Текст книги "Гай Юлий Цезарь"

Автор книги: Рекс Уорнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 50 страниц)

Глава 6
РИМСКИЕ ПРОБЛЕМЫ

Марк Цицерон с похвалой отозвался об оказанной мне сенатом чести. Он вернулся в Рим из своего недолгого изгнания примерно в то время, когда я завершал завоевание Белгики, и решение о его возвращении было главным событием в политической жизни всего года. Ко мне в Галлию приезжал сам Сестий, действовавший как во имя Цицерона, так и Помпея. Он прибыл за моим одобрением мер, необходимых для аннулирования приговора Клодия об изгнании Цицерона. Помпей, обратившись ко мне по этому поводу, поступил весьма благородно. К тому времени он ненавидел и боялся Клодия больше, чем когда-либо любил или уважал Цицерона. А много было таких, кто старался убедить Помпея, что Клодий – мой и Красса агент, выбранный нами с единственной целью – ослабить его, Помпея, влияние. Это не соответствовало действительности, хотя ни для меня, ни для Красса не было секретом, что Клодий рано или поздно выступит против Помпея. Я надеялся, что Красс в моё отсутствие сможет в какой-то мере контролировать Клодия, но при этом не придал должного значения тому факту, как часто приходилось мне латать дружбу между Помпеем и Крассом, и что, несмотря на очевидную и обоюдную выгоду от этой дружбы, их взаимная антипатия была неистребима.

Снискав репутацию великого полководца, Помпей держался с нарочитым высокомерием. Красс, хотя и обладал неисчислимыми богатствами и пусть не явным, но несомненным политическим авторитетом, не мог избавиться от зародившейся ещё в юности, вечно его терзавшей зависти к Помпею. Он не забыл, как, когда оба они были молодыми, именно он, Красс, одержал решающую победу в битве у Коллинских ворот для Суллы, а все высокие посты в армии достались Помпею, и он же, как никто другой из римлян до него, отличился в военных кампаниях. И поэтому нельзя сказать, что, когда Клодий, по нашей же воле избавившись от Цицерона и Катона, затем восстал против Помпея, Крассу это не понравилось. Но, как я понял, определяя своё место в создавшейся ситуации, Красса побуждала к этому не только его зависть. Он также стремился, пусть как всегда свойственным ему одному странным способом, сохранить некий баланс сил: во время моего первого консулата, когда сформировался наш – Помпея, Красса и меня – союз, существовало определённое равенство в наших вкладах в общее дело. Я обеспечивал престиж триумвирату благодаря моему статусу, у Красса была поддержка деловых кругов Рима, а у Помпея – его ветераны. И, скорее всего, именно присутствие ветеранов и сознание, что они в любую минуту могут быть задействованы, гарантировало нам нужное общественное мнение, а в итоге, вопреки сопротивлению моего коллеги Бибула, легитимность моему консулату. Те, кто особенно возмущался событиями того года, будут винить в них в одинаковой мере Помпея и меня. Они даже по-дурацки обзовут Помпея «царём», а меня «царицей». Красс же в то время делал вид, что всё это его не касается. Такое поведение вообще характерно для всей его политики. Сила и слабость Красса заключались в том, что он всегда вёл скрытую игру и наслаждался своим искусством заставлять людей гадать, каковы же его истинные намерения. Натура Красса состояла из странных противоречий. Явно гордясь своей скрытностью, он в то же время мечтал об известности, которую сам же сознательно отвергал, и при том терпеть не мог, когда другие, неподвластные ему люди завоёвывали высокое положение в обществе. Как ни странно, он никогда не завидовал мне, хотя уже тогда я был признанным полководцем и довольно долгое время проводил свою линию в политике. Возможно, основная причина, почему он не испытывал ненависти ко мне, заключалась в том, что я с самого начала своей карьеры очень часто занимал у него деньги. Раз за разом Красс спасал меня от моих кредиторов и знал, что я всегда остаюсь благодарен ему. Я всякими способами проявлял эту свою благодарность, кроме одного – я никогда не возвращал ему деньги. Ему особенно приятно было то доверие, которое я оказывал его сыну Публию, поручая ему такие ответственные задания, о которых сам Красс в его возрасте мог только мечтать.

Вполне возможно, что Красс поддержал Клодия в его атаках на Помпея, неправильно истолковав свою солидарность со мной. Ему, конечно, хотелось усилить как мои, так и собственные позиции за счёт ослабления, как ему казалось, слишком доминирующего положения нашего партнёра. Но, как это не раз бывало с Крассом, он слишком остро, панически оценил события. Красс испугался того, что Помпея объявят лидером нашего триумвирата и затем обманом и всякими другими уловками отделят его от нас, и тогда не очень многочисленное, но весьма энергичное крыло сената, которое всегда видело во мне и Крассе революционеров, использует его в борьбе против нас. Я давно подозревал, что эта опасность была вполне реальной. Помпей всегда неловко чувствовал себя в роли реформатора или «популярного» государственного деятеля. Он предпочитал быть тем, кем в конце концов и стал под влиянием самых трагических обстоятельств – признанным лидером респектабельной реакции. Но Красс не сумел понять, что если Помпей и перекинется в стан наших врагов, то по слабости, а не по силе своей. Не прошло и двух лет моего пребывания в Галлии, как появилась реальная возможность этого.

Помпею удивительно не везло на поприще гражданской деятельности. Он был не только прекрасным полководцем, но и отличным, хотя и недальновидным, администратором. Помпей брался за любую сложную практическую проблему и успешно разрешал её. Но его большие способности реализовались только тогда, когда он мог приказывать и знал, что ему подчинятся. Только отношения полководца с подчинёнными делали возможным выполнение его воли. Помпей никогда не чувствовал себя свободно в сенате. Небезосновательно он ощущал себя величайшим человеком в мире. Но стоило ему заговорить, и речь его оказывалась или смутной, или помпезной, и очень часто, когда он должен был высказать своё мнение, Помпей сохранял полное молчание и тихо сидел с выражением полного удовлетворения от вида своей пурпурной тоги, тоги императора, которую он имел право носить всегда и везде. Весь его вид в такие минуты должен был выражать величие, а получалась одна мрачность и конфуз. И ещё менее уверенно чувствовал он себя перед скоплением людей. Почти для каждого римлянина Помпей, ещё будучи юношей, уже был героем, его обожали за его красоту, мужество и за то, что он оказался самым юным императором за всю нашу историю, и, где бы Помпей ни появлялся, его встречали криками приветствий толпы приверженцев. Удивительно, но поразительно непоследовательная политика снискала ему любовь всех партий. Он составил себе имя как самый молодой и блестящий полководец Суллы, а потом завоевал репутацию друга народа, вернув народным трибунам те права, которых их лишил Сулла, хотя Помпей конечно же ничего не смыслил в политике и интересовался только собственным престижем.

Его никак нельзя обвинить во введении какой-либо новации, и, несомненно, он поддерживал бы реакционную конституцию Суллы до конца, если бы представители его сословия так постоянно не завидовали ему. Некоторые из них искренне считали, что он, как в своё время Сулла, стремится к высшей власти над Римом. Даже такой умный человек, как Красс, разделял это мнение. Но я с самого начала знал, что на самом деле Помпей не имел ни желания, ни возможности владеть всей полнотой власти. И его огромные полномочия ограничивались властью над армией, с чем он великолепно справлялся. Обычно он получал эти полномочия наперекор воле сенатского большинства, напрямик обращаясь к народному собранию – точно как я когда-то получил право на пятилетнее правление Галлией. Когда Помпей с победой возвращался из очередного похода, сенат сразу собирался, чтобы устроить ему обструкцию, оспорить его владения в завоёванных им областях и не допустить распределение земель между его ветеранами. Натолкнувшись на такую враждебность, Помпей терялся и не знал, как вести себя. Он мог бы избавиться от наветов Катона и прочих сенаторов, позвав себе на помощь свои легионы, как поступил когда-то Сулла, – нужные для этого силы у него были. Но Помпей по своей натуре был законопослушным гражданином, по крайней мере до тех пор, пока законы можно было изменять так, чтобы за ним оставались и командование войсками, и все его отличия; а если бы он захватил всю власть, он не знал бы, что с нею делать. Так, в мирное время он чувствовал себя обескураженным и униженным, когда всякая мелкая сошка, наплевав на его потрясающую репутацию, не только расстраивала планы Помпея, но и смела контролировать его самого. Скорее чувство унижения, а не сходство наших политических взглядов заставило его принять мою сторону во время моего первого консулата. А я, со своей стороны, сделал для него всё, что обещал, – дал землю ветеранам и одобрил тот порядок, который он установил на Востоке. Ещё сильнее сблизила нас его глубокая любовь и женитьба на моей единственной дочери Юлии. Ещё до моего отъезда из Рима я искренне привязался к нему. В повседневной семейной жизни Помпей был мил и очарователен, и я радовался, видя, с каким благоговением он относится к моей дочери и как на его преданность она отвечает ему своей.

Поэтому нетрудно представить себе, как тяжело мне было узнать как по причине личных соображений, так и по политическим мотивам, что через два года после моего отъезда из Рима наш триумвират оказался на грани полного распада. Главная вина за это лежала на Крассе, потому что если бы он захотел, то мог бы в какой-то мере осуществлять контроль за Клодием. А Клодин, человек, искушённый в таких делах, воспользовался сложившейся ситуацией и всячески старался ослабить позиции Помпея и унизить его. Клодий всегда отличался какой-то безответственностью. Я до сих пор не понимаю, почему он так яростно ненавидел Помпея. У него, вообще-то, была склонность преследовать всех военачальников, и его активная – и успешная – агитация против собственного зятя Лукулла дискредитировала одного из величайших наших полководцев. Возможно, будучи настоящим лидером беднейших сословий (как и я в своё время), он был возмущён тем, что Помпей, консерватор по натуре, провозгласил себя защитником и благодетелем народа. Да меня самого, помнится, в те дни, когда Катилина скрывался в подполье, возмущал Цицерон, пытавшийся играть ту же роль. Но стоит ли вообще искать подобающие или разумные мотивы в действиях и чувствах Клодия? В конце концов, он мог ненавидеть Помпея за одно то, что тот в юности был копией Александра Великого, а мог ополчиться на него за его репутацию властителя.

К концу года пребывания на посту трибуна, во время моей первой галльской кампании, Клодий с таким совершенством начальствовал на улицах и форуме Рима, как будто он был там главнокомандующим оккупационной армией. Его постоянно действующие мужские ассоциации и собрания на деле были тщательно подготовленными военизированными организациями. Он и в следующем году, уже не будучи народным трибуном, по-прежнему контролировал улицы Рима, скликая необходимое ему количество своих последователей для сведения счетов. Клодий мог использовать банду гладиаторов, чтобы терроризировать присяжных в судах. Он созывал силы и позначительнее, чтобы навязать сенату или народному собранию свою волю или наложить вето на их постановления. В тот год, например, когда я воевал с белгами, в январе оптиматы организовали на форуме большую демонстрацию в поддержку возвращения из изгнания Цицерона. В ней приняло участие немало очень известных людей, и, как мне сообщили, многие из них были ранены и убиты в тот день. Прежде чем демонстранты чего-либо добились, банды Клодия принялись разгонять демонстрацию, и они одни ответственны за случившееся страшное кровопролитие. Позднее мне подробнее рассказал об этом брат Цицерона Квинт, который уцелел тогда только благодаря тому, что тихо лежал среди трупов, притворившись мёртвым. И наверно, не будет преувеличением сказать, что в тот день по улицам Рима текли потоки крови, а к вечеру даже некоторые активные участники погрома стыдились своих дел. Клодий же, осуществив свою недальновидную задачу «праздником» насилия и жестокости, нанёс самому себе непоправимый вред.

Теперь многие сенаторы упрекали себя за враждебное отношение к Помпею. Они вдруг вспомнили, что Помпей никогда не презирал знать и не прославлял хаос. И пришли к мысли, что, если ему предоставить власть, он, как никто другой, станет поддерживать порядок в Риме. А Цицерон стал символом – увы – утерянной респектабельности. Движение за его возвращение из изгнания набирало силу.

Огромную поддержку оно находило в лице Помпея, а Красс делал вид, что тоже стоит за него. Я, со своей стороны, когда со мной посоветовались, совершенно ясно дал понять, что ничего не имею против Цицерона и был бы рад его дружбе ещё и потому, что высоко ценю его литературный талант. Кроме того, я считал немаловажным, чтобы его красноречие не оказалось на службе у наших врагов. Поскольку Помпей заверил меня, что этого не случится, я дал согласие на его возвращение. Я даже готов был использовать своё влияние на Клодия, если бы оно могло в этом случае иметь успех. Но я прекрасно понимал, что, если Клодий хочет оставаться последовательным политиком, в этом вопросе он ни за что не пойдёт на компромисс. К тому же я считал, что для нас будет полезно держать Клодия под рукой, чтобы, если вдруг Цицерон поведёт себя неразумно, можно было бы пригрозить ему, что мы снова поддержим Клодия против него.

Клодий, как я и ожидал, сделал всё возможное, чтобы предотвратить принятие необходимого для возвращения Цицерона закона, но он уже не был трибуном, а в начале лета сам обнаружил, что его власть над улицами Рима оспаривает при поддержке Помпея лидер банды-соперницы Милон. Милон никогда не отличался особым умом и не пользовался такой популярностью, как Клодий, но был жесток и в уличных драках удачлив. Появилась возможность с его помощью вернуть Цицерона, избежав всяких волнений.

Цицерон возвратился в Италию в августе. В это время я был в стране белгов, но о всех его выступлениях регулярно получал подробные отчёты. Меня позабавило, что при своём первом появлении на публике в Риме Цицерон сравнил себя со своим земляком Марием, как и он, изгнанным из Рима после долгих лет честного служения стране. Не могу представить двух более разных людей, чем Цицерон и мой старый дядя, и мне всегда было любопытно узнать, как публика реагировала на это экстравагантное сравнение. В своей следующей речи, произнесённой в сенате, Цицерон неистово нападал на консулов предыдущего года, занимавших этот пост во время его изгнания. Одним из консулов был мой тесть Пизон, другим – Габиний, старый друг Помпея, но мы едва ли имели право возражать против бранной речи Цицерона. У него на это были причины, но нас персонально он не коснулся – а на какой великолепной латыни он говорил! Затем он выразил свою благодарность Помпею и предложил ему дело, подобные которому Помпей выполнял не раз, и выполнял всегда успешно. Вследствие хаотического состояния, в котором находился Рим в течение, пожалуй, года, нормальные поставки зерна в город либо срывались, либо зерно скупалось по пути в Рим спекулянтами. Над страной нависла угроза голода, в результате которого возглавляемый Клодием народ мог окончательно выйти из повиновения. В подобных случаях одного имени Помпея бывало достаточно, чтобы восстановить доверие. Люди ещё помнили, как однажды после его блестящей, короткой кампании против пиратов освободилось от страха перед ними всё Средиземноморское побережье, а стране он мгновенно вернул процветание. И вот теперь по предложению Цицерона ему были предоставлены исключительные полномочия по поставкам продовольствия в Рим сроком на пять лет, которые распространялись и на транспорт, и на те районы, которые производили продукты питания. Помпей со всей присущей ему энергией и везением проводил в жизнь это поручение. Не сомневаюсь, что он к тому же рад был сбежать из Рима от политических страстей, так чуждых ему, и отплыл в Африку, потом в Сицилию и Сардинию, заражая подчинённых своим энтузиазмом, нетерпимо относясь при этом ко всяким проволочкам или пренебрежению со стороны поставщиков и торговцев. Многие плавания проходили в зимние, штормовые дни, и люди с восторгом повторяли реплику Помпея одному капитану, который предупреждал его, что отправляться в плавание в какой-то там день смерти подобно. На что Помпей ответил: «А мой долг плыть, а не жить!» Помпей всегда любил такие сжатые, но утрированные формулировки. Они ему больше удавались, чем длинные речи. Но некоторые его замечания в мой адрес, произнесённые им перед самым началом гражданской войны, были исключительно неудачными.

Я, конечно, не имел ничего против новых полномочий и новых почестей, выпавших на долю Помпея. Да и против расширения его полномочий я не стал бы возражать. Сам Помпей, хотя и старался скрывать это, желал приумножить свою власть. В это время в Риме находился царь Египта Птолемей. Его выдворили из Александрии его подданные, и он просил восстановить его на троне с помощью нашей армии. Стало известно, что Птолемей рассчитывает на участие самого Помпея в этом деле, да и Помпей рад был бы получить это назначение, если бы не некоторые затруднения. Прежде всего, слишком много людей страстно желали получить столь доходное дельце – Птолемей готов был заплатить кругленькую сумму за возвращение ему его трона, – а Помпей, вернув себе свою былую респектабельность, не потерпел бы никакого соперничества. Кроме того, Рим был решительно настроен против любой аннексии Египта. Уже в начале нашей политической карьеры мы с Крассом не раз сталкивались с этой проблемой. Мы отлично видели выгоду географического и экономического положения Египта и дважды безуспешно пытались закрепиться там, получив, таким образом, контроль над заморскими владениями. А теперь Красс был больше всего заинтересован в том, чтобы сравняться или даже превзойти Помпея в силе. Увидев, что Помпей, облечённый и так широкими полномочиями, не удовлетворён ими и интригует, чтобы получить назначение в Египет, Красс буквально потерял голову и, забыв, что всё зависит от нашего союза, от нашей взаимной поддержки, атаковал Помпея со всем тем ожесточением, которое накопилось в его душе за многие годы зависти, за недолгий промежуток времени сдерживания себя во имя нашего сотрудничества. Красс прямо обратился к Клодию, и Клодий, снова сплотивший свои банды и, по-видимому, восстановивший свой контроль над улицами Рима, лишил Помпея возможности появляться в городе на публике Куда бы он ни шёл, за ним следовала толпа под предводительством или самого Клодия, или его доверенною лица. Стоило ему заговорить, как толпа криками заглушала голос Помпея, если же он молчал, его осыпали оскорблениями и обвинениями в существующих и несу шествующих пороках. Обычно подобные сборища заканчивались тем, что сам Клодий или другой лидер толпы выкрикивал: «Кто это тут хочет идти в Египет?» На что толпа отвечала: «Это Помпей!» – «А кого мы собираемся послать туда?» – «Красса!»

Так что после первых месяцев зимы, когда он так успешно справился с проблемой голода, Помпей снопа почувствовал себя неуютно в Риме. Клодий конечно же всюду утверждал, что перебои с продовольствием подстроены, что это дело рук агентов Помпея, что сделано это было с одной целью – дать возможность Цицерону выступить с предложением добавить полномочий его другу-реакционеру Помпею. И многие поверили Клодию. Помпей отвечал на эти выпады обвинениями в адрес Красса, но Красс был слишком умён, чтобы дать в руки Помпея какие-либо улики против себя. В своём бессильном гневе Помпей дошёл до того, что обвинил Красса в том, что тот нанял людей, чтобы убить его. Никто не поверил этой выдумке, кроме самого Помпея, и это недоверие к нему рассердило и напугало его больше всего другого. Мне сообщали, что нашлись люди, которые убеждали Помпея в том, что все его неприятности происходят от близких отношений со мной. Он потерял доверие сената, говорили они, потому что его причислили к моим сообщникам во время нашего консулата, а теперь он теряет любовь народа из-за Клодия, получившего власть благодаря моему влиянию и деньгам Красса. Если он, продолжали благожелатели, порвёт со мной, сенат встретит его с распростёртыми объятиями и у него будет принадлежащее ему по праву положение величайшего римского полководца, и при помощи сената он без всяких затруднений отстранит Клодия от общественной жизни. При этом подразумевалось, что устранит он и меня. Так, известно было, что Домиций Агенобарб, провозгласивший себя кандидатом на пост консула на следующий год, мечтает аннулировать легитимность моего консулата и отозвать меня с моего поста в Галлии. Даже злейшие мои враги считали, что Помпей не зайдёт так далеко; ему предложили на деле доказать, что он готов окончательно разорвать союз со мной. Для этого он должен был развестись с Юлией и жениться на другой.

Если бы не это последнее условие, Помпей, несмотря на всё своё благородство, возможно, прислушался бы к их главному аргументу, каким бы лживым он ни был. Но он бесконечно верил жене, и Юлия сумела убедить Помпея, что, раз уж я остаюсь лоялен по отношению к нему, его долг оставаться верным мне. К тому же, хотя в политике он не очень-то блистал идеями и не отличался хорошей памятью, Помпей не забыл, как задолго до того, как мы стали союзниками, сенат отказался признать за ним его высшие заслуги перед народом; и не забыл, что, если бы не я и не мой закон о земле, он до сих пор не удовлетворил бы требования своих ветеранов. Не исключено также, что, несмотря на мои военные достижения, Помпей всё ещё смотрел на меня как всего лишь на солдата-любителя. А то, что он в конце концов стал моим противником, объясняется его завистью ко мне не меньше, чем политическими разногласиями. Но тогда Помпей ещё не видел во мне своего соперника.

После белгской кампании всю зиму и часть весны я сильно беспокоился о событиях в Риме, именно эта тревога заставила меня дольше обычного задержаться по эту сторону Альп. Особенно важной мне мыслилась надёжная информация о Цицероне. Я видел в нём единственного государственного деятеля, который при определённых обстоятельствах мог представлять опасность для нас. Я не боялся экстремистского меньшинства. Катон оставался в провинции. Домиций Агенобарб был трусливый хвастун. Но красноречие Цицерона могло спутать все карты, причём заслуживающим уважения способом. То, что Цицерон называет «умеренным правительством» или, если говорить его собственными словами, «союзом всех благонамеренных», на самом деле (насколько я могу судить по временам Каталины) обернётся прикрытием некоей разновидности реакции, главной задачей которой будет лишить меня жизни или, по меньшей мере, сослать в изгнание. Так что я продолжал внимательно следить за речами Цицерона и заметил, что со временем они становились всё более откровенными. В марте, как, и следовало ожидать, он выступал с речами против Клодия, а также блестяще атаковал моего беспардонного друга Ватиния, который предложил закон, обеспечивавший мне полную власть над Галлией. А в начале апреля стало ясно, что он собирается – не без поддержки со стороны сената – напасть на мой закон о земле. Именно тут я понял, насколько он опасен. Все поправки Цицерона к закону сводились к тому, что он давал все преимущества крупным землевладельцам, оставляя, правда, Помпею все те привилегии, которые я ему предоставил. Я понял, что Цицерон пошёл на поводу льстивых представителей древних родов. Не знаю, сознательно или нет, но всю свою деятельность он направлял на то, чтобы разрыв между мною и Помпеем стал неизбежным.

Я пришёл к заключению, что альянс, от которого зависит всё моё будущее, находится под угрозой, и нс замедлил приступить к действиям. Должность наместника Галлии не позволяла мне покидать пределы провинции, и я обратился к Крассу с настоятельной просьбой прибыть ко мне в Равенну, и затем мы вместе с ним отправились к Помпею в Луку.