Текст книги "Гай Юлий Цезарь"

Автор книги: Рекс Уорнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 50 страниц)

Глава 4
ИСПАНИЯ, МАССИЛИЯ, АФРИКА

В моей книге «О гражданской войне» я уделил большое внимание испанской кампании как из желания быть исторически точным, так и потому, что это кампания, которой я горжусь. Я встретился там с большими трудности ми, однако справился с ними довольно быстро и малой кровью.

В Испании у Помпея стояло семь боеспособных легионов, и к тому же он всегда мог рассчитывать на крупные вспомогательные войска из местного населения. Все эти легионы занимали удобные позиции как для нападения, так и для обороны. Они могли, например, напасть на Галлию и занять её. Я в своё время приложил огромные усилия, чтобы привлечь к себе на службу как можно больше галльской кавалерии и поддерживать дружественные отношения с галльскими племенами, которые, как я думал, усмирены. Но абсолютной уверенности в том, что Галлия останется лояльной ко мне, у меня не было. Умный агент Помпея мог бы сыграть на националистических настроениях галлов, которые, правда, сильно ослабли после поражения Верцингеторикса. Так что первое, что я сделал, начав войну с Испанией, это приказал трём моим галльским легионам под командованием Фабия занять все перевалы через Пиренеи. Фабий быстро и в совершенстве справился с этой задачей. Он почти не встретил сопротивления, и для меня постепенно становился понятным план Помпея: он приказал своим легатам в Испании помедлить с началом сражений и вступать в бой только за явным своим преимуществом, а пока набирать и обучать войско, которое будет использовано в час генерального наступления против меня и с запада, и с востока. Шесть его регулярных легионов под командованием очень грамотных легатов Афрания и Петрея располагались на севере Испании, между Эбро и Пиренеями. Ещё один легион с легатом Варроном во главе – очень слабым военачальником, но, как оказалось, блистательным учёным – находился на юге страны, и главным делом Варрона стала организация доставки продовольствия, денег и снаряжения.

Я планировал присоединить к трём легионам Фабия три своих и значительные силы кавалерии. Но до тех пор советовал Фабию всячески уклоняться от столкновений с армией Афрания и Петрея, расположившейся совсем рядом у Лериды. Кроме того, уклоняясь от сражения, я рекомендовал Фабию с помощью специальных агитаторов привлечь на нашу сторону окрестные племена.

С первым препятствием в этой кампании я столкнулся ещё на пути в Испанию. Правители греческого города Массилии, известив меня сначала о своём желании оставаться нейтральными, вдруг решительно встали на сторону противника. Они приветствовали прибытие Домиция Агенобарба, опозорившегося легата из Корфиния, чью жизнь спасли дважды: сначала его врач-грек, а потом я. Домиций привёл в Массилию флот с остатками своих приверженцев. Как и в Корфинии, он всё ещё рассчитывал, что в битву ввяжется сам Помпей, если защитники города будут стоять твёрдо. Его встретили с воодушевлением и действительно с большим искусством и решимостью организовали оборону города. Массилийцы полностью контролировали морские подходы к городу, и скоро я увидел, что их фортификации невозможно будет одолеть без очень серьёзных осадных работ. Я немедленно приказал строить корабли в Арле, а пока наблюдал за работами по осаде города, надеясь, что они успешно завершатся ещё до того, как можно будет воспользоваться построенными кораблями. Но неожиданно я встретил упорное сопротивление. Был даже случай, когда врагам удалось обмануть наших людей и разрушить довольно значительную часть наших сооружений. А я прекрасно понимал, что в случае провала и в Италии, и в Испании такая новость немедленно отразится на моём престиже. И всё же я должен был покончить с армией легатов Помпея в Испании до начала зимы. Поэтому, оставив Требония с тремя легионами продолжать осаду Массилии и назначив Децима Брута командовать морскими силами, которые вскоре обязательно нам понадобятся, я вызвал ещё три легиона из Италии и пошёл на Испанию со всеми шестью своими легионами. Я перешёл Пиренеи, оставив в тылу у себя не очень надёжно защищённую Италию и враждебную Массилию. Это был риск, но я пошёл на него. Я посчитал – и, как потом оказалось, правильно, – что армия Помпея ещё недостаточно хорошо организована, чтобы предпринять наступление на Италию или Испанию, хотя он и владычествовал на море.

В Испании я столкнулся с решительным сопротивлением командиров и армии Помпея, которая, следуя своим традициям, не боялась сразиться с моими ветеранами. В одной из схваток, которая, по сути, стала первым сражением между римлянами в этой гражданской войне, я потерял по меньшей мере семьдесят отличных воинов убитыми и около шестисот ранеными. И, как когда-то в Британии, удача, казалось, изменила мне, и все силы природы ополчились против меня. В результате неожиданной бури моя армия оказалась заблокированной в узком пространстве между двумя вздувшимися и ставшими непреодолимыми реками. Разбушевавшаяся стихия снесла оба наведённых нами моста; ни один наш обоз не мог добраться до нас, и нам стало всерьёз не хватать пищи Я сам был обеспокоен сложившимся тяжелейшим положением, но мои друзья в Риме, казалось, были озабочены того больше: там все решили, что война практически закончена. Рим известили – и Рим поверил, что под Массилией моя армия разбита, что сам я вот-вот сдамся противнику и что Помпей во главе всей своей армии направляется по побережью Африки в Испанию. Эти слухи сильно повлияли на публику. Начался большой исход сенаторов и прочих граждан из Рима: все спешили присоединиться к Помпею, к неминуемому, как они считали, победителю в этой войне. И Цицерон среди них. А в Испании многие племена отвернулись от меня и направляли своих посланников к Афранию и Петрею. На юге Варрон, который до той поры вёл себя разумно и в частных беседах даже хорошо отзывался обо мне, начал проявлять небывалую энергию, арестовывая или штрафуя тех, кто поднимал голос в защиту мира. Он тоже со всей очевидностью старался доказать свою верность побеждающей стороне. В своих выступлениях Варрон призывал к смертоубийству Цезаря, но, как бы ни блистал он своим красноречием, призывы его отдавали фальшью и были несправедливы.

Тяжкий труд и изобретательность помогли нам одолеть судьбу. Я вспомнил, как в Британии, наблюдая за аборигенами, я увидел их лёгкие, почти круглые лодки, не очень удобные в управлении, но прекрасно державшиеся на бурных водах. Материал для их постройки оказался у нас под рукой, и мы соорудили целый флот из этих скорлупок. Сначала подразделения отборных войск были переправлены на них через реку и создали там мощный плацдарм прежде, чем враг догадался, чем они занимались, За ними последовал ещё один легион, и началось возведение моста уже с двух сторон. Через два дня мост был готов. Теперь я мог воспользоваться своей кавалерией, которая значительно превосходила вражескую и теперь не только охраняла наши обозы, но и перехватывала вражеские, лишая армию Афрания и Петрея продовольствия. Приблизительно в это же время я получил известие о крупной морской победе Децима Брута возле Массилии. Эта победа не решала дела, но имела громадное значение: мы захватили инициативу и в Массилии, и в Испании. В результате в Испании началось обратное движение племён от Афрания ко мне. И из Рима мне сообщили, что многие из тех, кто упаковал вещи и собирался бежать к Помпею, решили отложить свой отъезд до тех пор, пока не станет ясен исход испанской кампании.

Мы выиграли ту кампанию в конечном счёте потому, что не испугались тяжёлых переходов и упорного труда. С удовольствием вспоминаю, что не было ни одного крупномасштабного сражения и потери среди римлян оказались самые минимальные. Вскоре после того как мы выбрались из ловушки, подстроенной природой, Афраний и Петрей пришли к разумному решению отступить за Эбро, в регион, более благосклонно настроенный к ним, с хорошим снабжением, и там уже они могли выбирать позиции для сражений в соответствии с их планами. Но благодаря потрясающей выносливости моих солдат, которые прошли куда более длинный и трудный путь, чем наш противник, мы догнали врага на перевалах, что лежали у него на пути. Именно тогда у нас появилась возможность в бою разбить врага, и мои войска, воодушевлённые успехом и хотевшие как можно скорее покончить с войной, требовали вступить в сражение. Но я отказался дать приказ к бою. Мне виделась перспектива выиграть эту войну без кровопролития. Хотя многие мои солдаты рвались в бой, я не хотел приносить в жертву их жизни, когда в этом не было особой необходимости; да и ненужная гибель римлян другой стороны только добавила бы горя к тому, что всегда сопутствует гражданской войне; и ещё я надеялся, если снова, как в Корфинии, буду милосерден к фактически обречённому врагу, я заставлю Помпея, Катона и весь мир согласиться с тем, что я не Сулла, не чванливый дикарь и на самом деле стремлюсь к миру. На этот шаг толкало меня, кроме того, как это часто бывает со мной, некое эстетическое соображение: для полководца одержать победу без кровопролития, если только такая возможность есть, дело куда более чистое и славное, чем любое сражение. Так что, когда враг оказался в моей власти, я не стал его атаковать. Мои солдаты пришли в ярость. Многие из них кричали, что в следующий раз, коли я намерен так бросаться победами, они не послушаются моей команды и не станут сражаться. Но я знал, как быстро они остывают. И действительно, на следующий день произошло событие, которое убедило их, пусть ненадолго, что я был прав, а они заблуждались.

Лагери двух враждующих армий располагались близко друг от друга. Когда Афраний и Петрей ускакали проверить, как идут дела с рытьём траншей на новой линии, солдаты с обеих сторон начали брататься. Группы солдат свободно переходили из одного лагеря в другой, где их встречали друзья. Очень скоро стало ясно, что наши враги вовсе не жаждут войны, но они были хорошими солдатами и не могли изменить клятве в верности своему командиру. Однако, когда мои ребята рассказали им но всех подробностях, как я вёл себя в Корфинии, и уверили их, что Афранию и Петрею нечего бояться, они захотели немедленно заключить мир. Делегации ведущих центурионов и военачальников пришли в мой лагерь и просили дать им гарантии, что я и сам желал сделать. Тем временем в обоих лагерях воцарилась атмосфера праздника, как будто с войной уже покончено. Сколотились хмельные компании. Вражеские солдаты благодарили наших за то, что они сохранили им жизнь накануне, и мои воины были так глубоко тронуты их изъявлениями признательности, что поверили – это именно они, а не я, заслуживают их.

Эти сцены веселья и радости оказались резко прерваны. Афраний и Петрей с несколькими отрядами испанской кавалерии вернулись в лагерь. Им пришлось сразу решать, как отнестись к сложившейся ситуации. Возможно, Афраний, хоть в социальных вопросах он и не был силён и особым умом не блистал, будучи опытным командиром, склонил бы голову перед неизбежным. Но Петрей, человек решительный, который не любил меня лично и боялся за свою жизнь, категорически потребовал продолжения войны. И действовал он весьма энергично. Петрей переходил от когорты к когорте и уговаривал своих солдат сохранять верность их главнокомандующему Помпею и не предавать его. В то же время он силами своей испанской кавалерии и нескольких вооружённых приверженцев окружил всех тех моих солдат, которые оставались у него в лагере. И многие из них, несмотря на не объявленное, но принятое обеими сторонами перемирие, были убиты на месте. Остальные, обернув в качестве щита левую руку плащом, мечом пробили себе дорогу обратно, в наш лагерь. Я же всех солдат Афрания и Петрея, которые оказались у нас, отпустил в их лагерь. Некоторые из них, в том числе несколько старших центурионов и младших командиров, изъявили желание остаться со мной и поступили на службу в мою армию.

Так Петрей в корне пресёк многообещающую инициативу солдат. Этот инцидент выявил, как мне кажется, общее стремление к миру, которое разделял вместе со всеми и я, и доказал бессмысленность враждебного отношения ко мне небольшой кучки людей, кто по надуманной причине был – и теперь, возможно, остаётся – решительно настроен на то, чтобы уничтожить меня. И вот в лагере Афрания и Петрея каждого заставили снова торжественно поклясться в верности. Воины давали клятву принять участие в сражении, хотя всем стало ясно, что не было необходимости в этом сражении и что их армия очень скоро вынуждена будет позорно сдаться.

Афраний и Петрей оказались в сложнейшем положении. Моя кавалерия перехватывала обозы с продовольствием и пресекала все их попытки продвинуться вперёд. В конце концов мы преградили им доступ к воде и принудили капитулировать. Я настоял на том, чтобы процедура капитуляции проходила не приватно, как предлагал Афраний, а публично, перед строем обеих армий; и после жалкого выступления Афрания, в котором он умолял проявить милосердие к нему и его солдатам, я произнёс довольно длинную речь, потому что хотел, чтобы все поняли, кто в этой войне был готов проявлять милосердие, а кто не собирался этого делать. Уже их поведение в отношении моих солдат, которых они застали за переговорами о перемирии, о котором они теперь сами молили меня, лишило их права просить о милосердии. А их шесть легионов – великолепное воинское соединение, насколько я могу судить, – ради чего набрали их, если не ради единственной цели – использовать их против меня в то или иное время? Такая армия была слишком велика для повседневной службы в Испании. С самого начала её нацеливали на разгром моих войск, хотя сам я никогда не грозил и не думал поднимать легионы против Италии, пока мои враги не нарушили конституцию и не принудили меня защищать свою жизнь. Далее я очень подробно описал, как терпеливо воспринимал любые провокации. Затем я обратился к легионерам, которых заставили сражаться против меня (после чего они не могли больше продолжать службу), с единственной просьбой – сложить оружие и спокойно покинуть армию. Что же касается их командиров, Афрания и Петрея, которые убили моих воинов и продлили тем самым страдания римских солдат, то они могут отправляться куда им угодно. Единственно, что я требую от них, это чтобы они оставили Испанию.

Но даже после этого у меня возникли неприятности из-за Афрания и Петрея: они не захотели платить своим войскам. Я уладил это дело и проследил, чтобы до того, как армия противника будет распушена, всё то имущество, которое мои солдаты отобрали у них, было им возвращено. Думаю, что большинство моих воинов приветствовали такую снисходительность к побеждённому врагу – это всё-таки их соотечественники. Но я знал, что остались и разочарованные и обозлённые. В Галлии мои легионеры привык ли получать доход от каждой удачно проведённой операции. Теперь они возмущались запретом грабить испанские города и вражеских солдат-римлян. Были и такие, кто, прослужив в армии многие годы, позавидовал солдатам противника, которые возвращались к обычной гражданской жизни. Всё это естественные чувства, и я не считал их настолько сильными, чтобы опасаться их. Да они тогда и не представляли опасности, хотя впоследствии такие настроения причинили мне некоторые неприятности. Но я точно знал, что в конечном счёте мои солдаты будут стоять насмерть за мою честь и честь армии. Они тоже знали, что, как бы далека ни была наша победа, она состоится и все легионеры получат от меня награды. Они прекрасно понимали, что, хотя я делю с ними все трудности и опасности, никакие их жалобы и требования, будь они справедливые или несправедливые, неважно, никогда не изменят моего решения. Я считал, что дело солдата добиваться любви своего главнокомандующего и не дело главнокомандующего отказываться от своих решений, чтобы снискать любовь своих подчинённых.

Я не дождался благодарности Афрания и Петрея за спасение их жизни. Оба они снова присоединились к Помпею и сражались против меня до самого конца. Потом я слышал, что кто-то из стратегов-любителей из окружения Помпея обвинил Афрания в том, что он якобы за кругленькую сумму продал мне свою армию. Такая манера охаивания типична для моих врагов, которые так страстно ненавидят меня, что не способны поверить в то, что я могу выиграть сражения благодаря только своему таланту полководца. Помпей, конечно, лучше других знал это. А Афраний сделал всё, что было в его силах.

На юге Испании у меня не возникло никаких затруднений. Варрон, надо отдать ему должное, постарался со своими незначительными силами оказать мне достойное сопротивление, но не получил никакой поддержки. Кордуба, Гадес и другие города, где люди помнили меня с тех пор, как, получив своё первое назначение, я служил у них в качестве квестора, все заявили о своей лояльности ко мне, и Варрону не осталось ничего другого, как сдаться. Он тоже после всего того, что говаривал про меня, побаивался за свою жизнь и был очень удивлён, когда услышал от меня, что ему нечего бояться. Я обнаружил, что, несмотря на своё деспотическое правление, все свои отчёты об управлении провинцией он составлял чрезвычайно скрупулёзно. Варрон действительно оказался не только большим учёным, но и отличным организатором. Двумя годами позже я назначил его проектировщиком и учредителем большой публичной библиотеки в Риме, воплощении моей мечты – такой же полной и ценной коллекции книг, которую, к сожалению, уничтожили в Александрии.

Война в Испании закончилась, и, судя по сообщениям, которые я получал от Децима Брута и Требония, продолжительное сопротивление Массалии тоже подходило к концу. У меня появилась надежда, что, поскольку на западе везде установилась благоприятная обстановка, передо мной теперь стояла пусть очень трудная, но последняя задача – встреча с армией Помпея в Греции. Но не успел я покинуть Испанию, как до меня дошло известие о поражении, постигшем моего друга Куриона в Африке. Это был тяжёлый удар, который означал, что сторонники Помпея могут теперь спокойно обосноваться в Африке, так же, как они уже окопались в Северной Греции и на Востоке.

Курион начал свою кампанию в Африке всего лишь с двумя легионами и небольшим отрядом кавалерии. Как я и ожидал, он оказался вдохновенным командиром, но в то же время не забывал прислушиваться к советам более опытного Ребилия. Он быстро добился значительных успехов, выступив против римских защитников провинции – помпеянцев, но когда Курион услышал, что к ним пришло подкрепление – армия моего старого недруга, царя Нумидии Юбы, – он поступил разумно, отведя своё войско на надёжные, хорошо выбранные позиции и отослав Ребилия назад в Сицилию, чтобы тот привёл в его распоряжение остававшиеся там два легиона. Погубила его импульсивность характера. Он поверил каким-то дошедшим до него ложным слухам, касавшимся оценки сил противника, счёл, что со своими двумя легионами сумеет одержать славную и окончательную победу, и попал в результате в ловушку. Полный разгром его армии был похож на тот, что потерпел в Парфии Красс. Так же как Красс, он со своими солдатами во время битвы слишком глубоко и слишком поспешно продвинулся вперёд и затем в невыгодной для себя позиции оказался окружён вражеской кавалерией. Большинство его солдат (из сдавшегося нам Корфиния) были или убиты, или захвачены в плен. Очень немногим удалось бежать, и, рад сказать, среди бежавших оказался мой друг по литературным дискуссиям Поллион. Сам Курион погиб так же отважно, как и жил. Совсем недолгое время он прослужил у меня, но проявил такие качества, которые я обычно наблюдал у своих лучших центурионов и военачальников в период галльской войны. Ему подвели коня, и он мог бы спастись, но Курион предпочёл умереть вместе со своими солдатами. «Цезарь доверил мне армию, – сказал он, – а я потерял её. Я никогда не смогу прямо взглянуть ему в глаза».

И вот хотя в Испании я одержал почти бескровную победу над вражеским войском из более чем семи легионов, должен признать, что в этой войне мои армии и мои друзья постоянно оказывались пострадавшей стороной как во время битвы, так и после неё. Афраний и Петрей свободно удалились, и их войска разошлись по домам без всяких потерь, а вот пленные из армии Куриона были убиты царём Юбой, варваром-союзником римлян, который в результате овладел Африкой. Понесли мы потери и в Адриатике, где адмиралы Помпея разгромили большую часть флота, собранного Долабеллой, а потом отрезали и принудили сдаться почти два легиона моих войск в Иллирике. Эти их достижения важны не только сами по себе, но и потому ещё, что сводили на нет эффект от моего захвата Испании и моей снисходительности, проявленной там.

Возвращаясь поздней осенью из Испании, я принял капитуляцию Массилии. Её жители с самого начала и позднее, во время осады, вели себя предательски, нарушив согласованное между нами перемирие. У меня явились все основания поступить с ними жестоко, позволив моим солдатам грабить город и брать в рабство его обитателей. Более того, тем самым я отблагодарил бы моих уставших легионеров. Но я проявил уважение к этой греческой колонии и, кроме того, хотел, чтобы всем стало понятно, что моя натура и моя политика всегда будут склонять меня к милосердию. Перед самой капитуляцией города Домиций Агенобарб сумел сбежать на корабле, тем самым избавив меня от необходимости во второй раз простить его. Я ограничился тем, что проследил, чтобы город был разоружён, и конфисковал флот и государственную казну для собственных нужд.

А пока с помощью Лепида я устроил так, чтобы в Риме меня провозгласили диктатором на оставшуюся часть года. В Италии у меня накопилось много дел, да к тому же я стремился начать кампанию против Помпея, по возможности не откладывая этого в долгий ящик. Поэтому я оставался в Массилии только до тех пор, пока не убедился, что город надёжно защищён. Я сразу же направился в Италию, но по пути получил донесение о том, что легионеры моей испанской армии, которые выступили из колонии раньше меня, взбунтовались и опустошают окрестности Пьяченцы. Ни с чем подобным мне не приходилось иметь дела со времени моего похода против Ариовиста. Я и сейчас при воспоминании об этом испытываю тот же гнев, что и тогда.