Текст книги "Гай Юлий Цезарь"

Автор книги: Рекс Уорнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)

Глава 6
ДЕЛО РАБИРИЯ

У меня стали появляться не только друзья, но и серьёзные враги. Главными из них в то время были старый Катон и Катул. Каждый из них мог бы заявить, что, критикуя меня, они выполняют свой общественный долг, хотя в действительности их мотивы основывались на личных антипатиях. Катул никогда не простил бы мне то, что я вернул в римскую политику имя Мария, который убил его отца. Катон не любил меня за то, что я долгое время поддерживал весьма близкие отношения с его сводной сестрой Сервилией и его мучила ревность из-за того влияния, какое я оказывал на сына Сервилии Марка Брута, который, даже несмотря на всё то, что произошло позднее, до сих пор остаётся моим любимцем. Возможно, я не нравился Катону ещё и потому, что он никак не мог подогнать меня под одну из тех весьма ограниченных категорий, которыми он привык мыслить. С его точки зрения, я был легкомысленным и поэтому должен быть невнимательным к окружающим. Он был не в состоянии трансформировать свои теоретические взгляды на действительность в соответствии с приобретённым опытом, и, вероятно, его очень раздражало, что я никак не вписывался в эти взгляды. Должен признаться, что и я всегда испытывал к Катону чувство некоторой антипатии. Меня раздражало то, что он пытался вмешиваться в мои отношения с Сервилией; мне не нравилось его стремление всё время следовать высоким принципам нравственности и его намеренная грубость, которую друзья Катона называли «свободой слова». Нельзя сказать, что он был неискренен. Катон действительно верил в то, что он является воплощением древних добродетелей. Из-за этого с ним было ещё труднее общаться, и его жизнь казалась абсолютно бесполезной. Катон никак не мог понять того, что он живёт не в прошлом, и уклонялся от всех обязанностей, возлагаемых на него в настоящем, прикрываясь античными добродетелями.

В год консульства Цицерона Катул и другие пытались сделать всё возможное, чтобы использовать реакционные настроения сената, Позволившие Цицерону занять наивысшее положение в государстве. Без сомнения, они считали, что пришло время избавиться навсегда от тех элементов, которые они считали опасными. Однако они были недостаточно сильны и решительны для того, чтобы это сделать. Во-первых, сенаторское большинство не было вполне уверено в том, кто является опасным, а кто нет. Конечно, многие из них согласились бы с тем, что Каталина, который собирался вновь выдвинуть свою кандидатуру на пост консула, был опасен. С точки зрения некоторых, Красс, который поддерживал Катилину в прошлом, представлял собой большую угрозу для стабильности. Другие, испуганные тем, что моя популярность так быстро росла, считали, что в первую очередь с политической арены нужно изгнать меня. Были и те, которых беспокоил Помпей. Его кампании на Востоке близились к завершению, и по возвращении в Италию он мог бы, если бы пожелал, навязать свою волю всем остальным. В такой непростой ситуации реакционным реформаторам было сложно последовательно выполнять свой план. Особенно трудно им было одновременно атаковать Помпея и Красса, а те сенаторы, ведущим из которых был Лукулл, которые в основном боялись и завидовали Помпею, не хотели отказываться от преимуществ, какие они могли получить, склонив Красса на свою сторону.

Я всё ещё продолжал довольно часто видеться с Крассом, а ещё до конца года события развернулись так, что нас даже сблизила общая опасность, но теперь я проводил свою собственную политику, и Красс не всегда соглашался со мной. У него окончательно возобладали чувства страха и ревности, которые он испытывал по отношению к Помпею. Таким образом, он был не в состоянии так же отчётливо, как и я, увидеть главную опасность, угрожавшую как ему, так и мне, а именно опасность того, что благодаря продуманным речам Цицерона и силе реакции, поддерживающей его, мы можем потерять наше влияние на людей. Я был прав, когда считал, что альянс между консервативными элементами аристократии и богатыми слоями населения, не входившими в сенат, явление временное. Но в тот момент его следовало опасаться. Я помню ещё по временам моего детства, что каждый раз, когда возникал подобный союз, пусть даже на короткое время, результатом становилась смерть одного или нескольких из тех, кто благодаря своему влиянию на людей был неудобен. Поэтому я считал, что не только в интересах своей будущей карьеры, но и в интересах собственной безопасности необходимо сделать две вещи: во-первых, нужно дать возможность людям почувствовать силу и не позволить запугать их до такого состояния, чтобы они безвольно подчинились любым требованиям сенаторской олигархии, а во-вторых, нужно показать, что претензии Цицерона на то, что он является лидером единого союза классов, являются всего-навсего притворством, как и было на самом деле.

Именно этой цели я хотел добиться, когда решил провести довольно устаревшее и весьма показательное слушание дела, открытого против пожилого сенатора Рабирия, который почти сорок лет назад участвовал в убийстве трибуна Сатурнина. Это случилось ещё до моего рождения, однако я считал, что дело затрагивало мои интересы: во-первых, из принципа, а во-вторых, в нём был замешан мой дядя Марий. Я часто слышал рассказы о том, что Сатурнин, бывший ярым сторонником Мария, обеспокоил сенаторов, выдвинув непосредственно на рассмотрение народного собрания некоторые весьма разумные предложения, и как Марий, который в то время был консулом, довольно неразумно позволил убедить себя в том, что необходимо военной силой сломить Сатурнина Законодательной базой (если её можно назвать законодательной) для использования силы было принятие сенатом «последнего закона», который даёт право консулу «следить за тем, чтобы Государство не подвергалось опасности». Похоже, что в данном случае Марий весьма разумно использовал свою власть. Он умело окружил Сатурнина и его сторонников на Капитолийском холме, отрезал им все пути снабжения водой и вынудил их сдаться. Абсолютно очевидно, что он намеревался сохранить им жизнь. Однако Марий совершил огромную ошибку, слишком быстро отведя свои войска, и враги народа, и его собственные враги тут же воспользовались этим. Вооружённые банды сенаторов, среди которых был молодой Рабирий, ворвались на форум и безжалостно перебили всех сдавшихся. Этот жестокий поступок имел далеко идущие последствия. Во-первых, он дискредитировал Мария в глазах его сторонников, породил в народе уверенность, что принятие «последнего закона» лишь дополняет военное положение, при котором римские граждане лишаются права на справедливый суд.

Атакуя Рабирия, который теперь уже был пожилым человеком, я хотел бросить вызов этой теории, и методы, избранные мною для этого, были не только эффектными сами по себе, но и задуманы так, чтобы продемонстрировать, что только народ обладает властью распоряжаться жизнью и смертью, и это вовсе не современное нововведение, а что-то, что глубоко уходит своими корнями в нашу историю. Были те, кто смеялся над моим стремлением сочетать традиционное и революционное, кто считал, что всё это дело не что иное, как простой спектакль. Конечно, в нём были отдельные театральные элементы, и, возможно, тот факт, что я решил восстановить некоторые архаичные процедуры, объясняется моими личными соображениями, связанными с вновь приобретённой должностью великого понтифика. Эта должность, несмотря на моё стремление модернизировать настоящее, связывала меня с далёким прошлым. Однако я нисколько не отрицаю то, что склонен черпать силы и вдохновение как из прошлого, так и из будущего. Ни человек, ни нация не могут быть великими без памяти и предвидения. Теперь, когда я обладаю властью монарха, мне хочется, чтобы эта ситуация была подкреплена соответствующим титулом, и единственное, что подходит из прошлого, – это «царь». Я предпочитаю это слово другим, таким, как, например, «император», которое бы больше понравилось римским гражданам, – и не только потому, что в душе связан с Востоком. В отличие от большинства своих граждан, я действительно уважаю прошлое и не страдаю от предрассудков. Верно, что и Греция и Рим из монархий превратились в государства с системой управления, сочетающей в себе как элементы демократии, так и олигархии. Благодаря этим системам стали возможны весьма значительные успехи, но в конце концов оказалось, что они не пригодны для чёткого и умелого администрирования. Без сомнения, жители Древних Афин отрицали тот факт, что Александр был царём так же, как и мой друг Брут с негодованием воспринимает предложение о том, чтобы этим титулом наделили меня. Но дело в том, что этот титул не только соответствует требованиям времени, но и отражает истинное желание большинства населения. Если бы они не были ослеплены политическим педантизмом, люди бы поняли, что участвуют в финальном этапе одного из тех циклических периодов истории, которые ведут в будущее путём явного отступления в прошлое. В наше время монарх должен обладать качествами и использовать методы, отличные от тех, которыми пользовались наши первые цари. Они создавали государство на основе противоречивых и разнообразных знаний наших далёких предков, которые наполовину оставались варварами. Как только они добились этой простейшей организации, то тут же стали ненужными. Но сейчас необходимость в монархии ещё большая, чем в начале нашей истории, и, мне кажется, она сохранится до тех пор, пока весь мир не будет подчинён единственной системе организации.

К этому заключению я пришёл в последние годы своей жизни. Но даже в те дни, когда начинал дело против Рабирия и только что стал великим понтификом, я понимал, пусть даже и смутно, что существует тенденция и историческая необходимость, которая заставит людей вступить вновь в прямые отношения с их руководителем, уничтожив всю сложную систему промежуточных звеньев, теперь лишь препятствующих развитию. Итак, для того чтобы осудить Рабирия, я применил метод, не использовавшийся в течение трёхсот лет. Это был суд по обвинению в государственной измене, который даже в то время, когда Римом управляли цари, встречался лишь в очень редких случаях, и мне пришлось покопаться в исторических документах, чтобы понять, как он вершился. Я обнаружил, что суд осуществлялся двумя представителями, выбранными по жребию из списка, подготовленного городским претором. Если обвиняемый признавался виновным, его приговаривали к позорной смертной казни, то есть привязывали к кресту, а затем вешали на «несчастливом», бесплодном дереве. Несомненно, вначале эта процедура несла в себе религиозно-мистическое значение: полагали, что тем самым город освободится от преступления, направленного против него самого. Отменить решение двух судей могло только народное собрание.

Несомненно, если я хотел, чтобы мои планы осуществились, необходимо было обеспечить активное сотрудничество с городским претором. Без его разрешения дело вообще нельзя было вынести на рассмотрение, а без его участия нельзя было быть уверенным в том, что двое судей вынесут необходимый приговор. В тот год претором был Метелл Целер, довольно глупый человек с темпераментом холерика и, подобно большинству членов его семьи, слишком уверенный в своей значительности. Однако я сумел использовать его так, как мне хотелось, так же, как впоследствии использовал его брата Метелла Непота. Это объяснялось тем, что оба Метелла поддавались влиянию женщин, а самое большое влияние на них имела Луция, сводная сестра Помпея, с которой у меня некоторое время были очень близкие отношения. Она помогла Метеллу Непоту, обеспечив ему весьма соблазнительное назначение к Помпею на Востоке, а мне заручиться поддержкой Целера в деле Рабирия. Жена Целера, Клодия, тоже оказалась полезной. Если вообще можно сказать, что его жена что-то любила, то она любила своего брата Клодия и сестру Клодию, которая только что развелась с Лукуллом. В этом году Лукулл должен был отпраздновать запоздалый заслуженный триумф. Он снова принимал активное участие в политике, и основной целью его деятельности стало сведение счетов с теми, кто оскорбил его. Хотя Лукулл рассматривал Помпея как главного своего врага, он не простил того, что Клодий поднял в его войсках мятеж, и, без сомнения, готов был сделать всё, чтобы помешать успешной карьере этого амбициозного молодого человека. Клодий, который хотел получить такое же влияние и власть над людьми, какими обладал я, в целом был готов поддержать любую меру, предложенную мной. Его сестра, которая была замужем за Метеллом Целером, могла делать практически всё, что хотела, как со своим мужем, так и с большей частью своих бесчисленных любовников.

Итак, несмотря на противодействие сената, суд по поводу государственной измены состоялся в своё время. Двумя судьями, назначенными по жребию, стали, как и намечалось заранее, я и мой кузен Луций, человек, склонный к самоуничижению, на которого можно было рассчитывать в том, что он всегда будет следовать за мной. Мой старый друг (мне всё ещё хочется думать о нём как о друге) Лабиен страстно и умело выступал на стороне обвинения, а я, опрашивая свидетелей и самого Рабирия, использовал любую возможность для того, чтобы отметить важность дела как юридического прецедента. «Здесь, – говорил я, – на карту поставлены наши законы, потому что если Рабирий будет признан невиновным, это означает, что сенат может в любое время независимо от того, находимся мы в мире или войне, жестоко действовать по отношению к римским гражданам и лишать их права на юридическую защиту». Конечно же, мы признали Рабирия виновным и довольно церемониально приговорили его к той смерти, которая была предусмотрена законом, чем вызвали восхищение толпы.

Будучи человеком гуманным, я вовсе не хотел казнить старика, который теперь был ужасно напуган. Кроме того, вынесение подобного сурового приговора в конце концов могло обернуться против нас. Однако я постарался создать такое впечатление, будто серьёзно намереваюсь выполнить всё как задумал, потому что хотел, чтобы сенат, а в особенности Цицерон публично продемонстрировали свою приверженность непопулярному реакционному курсу. Ведь Рабирия могла спасти либо удачная апелляция к народному собранию, либо прямое вмешательство сената. Было маловероятно, чтобы последовала апелляция к собранию, поэтому казалось вполне возможным, что сенат будет вынужден в открытую противостоять мнению народа.

Так на самом деле и произошло. Снова Цицерону пришлось выступить от имени реакционных элементов в сенате, при помощи которых ему удалось добиться своего положения. По его предложению приговор, вынесенный моим кузеном Луцием и мной, был объявлен недействительным, таким образом снимался вопрос о возможной апелляции.

Сам Цицерон гордился своим поступком. Он уже начал видеть себя как одного из великих государственных деятелей античной истории. Он противостоял экстремистским деятелям и обеспечивал победу добра и справедливости лишь при помощи силы единения и заслуженного престижа. Ему пока ещё не было понятно, что у него нет ни партии, ни программы и что он быстро теряет расположение народа. Цицерон не чувствовал, что поддержка, которую ему оказывают представители аристократии исчезнет, как только возникнет какая-либо новая ситуация, в которой действительный фактор нашей истории проявится более отчётливо, чем во время его запутанного, непоследовательного консульства.

Мы с Лабиеном решили поставить его в такое положение, когда он ещё больше скомпрометирует себя. На этот раз Рабирия вызвали для того, чтобы он предстал перед народным собранием по ряду разнообразных обвинений, многие из которых были сфальсифицированы, а в последний момент к этому списку правонарушений мы добавили обвинение в убийстве. К этому моменту этот суд стал делом чести, и Цицерон сам выступил в защиту обвиняемого. Как и следовало ожидать, его речь оказалась чрезвычайно умной. Он попытался выдвинуть довод, что атака на Рабирия на самом деле оборачивалась критикой самого великого Мария, который был консулом в то время, когда принимался «последний закон». В словах Цицерона присутствовала лишь малая толика правды, но она смутила умы некоторых слушателей. Я очень часто замечал, что заявления, заведомо являющиеся ложными, часто имеют больший эффект, чем проверенные доказательства, отвечающие действительным фактам. Однако, несмотря на всё своё умение и красноречие, Цицерону не удалось завоевать внимание слушателей. Он защищал принцип, по отношению к которому благодаря нашей предварительной пропаганде его аудитория была настроена враждебно, и если бы состоялось голосование, то вполне возможно, что Рабирия ещё бы раз осудили.

Однако я решил, что наши интересы будут удовлетворены лучшим образом, если процедура закончится несколько преждевременно и театрально. Не было никакого смысла продолжать судить старого Рабирия теперь, когда все мои цели оказались достигнуты. Нам удалось продемонстрировать и то, что народ выступает против произвольного использования «последнего закона», и то, что Цицерон, который претендовал на звание популярного консула, на самом деле таковым не является. Поэтому я договорился с претором Метеллом Целером, что ещё до того, как состоится голосование, собрание будет распущено с помощью простого, хотя и необычного, шага: будет опущен флаг, который по давно установившейся традиции развевался над Яникульским холмом во время проведения собраний. Изначально целью этой процедуры было призвать граждан к оружию в случае неожиданного вторжения вражеских войск самнитов или этрусков на тогда ещё небольшую территорию Рима. Я был удивлён, обнаружив ещё один пережиток прошлого, который отлично вписывался в мои планы. Ведь то, что приспустили флаг, позволило претору заявить, что все дела на сегодняшний день завершены. Итак, толпы народа стали рассасываться, причём все были довольны собой. Они получили хорошее развлечение и продемонстрировали свою силу, в то же время всем им в души запало глубокое подозрение по поводу Цицерона и сенаторского большинства. Многие также считали, что именно Цицерон приказал приспустить флаг, отменив тем самым все процедуры, и предпринял этот шаг, потому что понимал, насколько слабым было его положение.

С приближением лета нарастало напряжение в государстве из-за противостояния олигархии и народа. Становилось всё более очевидным, что для Цицерона «благонамеренные» были «привилегированными». Я ожидал приближения выборов, на которых собирался выставить свою кандидатуру на должность претора, продолжая делать всё возможное для того, чтобы поставить Цицерона в неудобное для него положение. Так, например, я выступил в защиту предложения, сделанного одним из трибунов по поводу восстановления гражданских прав сыновей тех, кто пострадал от проскрипций Суллы. Эта отличная мера оказалась одной из тех, которую Цицерон в начале своей политической деятельности и сам бы поддержал. Но теперь он выступил против неё. Юридическим основанием для его протеста стало то, что невозможно пересмотреть один из законов Суллы, принятый в период, когда государству грозила опасность революции. Это был плохой довод, но он оказался успешным: так много людей страстно желали увековечить несправедливость. Лишь четырнадцать лет спустя мне удалось воплотить в закон это замечательное предложение, что доказывает жестокость и непримиримость, свойственные нашей эпохе. То, что Цицерон выступил против этого предложения, снова продемонстрировало истинную природу его консульства. Прикрываясь громким лозунгом «единения классов», реакционеры смогли получить власть, и некоторые из их оппонентов совершенно отчаялись.

Глава 7
КАТИЛИНА УЕЗЖАЕТ ИЗ РИМА

Революция, которую так часто предсказывал Цицерон, действительно разразилась в конце года. До сих пор он считает, что, справившись с этим незначительным бунтом, спас Рим и всю республику от гибели. В действительности же заговор Каталины хотя и представлял некоторый интерес с политической точки зрения, не нёс серьёзной угрозы для существующей государственной системы. Даже восстание Лепида таило в себе больше опасности. Однако в то время действия Катилины в сочетании с красноречивыми выступлениями Цицерона создавали иллюзию настоящей революции.

В отличие от Цицерона, я сразу понял, что главные события этого лета и осени лишь отчасти связаны с Катилиной. Все остальные новости затмевало известие о том, что Помпей завершил свою кампанию на Востоке и в скором времени собирается возвратиться в Рим. Когда в сенате узнали, что Митридат совершил самоубийство, а его наследники передали своё имущество Помпею, была объявлена благодарственная служба, продолжавшаяся целых десять дней. Друзья Помпея в городе делали всё возможное для того, чтобы ещё более преувеличить значение его достижений, великих самих по себе. Говорили о том, что он завоевал тысяча пятьсот тридцать восемь городов (хотя трудно сказать, как они пришли к этой цифре). Замечали, что он приумножил доход в казну государства, говорили о новых провинциях, присоединённых к Римской республике, о том, как его легионы дошли до Азовского и Красного морей, не вынимая меч из ножен. Однако даже друзья отмечали, что человек, в руках которого находились такие военные силы, вполне мог претендовать на абсолютную власть.

Оппозиция Помпею в сенате усиливалась. Сенаторы завидовали его неизменному успеху и тому, что он обладал исключительной властью. Более того, пусть с опозданием, они стали говорить, что основная заслуга в победе над Митридатом принадлежит Лукуллу, и абсолютно неправомерно начали принижать значение достижений Помпея. Им было ещё легче сделать это, потому что как раз летом Лукулл отпраздновал свой великолепный триумф. Большое впечатление производили плакаты с надписями, восхваляющими не только победу Лукулла, но так же объявляющие об огромных суммах денег, предоставленных им Помпею как на ведение войны против Митридата, так и против пиратов. Кроме того, в Риме находились шесть тысяч ветеранов Лукулла. Эти люди, вероятно, совсем забыли о том, как в самый критический момент кампании предали своего военачальника, они помнили лишь о ярких победах, которые им удалось одержать под его руководством, и для того, чтобы прославить самих себя, прославляли и Лукулла.

Конечно, Красс склонен был присоединиться к врагам Помпея, но я теперь проводил свою собственную политику. Я постарался как можно быстрее связаться с представителем Помпея, Метеллом Непотом, которого Помпей отправил в Рим для того, чтобы тот выставил свою кандидатуру на выборах трибуна. Тут мне снова помогла дружба с женой Помпея Муцией: ведь Непот, так же как и Целер, были преданы своей сестре. Сама Муция в то время была сильно обеспокоена прохладным тоном писем Помпея, которые, похоже, свидетельствовали о том, что муж не одобряет её поведения в Риме в его отсутствие. И действительно, у неё было много возлюбленных, кроме меня. Непот, однако, настаивал на том, что она неправильно толкует письма мужа. Подобно всем Метеллам, он гордился своей семьёй и не мог поверить, что кто-нибудь может отказаться от союза с ним. Эта его гордость стала причиной того, что он недооценил Цицерона. Кроме того, в своих отношениях с другими членами сената он продемонстрировал полное отсутствие чувства такта. Он был искренне предан интересам Помпея, но действовал так, что это скорее отвечало моим интересам, чем чьим-либо ещё.

Нельзя сказать, что в то время было легко действовать последовательно или планировать свои поступки. Похоже, что события развивались в полном несоответствии с логикой вещей и вполне могли привести к неожиданным результатам. Единственным постоянным фактором в этой ситуации была её нестабильность. Нервозность и обеспокоенность царили как в сенате, так и среди населения. К моменту выборов консулов летом это уже довольно отчётливо проявилось.

В этом году Катилина вновь выдвинул свою кандидатуру на выборах, но его шансы котировались хуже, чем в прошлом. Пребывая в совершенном отчаянии, он рассчитывал на поддержку таких же отчаявшихся людей, как и сам. Его цели выходили далеко за рамки разумной политики, которую к тому моменту проводили мы с Крассом. Более того, те цели, о которых он заявил, отдавали не только сумасшедшинкой, но и были весьма смутными. Он говорил об отмене всех долгов и о значительном перераспределении земли, но из его речей создавалось впечатление, что все эти шаги можно предпринять только после периода специально организованной резни. Естественно, Красс был сильно обеспокоен. Во-первых, как богатейший человек своего времени, он не желал, чтобы все его капиталовложения в одну ночь испарились. Он также понимал, что если Катилина начнёт гражданскую войну, то самым возможным результатом станет то, что Помпея с его армией призовут в Рим восстанавливать порядок. Это бы предоставило Помпею как раз такой юридический статус, который он желал и которого так боялся Красс. С другой стороны, было нелегко, по крайней мере перед выборами, полностью отмежеваться от Каталины, частично из-за того, что мы давно связаны с ним старой дружбой, а частично потому, что тогда альтернативой оставался лишь союз с теми реакционными элементами сената, которым мы так долго противостояли. Моё положение было не таким тяжёлым, как у Красса: ведь я сам выставил свою кандидатуру на должность претора и потому в основном беспокоился о своей собственной предвыборной кампании. Что же касается Красса, то он повёл себя несколько неопределённо. Не лишая окончательно своей поддержки Катилину, он прекратил финансировать его, как в прошлом году, и изо всех сил старался продемонстрировать тот факт, что поддерживает одного из противников Каталины, Мурену, бывшего легата Лукулла, и, как считал Красс, могущего противостоять Помпею. Участь Мурены также зависела от поддержки ветеранов Лукулла.

Другим кандидатом в консулы был Силан, весьма уважаемый человек, основным достоинством которого было то, что он являлся мужем моей подруги Сервилии и отчимом молодого Марка Брута. Его поддерживало несколько могущественных семей, и потому шансы Силана казались неплохими. Даже четвёртый кандидат, знаменитый адвокат Сервий Сульпиций, имел могущественных сторонников. В целом можно сказать, что Каталина уже планировал вооружённый мятеж в том случае, если его кандидатура провалится на выборах. Характерной чертой его плана стала чрезвычайная жестокость и непродуманность. Единственное, что стояло у него за плечами, это популярность среди ветеранов Суллы, особенно живших в Северной Этрурии и тех, кто, занимаясь земледелием, по той или иной причине залез в долги или оказался в трудной ситуации. Среди них главным помощником Каталины выступал бывший центурион Суллы Гай Манлий, который перед выборами привёл в Рим значительные формирования недовольных солдат, на которых можно было рассчитывать в том, что они проголосуют за Катилину, и в том, что они запугают его оппонентов. В самом Риме сторонников Каталины было меньше, чем он предполагал, но среди них были некоторые представители сенаторского сословия, которые были готовы сотрудничать с ним, поддержать его и содействовать ему в любом необдуманном поступке. Среди них был бывший консул Публий Корнелий Лентул Сура. Его изгнали из сената почти десять лет назад, но он вновь вернулся туда, получив должность претора во второй раз. Он присоединился к заговору в связи с предсказанием о том, что трём Корнелиям суждено править Римом. Уже были Корнелий Сулла и Корнелий Цинна. Почему бы третьим не стать Корнелию Лентулу? Подобная отчаянная глупость характерна для этого заговора. Планы были грандиозными, однако конспираторам не удалось провести их в жизнь. Более того, они оказались настолько неосторожны, что в это даже трудно поверить. Например, у одного из них, Квинта Куриона, была любовница Фульвия, и для того, чтобы произвести впечатление на эту женщину своей будущей карьерой, он любил похвастаться перед ней тем, что произойдёт, когда Катилина захватит Рим, и рассказывал ей в подробностях всё то, что происходило на собраниях конспираторов. Фульвия сразу поняла, что получит куда больше преимуществ, если станет доносчицей, и поэтому с самого начала держала Цицерона в курсе всего того, что происходило.

Любой, кто прочитает стихи или рассказы в прозе, написанные Цицероном позже о периоде его консульства, поверит в то, что консул с самого начала целиком и полностью контролировал ситуацию. Это абсолютно неверно. Первые попытки Цицерона избавиться от Каталины как от политического противника оказались неэффективными. Он начал с того, что инициировал принятие закона, по которому ужесточалось взяточничество во время выборов. Этот закон должен был действовать против Каталины, но не причинил ему никакого вреда ввиду того, что в этот раз его не поддерживал Красс и потому он не тратил так много денег, как раньше. Единственным кандидатом, который подкупал избирателей, был Мурена, который пользовался поддержкой Лукулла, большей части сенаторов и за кандидатуру которого выступал сам Цицерон.

Выборы должны были состояться до конца сентября, но в последний момент Цицерон отложил их и созвал экстренное заседание сената. Во время этого заседания он открыто обвинил Катилину в том, что тот планирует восстание, и дал понять, что, с его точки зрения, если выборы всё-таки состоятся, то председательствующие, а именно он и Антоний, должны получить личную охрану, так же как это было два года назад, когда Катилина пытался убить моего дядю Котту и Торквата. Однако положение Цицерона было не таким сильным, как ему казалось. Он не мог открыть источник своей информации, а бесконечные повторения фраз «мне сообщили» или «я обнаружил» не подействовали на аудиторию. Сам Катилина отнёсся к словам Цицерона с презрением повелителя, и в конце заседания всеобщее мнение было таково, что Цицерон совершил ошибку, отложив выборы, и не сумел предоставить достаточно веской причины для того, чтобы доказать необходимость того, что ему действительно требуются телохранители.

Однако Цицерон как для саморекламы, так и самозащиты уже организовал для себя охрану. В день выборов он появился в сенате с охраной, состоящей в основном из всадников и тех людей, которых в своих речах он называл «людьми доброй воли». Всем бросалось в глаза то, что под тогой у него был надет сияющий нагрудник. Таким образом, он давал всем понять, что считает, будто его жизнь в опасности. Все эти меры предосторожности были излишни, потому что сторонников Каталины оказалось куда меньше, чем тех, кто поддерживал Мурену. Это были в основном ветераны-легионеры, и если бы дело дошло до схватки, то они действовали бы куда более умело, чем любые формирования воинов, которых Катилина сумел собрать в Риме. И всё-таки эта демонстрация была полезна Цицерону, и, возможно, из-за этого Катилина потерял голоса некоторых избирателей. Никаких беспорядков на выборах не случилось. Катилина снова проиграл. Консулами были избраны Мурена, грубо нарушивший цицероновский закон о подкупах, и Силан, победа которого доставила огромное удовольствие его жене Сервилии.