Текст книги "Гай Юлий Цезарь"

Автор книги: Рекс Уорнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 50 страниц)

Глава 6
БОЛЬШИЕ ТРУДНОСТИ И ПОРАЖЕНИЯ

Проходили недели и месяцы той зимы, и моё беспокойство всё возрастало. Я допускал, что согласно моим указаниям в Италии, Сицилии, Испании и Галлии строились корабли, но, как бы успешно ни выполнялась программа строительства флота, пройдёт немало времени, прежде чем я смогу бросить вызов Помпею на море. Но и на суше я столкнулся почти с такими же трудностями, как в войне против Верцингеторикса. Я не мог заставить врага сразиться на поле, выбранном мной, а моя кавалерия была настолько слабее вражеской, что я не мог послать ни одного отряда добыть продовольствие для армии. В то же время тесть Помпея Сципион вёл из Азии ещё одну армию и значительные силы кавалерии. Как мне нужны были четыре легиона и конница, оставленные в Брундизие! Переправить их, одолев морскую блокаду Помпея, казалось слишком рискованно, но сделать это придётся, и, как мне казалось, чем скорее, тем лучше. Нашим судам меньше были страшны зимние штормы, чем флот противника, действующий в хорошую погоду, которая наступит по окончании зимы.

Но Бибул после моего удачного морского перехода установил такое строгое наблюдение за Брундизием и за каждой гаванью, куда могли войти наши корабли, что у Антония не осталось ни одной возможности выйти в море. Сам Бибул стал примером для своих капитанов: он очень подолгу оставался в море, испытывая недостаток воды и с готовностью перенося все другие лишения. Несмотря на своё слабое здоровье, он сам исполнял все свои многочисленные обязанности. Впоследствии мне рассказывали, что его здоровье сильно пошатнулось и он выходил в море, питаемый безумной ненавистью ко мне и тем, что позволил проскочить сквозь его блокаду. Бибул был полон решимости непременно отловить меня и уничтожить, как крысу в капкане. Увы! Подвергнув себя таким непосильным испытаниям, он умер к концу зимы. После смерти на его место никого другого не назначили, но флот Помпея, как и прежде, оставался всегда в прекрасном состоянии и в полной готовности. Эскадра под командованием жестокого, но весьма способного сына Помпея, Гнея, была особенно активна.

Мне ужасно не хватало информации – я имел представление только о тех районах, где был сам, и о тех делах, в которых сам участвовал. Военный контроль над Италией осуществлял вроде бы я, но о том, что там происходит, лучше знал Помпей, поскольку он контролировал море. Я посылал Антонию одну депешу за другой с подробными указаниями, где бы он мог попытаться высадиться на берег, но многие мои послания и его ответы перехватывал противник. Я знал, что во время активных боевых действий я целиком могу положиться на Антония и на любого оставшегося с ним в Италии военачальника; но тут от него требовалось неустанное, упорное наблюдение за погодными условиями и прочими явлениями на море, чтобы не упустить момент. А как я мог быть уверенным, что именно этот важнейший момент он не прозевает, потому что будет занят в это время своими любовными делами или пьянством? Я дошёл до такого умопомрачения, что как-то в ту зиму попытался сам переправиться в Италию, чтобы собственными глазами увидеть, что там делается – и вообще делается ли – для усиления моей армии. Зная о морских патрулях Помпея, я выбрал тёмную, штормовую ночь и поднялся на борт очень маленького судёнышка, взяв туда вместе с собой и судьбу всей войны, – в надежде, что оно пройдёт незамеченным мимо патрулей противника. Я выскользнул из лагеря всего с одним или двумя сопровождающими, и, когда садился в судёнышко, никто не знал о моём предприятии. Капитану хорошо заплатили, и, поскольку я скрывал своё лицо, он не знал, кто я. Он, скорее всего, принял меня или за раба, или за торговца. В устье реки мы попали в такой сильный шторм, что капитан заявил, что продолжать путешествие невозможно. Тогда я открылся ему и сказал, что вверяю в его руки и в руки его команды не просто себя, а всё на свете. Оправившись от потрясения, моряки повели себя превосходно: они буквально выбивались из сил, прокладывая себе путь в самую пасть шторма. Но слишком разбушевались стихии, а утро уже близилось. Мы вынуждены были повернуть назад, и на следующий день весть о моей неудачной авантюре облетела весь лагерь. Солдаты реагировали на неё самым резким образом. Множество их в большом волнении собрались возле моей палатки и настаивали на том, чтобы я вышел к ним, дабы убедиться в том, что я жив и здоров. Потом через своих центурионов и младших командиров они высказали мне свои упрёки. Как я мог рисковать своей жизнью, когда от меня зависит благополучие всей армии? Что, я уже не доверяю им? Я должен понимать, что, если даже их товарищи там, в Италии, струсили и не решились пуститься в плавание, они сами, без посторонней помощи всегда готовы сразиться с любой армией, стоит противнику выступить против нас. Они умоляют меня никогда подобным образом не бросать их, а некоторые прямо заявили, что возьмут меня под стражу и будут охранять ради моего и их блага, если я сейчас же не дам обещания не делать больше этого.

Я действительно почувствовал, что они правы, а мой мимолётный порыв просто глуп. Проявленные ими преданность и любовь ко мне были очень трогательны, и я благодарен им за это. Но дело в том, что приближалась весна, когда войско Помпея будет неодолимым для нас. Если он вызовет нас на бой, почти все мои центурионы и многие из моих солдат будут стоять насмерть, до полного их уничтожения. Но многие побегут. Ведь Помпей не допустит такую ошибку, чтобы слабая армия разбила очень сильную. Так что моё беспокойство только возросло, и я послал Антонию и остальным военачальникам приказ идти на любой риск, если только он не совсем безнадёжный, чтобы добраться до меня.

Как я потом узнал, Антоний действовал наилучшим образом. Его задержали не только морские операции вражеского флота на море, но и опасное положение в самой Италии: молодой Целий, один из моих сподвижников, вдруг совсем потерял голову и попытался устроить что-то вроде военного переворота. Этот живой, обаятельнейший человек был известен мне как юноша способный, подающий большие надежды, и мне казалось, что со временем он станет примерно таким же, как Курион или Антоний. Он был другом Катулла и очень быстро отбил у него Клодию. А наш великий поэт оказался настолько уязвимой личностью, что, весьма вероятно, одной из причин его болезни и ранней смерти стал тот факт, что Клодия, которую он по совершенно непонятным причинам считал добродетельной и искренней, предпочла ему Целия. Это очень печальная история, но вряд ли стоит винить в ней Целия, потому что, если бы Клодия не выбрала его, она выбрала бы кого-нибудь другого. Хотя Целий не мог не очаровать её. И когда он вскорости, поступив мудро, бросил её, она чуть не лопнула от ярости; Клодия даже совершила глупость, отправившись в суд, где обвинила Целия, кроме всего прочего, в попытке отравить её. Целий прибегнул к помощи Цицерона, и тот с явным наслаждением, на блестящей латыни в своей речи в защиту Целия, которую я читал с огромным удовольствием, высказал всё, что давно думали и знали о Клодии все в Риме. Всё это происходило тогда, когда я был занят завоеванием Западной Галлии, и теперь я вспоминаю обо всём этом с грустью. Потому что после тех событий Целий проявил себя с лучшей стороны, и я многого ждал от него. Я оставил его в Риме в качестве претора, а поскольку Целий был многим обязан мне, я, естественно, надеялся, что он будет последовательно проводить ту политику, которой придерживался я и которую Бальб и Оппий легко могли разъяснить ему, а они прекрасно знали, что больше всего меня тревожило одно: не допустить никаких социальных волнений в Италии хотя бы на время. Сам я отлично знал, что с точки зрения справедливости мои меры по облегчению участи должников явно недостаточны, но в политике справедливость нельзя рассматривать как явление абстрагированное. Именно как политик хотя бы на тот период, пока шла война, я не мог позволить себе оказаться на стороне одного какого-либо сословия, как бы справедливы требования представителей этого сословия ни были. Целий или не усвоил этой истины, или решил всерьёз подорвать основы моего дела в интересах собственной теории или амбиций. Возможно, он хотел стать новым Клодием. Целий действительно завоевал любовь толпы, опубликовав эдикты, отменяющие все долги и арендную плату за дома и апартаменты. Мои враги всегда делали ставку на то, как они утверждали, что именно такую политику я стану проводить, придя к власти, и для меня стоило больших трудов (хотя я знал, что сказать в защиту такой политики) доказать, что в этой гражданской войне моим оппонентам нечего бояться ни за свои кошельки, ни за свою жизнь. Но Целий давал всем понять, что я поддержал бы его, если бы был в Риме, и многие верили ему. Однако мой коллега-консул Сервилий и другие магистраты-сподвижники действовали единодушно и твёрдо. Целия лишили звания претора и места в сенате. Помню, подобное случилось и со мной, когда я был претором, но я тогда легко одолел тот шторм. Целий же действовал самым глупым и безответственным образом. Он покинул Рим, всё ещё утверждая, что он член моей партии, хотя все – Сервилий, Требоний и Антоний – явно не одобряли его. Затем Целий попытался соединиться с силами революционного фронта, который возглавлял аристократ Милон, бандит и убийца Клодия, высланный из Италии по приговору суда. Милон, хотя и был в своё время изгнан благодаря нажиму со стороны Помпея, теперь заявлял, что он со своими гладиаторами и рабами собирается захватить Италию по приказу самого Помпея. Это движение под руководством двух совершенно невменяемых личностей, которых не признавали ни я, ни Помпей, могло нанести большой вред мне, а Помпею принести большую пользу. Некоторое время существовала возможность серьёзных беспорядков в Италии, и Антоний с легионами, которых я с таким нетерпением ждал в Греции, должен был в ожидании нападения быть наготове. К нашему великому счастью, всё свелось к нулю. Милон был убит во время атаки на позиции выступившего против него легиона под командованием моего племянника Педия. Подразделение моей галльской конницы разделалось с Целием за то, что он, предварительно не поговорив с ними об их лояльности, попытался подкупить их. Так самым позорным образом пропали два человека, которые могли бы прославить свои имена. Ни один из них не обладал политическим чутьём, но оба являлись неординарными личностями, достойными всяческих отличий. Я часто думаю об их судьбе, и мне кажется, что склад их ума так же порочен, как у испорченных детей. Они были уверены, что всё свершится само собой, и поэтому благоразумие оставило их. Я сам часто пускался в рискованные предприятия, но шёл на это всегда с достоинством. Я знаю о своей способности властвовать над судьбой и даже в некоторых случаях отменять, казалось бы, неизбежное. Именно за это меня сейчас почитают за бога, и в этом есть свой смысл. Но мне известно также, что предусмотрительность – необходимая часть всякой деятельности, а если мы вынуждены идти на риск, это свидетельствует о нашей беспомощности перед роком.

Той зимой, когда я с нетерпением ожидал прибытия легионов из Италии, произошло событие, которое заставило меня задуматься, а не слишком ли многим я рискую. Правда, судьба была на моей стороне. Однажды, когда дул устойчивый южный ветер, мне сообщили о появлении большого флота, направлявшегося на север. Скоро стало ясно, что это Антоний наконец-то нашёл возможность выполнить мои приказы. Это плыли транспорты с моими легионами и несколько военных кораблей, их прикрытие. Все эти корабли прошли довольно далеко от берега мимо наших укреплений и мимо укреплений Помпея и затем скрылись где-то на севере, за Диррахием, где, как нам было известно, стояла вражеская морская эскадра. Два дня о флоте не поступало никаких известий. Потом от Антония прибыл гонец. Всё войско Антония, четыре легиона и восемьсот всадников, высадилось почти без потерь не далеко от Лисса. Его чуть было не потопила эскадра Помпея с её отличными родосскими кораблями, стоявшими на причале в Диррахии, но, к счастью, направление ветра вдруг резко изменилось, что спасло Антония и погуби ми родосцев. Теперь он с большими предосторожностями продвигался на юг, потому что правильно решил, что Помпей постарается перехватить его до того, как он присоединится ко мне.

Известие о прибытии Антония оказалось лучшим из всех, какие когда-либо доходили до меня. Три из его четырёх легионов состояли из ветеранов, и, если нам удастся соединиться, у меня будет войско достаточно большое и надёжное, чтобы противостоять любой армии, которую Помпей сможет выставить против меня. Я ещё не считал свою победу обеспеченной, но поражения, это было совершенно очевидно, не будет. Помпей, конечно, оценил ситуацию так же чётко, как и я, и реагировал на неё с присущей ему энергией. Весть о высадке Антония дошла до Помпея раньше, чем до меня, и он пошёл на север, опередив меня и рассчитывая навязать Антонию бой до того, как я приду к нему на помощь. И опять настали беспокойные дни. Будь на месте Антония командующий послабее его, он непременно угодил бы в западню и всё его войско было бы разгромлено. Но Антоний разгадал намерения Помпея и в критический момент удержал своих солдат в лагере, пока я не добрался до него. Тем и закончилась первая стадия этой кампании: теперь каждая сторона стояла против другой во всеоружии.

Но по-прежнему силы Помпея день ото дня возрастали, а наши в то же время имели тенденцию всё убывать. Мои солдаты были более опытными и уверенными в себе благодаря многим одержанным ими победам, но они уступали врагу в численности, и, что ещё хуже, они старели. Более того, пришла весна, и я заранее знал, что трудности с поставками продовольствия будут всё нарастать, в то время как Помпей мог получать всё, что только пожелает, морем. Из чего следовало, что Помпею для победы в этой войне оставалось лишь избегать сражений, за исключением тех случаев, когда все преимущества на его стороне, и наращивать свои силы, наблюдая за тем, как тают мои. Заставить отказаться от этого плана его могли, на мой взгляд, два соображения: во-первых, армия, постоянно занимающая оборонительные позиции, теряет, как правило, моральный дух; во-вторых (не такое уж важное соображение с военной точки зрения, но весьма существенное, когда оно касается Помпея), очень высокое мнение Помпея о себе. Помпей не потерпел бы разговоров на тему о том, что он, имея преимущество в силе, побоялся сразиться со мной в открытом бою.

У меня же была одна цель: как можно скорее навязать ему сражение. Уже долгое время он расстраивал все мои планы и перед самым концом поставил меня на край пропасти.

Во время военных действий я не раз использовал необычные приёмы. Такими, например, стали мои осадные сооружения при Алезии. О них можно сказать с полным правом, что они одинаково приспособлены и для осады, и для обороны осаждающих. Наши сооружения при Диррахии были с военной точки зрения ещё более необычными, и даже тот факт, что нам пришлось в конце концов, потерпев поражение, оставить эти позиции, вовсе не свидетельствует о том, что та оригинальная идея ошибочна. Хотя Диррахий был хорошо укреплён, Помпей выбрал для себя очень выгодную позицию к югу от него, на берегу моря. С тыла у него располагалась удобная гавань, куда можно завозить всё, что угодно, а с другой стороны перед его позициями возвышалась длинная гряда гор. Так что любая моя попытка заблокировать его не могла осуществиться в полном объёме, потому что у него всегда оставался выход к морю. Тем не менее я стал захватывать одну высоту за другой, строить там форты, ставить гарнизоны и связывать их между собой укреплёнными линиями. Это была и в самом деле странная форма осады, так как осаждённый Помпей, господствуя на море, снабжался гораздо лучше, чем мы, осаждавшие его. Но существовали серьёзные причины для таких именно мер. Прежде всего, таким путём я хотел обезвредить очень сильную кавалерию Помпея. Если бы я позволил ей рыскать по всей стране, это сильно затруднило бы поставки в нашу армию, а затруднения с продовольствием ощущались и так. К тому же, если заставить кавалерию Помпея оставаться в границах линии обороны, морские средства поставки продовольствия Помпею почувствуют сильное перенапряжение, так как кроме продовольствия для людей им придётся доставлять и корм лошадям. И ещё в мои намерения входило подорвать репутацию Помпея как полководца. В глазах всего мира он будет выглядеть далеко не привлекательно, когда, обладая численным превосходством и имея за спиной море, будет уклоняться от открытого сражения и прикрываться оборонительными сооружениями, как будто ему уже нанесли поражение.

Я действительно хорошо представлял себе, что будет испытывать Помпей, если подобные разговоры дойдут до него, и надеялся, что он не выдержит и пойдёт на заранее подготовленное мною сражение, хотя сам ещё не будет окончательно готов к нему. Но Помпей, несмотря на снос тщеславие, не собирался жертвовать своим явным пре имуществом. Он упорно придерживался своего первоначального плана. Мои силы действительно всё больше истощались, в то время как его всё увеличивались. Вместо того чтобы дать нам бой, он в свою очередь занимал и укреплял одну высоту за другой по периметру своей линии обороны, захватывая при этом всё большие площади и тем самым принуждая меня растягивать мои фортификации на такие расстояния, что мне нелегко становилось обеспечивать всю цепь моих сооружений достаточно сильными гарнизонами. День за днём продолжалось строительство укреплений по обеим сторонам фронта, и зачастую возникали стычки, очень полезные для когорт Помпея, так как они служили как бы тренировками для них. Мы наконец замкнули круг, но наши сооружения растянулись на пятнадцать миль, и только южный конец дуги, упиравшийся в море, не был ещё завершён. И нам всё это время – и Помпей предвидел это – страшно не хватало еды. Стало ясно, что прокормить армию только из местных источников невозможно. Я отослал два легиона моих ветеранов в Македонию якобы для того, чтобы перехватить армию Сципиона на её марше из Азии, а на самом деле мне просто нечем было кормить их в Диррахии; ещё один легион с конницей в придачу я отправил в Фессалию, а пять когорт – в Этолию. Так я разбросал полученное подкрепление, и всё равно пищи в Диррахии моим воинам так и недоставало. Мы припоминали, как нам доставалось в Аварике, Алезии и в последние дни в Испании: там мы тоже умирали с голоду, но, несмотря на это, одерживали победы. Не впервой приходилось нам пополнять наш дневной рацион местными корнеплодами, и мы даже нашли там такой корнеплод («чара» по-гречески), который, если его смешать с молоком, был не так уж плох и в какой-то мере заменял нам хлеб. Однажды, когда солдаты Помпея стали насмехаться над драной одеждой и измождённым видом моих солдат, те ответили метанием в них той самой «чары» и обещанием, пока хоть что-то растёт на этой земле, сражаться с врагами. Потом мне рассказывали, что этот эпизод сильно повлиял на армию Помпея, в которой ходило много самых разнообразных слухов о моих войсках. Некоторые солдаты-помпеянцы верили, что мои ветераны совершенно изнурены тяжёлыми испытаниями и ранениями, полученными в десятилетних кампаниях в Галлии; другие же считали моих солдат некоей разновидностью диких зверей, с которыми лучше не иметь дела, но поймать в ловушку их можно; а были ещё и такие, кто вопреки всякой очевидности утверждал, что мои солдаты, обогатившись за счёт грабежей в Галлии, превратились в изнеженных сибаритов, которые и теперь, когда у них едва хватает еды, погружаются в пьянство и сексуальные оргии. Среди знатных сенаторов в лагере Помпея бытовали странные взгляды на Помпея и на меня как на военачальников. Помпея обвиняли в трусости и апатичности (несмотря на то, что его солдаты и инженеры трудились и сражались так же хорошо, как мои); меня же высмеивали за то, что я затеял операцию, подобной которой не найдёшь ни в одном учебнике по военной стратегии.

Однако с приходом весны мои необычные методы стали оправдывать себя. Сразу за нашими траншеями начинали созревать зерновые, и мои люди понимали, что им недолго осталось страдать от голода. А у Помпея, хотя люди и были сыты, корма лошадям не хватало. Мне уже казалось, что ему придётся не только принять бой, но и сражаться в условиях, когда его мощная конница не будет способна в полную силу принять в нём участие.

Помпей предпринял две очень энергичные и хорошо продуманные попытки прорваться сквозь наши заграждения. Первую мы отбили, но вторая оказалась настолько удачна, что, если бы Помпей до конца использовал ситуацию, он мог бы разгромить мою армию и выиграть войну. В разработке этой второй попытки ему очень помогли два галла, отличные солдаты из знатных семей, которые именно тогда сбежали от меня и перекинулись на сторону Помпея. Эти двое, и Лабиен в придачу к ним, остались единственными из моих подчинённых, кто дезертировал из моей армии, причём все трое действовали не по зову разума, а согласно своим нравам. Те два галла присвоили деньги, которые должны были заплатить солдатам, их подчинённым. Преступление раскрылось, но я готов был ограничиться выговором и их гарантией, что они вернут украденные деньги. Они слыли хорошими командирами, а я не хотел никаких неурядиц. Но тут пострадала их гордость, и во имя этой «пострадавшей» гордости они забыли о моей доброте, которую я проявлял к ним в прошлом, и со своими товарищами перешли на сторону врага. Помпей весьма рационально использовал их. Он заставил их проехать по всем своим укреплениям и рассказывать о том, какие нищета и голод царят в моей армии. Но что гораздо важнее – он выпытал у них сведения о расположении моих войск и состоянии наших оборонительных сооружений.

На базе той информации, которую он получил от них, Помпей быстро и искусно составил план атаки. Он направил свой удар по нашим линиям на самом южном участке, там, где они выходили к морю. Тут фортификации ещё не были достроены, хотя ещё немного времени – и они стали бы чрезвычайно мощными, так как заранее планировались как двойной кордон. Мой лагерь находился как раз на противоположном краю укреплений, примерно в пятнадцати милях от подвергшегося нападению участка. Так что только спустя некоторое время я получил известие об атаке и о первоначальном её успехе. Оказалось, что Помпей высадил большое соединение войск с моря, южнее наших позиций, и одновременно произвёл атаку с фронта, с северной стороны. В той операции он использовал шесть легионов и большое количество вспомогательных войск. Нападение было внезапным. Помпей быстро одолел прибрежный сектор наших укреплений и, хотя ему мешала сложная система траншей, продолжал продвигаться вглубь территории, угрожая нашим другим укреплениям на вершинах холмов. Я сразу же отправился на поле боя, прихватив с собой все доступные мне войска с северной линии обороны. В это время положение наших войск оказалось отчасти восстановлено благодаря Марку Антонию, командовавшему одним из ближайших к морю фортов; он сразу же вышел навстречу врагу с довольно значительными, свежими силами. К моему прибытию начавшаяся было паника в наших войсках прекратилась, и противник начал отступать, по-видимому для того, чтобы сохранить уже завоёванные позиции. Но мы понесли большой моральный урон: впервые войска Помпея видели моих солдат, в панике бежавших от них. Я больше всего хотел восстановить наши позиции (брешь в наших укреплениях была не так уж велика) и добиться такого успеха, который компенсировал бы ту явную победу, которую одержал противник. И у меня появилась было возможность сделать и то и другое: наши лазутчики донесли мне, что один вражеский легион, в отрыве от других и, очевидно, несколько выдвинувшись вперёд, начал занимать систему траншей, которую в разное время использовали то войска Помпея, то мои. Я повёл тридцать три когорты и отряд кавалерии против того легиона. Мы прошли окольным путём и атаковали врага прежде, чем Помпей, который находился на некотором расстоянии от нас со своими основными силами, догадался о наших намерениях. Солдаты Помпея сопротивлялись недолго; мы ворвались в укрепления в их восточном секторе, где я сам возглавлял атаку, и помпеянцы скоро побежали. Всё шло как по маслу, когда произошла одна из тех странных случайностей или ошибок, которые бывают только во время военных действий и против которых нельзя ничего поделать, разве что при каких-то особых обстоятельствах. Собственно говоря, по логике вещей мы должны были после нашего первоначального успеха уничтожить вражеский легион и затем либо укрепиться на завоёванных позициях, либо отступить в полном боевом порядке в тыл, к нашим оборонительным рубежам. Ни того, ни другого не получилось. Кто-то из командиров или центурионов (его, конечно, убили потом), возможно, из самых лучших побуждений отдал неверный приказ и увёл большое соединение моих войск вдоль линии старых укреплений в сторону от поля боя. Таким образом, много наших когорт ушли от основного войска. Воссоединение их с нами задержалось: они заплутали в узких входах и выходах в сложной системе траншей. Именно в эти минуты Помпей бросил в бой пять своих легионов, чтобы по возможности спасти свой легион, так крепко прижатый нами. При нормальных обстоятельствах мои солдаты не потеряли бы присутствия духа. Их положение оставалось абсолютно надёжным, и им нечего было бояться. Но в результате того, что половина из них оказалась на тот момент неуправляемой, поднялась паника. Всё началось с конницы, потом перекинулось на всех и каждого в пехоте. Кто-то заорал, что мы окружены – чего на самом деле не было, – и все бросились бежать из несуществующей ловушки. Знаменосцы побросали свои штандарты; центурионы бежали вслед за своими солдатами; сотни людей, спрыгивая со старых валов, ломали себе кости или давили друг друга насмерть. Меня самого напугало зрелище этого позорного бегства и моя беспомощность, неспособность остановить этот поток обезумевших людей. В какой-то миг я бросился наперерез бегущим, крича им что-то, браня их, взывая к ним, окликая их по именам, хватая их за руки, за плечи, за одежду. Они мчались мимо или отталкивали меня в сторону, будто я был им совсем чужой. Один солдат – думаю, он не осознавал ничего, кроме того, что кто-то пытается остановить его, – поднял свой меч и сразил бы им меня, если бы мой оруженосец вовремя не перехватил его удар.

Это был полный разгром. До сего дня не понимаю, почему Помпей не стал развивать свой неожиданный и несомненный успех – ведь большинство моих солдат оказались деморализованы до такой степени, что едва ли смогли бы оказать серьёзное сопротивление в тот день. Помпей, по всей видимости, не сразу осознал это. Он, наверное, был сбит с толку и посчитал наше бегство преднамеренным, решив, что эта паника заранее спланирована с целью заманить его в западню. И он, продвигаясь с оглядкой, дал нам время прийти в себя и укрыться на укреплённых позициях. Короче, Помпей допустил серьёзную ошибку, но нет оснований винить его за неё. В тот вечер я сказал своим друзьям: «Сегодня мы проиграли бы войну, если бы Помпей умел побеждать». Но, хотя я и произнёс эти слова достаточно уверенно, в душе я не был так уж убеждён, что Помпей не одержал полную победу в этой войне. В той битве мы потеряли тысячу легионеров и двести конников. Погибли тридцать два центуриона, и тридцать два наших штандарта захватили враги. Но хуже то, что пошатнулась вера моих воинов в их непобедимость. Попали в плен несколько моих солдат. Лабиен попросил Помпея передать их в его руки, и тот согласился. Их выстроили перед строем победителей, и Лабиен принялся оскорблять этих несчастных, забыв, что они были его товарищами по оружию, вместе с которыми и он и я одерживали победы в Галлии и Германии! Теперь же Лабиен пустил в ход свой язвительный, так хорошо знакомый им язык, вопрошая, уж не обычное ли это дело для ветеранов, подобно детям, бежать сломя голову при виде обнажённого меча. А потом он предал смерти каждого из них.

Я всегда был готов и желал сохранить жизнь тем римлянам, которые сражались против меня. Но узнав о казни моих солдат, я сделал исключение из моих принципов для одного из римлян, и если бы в руки ко мне попал Лабиен, я подверг бы его такому наказанию, которого он заслужил и которого потребовала бы от меня моя армия.