Текст книги "Мирабо: Несвершившаяся судьба"

Автор книги: Рене де Кастр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Несколько дней спустя Ламарк снова пригласил Мирабо на ужин, но на сей раз в компании нескольких важных гостей, включая герцога д’Аренберга, своего старшего брата, и герцога де Лозена, старого завсегдатая Общества тридцати.

Вышколенный своим другом, Мирабо довольно спокойно изложил свои взгляды на недавние события и их возможные последствия. Похоже, что в тот день Ламарк принял окончательное решение, когда Мирабо, уходя, сказал ему:

– Постарайтесь же, чтобы во дворце знали: я в большей степени за них, чем против них…

VI

Тем не менее Ламарку не удалось сразу же поговорить с королем о возможности использовать Мирабо. Обстоятельства распорядились иначе.

После событий 23 июня беспорядки усилились; полки взбунтовались, и пришлось заключить их вожаков в тюрьму Аббатства. Солдаты, оставленные на свободе, объединились, чтобы освободить своих товарищей; они взломали двери тюрьмы и отвели освобожденных узников в Пале-Рояль, где герцог Орлеанский дал им убежище.

Такое положение вещей следовало немедленно прекратить. Собрание отправило депутацию к королю, чтобы «просить его о милосердии». Выхода не было: Людовик XVI помиловал бунтовщиков, но все-таки вернул их в тюрьму и обратился с суровым предупреждением к Собранию, протестуя против беспорядков.

Похоже, что король, которого снова начали донимать ярые поборники привилегий, уже сожалел о своем поведении в конце июня. Не желая применять силу, он все же должен был позаботиться о собственной безопасности. Из провинций в Версаль прибывали полки, на которые король еще мог положиться. Барон де Безенваль, один из командиров швейцарцев, должен был обеспечить безопасность столицы. Все войска, получившие приказ занять парижский регион, были отданы под командование непримиримого и энергичного солдата – старого маршала де Броя.

Слухи ходили самые противоречивые, многие опасались за свою свободу или жизнь: прогрессивно настроенные депутаты от дворянства чувствовали себя под угрозой, равно как и самые завзятые вожаки третьего сословия.

«Пока король собирал солдат и призывал на помощь, Собрание собирало голоса и призывало на свою защиту; одним словом, король и Собрание пытались привлечь на свою сторону каждый свою армию», – проницательно написал Ривароль.

Так что неудивительно, что самый отчаянный из депутатов – граф де Мирабо – поднялся на трибуну 8 июля, чтобы указать на признаки готовящегося государственного переворота и выразить тревоги своих коллег и всех граждан.

Неделей раньше, 1 июля, Мирабо предложил принять «Обращение к королю»; но в тот день он был болен и сипел; ему не удалось убедить Собрание. Депутаты предпочли отправить делегацию – и она добилась помилования взбунтовавшихся солдат. Зато 8-го Мирабо был в форме. Речь, которую он произнес, была одним из лучших его выступлений и была в некотором роде вершиной его ораторской карьеры, хоть и была составлена в соавторстве с Дюмоном и дю Ровре.

«Общественные события, скрытые факты, тайные приказы, поспешные опровержения – одним словом, военные приготовления всем бросаются в глаза и наполняют возмущением все сердца», – прокричал Мирабо под яростные аплодисменты. Именно благодаря этой речи он получил прозвище «Мирабо-гром». Однако если прочитать ее по прошествии времени и на трезвую голову, эта речь кажется весьма умеренной по своим намерениям и предлагаемым методам: оратор пощадил короля, воздал должное его благородным чувствам, четко отделив их от происков дурных советчиков. Именно последних он и предал анафеме:

– Изучали ли они, с чего начинались революции в истории всех народов и как они происходили? Наблюдали ли они, как зловещее стечение обстоятельств порой заставляет самые светлые умы выйти за пределы здравого смысла и как доведенный до возбуждения народ кидается в такие крайности, одна мысль о которых вызывает дрожь?

Произнесенные за шесть дней до 14 июля 1789 года подобные речи кажутся настолько пророческими, что возникает вопрос: не участвовал ли Мирабо в заговоре с целью силой передать власть заранее назначенному регенту? В этой связи порой упоминалось имя графа Прованского и гораздо чаще, с более серьезным основанием – герцога Орлеанского [39]39
  Граф Прованский– младший брат Людовика XVI. Герцог Орлеанский(позже Филипп Эгалите) – его кузен, депутат Генеральных штатов, примкнувший в числе 47 аристократов к Национальному собранию.


[Закрыть]. Такое предположение трудно отмести, хотя и нельзя подтвердить документально.

8 июля Мирабо аплодировало не меньшинство продажных депутатов, а все Собрание. Представителей французского народа терзал не страх перед заговором – они заботились о собственной безопасности… В их представлении возможность заговора могла исходить только от двора, и сегодня это не кажется такой уж глупостью.

«Обращение к королю», о котором, собственно, и шла речь, с воодушевлением поддержали. Это обращение Мирабо составил 9 июля; затем его текст был существенно переработан Собранием и отправлен в печать.

Основная мысль Мирабо опиралась на его опыт, приобретенный прошлой весной во время усмирения Марселя и Экса: чтобы восстановить спокойствие, нужно собрать городское ополчение, которое обеспечит порядок в парижском регионе без участия армии. Армию же во избежание гражданской войны следовало удержать от вмешательства любой ценой.

Собрание оставило в тексте обращения только последний аргумент; оно как будто не поняло необходимости создать городское ополчение; депутаты лишь хотели обеспечить себе свободу действий и воззрений. Этот важный пункт морального порядка Мирабо прокомментировал просто великолепно:

– Опасность, сир, угрожает трудам, кои суть наша первейшая обязанность и которые не увенчаются успехом и не будут по-настоящему долговечны, пока народы не будут совершенно свободными. Страстные порывы заразительны; мы всего лишь люди; недоверие к самим себе, опасение показаться слабыми могут увлечь нас за пределы цели; нас будут донимать неистовые, нелепые советы, а спокойный рассудок, безмятежная мудрость не изрекают оракулов посреди шума, беспорядков и бунта… Великие революции имели менее веских причин; не одно событие, ставшее роковым для стран и королей, было возвещено менее мрачно и менее значительно.

Этот текст, до сих пор весьма впечатляющий, Людовик XVI получил вечером 10 июля от депутации 24 членов Собрания, среди которых был и Мирабо. Некоторые свидетели утверждали, что король недоброжелательно смотрел на трибуна, которого считал виновником своих нынешних несчастий, и не заговаривал с ним.

Ознакомившись с посланием, король дал уклончивый ответ, не удовлетворивший делегатов: он заговорил о людях с дурными намерениями, которые стремятся обмануть народ по поводу истинной цели принимаемых предосторожностей; заявил, что войска необходимы для поддержания порядка, и предложил Собранию, если оно считает свою безопасность под угрозой, переместиться либо в Суассон, либо в Нуайон.

Этот скрытый отказ задел честь депутатов; утром 11 июля на трибуне продолжились дискуссии. К тому моменту Людовик XVI отправил в отставку Неккера, не известив о том членов Собрания; первый министр немедленно отправился в изгнание; энергичный барон де Бретейль получил задание сформировать правительство, которое восстановило бы старый порядок вещей, коему твердо противилось Собрание.

Какую речь произнес бы Мирабо утром 11 июля, если бы знал подоплеку этой истории? Остается только гадать…

– Мы потребовали вывода войск, – говорил он своим коллегам, – мы не говорили о роспуске армии, а только о том, чтобы отвести ее от столицы. И мы попросили об этом не для самих себя, нами руководил отнюдь не страх, это все знают, а общие интересы.

Впервые выступая против короля, Мирабо заключил:

– Мы все знаем, что привычное доверие французов к своему королю не столько добродетель, сколько порок, особенно если оно распространяется на всю его администрацию. В самом деле, кто возразит против того, что именно наша слепая вера и опрометчивая нерассудительность вели нас из века в век и от ошибки к ошибке к тому кризису, в котором мы находимся сегодня и который, наконец, должен раскрыть нам глаза, если мы не хотим до скончания века оставаться неразумными детьми и рабами.

Этот патетический призыв был истолкован многими как вернейшее подтверждение тому, что существует заговор, который должен привести к власти герцога Орлеанского. Но об этом мы так ничего и не узнаем, ибо тогда речь Мирабо прервал удар судьбы: гонец, прибывший впопыхах из Аржантея, сообщил графу и виконту де Мирабо, что маркиз де Мирабо, находящийся при смерти, хочет увидеться с сыновьями, прежде чем отойти в мир иной.

VII

Друг людей в самом деле сыграл роковую роль в жизни Мирабо. При любых обстоятельствах этот эгоистичный и самовлюбленный старик создавал препоны в тот самый момент, когда будущий продолжатель его рода уже, казалось, добивался вожделенной свободы; сквозь проблеск надежды Оноре Габриэль всегда различал силуэт какой-нибудь крепости, где отец приготовил ему темницу. Вот, наконец, за два месяца упорство Собрания, олицетворяющего Францию, было сломлено: оно признало мудрость, силу, гений самого замечательного из своих членов; оно собиралось последовать за ним по проложенному им пути, возможно, сделать его своим председателем; уже завтра Мирабо мог стать первым из французов после короля. И все это рушилось, потому что Друг людей решил умереть в самый неподходящий момент, да еще вспомнил о том, что у него есть сын и что этот сын достоин продолжать его «бурный род».

С момента открытия Генеральных штатов старый философ внимательно следил за событиями. Признав проницательность своего сына, он не мог признать его убеждений. В начале июня Мирабо приехал к отцу; старик долго разговаривал со старшим сыном; потом, с наступлением ночи, его позвали к столу – и Друг людей откланялся. «Он не оставил меня отужинать», – с горечью повторял Мирабо по дороге из Аржантея в Версаль.

«Он творил только зло, даже нападая и обрушиваясь на злоупотребления, сегодня он явно стремится к разрушению установленного порядка, и добром это для него не кончится. Он получит то, что причитается людям, у которых нет основного – нравственности; он никогда не добьется доверия, если захочет его заслужить; у него будут сторонники, даже почитатели, всему свое время, но никогда – друзья или кто-либо, кто будет ему доверять», – вот что писал 13 июня 1789 года маркиз де Мирабо об Оноре Габриэле, проявляя непримиримость и проницательность в равной мере.

Несколько дней спустя Мирабо-Бочка в свою очередь приехал к отцу. Комедийный персонаж, этакий Фальстаф, виконт де Мирабо, смеясь, говорил: «В любой другой семье я прослыл бы дурным человеком и остроумцем; в моей же я дурак и честный человек». И отвечал друзьям, корившим его за пьянство; «Это единственный порок, который оставила мне моя семья». Виконт де Мирабо был преисполнен гордости – ведь он заседал в Собрании. Мирабо-Бочка приготовил речь и предложил Другу людей ее прочитать; тот отказался:

– Когда у вас есть в Генеральных штатах такой брат, как ваш, а вы – это вы, лучше предоставить говорить брату, а самому помалкивать.

Запоздалая дань уважения Оноре Габриэлю! Эти слова вырвались у старого человека, которому оставалось жить всего несколько дней. Преодолев порыв восторга, выразившийся в этом признании, Друг людей уже не выпускал из рук своего злобствующего пера.

8 июля 1789 года, как раз перед смертью, маркиз де Мирабо написал последнее письмо, чтобы покрыть позором и своего сына, и Собрание, которое тот только что покорил своим умом:

«Тысяча двести пятьдесят законодателей, не приложивших руки ни к какому управлению, не имеющих ни малейшего понятия о ведении собственных дел, сочинят чудесную государственную конституцию, следуя за зеленым колпаком (так он называл своего сына) и за голубым сказочником (Неккером)… Все мелкие людишки бунтуют и буянят с беспримерной яростью и безнаказанностью. Правительство, столь же абсолютно никчемное, как марсельский муниципалитет во время чумы, является, лишь чтобы пылко и слащаво воззвать к святой Анархии, при этом там, за исключением мелких скандалов, царит святая Рутина, так что стране даже начинает не хватать какого-нибудь Мазаньелло [40]40
  Мазаньелло(настоящее имя Томмазо Аньелло) – неаполитанский революционер, возглавивший восстание против испанцев в 1647 году и убитый по приказу вице-короля.


[Закрыть]…»

Перо выпало из рук старого философа; примчавшиеся дети застали лишь поваленный молнией дуб. Дурной отец, неверный муж, отвратительный управляющий, Друг людей отдал душу, которой у него не было, Богу, в которого не верил.

У его смертного одра старая верная любовница госпожа де Пайи пролила несколько слезинок, прочертивших грязноватые канавки среди замазанных румянами морщин; слуги суетились, тревожась из-за задержки жалованья.

Мирабо думал о Собрании, где его присутствие было так необходимо, тогда как над Парижем, неожиданно узнавшим об отставке Неккера, собиралась гроза.

«Смерть унесла прекрасного гения», – написал Мирабо Бальи, пока шли приготовления к похоронам. В «Письмах к избирателям» он поместил надгробную речь: «Смерть моего отца, осмелюсь сказать, повергла в траур истинных граждан мира».

У истинных граждан мира тогда были более насущные заботы, нежели хоронить Друга людей и оплакивать его кончину; 13 июля 1789 года французов более занимало их будущее, нежели их славные покойники.

В тот день граф и виконт де Мирабо шли с непокрытыми головами по улицам Аржантея за гробом своего отца. «Да здравствует Мирабо-рябой!» – кричала многочисленная толпа, не упустившая случая порукоплескать народному защитнику. После завершения церемонии распечатали завещание. Друг людей назначил единственным наследником своего второго сына, виконта, ведь только он мог законно продолжать его род. Габриэлю Оноре не досталось ни денег, ни благословения. Человек, на которого Франция возлагала тогда свои главные чаяния, был вынужден проститься с последней надеждой привести в порядок свои материальные дела: весь в долгах, без веры в настоящее, недееспособный, отныне он был обречен, что бы он ни делал, на обвинения в продажности; состояние, на которое он так рассчитывал, окончательно от него ускользнуло…

Но пока у него были более неотложные проблемы. По возвращении в Версаль Мирабо узнал о невероятных событиях, произошедших со времени его отъезда. Неккер уехал в неизвестном направлении; Бретейль сформировал коалиционное правительство, в которое теперь входили де Брой, Фулон, Барантен, Вильдей, Ла Вогюйон; от предложенного поста отказался только маршал де Кастр.

Узнав об этих переменах, Париж восстал; толпа стекалась к Пале-Роялю. Ходили противоречивые слухи: принц де Ламбеск якобы велел стрелять по толпе, Безенваль оцепил квартал Военной академии, биржа закрыта.

В Версале Собрание послало делегацию к королю, протестуя против отставки Неккера. Людовик XVI ответил, что он сам себе судья и не намерен менять своего решения.

Появились еще более тревожные вести: были якобы составлены проскрипционные списки; Сьейесу, Ламету, Ле-Шапелье, возможно, еще Лафайету и Мирабо грозил арест.

Мирабо в очередной раз храбро возвысил свой голос, чтобы добиться вывода войск; вместе с большой группой своих коллег, он провел теплый вечер на террасе Оранжереи. Из глубины ночи доносились крики пьяных солдат; потом вдруг громом разразилась новость: «Парижский народ штурмом взял Бастилию».

По невероятной иронии судьбы, крепость, символизировавшая тайные приказы, произвол, деспотизм, была взята в тот самый момент, когда могильщик опустил на грудь Друга людей камень, из-под которого не сбежишь.

VIII

Катилина – так отныне именовали Мирабо [41]41
  Луций Сергий Катилина– римский патриций, перешедший на сторону плебса и возглавивший в 63 году до н. э. заговор с целью захвата власти. Убит в схватке с противниками.


[Закрыть]. Упоминание об этом можно найти и в мемуарах, и в устных призывах, начиная с госпожи де Сталь, которая писала: «Можно сказать, что во всех исторических эпохах существуют люди, которых можно рассматривать как представителей одновременно доброго и дурного начала. Таковыми были Цицерон и Катилина в Риме; таковыми стали г-н Неккер и Мирабо во Франции. Мирабо, который все знал и все предвидел, использовал свое всесокрушающее красноречие, лишь для того, чтобы пробиться в первые ряды, откуда его изгнала его безнравственность», и заканчивая знаменитой репликой какого-то депутата, воскликнувшего в конце августа, в тот самый момент, когда Париж в первый раз собирался идти на Версаль: «Катилина у ворот Рима, Катилина грозит перерезать сенаторов, а вы задаетесь пустым вопросом: есть ли повод для дискуссии?»

Сравнение Мирабо с Катилиной было прекрасным риторическим приемом; прозвище было подобрано, и весьма удачно, для того, чтобы погубить человека, чья сила пугала и чьих действий боялись. Вот и все, но это говорит о многом.

Было бы скучно пересказывать день за днем события тех тяжелых недель. Роль Мирабо в них выглядит противоречивой для тех, кто знал потайные закоулки его души, и чисто демагогической для тех, кто чересчур упрощал его образ. Он вел тщательно просчитанные атаки, чтобы в конце игры выстроить конституционную монархию, при которой он стал бы всемогущим министром; тогда он смог бы спасти Францию и королевскую власть. Но не он один вел боевые действия, а зачастую его голос раздавался посреди свежих руин.

15 июля Мирабо появился в Собрании; он призвал коллег составить новое обращение к королю; в этот момент объявили, что Людовик XVI придет к депутатам. Тогда-то и прозвучала знаменитая фраза о том, как вести себя при появлении монарха: «Пусть безмолвное почтение будет первым приемом, оказанным монарху в тяжелую минуту. Молчание народов – урок королям».

Возможно, это монсеньор де Люберсак, епископ Шартрский, очень кстати процитировал старинные строки Жана-Батиста Бове, епископа Сене. Мирабо они показались столь удачными, что он приписал их себе в «Письмах к избирателям», и не столько из тщеславия, сколько потому, что они прекрасно передавали его чувства. Он пытался внушить коллегам спокойствие, когда король явился, чтобы призвать представителей народа помочь ему восстановить порядок.

Когда король покинул зал заседаний, Мирабо предложил новое обращение, с требованием отставки министров, назначенных 11 июля. Просьба была удовлетворена, но не в том смысле, который вкладывал в нее автор. Чтобы умилостивить народ, король вернул Неккера, то есть вернулся в исходную точку.

Тем не менее за одну неделю разверзлась пропасть. «Все старинное здание, ветхое, прогнившее в основе, рухнуло от первого же удара и не смогло возродиться; место, где оно стояло, было расчищено, можно составить новый план и утвердить эту структуру на основании извечных прав народов», – писал Мирабо, резюмируя события 14 июля.

Однако ему показалось затруднительным немедленно воспользоваться событиями; лишенный предрассудков трибун сослался на траур по отцу и держался в тени, не участвуя ни в одной из церемоний, за исключением заседаний Собрания. Поэтому он не сопровождал Людовика XVI в Париж в тот важный день 17 июля, когда монарх сдался своей столице и получил от новых бургомистров трехцветную кокарду.

Лафайета только что избрали главнокомандующим Национальной гвардией, Бальи стал мэром Парижа. Мирабо с горечью думал о том, что, если бы не смерть Друга людей, он мог бы появиться в нужный момент, и тогда ему, настоящему национальному герою, выпала бы честь заседать в городской Ратуше; тогда бы течение истории изменилось, Мирабо был в этом уверен. Он отправился в Париж, но как зритель, паломником: он хотел взглянуть на развалины Бастилии.

Узнанный народом, он прошествовал через столицу как триумфатор. Под руку с Дюмоном явился в крепость и долго бродил по камерам, вид которых напоминал ему самые мрачные часы его юности. «Мы спустились в темницу, куда слуге не позволяли войти, – рассказывает Дюмон. – Бедный мальчик расплакался, заклиная меня приглядывать за его хозяином, которого могут убить в этих подземельях». Это многое говорит о настроении толпы и о популярности Мирабо; но популярность – еще не власть.

Ламарк, внимательно следивший за поведением своего друга, был убежден, что настал момент отвести ему достойное место. С этой целью он отправился к монсеньору Шампьону де Сисе, архиепископу Бордоскому, хранителю печатей в новом правительстве. Осторожно начал разговор, так как думал, что архиепископ предан Неккеру. Сильно удивив своего гостя, монсеньор де Сисе ответил:

– Господин Неккер губит Францию, нам с ним не по пути.

Потом, словно читая мысли Ламарка, министр заявил, что король с самого открытия Генеральных штатов должен был бы попытаться привлечь к себе Сьейеса, Барнава, Мирабо, и заключил так:

– Пока г-н Неккер останется в правительстве, не стоит надеяться ни на какие подобные решения, и я сам никак не смогу повлиять в этом плане на первого министра.

Ламарк передал эти слова Мирабо. Тот на последних заседаниях поддержал несколько революционных постановлений, но в частных беседах оставался убежденным монархистом. В очередной раз Ламарк удивился и стал его укорять. Для Мирабо тут не было никакого противоречия:

– А что же мне делать? Правительство меня отвергает, и мне ничего не остается делать, как перейти в партию оппозиции, то есть революции.

Именно в свете этого неопровержимого откровения, ставшего известным лишь через шестьдесят лет после смерти трибуна, и надлежит судить о его поведении во время важных дебатов, проходивших с июля по октябрь 1789 года.

Первые дебаты прошли уже 11 июля. Лафайет потребовал, чтобы во Франции, по примеру Америки, перед текстом новой конституции шла «Декларация прав»; это предложение вызвало такой энтузиазм, что Лафайета сразу сделали вице-президентом Национального собрания.

Докладчиком по «Декларации прав» назначили Мирабо; женевцы Дюмон, дю Ровре и Клавьер помогли ему в составлении чернового варианта, который был готов к середине августа. Можно было бы предположить, что завершение этого труда воодушевит докладчика. Однако случилось прямо противоположное: представляя свой документ, Мирабо попросил не принять его, а отложить, заявив, что «конституция должна предшествовать Декларации, а не следовать за ней; Декларация должна вытекать из конституции, а не предварять ее». Мы не погрешим против истины, если скажем, что для Мирабо важнее были обязанности гражданина, нежели его права.

Мирабо удалось убедить Собрание отложить рассмотрение Декларации, не обошлось без протестов со стороны многих его членов; они обличали «таланты» оратора, с какими «он ведет Собрание к супротивным целям». Задетый этими словами, последовавшими за намеками на его «бурную молодость», Мирабо гордо ответил:

– Заявление о моем мнимом превосходстве в искусстве направлять вас к супротивным целям – бессмысленное оскорбление, стрела, пущенная снизу вверх, которую успешно отразят мои тридцать томов, чтобы мне не пришлось даже этим заниматься.

Но он не изменил своей позиции по сути вопроса и в пояснение своей мысли дважды показал, каким образом понятие свободы может быть извращено. «Если свобода – право, – заявил атеист Мирабо, – у свободы вероисповедания нет иных ограничений, кроме общественного порядка и спокойствия; самая безграничная свобода религии, на мой взгляд, – столь священное право, что слово „терпимость“, которым ее выражают, кажется мне тираничным, поскольку существование власти, обладающей возможностью терпеть, посягает на свободу мысли тем самым, что терпит, а могла бы и не терпеть».

Другое доказательство методом приведения к абсурду Мирабо применил, обрушившись на привилегию, которую хотели сохранить за королем, – охотиться вне своих владений. Чтобы понять значение этого выпада, нужно вернуться на несколько дней назад, в ночь, более известную французам по дате, чем по тому, что тогда произошло, – 4 августа 1789 года.

Мирабо не присутствовал на знаменитом заседании, во время которого, по предложению виконта де Ноайля, феодальный режим был отменен, и французская знать, захваченная общим помутнением рассудка, в несколько часов лишилась всех преимуществ и привилегий, во имя которых она объединилась, чтобы помешать Революции.

«Вот каковы наши французы! Они целый месяц спорят о терминах и в одну ночь опрокидывают весь прежний монархический порядок», – писал Мирабо в «Прованском курьере» – газете, выходившей трижды в неделю под руководством Дюмона и Клавьера (она с 22 июля окончательно заменила собой «Письма графа де Мирабо к своим избирателям»). В продолжение своей статьи он живо критиковал эти поспешные меры, последствий которых невозможно было предугадать: «Мы не дикари, явившиеся голыми с берегов Ориноко, чтобы основать общество. Мы – старая нация, возможно, слишком старая для нашей эпохи. У нас априори есть правительство, априори – предрассудки. Нужно по возможности подладить все это под Революцию и избежать внезапного перехода».

Заявление о смехотворности прерогативы на охоту должно было стать первым официальным актом этой критики. Разумеется, Мирабо боролся с привилегией монарха на охоту лишь для того, чтобы показать, на каком уровне находятся настоящие права – королевские прерогативы. Он хотел великое и священное право противопоставить «правам на развлечения», например охоту, и на заседании от 7 августа поднялся до больших высот, провозгласив:

«Королевские прерогативы имеют слишком высокую цену в моих глазах, чтобы я согласился свести их к пустому угнетающему времяпрепровождению. Когда речь зайдет о королевской прерогативе, то есть, как я докажу в свое время, о самой ценной для народа области, вы сможете судить, известны ли мне ее границы, и я заранее призываю самых почтенных из моих коллег отнестись к ней с благоговейным уважением…»

С тем же пылом в последующие дни Мирабо обрушился на отмену церковной десятины. Сьейес с 10 августа призывал ее выкупить; его предложение вызвало такие волнения, что аббат, удрученный посягательством на право собственности, разочарованно бросил с трибуны:

– Они хотят быть свободными, но не умеют быть справедливыми.

Мирабо бросился на выручку коллеге.

– Мой дорогой аббат, – сказал он ему, – вы отвязали быка, а теперь жалуетесь, что он пропорол вас рогами.

Потом Мирабо показал, как можно увернуться от вырвавшегося на свободу зверя:

– Раз народ не хочет выкупать десятину, значит, она – не настоящая собственность; это своего рода налог «государственного института», имеющий целью заменить собой общественную службу, которую несет духовенство; народ волен обеспечить исполнение этой службы иным, «менее дорогостоящим и более справедливым» способом. Что есть церковная десятина? Субсидия, на которую нация содержит ревнителей нравственности и просвещения.

Поскольку понятие «жалованья» применительно к духовенству вызвало протесты, Мирабо обронил знаменитую фразу:

– Слова «наем» и «жалованье» как будто ранят достоинство священства. Но господа, придет время и Революция, пробудившая столько праведных и великодушных чувств, заставит нас отречься от предрассудков горделивого невежества, и мы перестанем презирать слова «жалованье» и «наемные работники». Я знаю лишь три способа существовать в обществе: нужно быть либо попрошайкой, либо вором, либо работником.Сам собственник – всего лишь первый из наемных работников.

Заставив отменить церковную десятину без выкупа, Мирабо подтвердил свое положение лидера в Национальном собрании к началу основных, на его взгляд, дебатов – по вопросу о составе парламента и о праве вето, к которому сводилась королевская прерогатива.

Только у одного Мирабо, казалось, был полный и проработанный план по вопросам, в обсуждение которых было внесено много путаницы. Этим и объясняется его презрительное молчание, а затем внезапные выступления, ставшие решающими.

Можно было предположить, что желание выстроить французскую конституцию по образцу английской склонит Мирабо к концепции парламента, состоящего из двух палат, верхняя из которых была бы если не наследственной, то, по меньшей мере, состояла бы из назначенных и бессменных членов. Но эта концепция, которая будет превалировать в 1814 году, раздражала уязвленного аристократа, каким был Мирабо. Жестокосердно исключенный из своего сословия, он не хотел действовать в его интересах. Ему негласно помогало провинциальное дворянство, не стремившееся благословить существование мощного политического органа, посты в котором распределили бы между собой придворные аристократы. Поэтому речи Лалли-Толлендаля и Мунье в поддержку «двухпалатности» не возымели действия, и Мирабо без большой борьбы, простым постановлением отклонил принцип двух палат. Это постановление было утверждено 10 сентября 490 голосами против 89 и 122 пустых бюллетеней – принцип единой палаты был установлен.

На следующий день, 11 сентября, 673 голосами против 325 (11 бюллетеней осталось чистыми) Национальное собрание предоставило королю право относительного вето [42]42
  Право относительного вето осуществляется, когда отказ главы государства санкционировать закон лишь приостанавливает вступление его в силу, поскольку парламенту предоставляется право принять его вторичным голосованием.


[Закрыть]. По этому вопросу Мирабо проиграл сражение; он желал республиканского базиса и монархической надстройки, которая, в его глазах, сводилась к абсолютному вето.

– Я считаю вето для короля настолько необходимым, – утверждал он, – что предпочел бы жить в Константинополе, нежели во Франции, если у короля его не будет.

По этому конкретному и важному вопросу Мирабо в кои веки совпал во мнении с правыми из Собрания. Он произнес речь, не оставлявшую никаких сомнений по поводу его позиции; но многие историки думают, что в действительности она была не столь однозначна, как ее изложение в «Прованском курьере», где она была переработана Дюмоном. Произнося эту речь, Мирабо почувствовал, что не убедил большинство, и вплел в нее тирады против деспотизма, которые никак не вписывались в аргументацию защиты абсолютного вето. В результате получилась путаница: те, кто слышал оратора, были убеждены, что Мирабо – противник вето; те, кто прочел газету, считали, что он его сторонник. Так что есть причины предположить, что оба текста сильно отличались друг от друга.

В конечном итоге абсолютное вето не было предоставлено потому, что Людовик XVI и Неккер его для себя не потребовали. Разматывая путаный клубок, углубляешься в такие дебри…

Катилина! Как никогда, это имя шло следом за Мирабо. Оно существенно противоречит его парламентской позиции, но открывает дорогу предположениям. Мирабо – непростой человек; его жизнь, возможно, не вызывала бы столько интереса, если бы вся была по-настоящему открыта. В тот переломный период таинственность была необходима, и она сохранилась… Возможно, мы узнаем только часть правды, ограничивая жизнь Мирабо с 15 июля по 15 сентября 1789 года его публичными выступлениями и бурной деятельностью парламентского оратора.

Ничто не способно пролить свет на теневую сторону его жизни. Поговаривали о тайных контактах Мирабо с герцогом Орлеанским или, по меньшей мере, с его основным агентом, генералом Шодерло де Лакло, оставившим литературу ради грязной политической работенки. Все это возможно; ничто не доказано.