрек Неккеру; депутат от Экса получил еще одно очко в свою пользу. Посчитав момент подходящим, чтобы перейти к более активным действиям, Мирабо напечатал и распространил памфлет, в котором нападал на Неккера и Учетную кассу без всякой пощады: он отпускал в его адрес словечки вроде «министерского деспотизма» и обвинял во введении общественности в заблуждение.

Чтобы отвести грозу, Неккеру оставалось только откровенно объясниться, что он и сделал 24 сентября. Он поднялся на трибуну, чтобы зачитать Национальному собранию подробный отчет о текущих трудностях: срочно необходимы 30 миллионов для выплат за октябрь и 60 миллионов, чтобы завершить год; в казне же самое больше 3–4 миллиона.

«У меня душа разрывается от того, что мне приходится обрисовывать вам столь отчаянную картину», – признался Неккер.

Министр предложил возможные меры: в будущем – строгая экономия, ныне же – возобновить сбор налогов. Разумеется, понадобятся услуги Учетной кассы, но, чтобы заранее отвести возможные возражения Мирабо, Неккер припас под конец ошеломляющее предложение: «Пусть французы согласятся перечислить в казну четверть своего дохода, чтобы восстановить ресурсы; положимся на их заверения, чтобы с точностью установить сумму перечислений».

Чудесная простота этого предложения покорила Национальное собрание. Однако она вызвала дельную критику со стороны экономиста Дюпона де Немура: тот не без оснований заметил, что нужно быть очень богатым, чтобы расстаться с четвертью своих доходов, не ограничив себя в самом необходимом; если обложить этим налогом лишь тех, кто в состоянии его уплатить, как того требует социальная справедливость, сборы окажутся столь невелики, что его рентабельность будет поставлена под сомнение.

Мнение специалиста взяло верх; записку Неккера отправили в комиссию на доработку. К несчастью, она вызвала воодушевление среди ее членов, невежественных демагогов. Маркиз де Монтескью заключил, что проект подоходного налога в 25 процентов должен быть принят «на ура»; если его окажется недостаточно, чтобы наполнить пустую казну, то существует собственность, не переходящая по наследству, которой духовенство может пожертвовать во имя высших интересов нации.

Ждали только высказываний Мирабо; тот взобрался на трибуну и, к всеобщему удивлению, объявил себя сторонником проекта, в котором наверняка уже видел скорую погибель Неккера.

Собрание было удивлено, но приготовилось принять первую предложенную председателем формулировку резолюции; Мирабо посоветовал поработать над формулировкой и взвесить каждое слово. Коллеги поручили ему составить текст, и он поступил очень умно: осыпая Неккера похвалами, подтвердил его вину; предлагая принять его проект, возложил на него ответственность за возможный провал. Поэтому, когда рассеялись чары, навеянные его голосом, депутаты, предоставленные сами себе, принялись если не рассуждать, то по меньшей мере спорить, и сообразили, что окажутся в дураках, обязав сами себя уплатить налог, составляющий четверть доходов.

Некоторые представители духовенства настолько глубоко постигли эту очевидность, что предложили, себе в избавление, предоставить в распоряжение государства некоторую часть церковного имущества, например золотые украшения. В то время как дело шло к избавлению от налога посредством симонии, Мирабо вернулся в зал и зачитал свою повестку дня; он отринул все околичности и предложил «принять дословно предложения первого министра».

Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой; посыпались возражения. Умеренный идеалист граф де Вирье довольно проницательно воскликнул:

– Мирабо загубил план!

Депутату от Экса пришлось вернуться на трибуну.

– Я не имею чести быть другом первого министра, – сказал он, – но будь я даже самым близким его другом, как гражданин и представитель нации, я, ни секунды не колеблясь, скорее пожертвовал бы его интересами, чем интересами Национального собрания. Эту мою позицию угадали, вернее, поняли, ибо я никогда и не пытался ее скрывать. Я в самом деле не верю, что доверие к Национальному собранию должно быть брошено на одну чашу весов с доверием к первому министру; я не верю, что спасение монархии должно быть связано с личностью кого-либо из смертных; я не верю, что королевство окажется в опасности, если г-н Неккер совершит ошибку.

После этого чрезвычайно ловкого утверждения Мирабо довел уровень дебатов до высшей точки:

– Мы должны дать согласие на меру, если не можем предложить ничего другого, – продолжал он. – Привыкший без колебаний выбирать в пользу родины, я выбираю план, который, доверяя его автору, она бы выбрала сама. Горе тому, кто не желает первому министру успеха, в котором так нуждается Франция! Горе тому, кто не отречется от всякого недоверия, всякой злобы, всякой ненависти на алтаре общественного блага! Горе тому, кто не поддержит всем своим влиянием планы человека, которого сама нация как будто призвала стать диктатором!

Выпустив эту отравленную стрелу, Мирабо умолк; спор вспыхнул с новой силой. «Бойся данайцев, дары приносящих», – процитировал Лалли-Толлендаль, «самый толстый из чувствительных людей», и посоветовал принять план Неккера, но не в редакции Мирабо. Выступив в свою очередь, д’Эпремениль и Ламет внесли еще бо́льшую сумятицу.

С видом господина, Мирабо поднялся и заговорил в четвертый раз за день, дав себя увлечь порыву красноречия. Жермена де Сталь, присутствовавшая на заседании, постигла гениальность врага своего отца [43]43
  Знаменитая писательница Жермена де Сталь (1766–1817) была дочерью Жака Неккера.


[Закрыть]и признала, что в тот день его сила оказывала «чудесное» действие.

– Позвольте мне ответить, – гремел Мирабо, – разве министр не сказал, что промедление усугубляет положение, что один день, один час, один миг могут сделать опасность смертельной? Мы боимся чрезмерных жертв, опасаемся налога, но что такое банкротство, если не самый жестокий, самый несправедливый, самый ужасный из налогов? Друзья мои, послушайте меня: два века грабежа и разбоя разверзли страшную пропасть, которую предстоит заполнить; ну что ж! Вот список самых богатых французских собственников; выбирайте самых богатых, чтобы принести в жертву меньше граждан; но выбирайте, ведь нужно, чтобы малое число пострадало во имя спасения основной массы народа!.. Разве вы не видите, что, объявив о банкротстве государства или, что еще ужаснее, сделав его неизбежным, умалчивая о нем, вы запятнаете себя в тысячу раз более преступным деянием, безвозмездно преступным?.. Вы думаете, что если вам будет нечем заплатить, то вы уже не должны? Вы думаете, что тысячи жертв предоставят вам наслаждаться вашим преступлением? Уверены ли вы, что столько людей, лишенных хлеба, позволят вам спокойно вкушать блюда, ни числом, ни изысканностью которых вы не пожелали поступиться?.. Значит, отдать часть своего дохода, чтобы спасти все, что имеешь, – великодушно? Я говорю о самом грубом вашем интересе… Голосуйте же, голосуйте, потому что мы в ответе за всякое промедление… Вокруг нас нет ни Катилины, ни опасностей, ни бунтовщиков, ни Рима. Но сегодня здесь банкротство, уродливое банкротство; оно грозит пожрать вашу собственность, вашу честь… а вы рассуждаете!

Околдованные, побежденные, исполненные воодушевления депутаты Национального собрания вскочили на ноги – все как один. Раздались аплодисменты, потом депутаты единогласно проголосовали за предложение: «заслушав доклад финансового комитета, Национальное собрание, учитывая чрезвычайную ситуацию, с доверием принимает план первого министра».

«Вот чертяка, талант!» – пробурчал граф де Рошешуар, депутат от дворянства, немного стыдясь того, что позволил себя увлечь, тогда как актер Моле, звезда театра «Комеди Франсез», подошел к Мирабо во главе делегации патриотов и убежденно ему сказал:

– Ах, господин граф, что за речь! И с каким выражением вы ее произнесли! Боже мой, как же вы ошиблись с призванием!

В этом жестоком изобличении была сермяжная правда, ибо, нарисовав живописную картину людского несчастья, избичевав нераскаявшихся жуиров, Мирабо под руку со своим молодым другом, журналистом Камилем Демуленом, отправился ужинать. Тот потом написал своему отцу: «После заседания Мирабо отправился ужинать в великолепной компании; мы с его любовницей пили чудесные вина. Я чувствую, что его чересчур изысканный и обильный стол меня развращает». Демулен принадлежал к той части юношества, которая смешивала эру Революции с эрой добродетели и удивлялась, находя в Мирабо все пороки, в каких обвиняли аристократию.

Намного тоньше суждение Гёте: «Французы смотрят на Мирабо как на своего Геракла, и они совершенно правы». Словно сказочный герой, граф де Мирабо познал и порок, и добродетель; но будучи слишком велик, чтобы удовлетвориться чем-то одним, выбрал и то и другое, и в его могучей личности порок и добродетель смешались так, что стали неотделимы. Можно даже сказать, что личные пороки были для него лишь разрядкой, которой требовали политические добродетели…

Глава вторая
ПОВОРОТ СУДЬБЫ (ОКТЯБРЬ 1789 – МАРТ 1790)

У нас в одну и ту же четверть часа можно узреть героизм свободы и идолопоклонство рабства.

Мирабо. Письма к Мовийону

I

За несколько дней до речи о государственном банкротстве граф де Ламарк нашел способ передать королеве, чтобы она не тревожилась по поводу его отношений с Мирабо. Камер-фрау госпожа д’Оссен, которой он дал это поручение, должна была сообщить Марии-Антуанетте, что Ламарк старается умерить революционные порывы депутата от Экса и подготавливает его к тому, чтобы стать полезным королю, когда министрам придется согласовывать свои действия со столь могущественным человеком. Поскольку такая перспектива с каждым днем выглядела все более реальной, государыня вызвала к себе Ламарка.

– Я никогда не сомневалась в ваших чувствах, – сказала она ему, – и когда я узнала, что вы связаны с Мирабо, то подумала, что это добрый знак; но вы никогда ни в чем не сможете на него повлиять, что же до того, что вы считаете долгом перед ним со стороны королевских министров, я не могу разделять ваше мнение. Я думаю, мы никогда не будем настолько несчастны, настолько доведены до крайности, чтобы обратиться к Мирабо.

Этот знаменитый ответ выражал настроение умов: двор уже забыл о суровом предупреждении 14 июля. Тогда король намеревался осуществить государственный переворот без Неккера, если не против него, теперь же как будто допускал, что сможет сделать это и при нем; в точности как в июле, из провинции были вызваны войска, чтобы обеспечить безопасность королевской семьи, водворить порядок в Версале и, если представится такая возможность, распустить Национальное собрание.

23 сентября 1789 года Фландрский полк торжественно вступил в Версаль и был принят муниципалитетом. Чувствуя себя под защитой надежных войск, король не утвердил «Декларацию прав человека и гражданина» и отказался подписать декреты, принятые Национальным собранием в ночь на 4 августа. «Я не хочу обирать мое духовенство и мое дворянство», – говорил он.

Все это время в Париже продолжались брожения; бунтовщики сформировали несанкционированную организацию, так называемый «Совет трехсот», деятельность которого носила подрывной характер; только постоянный самообман, в котором все еще жил двор, не позволял бить тревогу.

Уже два месяца во французских провинциях полыхали пожары; крестьяне, одновременно под давлением всеобщего страха и как бы исполняя декрет от 4 августа, разграбили или сожгли множество замков, тем самым уничтожив «норы», служившие для взимания феодальных налогов; многих аристократов подвергли пыткам или перебили; часть дворянства сбежала за границу. Король и королева не видели в этом страшного предупреждения. Или не хотели видеть?

В конце сентября Мирабо, прекрасно осведомленный о том, что происходит в стране, не скрывал своей тревоги от Ламарка; последний сообщает о взволновавшем его разговоре, состоявшемся в начале последней недели, которую Бурбоны провели в Версале.

Ламарк спросил у Мирабо, не нуждается ли тот снова в деньгах. Возможно, стремясь оградить его от соблазнительных предложений, он предложил месячный аванс в пятьдесят луидоров, вплоть до расчета по наследству Друга людей. Присовокупив эту сумму к своему депутатскому жалованью, Мирабо мог бы покрыть текущие расходы, сохраняя достоинство и спокойствие духа.

Растроганный Мирабо пока воздержался. Предпочитая говорить о политике, он долго рассказывал о том, что хотел бы сделать, чтобы услужить королю; но он понимал, насколько его прошлое и дурная репутация мешают его политической карьере; он искренне сокрушался по этому поводу, именно в тот день у него впервые вырвалась патетическая жалоба, которую он столь часто повторял и которую нельзя слушать без волнения:

– Ах, как же безнравственность моей юности повредила общественному делу!

Его сожаления были искренними, ибо он видел неминуемую опасность; прибытие Фландрского полка тотчас показалось ему искрой, от которой мог вспыхнуть пожар.

– О чем думают эти люди? – воскликнул он наконец. – Разве они не видят пропасти, разверзающейся под их ногами?

Все более воодушевляясь, он пророчески добавил:

– Все пропало; король и королева погибнут, и вы увидите, как чернь будет терзать их трупы.

Картина была столь ужасна, что Ламарк не нашелся, что возразить.

– Да-да, терзать их трупы! – повторил Мирабо. – Вы не в полной мере осознаете опасность их положения. Однако положение серьезно, и королевская чета должна знать об этом.

Было ли предпринято что-либо в этом направлении в первых числах октября? Ламарк об этом умалчивает.

1 октября в честь офицеров Фландрского полка был дан банкет. Король, королева и дофин вышли к гостям и были встречены приветственными кликами; утверждали, что трехцветную кокарду топтали ногами.

На следующий день Мирабо представил Национальному собранию проект нового обращения к королю с требованием восстановить мир в стране. Некоторые мемуаристы утверждают, что примерно в то же время Мирабо с дю Ровре привели в один из кабинетов Мунье, Бергасса, Лафайета и Дюпора и сообщили им о своем намерении потребовать у короля вывода войск, недавно прибывших в Версаль. В заключение Мирабо сказал:

– Господа, вчера я встретился с монсеньором герцогом Орлеанским и сказал ему: «Монсеньор, вы не можете отрицать, что у нас вскоре будет Людовик XVII вместо Людовика XVI, но если этого и не произойдет, вы станете, по меньшей мере, главным наместником королевства». Герцог Орлеанский отвечал мне очень любезно, господа.

По поводу этих утверждений существует еще одно неоспоримое свидетельство графа де Ламарка. По-видимому, 1 октября герцог Орлеанский явился к де Ламарку на ужин в Версале, чтобы встретиться там с Мирабо. Однако свидетель утверждает, что оба вели себя сдержанно, что исключало даже намек на тайный сговор, который у них не было веских причин скрывать от хозяина. В отсутствие Мирабо герцог Орлеанский спросил у де Ламарка:

– Когда Мирабо станет служить двору?

Де Ламарк ответил уклончиво:

– Мне кажется, он пока еще не готов.

К этому свидетельству следует присовокупить воспоминания Дюмона, друга и биографа Мирабо, который в тот период поддерживал с ним тесные отношения: «Совершенно точно, что если бы существовал заговор против короля и если бы Мирабо был одним из его участников, он не мог бы вести себя иначе».

Здесь надлежит сделать остановку: как мы видим, свидетели противоречат друг другу; можно строить предположения, испытывать сомнения; вероятно, мы никогда не узнаем правды, потому что действительность неоднозначна. Мирабо был монархистом, это точно. Сложнее понять, хотел ли он служить определенному монарху; не был ли в его глазах настоящим королем Франции тот, кто выберет его своим первым министром? Еще современники Мирабо ставили эти риторические вопросы.

После октябрьских дней парижское полицейское управление завело дело на Мирабо, основанное на разговорах, которые он вел перед тем, как развернулись драматические события. Однако выяснилось, что в своих разговорах он был вполне лоялен по отношению к Людовику XVI. Уточним при этом, что лояльность не является синонимом бескорыстия.

Утро, 5 октября. В то время как в Париже громыхала гроза, а женщины, требующие хлеба, собирались на Гревской площади, Национальное собрание заседало в Версале: Петион обличал банкет в честь гвардейцев, считая его оскорблением достоинства нации.

Мирабо только потребовал запретить военным проводить так называемые патриотические пиры, «кои являются оскорблением народа, который нищ, и могут иметь самые мрачные последствия». Это расплывчатое предложение было простой мерой поддержания общественного порядка. Национальное собрание, возможно, и остановилось бы на этом мудром решении, если бы один ярый монархист не захотел смутить Петиона, потребовав письменно уведомить короля о совершенном им правонарушении. Тогда Мирабо не сдержался:

– Для начала я заявляю, что считаю совершенно аполитичным уведомление, о котором сейчас шла речь; однако, если его снова потребуют, я готов предоставить все детали и все подписать; но прежде я требую, чтобы Собрание заявило, что только особа короля неприкосновенна, а все остальные лица в государстве, кто бы они ни были, в равной мере подвластны и ответственны перед законом.

Внешне это было заявление лояльного монархиста, но на самом деле оно было коварно направлено против королевы, отказавшейся от его услуг, которой он по умолчанию отказывал в неприкосновенности. А такой отказ был несовместим с французской монархической традицией. Депутатам показалось, будто Мирабо хочет заставить их дать добро на нечто чудовищное; предложение отклонили. Вскоре мы увидим, что Мирабо того и добивался. На повестке дня значился ответ короля по поводу не одобренных им декретов; Людовик XVI не хотел утверждать Декларацию прав; теперь он намеревался сохранить за собой всю исполнительную власть, то есть потребовать абсолютного вето. Отвечая Робеспьеру, критиковавшему королевскую позицию, Мирабо спокойно заметил, что «для успеха дела и ради общественного спокойствия монарху совершенно необходимо, чтобы наши постановления принимались, причем добровольно».

Может быть, Мирабо знал, что парижская чернь в этот самый момент идет на Версаль, и говорил так, повинуясь своему долгу монархиста? Всё заставляет думать, что он знал. «Мунье, Париж идет на нас», – шепнул он на ухо председателю и посоветовал составить обращение к королю, чтобы тот немедленно утвердил декреты. Мунье не понимал всей серьезности момента, и Мирабо сказал ему так:

– Пойдите во дворец и сообщите им; скажите, если угодно, что это я вам сообщил; нельзя терять ни минуты.

– Париж идет на нас? – ответил Мунье ироническим тоном. – Ну что ж! Тем лучше. Тем скорее у нас появится республика.

– Господин председатель, все это очень остроумно, – возразил Мирабо, – но если королевское семейство попадет под удар, если оно будет принуждено к бегству, я не отвечаю за последствия.

Мирабо никто не поверил: король уехал на охоту; королева провела остаток дня в Трианоне, так как ее беспокоило понижение уровня воды в искусственном ручье, впадавшем в пруд в ее «деревеньке».

А тем временем Париж неудержимо шел на Версаль. Лафайет двинул войска вслед за мятежниками, но не мог их сдержать.

Во время охоты Людовика XVI предупредили об опасности; паж известил королеву, которая в последний раз предавалась мечтам в гроте Трианона.

Мирабо отправился из Национального собрания домой к графу де Ламарку, с которым собирался поужинать. Они говорили о сегодняшнем заседании. Де Ламарк дружески попенял Мирабо на двусмысленную позицию, которую тот занял утром по отношению к королеве. Мирабо сознался, что зашел слишком далеко, но был настолько обескуражен легкомыслием и преступной беззаботностью двора, что увлекся.

– Потом он заговорил как великий гражданин, – рассказывает де Ламарк. – Те речи, что держал у меня граф де Мирабо, должны были бы звучать в королевском Совете.

Речь шла о том, чтобы король укрылся в Меце. «Династия будет погублена, – уверял Мирабо, – если Монсеньор [44]44
  Почетное обращение к ближайшим родственникам короля.


[Закрыть]не останется и не возьмет в свои руки бразды правления». Если такие слова действительно тогда прозвучали, они сводят на нет обвинения в заговоре с герцогом Орлеанским. Затем друзья обсудили вопрос, особенно интересовавший графа: о волнениях в Брабанте. Оба еще не знали, что первые отряды бунтовщиков и разъяренных женщин уже вступили в Версаль.