Текст книги "Мирабо: Несвершившаяся судьба"

Автор книги: Рене де Кастр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)

– Величественность этой идеи делает ее привлекательной; она обессмертит и правителя, который ее осуществит, и министра, который сможет ее поддержать. Она полностью изменит лик Европы к нашей выгоде, – убежденно заверил его Мирабо.

Эти мечты не были забыты получателем письма; через пять лет тот же самый Талейран пошлет к герцогу Брауншвейгскому тайного гонца, чтобы предложить ему французскую корону и титул императора Запада.

Впрочем, Мирабо высказал идеи, сильно отличавшиеся от своих собственных и, если бы он прожил подольше, то, возможно, не одобрил бы этого плана – он сомневался в возможности франко-прусского союза в рамках трехстороннего пакта. Он подумывал, скорее, о союзе Франции и Англии, к которому Пруссия была бы вынуждена примкнуть из осторожности.

Прибыв в Берлин, он в письме Лозену изложил гипотезу, которая, должно быть, показалась необычной герою войны за независимость Америки: «Я беседовал об этом с английским дипломатическим представительством и обнаружил, что милорд Далримпл бесконечно более близок моим идеям, чем я мог надеяться. Он сообщил мне, что сразу после провозглашения Германской Конфедерации сказал маркизу де Сармартену и господину Питту, что для Англии благоприятна лишь одна система – коалиция с Францией, основанная на безграничной свободе торговли».

Это важное письмо, в котором содержатся и первые мечты Революции, и их непредсказуемые последствия в политике XX века, было лишь эпизодом в рамках обширной деятельности, предпринятой Мирабо в Берлине. Как хороший журналист, он был начеку, чтобы опередить любое почтовое известие о смерти Фридриха II, в том числе исходящее от французского посла. Торжествуя, он написал 17 августа 1786 года письмо, сохранившееся в истории:

«Трагическое событие. Фридрих-Вильгельм на престоле, а один из величайших гениев, когда-либо на нем восседавших, сломлен вместе с одной из красивейших оболочек, в какие гения когда-либо облекала природа… Все уныло – ничто не печально; все заняты – никто не скорбит. Нет ни одного лица, не сияющего от облегчения и не выражающего надежды. Никаких сожалений, ни одного вздоха, ни одной похвалы… Вот к чему приводят столько выигранных битв, столько славы; полувековое царствование, полное стольких свершений! Все желали его конца, все ему рады. От него устали до ненависти…»

Со свойственными ему бесстыдством и практичностью Мирабо решил извлечь выгоду из обстоятельств; он предложил свои услуги новому прусскому монарху, изложив в своем письме почти всю программу, которую он однажды станет отстаивать в Генеральных штатах. Мирабо советовал преемнику Фридриха вести политику мира и терпимости, чернил в его глазах милитаризм и аристократию, просил его если не отменить привилегии, то, по меньшей мере, предоставить их и буржуа. И в заключение вопрошал: «Откуда же происходит сила правителя, если не от народа?»

От нового монарха Мирабо получил лишь расплывчатое уведомление в получении; зато посол д’Эстерно, встревоженный дерзостью соотечественника, написал Верженну: «Граф де Мирабо снова причинил вред своей стране, дерзнув начертать план управления прусскому королю».

«Вашими посланиями довольны, мне говорят об этом каждый день, – писал Талейран Мирабо. – Король читает их с большим интересом. Г. де Калонн благодарит Вас за точность и тщательность. Вашу работу оценили по заслугам».

На самом деле французское правительство не смогло оценить по заслугам работу Мирабо. Тридцать лет спустя Шатобриан, будучи послом в Берлине, писал: «Я был поражен легкомыслием, бездарностью правительства, читавшего послания такого человека и не догадывавшегося, кем он был». Зато сам Мирабо не сомневался в своих дарованиях: «Я не предсказал ни одного события, которое бы не совершилось; в Пруссии не произошло ни одного события, которого я бы не предсказал».

Время второго пребывания Мирабо в Берлине, было, возможно самой счастливой порой его неприкаянной жизни. Избавившись от финансовых забот, обласканный любящей женщиной, радующийся успехам своего сына, хорошо принятый в обществе, проникнутом французской культурой, Мирабо наверняка познал бы счастье, если бы был способен его познать. Как все экзальтированные натуры, он мог испытывать наслаждение лишь одно мгновение, после чего вновь погружался в заботы. Его тревожила непрочность своего положения: он общался с сильными мира сего, но как низший по рангу, если не как доносчик. Из Версаля приходили упреки за излишние расходы и неугодные речи, порой его призывали к порядку. Эти уколы задевали чувствительную струну в душе человека, знавшего, что он выше других, и с каждым днем все более убеждавшегося в своей гениальности. Напрасно (чтобы убедить себя в этом) писал он самые проницательные донесения о растущей неприязни Пруссии по отношению к Франции и делал наброски сочинения, оставшегося в истории, – трактата «О прусской монархии».

Чтобы собрать нужные документы и найти себе помощника, он вернулся в Брауншвейг с единственной целью – повидаться с Мовийоном. Его снова принял герцог Брауншвейгский, и он вновь озаботился мыслями монарха, спросив себя, уж не обманулся ли он в тот раз по поводу мирных устремлений величайшего полководца в Европе…

Философский труд «Опыт о Моисее Мендельсоне и политическая реформа евреев» и великодушное заступничество за геометра Лагранжа, находившегося в изгнании, ознаменовали собой конец пребывания Мирабо в Германии.

На сей раз он был уверен, что судьба мира решается во Франции; он издали следил за событиями на родине, где до сих пор знал только унижение.

Там оживилась политическая жизнь; он сам приложил к этому слишком много усилий, так что не удивился, узнав из письма Талейрана, что Калонн убедил Людовика XVI созвать ассамблею нотаблей [30]30
  22 февраля 1787 года нотабли открыли свои заседания в Версале. Нотабли, выбранные правительством из среды высших классов, образовали особое собрание при правительстве, не имевшее ни собственного существования, ни полномочий. К этому собранию обратился Калонн, полагая, что оно, будучи зависимым, окажется более покорным, и ему удастся избежать обращения к провинциальным парламентам или к Генеральным штатам.


[Закрыть]. Похитив эту идею у Дюпона де Немура, Мирабо не упускал ее из виду. «Чувствую, мой час пробил», написал он Мовийону и отправился навстречу судьбе.

Если бы Мирабо был тогда всемогущим министром, история Франции была бы другой. Увы! Мирабо был нищим авантюристом. 21 января 1787 года он спешно уехал из Берлина, оставив в прусской столице госпожу де Нера и маленького Люка де Монтаньи.

«Я обязан самому себе испросить и получить место или вернуться к своему ремеслу гражданина мира, которое было бы менее утомительно для моего тела и духа и менее бесплодно для моей славы….»

Разумеется, час величия был не за горами. Но в ту холодную зиму он еще не пробил…

Глава четвертая
ВЛАСТЬ БЕЗ ВЛАСТИ (1787–1788)

Во Франции оставляют в покое тех, кто поджигает, и преследуют тех, кто бьет в набат.

Шамфор, узнавший о том, что против Мирабо выпущен тайный указ после «Обличения ажиотажа»

Странная моя судьба: всегда быть двигателем революции и всегда находиться между навозной кучей и дворцом.

Мирабо. Письма к Мовийону

I

Ничто так не раздражает общество, как постоянное несогласие с господствующим мнением; Мирабо вновь испытал эту муку гения, вернувшись в Париж в начале 1787 года. В целом он искренне поверил в то, что ассамблея нотаблей станет прелюдией к системе представительства: это совещательное учреждение войдет в Генеральные Штаты, а затем в Национальное собрание.

Можно было и не обладать орлиным взглядом Мирабо, чтобы догадаться, что это будет именно так, а не иначе, – достаточно знать Калонна. Министр не стремился к народному представительству и не собирался прокладывать ему дорогу, созывая нотаблей, он всего лишь хотел залатать бюджетные дыры. Уложиться в бюджет 1787 года невозможно, парламент вряд ли согласится ввести исключительный налог, годовые возможности займа были уже давно превышены; бюджетную дыру невозможно было залатать обычным способом, поскольку систематическая инфляция еще не стала методом правительства. Калонн, хоть и был лучшим финансистом, чем принято считать, видел только один выход: нужно, чтобы привилегированные слои согласились хотя бы частично платить налоги – выручив таким образом новые средства, можно будет выровнять внутренний бюджет, а уж затем подумать и о постепенном погашении внешнего долга.

Согласившись на налоговые пожертвования, аристократы укрепили бы свое политическое положение, они могли получить в виде компенсации частичку власти, в которой монархия отказывала им со времен Ришелье. Какой-нибудь королевский совет ограничил бы прерогативы короля в пользу аристократии, и на смену деспотизму монарха, возможно, пришел бы деспотизм олигархии. Высшая знать, заботься она о своих интересах, приняла бы эти условия без разговора. Но получилось так, что даже тем редким вельможам, кто понял этот замысел, застила глаза святость их привилегий. В конце концов они возомнили, что сумеют добиться большей политической власти, продолжая пользоваться выгодами, которые сегодня кажутся не такими уж и важными.

Калонн не ожидал такого поворота дел. И дело не в том, что он опасался зарождения олигархии, его не пугало даже наступление демократии, призраком которой грозил лишь в качестве последнего аргумента, – министру финансов казалось неоспоримым то, что честный доклад о состоянии бюджета подвигнет аристократов раскрыть кошельки: они не станут колебаться, лишь бы не обращаться к мнению народа. Калонн ни на минуту не предполагал, что нотабли сочтут временным решением его собственное устранение.

Мирабо же считал, что деятельность ассамблеи нотаблей может привести к созыву Генеральных штатов, а уж в них он наверняка получит место и добьется власти и богатства. Так что ему представлялось логичным играть первостепенную роль уже в подготовительном совете, который проложит путь к будущим штатам; по его убеждению, его личные интересы настолько сочетались с общественными, что секретарем ассамблеи нотаблей мог быть только он.

Увы! Его постигло сильное разочарование: первым секретарем ассамблеи уже назначили Дюпона де Немура, и Калонн только что назначил второго – дипломата Эннена, который некогда следил за Мирабо, бежавшим в Швейцарию. Естественно, тот считал его своим личным врагом.

Уязвленный до глубины души, чувствуя себя преданным, Мирабо тут же низвел своих обидчиков до ранга пошлых авантюристов и так громко изливал свою досаду, что ее отголоски дошли и до Калонна. «Я все улажу при помощи денег», – надменно изрек министр финансов. В данном случае он недооценил Мирабо. Сначала тот повел себя, как лиса из басни про виноград: чего ждать от собрания 144 человек, 140 из которых обладали привилегиями? Однако он считал, что «в лимоне, выброшенном министром, еще остается сок».

Обстоятельства обернулись в его пользу: Калонн, Миромениль и Верженн один за другим были сражены болезнью; открытие ассамблеи нотаблей отложили на месяц; биржу залихорадило, чем тотчас воспользовались хитроумные мошенники. Самым известным из них был церковник, аббат д’Эспаньяк. Его операции сводились к повышению курса некоторых акций путем массовой скупки. Цель состояла в том, чтобы продавцы акций оказались в конце концов неспособны выполнить свои обязательства – и тогда их можно задушить путем разорительной сделки. В конце марта 1787 года д’Эспаньяк должен был приобрести 46 тысяч акций Индийской компании; на рынке имелось только 37 тысяч; неосторожным продавцам пришлось пойти на условия аббата. Такая операция, ставшая очень распространенной в XIX веке, делала больше чести уму аббата д’Эспаньяка, чем его нравственности. Подобные предприятия требовали финансового размаха, недоступного частному лицу. Подозревая участие в этом деле Калонна, некоторые добрые души, в том числе Талейран и Клавьер, начали расследование и очень скоро обнаружили, что д’Эспаньяк располагал 11,5 миллиона ливров в казначейских бумагах. Государственные средства ему могли предоставить только с согласия Калонна.

Вряд ли Калонн поставил на карту свою репутацию честного человека ради сомнительных доходов. Гораздо логичнее предположить, что он как министр финансов тайно поощрял маневр, успех которого вернул бы ценность государственным бумагам и, возможно, принес бы большую выгоду казне.

Единственным человеком во Франции, который дерзнул бы обличить махинацию, был Мирабо; он ухватился за случай перейти в наступление и быстро состряпал знаменитый памфлет «Обличение ажиотажа».

Экономические материалы для него обеспечили Клавьер и Паншо. Политическая же часть полностью принадлежит Мирабо: это настоящее заявление премьер-министра, предлагающего программу правительству. К актуальным соображениям (Мирабо без обиняков требовал «конституции» как истинной гарантии монархической власти) примешивались финансовые замечания, бьющие в большей степени по государственным деятелям, чем по частным спекулянтам: нападки на Неккера были еще яростнее, чем на Калонна. Возможно, что последний получил посвященные себе отрывки в гранках – от Талейрана. Министр будто бы предложил выкупить эти пассажи, но Мирабо, решив идти до конца, уехал из Парижа и сдал в набор полную версию. Она была напечатана в подпольной орлеанской типографии.

Тем временем Верженн умер, а Калонн и Миромениль выздоравливали. Людовик XVI не захотел далее откладывать открытие ассамблеи нотаблей, члены которой, томясь ожиданием, безбожно интриговали уже два месяца. Общественность ждала их решений не без лукавства, о чем свидетельствуют карикатуры и памфлеты. На улицах продавали марионеток, крича: «Кому нотабли по четыре су?!» – и это была еще самая безобидная из народных шуток.

Программа Калонна не изменилась. Он хотел заставить раскошелиться обладателей привилегий. Странная вещь: это значило точь-в-точь следовать теориям, впервые изложенным Другом людей. Возможно, этим совпадением и объясняется удивительная снисходительность Калонна к Мирабо. А ведь «Обличение ажиотажа» вышло в свет и хорошо раскупалось; на бирже тотчас началась паника, Калонну пришлось откреститься от д’Эспаньяка, тайно продолжая его поддерживать, чтобы избежать краха государственных финансов.

Сразу по выходе памфлета Бретейль добился у короля тайного приказа посадить автора в форт Гам. Мирабо сбежал за границу и укрылся в Бельгии, в Тонгре. Он просил госпожу де Пера приехать к нему; пришлось выкручиваться, искать деньги на переезд из Берлина в Нидерланды.

В ожидании приезда Иэт-Ли Мирабо спешно писал свои жестокие «Письма графа де М. об управлении г-на Неккера», послужившие причиной отставки бывшего министра и разверзшие между ним и его противником пропасть. Все это аукнулось во время созыва Генеральных штатов, но в 1787 году Мирабо считал, что карьера Неккера закончена навсегда.

Заявления Калонна были плохо восприняты нотаблями. Делая вид, что соглашаются на предложения министра, на деле они не собирались расставаться со своими деньгами. Пока они тянули время, Калонн осаждал короля, убеждая его предоставить народу право разрешить спор между ним и знатью.

К несчастью, в ходе переговоров нерешительный монарх переменил свое мнение, и Калонна принесли в жертву. Мирабо торжествовал.

Побыв немного рядом с любовником, Генриетта выехала во Францию, чтобы добиться отзыва тайного письма. Мирабо не стал дожидаться успеха ее предприятия; думая, что после падения Калонна ему ничто не грозит, он приехал к ней в Париж и на ее упреки в неосторожности ответил так: «Я соскучился».

Госпоже де Нера пришлось признаться Бретейлю, что Мирабо скрывается в Париже; министр, довольный отстранением Калонна, был великодушен, но не скрывал, что король раздражен.

Мирабо решил опереться на нового человека – Ломени де Бриенна, архиепископа Тулузского. Именно он спихнул Калонна; убедив обладателей привилегий согласиться на новые налоги, за которые должны были проголосовать провинциальные ассамблеи, он был назначен Людовиком главой финансового совета – по сути, премьер-министром.

Новый государственный деятель отнесся к Мирабо, как к пошлому просителю, когда тот явился ходатайствовать о месте для себя. Планы Мирабо в очередной раз рухнули, и он решил закончить труд о прусской монархии, чтобы потом предстать во всем блеске обретенной славы.

К тому времени в Брауншвейге майор Мовийон собрал все необходимые статистические выкладки и исторические данные для написания книги. 24 мая 1787 года Мирабо в третий раз отправился в Германию.

II

«Я имел честь видеть, как нотабли и король возвели мою теорию в ранг постановлений и законов», – без ложной скромности писал Мирабо Мовийону, сообщая о своем скором приезде. Разве мог простой немецкий военврач отказать в чем бы то ни было писателю, который росчерком пера диктовал законы королю и смешал министров? Примечательно, что этот человек, обладающий такой властью над общественным мнением, взял в привычку ставить свою подпись под чужими сочинениями: перед отъездом из Парижа Мирабо отправил в печать «Посмертные произведения Тюрго» – сборник служебных записок, одна из которых принадлежала Бриссо, а другая – Дюпону де Немуру. Дюпон, возможно, самый преданный из друзей Мирабо, был возмущен таким бесстыдством, так что чуть не порвал с мнимым автором. Мовийон оказался не столь обидчив; ему было достаточно славы помощника великого человека. Он согласился с тем, что под «Прусской монархией» будет стоять подпись одного Мирабо.

Все материалы были уже готовы, оставалось только переписать их в «стиле Мирабо».

Ломени де Бриенн только что запретил «Письма графа де М. об управлении г-на Неккера». Мирабо узнал об этом, приехав в Брауншвейг, и эта новость придала ему вдохновения. Сознание того, что он работает для вечности, не мешало ему заботиться о настоящем. В герцоге Брауншвейгском Мирабо распознал одного из величайших людей столетия; он захотел воспользоваться пребыванием в его землях, чтобы заручиться поддержкой монарха, который, возможно, вскоре будет вершить судьбы Европы.

Но именно в это время развеялись его последние иллюзии и он, как никто другой, предчувствовал приближение несчастий Европы. События в Голландии нагнетали атмосферу с 1783 года.

В 1781 году Голландия стала военной союзницей Франции, которая в это время как никогда активно поддерживала «республиканцев» против «оранжистов», подчинявшихся Австрии. В начале 1784 года император Иосиф II, опираясь на древние права, потребовал у Голландии часть территории; Франция выступила в качестве посредника. Во избежание конфликта, Верженн уладил дело дипломатическим путем. Со смертью Фридриха II проблема обострилась: новый прусский король был шурином голландского статхаудера; оба монарха, враждебные Франции, плели интриги против нее, держа в узде голландских «республиканцев», которых тайно поддерживал Версаль.

Верженн в последние дни своей жизни терпеливо сносил оскорбления, решившись проводить мирную политику: он считал, что из-за финансовой нестабильности Франция не в состоянии вести войну.

Пока Мирабо жил в Брауншвейге, страсти в Голландии накалились до предела: 28 июня 1787 года голландские патриоты не пустили принцессу Оранскую в Генеральные штаты. Прусский король расценил как личное оскорбление обиду, нанесенную своей сестре, и потребовал возмещения ущерба – сначала дипломатическим путем. Голландцы воспротивились. Тогда чтобы спасти свою честь, Фридрих-Вильгельм II не нашел иного выхода, кроме войны. Англия увидела в возможном конфликте случай взять реванш за вытеснение ее из Северной Америки; она поощряла мобилизацию Пруссии, суля военную помощь.

Поглощенный своим историческим трудом, Мирабо не сразу почувствовал, насколько все серьезно. Глаза его раскрылись только тогда, когда прусский король назначил герцога Брауншвейгского генералиссимусом армии, которая должна была усмирить Голландию. Он вдруг обнаружил, что монарх, которого он любил и чей широкий ум казался ему надеждой Европы, прежде всего немец, а уже потом просвещенный человек. Согласившись начать войну с Голландией, Брауншвейг протянул руку собственному зятю – английскому королю Георгу III. Нидерланды станут не только полем битвы, но и местом, где будет скреплен союз Пруссии и Англии. А поскольку Франции придется прийти на помощь своей союзнице Голландии, то это означает конец великой мечты, крах плана трехстороннего союза, в котором Мирабо надеялся найти фактор равновесия для Запада.

В то время как на Западе занимался пожар, Восток уже полыхал: между Высокой Портой и Россией вот-вот могла разразиться война. Франция, традиционная союзница Турции, при этом должна была оказаться вовлеченной во всеобщую войну. Она сосредоточила войска в районе Живе; речь шла о том, чтобы поручить Лафайету командование армией для оказания помощи Голландии.

Голландские демократы направили гонца к Мирабо, прося его выступить письменно в их защиту. «Держитесь, – отвечал он им, – народ никогда не бывает долго в рабстве – рабство противоречит его воле».

Пустые речи! Герцог Брауншвейгский выехал из своей столицы в Вестфалию, чтобы возглавить захватническую армию.

Тогда Мирабо покинул Брауншвейг; он отправился в Гамбург к книготорговцу Фош-Борелю, сыну Фоша из Невшателя, который некогда издал «Опыт о деспотизме». Фош-Борель предложил 20 тысяч ливров за права на издание «Прусской монархии».

Рукопись еще не была завершена, автор попросил отсрочки; договорились, что книгу напечатают одновременно в Гамбурге и в Париже. Мирабо морем вернулся во Францию; семнадцать дней бушевала буря, и он высадился в Кале совершенно без сил. События развивались все стремительнее: армия Брауншвейга вступила в Голландию. В этот момент случилось нечто непредвиденное: Франция, связанная с Голландией договором, отказалась от своих обязательств и бросила голландцев на произвол судьбы; следуя той же тактике на Востоке, она выступила посредником между Турцией и Россией, чтобы не посылать экспедиционный корпус.

В результате отступничества Франции сложился союзный пакт между Пруссией, Англией и «оранжистами», а император Иосиф II презрительно изрек: «Франция пала, не думаю, что она поднимется».

Так начал свою деятельность на посту министра иностранных дел преемник Верженна, граф де Монморен Сент-Эрем…

III

Было бы несправедливо судить о Монморене по одному, столь прискорбному решению. Замечательно честный человек, этот министр был успешным послом в Мюнхене, потом в Мадриде. К сожалению, его характер был не столь тверд, как его суждения.

Решение, обесчестившее Францию в глазах всего света, было вызвано внутриполитическими соображениями: Ломени де Бриенн перешел в ранг «главного министра»; в этом качестве он мог навязывать коллегам свои решения, если король их одобрял. Когда зашла речь о том, чтобы не выполнять союзнический долг в отношении Голландии, маршал де Кастр, министр военно-морского флота, подал в отставку; маршал де Сегюр, военный министр, последовал его примеру. Монморен предпочел сохранить свое место, которое только что – и неожиданно – получил. У каждого собственное представление о патриотизме.

Можно аргументированно утверждать, что в 1787 году Франция была не в состоянии вступить в войну: парламент отказался вводить предложенные нотаблями поземельный налог и штемпельный сбор; денег не хватало и на покрытие текущих расходов, не говоря уж о военных нуждах. Так же логично предположить, что если бы Франция оказала Голландии военную помощь, парламенты изменили бы свою позицию, население, проявляя патриотизм, выделило бы военные займы. Возможно, что война ослабила бы положение Англии, и такой поворот событий изменил бы ход Истории.

Но в тот момент Мирабо лишь увидел, что новый министр иностранных дел хочет сохранить свою должность; значит, разумно завязать отношения с политиком, намеренным продержаться.

В последние дни в Брауншвейге Мирабо переслал во Францию кое-какие сведения о прусской политике и о передвижении войск; он считал, что эти донесения дадут ему право испросить аудиенцию у Монморена. Но в конечном счете он решил написать главному министру. «Не требуйте от меня предстать в образе просителя или придворного, – заявил он Ломени де Бриенну. – Я чувствую, что мне будет легко и даже совершенно естественно предоставить себя в распоряжение человека, который внушает надежду на возрождение Франции».

Как и многие французы, включая короля и королеву, Мирабо глубоко заблуждался относительно политического чутья архиепископа Тулузского.

Для начала тот принудил парламент зарегистрировать налог на гербовую бумагу и эдикт о территориальных субсидиях, утвержденные нотаблями. Потом, в связи с голландским кризисом, вынужден был пойти на компромисс и отозвал оставшиеся эдикты, в регистрации которых было отказано.

Такому политику, как Мирабо, тут нечем было восхищаться; он ясно видел, что «некая революция, которая все изменит в лучшую или худшую сторону, не заставит себя ждать». Возможно, он считал, что Ломени де Бриенн подаст к ней повод, если не станет ее орудием. В таком случае было бы логично найти место в правительственной организации, а это вызывает необходимость вступить в контакт с людьми, которые сейчас находятся у власти. Можно только гадать, почему Мирабо тогда не обратился к герцогу де Ниверне, с которым был давно знаком, или к Мальзербу, связанному с семейством Мирабо давней дружбой.

Монморен принял Мирабо в присутствии Бретейля, что помешало ему быть настолько искренним, как хотелось бы. «Существуют должности, для которых у вас мало людей, – заявил Мирабо, – потому что там нужна крепкая голова и несгибаемая смелость вкупе с талантами исполнителя и кабинетного чиновника – не слишком частое сочетание. Я готов рискнуть своей головой, как и предоставить ее на службу королю. Варшава, Санкт-Петербург, Константинополь, Александрия – мне это все равно».

Монморен был слишком робок, чтобы дать дипломатический пост такому неоднозначному человеку, как Мирабо. Можно предположить, что Мирабо, все более обрастая долгами, постарался бы удержаться на должности, о которой столько просил. Развивая эту мысль, можно вообразить себе Генеральные штаты, которые собрались бы без него…

Впрочем, отказ Монморена был тонким и любезным, он только пришпорил Историю. Взамен должности министр дал просителю разрешение основать газету. Тем самым он подлил масла в огонь. В начале ноября 1787 года вышло новое периодическое издание, запущенное Клавьером и Бриссо, – «Анализ английских бумаг»; в этой газете также дебютировал женевец Дюмон, вероятный соавтор части речей, произнесенных Мирабо в Учредительном собрании.

В ожидании, пока газета начнет приносить какие-нибудь доходы, Мирабо, живущий в невозможных условиях, послал еще одно письмо Монморену, униженно прося о некой оговоренной субсидии на проживание и на лечение его спутницы.

Вместо скорых прибылей газета принесла Мирабо большую известность. Успех был огромен, с моментом выпуска удачно подгадали.

В ноябре 1787 года возмущения аристократов против монархической власти достигли своего апогея. За девять дней до знаменитого заседания Парламента, на котором Людовик XVI ответил на замечания герцога Орлеанского: «Это законно, потому что я так хочу»,Мирабо написал пророческое письмо Суффло де Мери (10 ноября 1787 года): «Созыв Генеральных штатов настолько обусловлен необходимостью, что, есть у нас первый министр или нет, при Ахилле или Ферсите они, несомненно, соберутся, причем за это будут глупо благодарить правительство».

На заседании 19 ноября 1787 года король, взволнованный речью Эпремениля, чуть было не объявил созыв Генеральных штатов в 1788 году. Но потом, после упреков Ламуаньона, велел зарегистрировать заем в 420 миллионов, который позволил бы правительству маневрировать еще пять лет. Когда Людовик вышел из зала, парламент отказался регистрировать декрет.

«В займе отказано, иначе и быть не могло, – писал Мирабо Монморену 20 ноября. – Зарегистрировать заем, оскорбляющий все законы приличия и мудрости, было невозможно даже для правительственной партии. Правительство прибегнет к крайним мерам, приостановит платежи, поскольку временные меры оно отвергает. Кое-какие придворные наверняка станут утверждать, что эта операция осчастливит правителя и народ; они даже посмеют говорить Его Величеству о благе народа и справедливости, предлагая ему осуществить подлое желание Калигулы… [31]31
  Император Калигула говорил: «Я бы хотел, чтобы у римского народа была одна голова, которую можно срубить одним ударом».


[Закрыть]Предоставить своим подданным умирать от голода или принудить их к этому, что еще более жестоко, значит признаться в том, что не способен править ими, отказаться от прав на них. Что станет с множеством несчастных, лишенных своих сбережений? Разве смогут они не стать ярыми врагами государства и короля? Разве фанатизм собственности или нищеты не столь пылок и неугасим, как фанатизм религиозный? Интересно, кто возьмет на себя ответственность за личную безопасность окружающих трон и самого короля?»

В продолжении этого удивительного письма, оставшегося без ответа, Мирабо сформулировал дилемму, в которую загнало себя правительство: государственный переворот или немедленный созыв Генеральных штатов.

Людовик XVI выбрал первое; это был выход из положения, если пойти до конца. В начале 1788 года король, устав от оппозиции, после ареста нескольких членов Парижского парламента издал эдикт об упразднении парламентов и об учреждении вместо них cours plenieres,состоящих из членов королевской фамилии, высших придворных и аристократов, судебных и военных чинов.

Спустя некоторое время вышла анонимная брошюра «Ответ на тревоги добрых граждан», в которой все узнали почерк Мирабо. В этом сочинении он нападал на парламент, представляя короля истинным защитником нации, который поклялся, чтобы как следует исполнить свою роль – в скорейшем времени созвать Генеральные штаты.

Неужели Мирабо одумался? Зима 1787/88 года выдалась для него тяжелой; он два месяца провел в постели, страдая от кровотечений и почечных колик. Чрезмерные кровопускания и неверное лечение лишь запустят болезнь и вызовут его преждевременную смерть. Мирабо не знал, что его ждет; он думал, что стоит на пороге жизни, хотел избегнуть нищеты и политического бессилия, к которым его принуждало непонимание со стороны властей. После болезни, во время которой он написал несколько памфлетов, в том числе «Продолжение обличения ажиотажа» и «Обращение к батавам по поводу штатгальтерства», Мирабо, похоже, установил прямой контакт с правительством. Судя по всему, он встретился с министром юстиции Ламуаньоном, и тот убедил его в том, что устранение парламентов было последним шансом монархии.

Мирабо никогда не считал парламентариев неизменными защитниками свободы, но относился к ним снисходительно, потому что они были аристократами и потому что противились некоторым видам произвола: парламенты отменяли действие тайных приказов, восставали против чрезмерных налогов, порой проявляли удивительную независимость по отношению к местным властям. Можно даже утверждать, что с начала века их общее поведение породило иллюзию относительно истинной широты их политических взглядов; только Людовик XV и канцлер Мопу постигли их игру.