Текст книги "Над «пугачевскими» страницами Пушкина"

Автор книги: Реджинальд Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Касаясь событий в Нижне-Озерной крепости накануне приступа к ней войска восставших, рассказчик поведал Пушкину о том, что «Пугачева пошли казаки встречать за 10 верст. Харлов (хмельной) остался с малым числом гарнизонных солдат» (IX, 495). Эти данные вошли в «Историю Пугачева»: «Казаки его изменили и ушли к Пугачеву. Харлов остался с малым числом престарелых солдат» (IX, 18). В тексте «Истории» не учтено, однако, свидетельство современника о том, что Харлов был в тот день «хмельной». Мотив изъятия этого свидетельства приведен Пушкиным в «Замечаниях о бунте», посланных к Николаю I в качестве приложения к напечатанной «Истории Пугачева»: «Бедный Харлов, накануне взятия крепости, был пьян; но я не решился того сказать, из уважения его храбрости и прекрасной смерти» (IX, 371). Но и отказавшись от включения этого свидетельства о Харлове в книгу, Пушкин ни в коей мере не сомневался в истинности показания своего собеседника^{237}.

Состояние Харлова накануне приступа повстанцев к крепости выразительно передает подлинный его рапорт, посланный к бригадиру X. X. Билову в половине 12-го часа ночи 25 сентября 1773 г. Харлов сообщал, что посланными им лазутчиками захвачены три пугачевца, один из которых показал при допросе, что повстанцами «Рассыпная крепость взята^[51] и комендант Беловский убит, а посланную отсель роту^[52] также взяли, и все то их войско находится от Озерной крепости в семи верстах». Рапорт заканчивался словами: «Я за непоспешением ко мне сикурса^[53] в крайней опасности нахожусь, о чем от меня чрез нарочно послано^[54] уже дано знать, что тот неприятель от Разсыпной крепости сюда следует и, уповаю, что неприятель сюда может вскорости прибыть»^{238}. Рапорт написан писарем, а подписан Харловым, причем подпись его выведена дрожащей рукой, и трудно сказать, то ли Харлов был нетверд в грамоте и худо писал, то ли взволнован опасностью, то ли действительно был во хмелю. Пушкину был известен рапорт Харлова по кратким его изложениям, приведенным в журнале Оренбургской губернской канцелярии (IX, 514) и в «Хронике» П. И. Рычкова (IX, 214), но они не сообщили ряд существенных фактов и лишены были тех эмоциональных красок, которые присущи оригиналу рапорта.

Рассказывая о событиях 25 сентября, собеседник Пушкина припомнил еще один эпизод с Харловым: «Он с вечеру начал палить из пушек. – Билов услышал пальбу из Чесноковки (15 в.) и воротился, полагая, что Пугачев уже крепость взял» (IX, 495). Рассказ этот использован в «Истории Пугачева», где объяснен и мотив действия Харлова: «Ночью на 26 сентября вздумал он, для их (солдат. – Р. О.) ободрения, палить из двух своих пушек и сии-то выстрелы испугали Билова и заставили его отступить» (IX, 18)^[55].

Карательный отряд бригадира Билова был сформирован 23–24 сентября в Оренбурге; в состав отряда вошли 200 армейских и гарнизонных солдат с офицерами, 150 оренбургских казаков и 60 конных калмыков; Билову была выделена 6-орудийная батарея с канонирами. Отправляя Билова на защиту прияицких крепостей и для разгрома Пугачева, губернатор Рейнсдорп выражал надежду «на достоинство и мужество» бригадира и на то, что он использует все способы, чтобы с повстанцами – «с сими злодеями так поступить, как с неприятелями»^{239}. Утром 25 сентября Билов вступил в Татищеву крепость, а в полдень направился к Нижне-Озерной и на полпути к ней, достигнув к вечеру Чесноковского форпоста, остановился на короткий привал. Здесь-то он получил от нарочно посланного казака сообщение Харлова о том, что «неприятель в трех тысячах^[56] покинул Рассыпную и следует к Озерной». Это известие заставило Билова отменить дальнейший поход к Нижне-Озерной, и он «принужденным себя нашел возвратитца в Татищеву крепость». Свое отступление он объяснял соображениями военной тактики: отход в Татищеву необходим, «чтоб неприятель не мог меня в степе окружить и остановить, чтоб, верно, и было. А х тому ж позади меня крепости ослаблены людьми. Да и к тому ж он (неприятель. – Р. О.) столько наших имеет в полону, сколько моя команда сильна, то я азартовать людей не осмелился, чтобы вовсея всех, по ево великолюдству, не потерять, да и последния крепости оборонить некому бы было». Рапорт этот, посланный утром 26 сентября из Татищевой крепости к Рейнсдорпу, Билов заключил просьбой прислать новую команду «во множественном числе, чтоб соответствовала» силам Пугачева, и «чтоб он еще более не усилился и в губернии страхов не наделал»^{240}. В ответ на это Рейнсдорп в тот же день приказал послать к Билову ордер «с выговором, учиненным за то, что он, будучи близь Озерной крепости, возвратился в Татищеву, и велено ему с командой немедленно следовать к той Озерной крепости и далее»^{241}.

Пушкин знал рапорт Билова и ордер Рейнсдорпа по их кратким изложениям в журнале Оренбургской губернской канцелярии (IX, 513–514) и в «Хронике» Рычкова (IX, 214). В библиотеке поэта хранится книга «Записки о жизни и службе А. И. Бибикова», где сообщается: «Вскоре выступил бригадир Билов из оной (Татищевой крепости. – Р. О.) навстречу злодею, но неизвестно от чего опять в крепость возвратился»^{242}. Слова «но неизвестно от чего опять в крепость возвратился» Пушкин подчеркнул, а на поле сбоку написал, отчего именно так поступил Билов: «от трусости»^{243}. В «Замечаниях о бунте» Пушкин отнес Билова к числу тех военачальников из немцев, «которые были в бригадирских и генеральских чинах, действовали слабо, робко, без усердия» (IX, 375).

Собеседник из Нижне-Озерной рассказал Пушкину о сцене, происшедшей в стане Пугачева перед штурмом крепости: «Поутру Пугачев пришел. Казак стал остерегать его. – Ваше царское величество, не подъезжайте, неравно из пушки убьют. – Старый ты человек, отвечал ему Пугачев, разве на царей льются пушки?» (IX, 495). Частный, казалось бы, эпизод, случайный разговор рядового повстанца с предводителем восстания, но он отражал отношение народа к «царю-избавителю», наивную веру в истинность новоявленного «императора Петра Федоровича». Характерна и позиция Пугачева, который всегда умело поддерживал легенду о «царском» своем происхождении, а в данном случае продемонстрировал это опасным молодечеством перед жерлами неприятельских пушек. Пушкин почти дословно привел этот эпизод в «Истории Пугачева»: «Утром Пугачев показался перед крепостию. Он ехал впереди своего войска. «Берегись, государь», сказал ему старый казак, «неравно из пушки убьют». – «Старый ты человек», отвечал самозванец: «разве пушки льются на царей?» (IX, 18). Исследователи рассматривают это предание как характерный эпизод чисто народного, фольклорного стиля и как счастливую находку Пушкина^{244}. Необходимо заметить, что предание это имеет под собой реальную историческую основу, документально отраженную в протоколе допроса видного пугачевца Тимофея Мясникова. Он показал, что казаки во время сражений «поощряемы» были «смелостью и проворством» Пугачева, который «всегда был сам напереди, нимало не опасаясь стрельбы ни из пушек, ни из ружей. А как некоторый из ево доброжелателей уговаривали ево иногда, чтоб он поберег свой живот, то он на то говаривал: «Пушка-де царя не убьет! Где-де ето видано, чтоб пушка царя убила?»^{245} Налицо несомненное сходство рассказа пушкинского собеседника со следственным показанием Мясникова.

Утром 26 сентября 1773 г. войско Пугачева овладело Нижне-Озерной крепостью. Рассказ местного старожила, записанный Пушкиным, так изображал это событие: «Харлов приказывал стрелять – никто его не слушал. Он сам схватил фитиль и выстрелил по неприятелю. – Потом подбежал и к другой пушке– но в сие время бунтовщики ворвались» (IX, 495). Этому рассказу и следовал Пушкин в «Истории Пугачева»: «Харлов бегал от одного солдата к другому, и приказывал стрелять. Никто не слушался! Он схватил фитиль, выпалил из одной пушки и кинулся к другой. В сие время бунтовщики заняли крепость…» (IX, 18).

Сообщения о взятии Нижне-Озерной Пугачевым, имеющиеся в других источниках: в «Хронике» Рычкова (IX, 214), журнале Оренбургской губернской канцелярии (IX, 514) и в рапортах губернатора Рейнсдорпа в Военную коллегию XIX, 618, 772–773), – были крайне скупы и не могли чем-либо дополнить рассказ очевидца, использованный Пушкиным.

Следует заметить, что обстоятельства взятия Нижне-Озерной крепости не получили подробного освещения в протоколах показаний Пугачева и ближайших его сподвижников. В архиве удалось обнаружить одно лишь подробное свидетельство очевидца о взятии Нижне-Озерной – показание местного казака-пугачевца Бикмурата Ниязова. При допросе 15 сентября 1774 г. в Яицкой секретной комиссии он рассказал: «Как известие в Озерной крепости подано было, что злодей атаковал Разсыпную крепость, то комендант майор Харлов, командировав в помощь той крепости при капитане Сурине регулярную команду и Озерной крепости казаков, расположил оставших людей по флангам и по стенам, приняв притом во всем предосторожность, уведав же, что Пугачев как Разсыпную крепость взял, так команду из Озерной крепости разбил. На другой день поутру и к Озерной в великом числе людей показался, и вдруг всею злодейскою толпою зделали нападение. И только лишь один раз успел комендант с своего бастиона выпалить из пушки, как они в крепостныя ворота ворвались»^{246}. Показание Бикмурата Ниязова во многом совпадает, как видно, с рассказом собеседника Пушкина.

Овладев Нижне-Озерной, повстанцы расправились с командным составом гарнизона крепости. Вот что рассказал об этом Пушкину его собеседник: пугачевцы, ворвавшись в крепость, «Харлова поймали и изранили. Вышибленный ударом копья глаз у него висел на щеке, – Он думал откупиться, и повел казаков к избе Киселева. – Кум дай мне 40 рублей, сказал он. Хозяйка все у меня увезла в Оренбург. Киселев смутился. – Казаки разграбили имущество Харлова. Дочь Киселева упала в ноги, говоря: Государи, я невеста, этот сундук мой. Казаки его не тронули. Потом повели Харлова и с ним 6 человек вешать в степь. Пугачев сидел перед релями – принимал присягу. Гарнизон стал просить за Харлова, но Пугачев был неумолим. Татарин Бикбай, осужденный за шпионство^[57], взошед на лестницу спросил равнодушно: какую петлю надевать? – Надевай какую хочешь, отвечали казаки – (не видел я сам, а говорили другие, будто бы он гут перекрестился)» (IX, 495–496). Рассказ этот – с некоторыми коррективами – лег в основу описания события в «Истории Пугачева»: заняв крепость, пугачевцы «бросились на единственного ее защитника, и изранили его. Полумертвый, он думал от них откупиться, и повел их к избе, где было спрятано его имущество. Между тем за крепостью уже ставили виселицу; перед нею сидел Пугачев, принимая присягу жителей и гарнизона. К нему привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз, вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить, и с ним прапорщиков Фигнера и Кабалерова, одного писаря и татарина Бикбая. Гарнизон стал просить за своего доброго коменданта; но яицкие казаки, предводители мятежа, были неумолимы. Ни один из страдальцев не оказал малодушия. Магометанин Бикбай, взошед на лестницу, перекрестился и сам надел на себя петлю» (IX, 18–19).

Из воспоминаний очевидца не вошел в «Историю Пугачева» рассказ о Киселеве и его дочери. Существенно изменена в книге трактовка эпизода с казнью Харлова: неумолимость в расправе с ним выказали яицкие казаки, а не Пугачев; подчеркнуто мужество приговоренных к смертной казни.

Полнее, нежели в воспоминаниях очевидца, перечислены в «Истории Пугачева» люди, казненные восставшими в Нижне-Озерной. Источником этих сведений послужил приложенный к рапорту Рейнсдорпа в Военную коллегию «Реэстр убитым от самозванца людям», где сообщалось, что «В Нижне-Озерной [крепости] комендант Харлов, прапорщики Фигнер^{247}, Кабалеров^{248}, комендантской писарь Скопин^{249}, казачий капрал Бикбай^{250} повешены» (IX, 778).

Как при изображении данного происшествия, так и при описании других событий в Нижне-Озерной Пушкин пользовался по преимуществу местными преданиями (основным рассказчиком, видимо, был казак-Иван Степанович Киселев), а немногие известные письменные источники, содержащие скупые, а подчас и неточные сведения, привлекал изредка для дополнений в тех случаях, когда в устных свидетельствах не находил необходимых ему фактов^{251}. Следует к тому же заметить, что рассказы пушкинского собеседника содержали вполне достоверную информацию, подтверждаемую как следственными показаниями пугачевцев, так и свидетельствами других источников.

В «Истории Пугачева» Пушкин не использовал запись, основанную на показаниях очевидца из Нижне-Озерной. В записи говорится: «Пугачев был так легок, что когда он шел по улице к магазинам^[58], то народ не успевал за ним бегом» (IX, 496). Это наблюдение нашло подтверждение в свидетельстве видного вожака восставших, члена пугачевской Военной коллегии яицкого казака Максима Григорьевича Шигаева, который, характеризуя Пугачева, показал, что он отличался «лехкостию походки»^{252}.

История сержанта Кальминского

В бумагах Пушкина записан подробный рассказ его собеседника из Нижне-Озерной крепости о сержанте Дмитрии Кальминском, служившем секретарем у Пугачева (IX, 496). Но еще месяцев за семь до посещения Нижне-Озерной поэт знал об этом сержанте из документальных источников.

В конце февраля 1833 г. Пушкин получил из Военного министерства два архивных дела Секретной экспедиции Военной коллегии с документами о Пугачевском восстании. В первом из этих дел среди различного рода донесений и распоряжений находилось письмо казанского губернатора генерал-аншефа Я. Л. Бранта, отправленное 3 октября 1773 г. московскому генерал-губернатору князю М. Н. Волконскому. Брант писал о действиях пугачевцев под Оренбургом и сообщал также, что «от проезжающих от Оренбурга партикулярных людей слухи носятся», будто Пугачев некоего «беглого из гарнизона сержанта принял к себе в секретари»^{253}. Свидетельство о нахождении в стане Пугачева столь загадочной фигуры не прошло мимо внимания Пушкина, он внес в свою тетрадь заметку о том, что Пугачев «беглого сержанта принял к себе в секретари» (IX, 619).

Второе упоминание об этом сержанте, свидетельствующее о финале его службы у Пугачева, было обнаружено Пушкиным среди документов второго дела Секретной экспедиции, в «Реэстре убитым от самозванца людям», посланном 25 ноября 1773 г. в Военную коллегию при рапорте оренбургского губернатора Рейнсдорпа. В реестре сообщалось, что среди лиц, казненных по взятии Татищевой крепости (27 сентября 1773 г.), «шестой полевой команды^[59] сержант Кальминской удавлен и брошен с камнем в воду»^{254}. И хотя здесь не упоминалось, что сержант Кальминский исполнял обязанности секретаря при Пугачеве, ясно было, что речь шла именно о нем. Пушкин учел сообщение реестра в своей тетради краткой записью: «Серж[ант] Кальминский удавлен и брошен с камнем в воду» (IX, 779). Никаких других сведений о Кальминском Пушкин не нашел в последующих восьми делах Секретной экспедиции, присланных ему из Военного министерства 29 марта 1833 г.

Обнаруженные Пушкиным архивные данные о Кальминском были скудны по содержанию и недостаточны для того, чтобы ввести этот персонаж в «Историю Пугачева». Необходимо было получение новых, более содержательных источников об этом случайном сотруднике Пугачева. И один из таких источников Пушкину удалось найти во время путешествия осенью 1833 г. в Оренбургский край. В Нижне-Озерной станице он встретился со старожилом, рассказавшим ему местное предание о появлении в лагере Пугачева сержанта Кальминского (в рассказе он неточно назван Карницким), о недолгой его службе в секретарях у предводителя восстания и, наконец, о казни его в Татищевой крепости. Тогда-то в дорожной записной книжке поэта и появилась краткая заметка: «Карницкий. Илецкий городок» (IX, 493), сделанная, как полагают специалисты, не Пушкиным, а рукой неизвестного его собеседника. С его слов Пушкин записал подробные воспоминания о Кальминском: «Под Илецким городком хотел он повесить Дмитрия Карницкого, пойманного с письмами от Симонова к Рейнсдорпу. На лестнице Карвицкий, обратясь к нему, сказал: Государь, не вели казнить, вели слово молвить. – Говори, сказал Пугачев. – Государь, я человек подлый, что прикажут, то и делаю; я не знал, что написано в письме, которое нес. Прикажи себе служить, и буду тебе верный раб. – Пустить его, сказал Пугачев, умеешь ли ты писать? – Умею, государь, но теперь рука дрожит. – Дать ему стакан вина, сказал Пугачев. – Пиши указ в Рассыпную. Карницкий остался при нем писарем и вскоре стал его любимцем. Уральские казаки из ревности в Татищевой посадили его в куль да бросили в воду. – Где Карницкий, спросил Пугачев. – Пошел к матери по Яику, отвечали они. Пугачев махнул рукою и ничего не сказал. – Такова была воля яицким казакам! В Озерной» (IX, 496)^[60]. Пушкин ввел эти данные, несколько сократив их, в третью главу «Истории Пугачева»: «Пугачев, в начале своего бунта, взял к себе в писаря сержанта Кармицкого^[61], простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки, при взятии Татищевой, удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, молча, махнул рукой». Заключительная ремарка рассказчика относительно своевольства яицких казаков учтена Пушкиным в той же третьей главе книги: «Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями прошлеца^[62], не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной» (IX, 27).

В 1836 г., два года спустя после выхода в свет «Истории Пугачева», Пушкину удалось приобрести рукопись записок полковника М. Н. Пекарского (IX, 598–616), по-иному освещающих историю Кальминского. Пушкин собирался, как известно, использовать записки Пекарского и другие документальные и мемуарные источники, полученные им в 1835–1836 гг., при подготовке второго издания «Истории Пугачева». Гибель поэта воспрепятствовала осуществлению этого замысла.

Современный исследователь располагает большим арсеналом исторических источников, нежели Пушкин, и может полнее воссоздать «пугачевскую» часть биографии Кальминского, опираясь на протоколы следственных показаний Пугачева, рукописи самого Кальминского и другие материалы.

Дмитрий Николаевич Кальминский был сержантом 7-й легкой полевой команды. В апреле 1772 г. 6-я и 7-я полевые команды вошли в состав карательного корпуса генерал-майора Ф. Ю. Фреймана, который был послан из Оренбурга к Яицкому городку на подавление восставших яицких казаков. В июне того же года, разгромив повстанцев в бою у р. Ембулатовки, корпус Фреймана вступил в Яицкий городок. Зачинщики и активные участники восстания были арестованы и отправлены для следствия в Оренбург. В целях пресечения новых выступлений казаков в Яицком городке расквартировали военный гарнизон в составе двух полевых команд во главе с подполковником И. Д. Симоновым^{255}.

В ЦГВИА удалось найти послужной список Дмитрия Кальминского, составленный 27 августа 1773 г., за три педели до Пугачевского восстания. В списке сообщается, что Кальминскому 21 год от роду, и, следовательно, родился он в 1752 г.; происходит он «из солдатских детей», в военную службу вступил в 1766 г., шесть лет спустя, в январе 1772 г., получил чин сержанта; «по-российски читать и писать умеет». За время службы Кальминский был «против мятежников – яицких казаков в сражении»^[63]. Позднее, находясь в гарнизоне Яицкого городка, Кальминский допустил какой-то служебный проступок, что отмечено в списке записью: «За отлучку в непозволенное время с квартиры и за учиненные им, будучи в сей отлучке, непорядочные поступки штрафован тростью^[64] и написан в рядовые», но в январе 1773 г. снова произведен в сержанты^{256}.

В середине сентября 1773 г. до Яицкого городка дошли слухи о появлении на степных хуторах беглого казака Пугачева, который, выдавая себя за «императора Петра Третьего», готовил с группой казаков новое вооруженное выступление. Комендант Яицкого городка подполковник Симонов отправил в прияицкие форпосты офицеров и верных казачьих старшин с командами, предписав им разыскать и арестовать Пугачева и его сторонников, разоблачая перед казаками самозванство новоявленного «Петра III». С таким поручением был послан и сержант Дмитрий Кальминский. При отъезде ему была вручена «Публикация» Симонова для обнародования ее среди казаков. В «Публикации» излагалась история похождений Пугачева (первое появление на Яике осенью 1772 г., попытка подговорить яицких казаков к бегству на Кубань, арест в Малыковке, побег из казанского острога в конце мая 1773 г., второе появление на Яике), сообщались его приметы, назывались его сторонники, говорилось о намерении Пугачева захватить Яицкий городок, а «когда воинская команда ево не примет, а сила ево не преодолеет, тогда купно с войском же ехать в Русь и также побудить оную, чтоб из степени доброго порядка и послушания вышла и к нему пристала и, сделавши в России замешательство, коснуться уже и к важной перемене». «Публикация» призывала казаков, чтобы они постарались найти Пугачева и, «поймав, представить, по долгу своей присяги, в комендантскую канцелярию связанного», угрожая вместе с тем строго наказать всех причастных к его поддержке и укрывательству^{257}.

В рассказе современника, записанном Пушкиным, говорится, что Кальминский был задержан пугачевцами под Илецким городком, при этом у него оказались письма от Симонова к губернатору Рейнсдорпу (VIII, 496). По-иному и, несомненно, ближе к истине освещено это событие в записках полковника М. Н. Пекарского: Симонов послал Кальминского к Гурьеву городку (а не к Оренбургу) с «открытым ордером», коим предписывалось, «буде узнает о месте проживания Пугачева, то бы старался поймать», однако сам Кальминский, «не доезжая до крепости Калмыковой, сообщниками Пугачева схвачен и привезен к нему. Пугачев оставил его при себе, письмоводителем» (IX, 600).

Свидетельство Пекарского подтверждается следственными показаниями Пугачева на допросах в Яицком городке и в Москве. Пугачев сообщил, в частности, что его казаки арестовали Кальминского 18 сентября 1773 г. «ниже Яицкаго городка», незадолго до первого приступа отряда восставших к городку, и что Кальминский был послан от Симонова курьером в нижнеяицкие крепости и форпосты и далее до Астрахани^{258}. Пугачев выразительно воспроизвел сцену встречи и разговора с Кальминским. Когда того представили Пугачеву, он осведомился: «Есть ли у него письма и куда он едет?». Кальминский, скрывая правду, ответил: «Я-де еду по форпостам, чтоб стояли караулы осторожно, для того, што-де орда пришла к Яику»^[65]. Пугачев сказал: «Ну, коли ты за этим послан, поезжай». Кальминский отправился было в путь, но его подводчик, яицкий казак, предупредил пугачевского адъютанта Я. В. Давилина: «Этот-де сержант государя-та обманул, вить-де он везет указы во все места, чтоб государя-та везде ловить, и называют его не государем, а донским казаком Пугачевым». Кальминского снова представили Пугачеву, и он велел своему секретарю И. Я. Почиталину прочитать отобранные у сержанта бумаги, «в коих было написано, чтоб везде ловить его… и точно сказано о нем, что он – беглой донской казак Емельян Пугачев». Выслушав все это, Пугачев велел «изодрать и бросить» бумаги, а после, обратившись к собравшимся повстанцам, сказал: «Што Пугачова ловить? Пугачев сам идет в город, так пусть, коли я Пугачов, как оне называют, возьмут и свяжут; а коли я государь, так с честию примут в город». «И потом кричал на того сержанта, для чего он ево обманул и не сказал правды, и тот час закричал: «Приготовьте висилицу!», кою и приготовили при глазах оного сержанта. Сержант, кланяясь ему в ноги и плачучи, говорил: «Виноват перед вашим величеством, помилуй, я вину свою заслужу вам». Казаки настаивали на казни: «Што на него смотреть? Прикажи повесить!» Но Пугачев, «слыша, что оной сержант обещался ему служить, да и показался ему человек молодой и что объявил, что он и писать умеет, а как у него был писарь только один Почиталин», сказал: ««Добро, господа казацкое войско, я его прощаю, пусть ево и мне, и вам служить станет», почему вешать его я не велел, а остался в команде Почиталина писарем»^{259}.

В пушкинской записи о Кальминском эпизод у виселицы совпадает с показаниями Пугачева, отличаясь лишь по объему и некоторым деталям описания; следует, впрочем, отметить, что неизвестный собеседник Пушкина ошибочно отнес этот эпизод к более позднему времени и к иному месту – к Илецкому городку.

19 сентября, перед вторым приступом восставших к Яицкому городку, Пугачев приказал «сержанту Дмитрию Николаеву^[66] написать еще в войско Яицкое указ, чтоб они одумались и встретили меня, яко великого государя»^{260}, а потом отправил указ в городок с казаком Алексеем Боряновым. В указе, адресованном «регулярной команде» гарнизона Яицкого городка, Пугачев, выдавая себя за «Петра III», призывал рядовых солдат и «чиновных» послужить ему, «законному своему великому государю Петру Федоровичу, до последней капли крови. И, оставя принужденное послушание к неверным командирам вашим, которые вас развращают и лишают вместе с собою великой милости моей? придите ко мне с послушанием и, положа оружие свое пред знаменами моими, явите свою верноподданническую мне, великому государю, верность». За это Пугачев обещал пожаловать солдат «денежным и хлебным жалованьем и чинами; и как вы так и потомки ваши первыя выгоды иметь в государстве моем будете, и славную службу при лице моем служить определитесь». Тот же, кто «дерзнет сего моего повеления не исполнить, и силою оружия моего в руки моего вер-наго войска получен будет, тот увидит на себе праведный мой гнев, а потом и казнь жестокую»^{261}. Указ демонстрировал не только навыки Кальминского в служебном письмоводстве, но и несомненные его литературные дарования. Позднее Кальминский по приказанию Пугачева составлял указы, посланные в Илецкий городок (20 сентября) и Рассыпную крепость (24 сентября 1773 г.)^{262}. Тексты этих трех указов сохранились в первом «пугачевском» деле Секретной экспедиции Военной коллегии^{263}. Пушкин, проявлявший большой интерес к вышедшим из лагеря восставших документам, обнаружив эти три указа, собственноручно снял с них копии, сохранившиеся в его «архивных» тетрадях (IX, 680, 681, 684–685).

23 сентября 1773 г., три дня спустя после взятия Илецкого городка, Кальминский, воспользовавшись оказией, отправил в Яицкий городок к матери, А. Г. Кальминской, письмо о своей службе у «Петра Третьего»:

«Милостивая государыня, матушка Афимья Григорьевна! По милости всевыщняго создателя, по жалованью великаго государя Петра Федоровича и по вашим теплым и прилежным к богу молитвам жив, здоров, благополучен, одет и не только никакой нужды себе не имею, но и от стола его величества из собственных рук пищу себе довольную получаю, и всегда при нем, великом государе, нахожусь в большой чести, и всеми, по моему мне пожалованному чину, почитаем и любим. Того ради, матушка, обо мне напрасно не печалься и не сокрушайся, а больши молись богу, чтоб вскоре сподобил нас с тобою видеться в благополучии, что и учинится в скором времяни.

Батюшка братец^[67], молись с Марьей Васильевной и с Надежинкой о мне богу и ждите к себе в добром здоровье. А притом от нас не бегай, ибо великой государь Петр Федорович за мою службу и годность тебя простит и помилует, и пожалует, и со всеми, кто с тобою, великаго государя истинно ожидать будет.

Всем моим милостивцам и друзьям, и приятелям от меня почитание объявите и скажите, чтоб о жизни моей и благополучии нимало не сумневались, ибо совершенно благополучен.

23 сентября, Илек.

Дмитрей Кальминский.

7-й лехкой полевой каманды порутчику Лариону Кальминскому в Яицком городке»^{264}.

Письмо производит впечатление исполненного верой в то, что Пугачев – не кто иной, как истинный император Петр III. Оно проникнуто благоговением перед «великим государем Петром Федоровичем», гордостью за честь служить среди его приближенных и пользоваться его любовью. Объяснение подобному содержанию письма следует искать, видимо, в том, что оно писалось с учетом возможной его цензуры со стороны пугачевского секретаря Почиталина, и Кальминский не мог сказать всей правды. Для него важно было сообщить родным лишь то, что он жив, здоров и благополучен.

Кальминский писал матери о надежде на скорую встречу с ней и другими родственниками, но надежда эта, как известно, не сбылась. Кальминский был казнен вскоре после взятия Татищевой крепости Пугачевым. В записках полковника М. Н. Пекарского событие это освещено следующим образом. Сержант Кальминский, «бывший у самозванца письмоводителем, начал в крепости Татищевой взятые с Биловым войска^[68] уговаривать поймать Пугачева и отвести в Оренбург, о чем на него сделан донос самозванцу и по приказанию его живой зашит в куль и брошен в воду» (IX, 602). Другое освещение этого события дано в пушкинской записи воспоминаний очевидца из Нижне-Озерной: казаки втайне от Пугачева утопили его любимца писаря Кальминского, сделав это «из ревности» (IX, 496) Эта версия, принятая Пушкиным в «Истории Пугачева» (IX, 27), полностью подтверждается показаниями самого Пугачева на допросе в Яицком городке. Он на другой день по взятии Татищевой крепости потребовал к себе «писаря Дмитрия Николаева [Кальминского], однакож ево не нашли, а по справке вышло, что яицкия казаки утопили его в воде, для того, что он был дворянин^[69], а сих людей они не терпят, и говорили мне: «Как ето, ваше величество, нас-де отбиваете прочь, а дворян стали принимать?»^{265}. Но у Пугачева были основания пожалеть о гибели Кальминского: он потерял в его лице одного из способнейших своих помощников.

Капитан Сурин

На одной из страничек дорсжной книжки Пушкина записан отрывок старинной песни о капитане Сурине (IX, 493), который в сентябре 1773 г. с ротой солдат и сотней казаков пошел из Нижне-Озерной крепости против Пугачева, был разбит им, взят в плен и казнен (IX, 493). Песню о Сурине Пушкин услышал в Нижне-Озерной от старой казачки Марфы Сергеевны Агаповой, о чем говорилось выше. Но возможно, что в числе трех песен пугачевского времени, спетых Пушкину бердской казачкой Ириной Афанасьевной Бунтовой^{266}, жившей в молодости в той же Нижне-Озерной крепости, была и эта песня о Сурине. Эпизод с капитаном Суриным освещен в главе II «Истории Пугачева»: «Из Рассыпной Пугачев пошел на Нижне-Озерную. На дороге встретил он капитана Сурина, высланного на помощь Беловскому комендантом Нижне-Озерной майором Харловым. Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам» (IX, 18). Пушкин прокомментировал этот рассказ в примечаниях отрывком песни о Сурипе: «Память капитана Сурина сохранилась в солдатской песне: