Текст книги "Над «пугачевскими» страницами Пушкина"

Автор книги: Реджинальд Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

В ближайшем окружении Пугачева было немало преданных ему людей, прошедших с ним до последней черты, до эшафота на Болотной площади. И даже из среды этих испытанных в верности соратников Пугачев особенно выделил юного Почиталина, одарив его истинно братской любовью, и, подчеркивая это, ласково звал его «Иванушка» или «Ванюшка». Сам Почиталин рассказывал на следствии, что Пугачев «любил меня потому, что [я был] из первых, сначала вступивших в его службу, и писал ему о вступлении на царство манифест»^{28}. Но, кроме того, были и другие причины, определявшие характер отношения Пугачева к молодому казаку, – прежде всего незыблемая верность Почиталина. Она выдержала испытание в крайне драматичной ситуации для Пугачева, в момент смертельной для него опасности; ее удалось устранить благодаря Почиталину, который решительно отвел роковой удар. Событие это имело место в конце февраля 1774 г. Пугачев вместе с Иваном Почи-талиным и полковником Дмитрием Лысовым возвращался из Каргалы в Бердскую слободу. В пути Пугачев стал укорять Лысова, что команда его безобразно своевольничает, разоряет не только помещичьи имения, но и крестьянские пожитки, сопротивляющихся тому крестьян избивает и даже убивает, а на самого Лысова поступают жалобы от многих казаков «в побоях безвинно»^{29}. Находившийся в крепком подпитии Лысов, разгорячившись, неожиданно вскинул копье и стальным острием его с силой ударил в бок Пугачева. Надетый под шубу панцырь спас его от тяжелой раны. Лысов снова занес было копье, но Почиталин, бросившись на Лысова, оттолкнул его, сшиб с лошади, не дал нанести нового удара^{30}.

Начало весны 1774 г. – время тяжелых военных неудач Пугачева. В битве 22 марта у Татищевой крепости его войско потерпело поражение от карательного корпуса генерала П. М. Голицына. 24 марта подполковник И. И. Михельсон разбил отряды атамана Ивана Зарубина под Уфой. Неделю спустя, 1 апреля, Пугачев снова вступил в сражение с войсками Голицына под Сакмарским городком и вновь потерпел сокрушительный разгром. Здесь в суматохе беспорядочного отступления Почиталин потерял своего коня и потому не смог догнать Пугачева; Иван укрылся в казачьем дворе, но на другой день был разыскан и арестован гусарами^{31}. Пугачев, оторвавшись от погони, добрался с несколькими сотнями конных повстанцев до села Ташлы (в сотне верст от Сакмарского городка) и, остановившись здесь, вспоминал проигранную битву, сокрушаясь о потерянном войске и горюя о своих любимцах Иване Почиталине, Максиме Шигаеве, Андрее Витошнове и Максиме Горшкове, оставшихся в Сакмаре^{32}. А тем временем Почиталина вместе с другими арестованными доставили в Оренбург и заключили в тюремный острог. Месяц спустя в Оренбург прибыла секретная следственная комиссия и с 8 мая приступила к допросам пленных пугачевцев. Одним из первых допрашивали Почиталина, который дал пространные показания о службе у Пугачева^{33}. Один из следователей секретной комиссии, гвардии капитан-поручик С. И. Маврин, допрашивавший Почиталина, оставил о нем такую характеристику: «Любимец Пугачева. Упражнялся хотя в глупых пасквилях, но считал за царя Пугачева от чистого сердца, и всюду следовал за ним. В убивстве людей не примечон^[12] и имеет раскаяние, хотя и поздно. От роду ему с небольшим 20 лет»^{34}.

В ноябре 1774 г. Почиталина с группой других заключенных привезли в Москву, где в Тайной экспедиции Сената началось главное дознание по делу Пугачева и его сподвижников. Меряц спустя открылся судебный процесс. 10 января 1775 г. Сенат обнародовал приговор, предварительно согласованный с Екатериной II. В отношении Ивана Почиталина и семерых его товарищей К Максим Горшков, Илья Ульянов, Василий Плотников, Денис Караваев, Григорий Закладнов, Канзафар Усаев, Астафий Долгополов) приговор гласил: «Высечь кнутом и, вырвав ноздри, сослать на каторгу», а пятерым последним еще и «поставить знаки» – выжечь на лице каторжные клейма (IX, 189–190). Местом каторги был назначен Балтийский порт (Рогервик)^[13], о чем тогда же и сообщено сенатским указом генерал-губернатору Ревельской губернии фельдмаршалу П.-А. Гольштейн-Бекскому^{35}. 10 января всех осужденных вывели на Болотную площадь, и тут Почиталин впервые после долгой разлуки и в последний уже раз увидел Пугачева и с ним Афанасия Перфильева, Максима Шигаева, Тимофея Падурова и Василия Торнова, которых палач готовил к смертной казни^[14]. Вслед за их казнью палачи приступили к истязанию осужденных к каторжным работам. По окончании экзекуции их сразу же отправили из Москвы. Начальнику конвойной команды поручику А. Максутову было приказано везти колодников самым спешным порядком, не задерживаясь без крайней необходимости в пути, по маршруту Москва – Тверь – Новгород и, обходя Петербург стороной, через Нарву направиться в Ревель. К смотрителям почтовых станций по Петербургскому тракту были направлены ордера, предписывающие предоставлять поручику Максутову, следующему на 20 подводах с арестантами и конвойной командой, по первому его требованию, без каких-либо отговорок по 22 лошади на каждой станции^{36}.

Чрезвычайная спешность перевозки колодников была продиктована особой причиной: в те дни Екатерина II собиралась к отъезду со своим двором в Москву, а потому случайная дорожная встреча императрицы с партией каторжан-пугачевцев представлялась крайне нежелательной. Этого удалось избегнуть. 28 января Максутов доставил колодников в Ревель и сдал губернской канцелярии^{37}. Здесь их отправку к месту каторги задержали на два дня, что было связано со смертью и похоронами Закладнова и Плотникова^{38}. Наконец, 31 января колодников привезли в Балтийский порт и поместили в каторжный каземат. Позднее, но в том же 1775 г. туда пригнали еще трех осужденных к каторжным работам пугачевцев: Емельяна Тюленева (2 июля), Салавата Юлаева и Юлая Азналина (19 ноября)^{39}. Первое время каторжан использовали на строительных работах в морской гавани: они ломали на берегу камень-плитняк, отвозили его в гавань и укладывали на мол, но вскоре работа эта была оставлена из-за полной бесполезности, ибо в штормовую погоду море до основания размывало мол.

Прошло более 20 лет, 19 мая 1797 г. комендант Балтийского порта полковник Г. Экбаум составил список «каторжным невольникам», среди которых значатся шесть бывших пугачевцев: Иван Почиталин, Салават Юлаев, Канзафар Усаев, Юлай Азналин, Емельян Тюленев и Астафий Долгополов, из них только первые трое признаны, по медицинскому освидетельствованию, здоровыми, а остальные дряхлы и больны^{40}. Минуло еще пять с половиной лет, 16 декабря 1802 г. был составлен новый список каторжных, содержавшихся в Балтийском порту, где упомянут лишь один пугачевец – Канзафар Усаев^{41}. Следовательно, на основании обоих списков можно утверждать, что Иван Почиталин и четверо других пугачевцев скончались в Балтийском порту между маем 1797 – декабрем 1802 г.^{42}

Иван Яковлевич Почиталин занимает видное место на страницах истории Крестьянской войны как ближайший сподвижник Пугачева, автор первого именного указа, возвестившего начало восстания, – документа, который был высоко оценен Пушкиным как «удивительный образец народного красноречия» (IX, 371).

«Немецкие указы Пугачева

писаны были рукою Шванвича»

В августе 1832 – январе 1833 г. Пушкин внес в рабочие тетради планы повести о дворянине-пугачевце Шванвиче (VIII, 929, 930). Планы эти отражали начальную стадию развития замысла «Капитанской дочки»^{43}. В то время Пушкину было известно единственное имевшееся в печати сообщение о Шванвиче: приговор Сената по делу Пугачева и его сподвижников под названием «Сентенция, 1775 года января 10.– О наказании смертной казнию изменника, бунтовщика и самозванца Пугачева и его сообщников», опубликованная в 20-м томе «Полного собрания законов Российской империи»^{44}; полный комплект этого издания (45 томов) был получен Пушкиным от Николая I при письме шефа жандармов А. X. Бенкендорфа от 17 февраля 1832 г. (XV, 12). Восьмой пункт приговора, определивший меру наказания офицерам, служившим у Пугачева, открывался словами: «Подпоручика Михайла Швановича, за учиненное им преступление, что он, будучи в толпе злодейской, забыв долг присяги, слепо повиновался самозванцовым приказам, предпочитая гнусную жизнь честной смерти, лишив чинов и дворянства, ошельмовать, переломя над ним шпагу» (IX, 190). Это судебное определение обходит молчанием конкретные деяния Шванвича в стане Пугачева. Но Пушкину, пытливо собиравшему сведения о Шванвиче – предполагавшемся герое «Капитанской дочки», удалось установить один из важнейших фактов его биографии. Встретившись в начале августа 1833 г. в Петербурге с Н. Свечиным^{45} и слушая рассказы о Михаиле Шванвиче и его отце Александре Мартыновиче, Пушкин со слов рассказчика записал: «Немецкие указы Пугачева писаны были рукою Шванвича» (IX, 498).

Это свидетельство не могло не напомнить Пушкину о том, что сам он, изучая бумаги четвертой книги Секретной экспедиции Военной коллегии (полученной из архива Военного министерства 29 марта 1833 г.)^{46}, прочел и законспектировал запись журнала Оренбургской губернской канцелярии («Журнал Рейнсдорпа») относительно немецкого указа и двух других документов, подброшенных пугачевцами в сражении 20 декабря 1773 г. к степам Оренбурга (IX, 527). В записи сообщалось: «При сем сражении и при переговорке здешних легких войск передано от злодея три соблазнительные листа, из коих первой на российском, другой на немецком диалекте, а третей, видно, самим им, вором Пугачевым, для уверения находившихся в толпе его, намаранной и по изъявляющий никаких литер», которые «в орегипале под № 2-м при сем приобщаются»^{47}. И действительно, за последней страницей журнала следуют приложенные к нему: указ Пугачева Рейнсдорпу от 17 декабря 1773 г.^{48}, указ аналогичного содержания на немецком языке^{49}, «автограф» Пугачева – лист с рукописными упражнениями неграмотного Емельяна Ивановича^{50}. Пушкин не мог пройти мимо трех подлинных документов из стана Пугачева. С указа 17 декабря он снял для себя копию XIX, 687–688); заключительную часть «автографа» Пугачева, три последние строки, воспроизвел среди иллюстраций к «Истории Пугачева», снабдив надписью «Снимок с начертаний, сделанных рукою безграмотного Пугачева» (IX, 3-я иллюстрация после с. 154). «Немецкий» указ представлял для Пушкина наибольший интерес потому, что он свидетельствовал о нахождении в стане Пугачева высокообразованного человека, свободно владевшего немецким языком. Такого человека Пугачев не мог найти ни среди яицких казаков, ни среди заводских крестьян, из которых вышли виднейшие вожаки восстания. Составителем «немецкого» указа, вероятнее всего, был дворянин, вольно или невольно оказавшийся в лагере повстанцев. Несколько месяцев спустя после того, как Пушкин обнаружил «немецкий» указ, он из рассказа Н. Свечина узнал, что его составителем был Михаил Александрович Шванвич.

Указ написан уверенной рукой человека, свободно владевшего немецким языком и графикой старонемецкого готического письма; вот текст этого указа в переводе на русский язык:

«Нашему губернатору Рейнсдорпу.

Каждый наш верноподданный знает, каким образом злобные люди и недоброжелатели лишили нас по всем правам принадлежащего нам всероссийского престола. Но ныне всемогущий бог своими праведными помыслами и, услышав сердечные к нему молитвы, снова преклоняет к нашему престолу наших верноподданных, а злодеев, исполненных недоброжелательства, повергает к нашим монаршим ногам. Однако и ныне есть такие люди, которые, не желая признавать нас, не хотят выйти из мрака недоброжелательства и сопротивляются нашей высокой власти, и при том стремятся, как и прежде, ниспровергнуть наше блистательное имя, и наших подданных, верных сынов отечества, хотят сделать сиротами. Однако мы, по природной нашей склонности и любви к тем верноподданным, которые ныне, оставя заблуждение и злобу, будут чистосердечно и верноподданнически служить нашей высокой власти, будем милостиво отмечать и жаловать отеческой вольностью. А если кто не пожелает нас признавать и впредь будет оставаться в прежнем недоброжелательстве и озлоблении, то таковые отступники, по данной нам от создателя высокой власти и силе, испытают на себе наш справедливый и неизбежный гнев. Обо всем этом и сообщается от нас во всеобщее сведение, дабы важность этого осознал каждый наш верноподданный. Декабрь 1773 года»^{51}.

Следственные показания Пугачева, его секретарей Максима Горшкова и Ивана Почиталина, а также и самого Шванвича дают возможность установить обстоятельства составления «немецкого» указа и посылки его в осажденный Оренбург. Пугачев рассказывал на следствии, что однажды он призвал к себе пленного офицера Шванвича и «приказал ему написать на немецком языке указ к оренбургскому губернатору в такой силе, чтоб он здался мне без супротивления и не морил бы людей в городе голодом. А Шванович, написав такой указ, принес ко мне, которой я, приняв от него, не смотря, отдал Почиталину, и велел запечатать и послать к губернатору»^{52}. Более подробно освещен этот эпизод в показаниях Горшкова. Он вспоминал, что Пугачев, «призвав однажды меня к себе, говорил: «Я-де приказывал прислать к тебе атамана Швановича (офицер 2-го гранодерскаго полку). Как-де скоро он к тебе придет, так ты заставь его перевести последней мой указ, которой ты с Почиталипым писал^[15], и принеси перевод ко мне». А вскоре после того пришел ко мне в коллегию и оной Шванович, которому я, пересказав самозванцовы слова, дал тот указ. И Шванович переводил оной сперва начерно, а потом и набело переписал, которой я потом отнес к самозванцу. А самозванец отослал оной, как я после о том слышал, к оренбургскому господину губернатору. Черной же швановичев перевод куда девался, – я не знаю, и никогда не видывал»^{53}. Так же примерно запомнилось это событие и Шванвичу: к нему был прислан от Пугачева казак и велел идти в Военную коллегию, «а как пришел, то секретарь… Горшков сказал: «До тебя-де есть дело», и вынув указ тот, в котором в заглавии написано «Небезызвестно есть каждому», говорил: «Батюшка-государь Петр Федорович велел тебе перевесть оной указ на немецкой язык», которой я и перевел»^{54}. Краткие упоминания о «немецком» указе имеются в протоколах допросов Почиталина^{55} и члена повстанческой Военной коллегии Максима Щигаева^{56}. Шванвич написал беловик указа 19 декабря, накануне отправления его в Оренбург вместе с двумя другими пугачевскими посланиями («автограф» Пугачева и его указ от 17 декабря). Показания Пугачева сообщают любопытные подробности передачи «немецкого» указа в осажденный город. Операция эта была поручена казаку-повстанцу Ивану Солодовникову, который, «взяв письмо, повез и потом, возвратясь назад, сказал ему [Пугачеву], што письмо подвесши к городу и привязав к палке, воткнув в снег, поехал. А как отъехал, то видел он, что высланной из города казак то письмо взял и поскакал в город»^{57}.

Рейнсдорп, получив три пугачевских послания, отправил их 24 декабря 1773 г. в Петербург в Военную коллегию^{58}. Полученные из Оренбурга бумаги президент коллегии фельдмаршал З. Г. Чернышев доложил Екатерине II. Появление из лагеря пугачевцев документа на немецком языке всерьез обеспокоило императрицу. Она и раньше склонна была считать, что восстание на юго-востоке империи было будто бы инспирировано либо зарубежной агентурой, либо оппозиционными деятелями из высшего дворянства. Несомненно, что «немецкий» указ Пугачева еще более усилил ошибочные представления Екатерины II относительно истинных причин восстания и его инициаторов. Именно поэтому императрица была крайне заинтересована в установлении личности человека, писавшего для Пугачева указ на немецком языке.

В наказе чиновникам секретной комиссии, отправленным в конце апреля 1774 г. для производства следствия лад пугачевцами, захваченными в плен под Оренбургом, Екатерина II предписала: «Старайтесь узнать: кто сочинитель немецкого письма, от злодеев в Оренбург присланного, и нет ли между ними чужестранцев, и не смотря пи на каких лиц, уведомите меня о истине»^{59}. Прибыв в начале мая в Оренбург, секретная комиссия сосредоточила главное внимание на расследовании дел ближайших сподвижников Пугачева. На первом заседании комиссии, 8 мая 1774 г., были допрошены Горшков, Почиталин и Шигаев, которые – независимо друг от друга – показали, что «немецкий» указ Пугачева был написан Шванвичем^{60}. 17 мая комиссией был допрошен и сам Шванвич, подробно осветивший историю своего пребывания в лагере Пугачева, признавшийся в составлении «немецкого» указа и заявивший в конце своих показаний, что «в разсуждении так нещастного казусу, последовавшего со мною, прошу у милосердой государыни помилования»^{61}. 21 мая секретная комиссия направила Екатерине II свой доклад о результатах дознания над видными пугачевцами, особо отметив там: «…что касается до немецкого письма от злодея к оренбургскому господину губернатору писанного, то сие писал 2-го гренадерского полку подпорутчик Шванович, бывший в то время в полону и атаманом над захваченными в толпу злодейскую гренадерами, которого допрос в копии под литерою «Н» у сего подносится», и что «Пугачев не имеет, кажется, постороннего, а паче чюжестранного руководства и споспешествования»^{62}. Эти известия до какой-то степени успокоили, видимо, Екатерину II, и она широко использовала их в переписке со своими зарубежными корреспондентами. В письме к Вольтеру, характеризуя Пугачева, Екатерина II отмечала: «Он не умеет ни читать, ни писать, но это человек чрезвычайно смелый и решительный. До сих пор нет ни малейшего признака, чтобы он был орудием какой-либо иностранной державы или стороннего замысла, ни чтобы он следовал чьим-либо внушениям. И надо полагать, что господин Пугачев – разбойник-хозяин, а не слуга»^{63}.

Важнейшими источниками для биографии Михаила Шванвича являются протокол его показаний на допросе, в Оренбургской секретной комиссии^{64}, а также его послужной список, недавно обнаруженный в ЦГВИА^{65}. Согласно последнему Михаил Шванвич родился в 1749 г. в мелкопоместной военно-служилой дворянской семье; отец его Александр Мартынович Шванвич имел во владении 36 крепостных мужского пола; Михаил Шванвич вступил в службу в 1765 г. капралом в Ингермапландский полк, зная к тому времени «грамоте писать по-росийски, по-французски и по-немецки; также часть арифметики, танцовать, фихтовать и на манеже ездить». Из протокола допроса Шванвича видно, что он был крестником императрицы Елизаветы Петровны^{66}. Находясь в рядах 1-й армии, Шванвич участвовал в войне с Турцией, в кампании 1771 г. был в боях у Негошты и Журжи, при взятии Бухареста^{67}; некоторое время служил ординарцем у генерала Г. А. Потемкина. Осенью 1772 г. Шванвич был переведен на службу в Петербург прапорщиком 2-го гренадерского полка; 28 июня 1773 г. он был произведен в подпоручики, а 10 сентября того же года послан с командой поручика А. Карташева в Симбирск для приема рекрутов и привода их в Петербург^{68}. Находясь в пути, команда эта в конце октября была включена в состав корпуса карательных войск генерала В. А. Кара, направленного к Оренбургу против Пугачева. Следуя в авангарде корпуса Кара, команда Карташева 6 ноября 1773 г. была внезапно окружена и атакована повстанцами у деревни Юзеевой, в 100 верстах от Оренбурга. Большая часть солдат и Шванвич с тремя офицерами оказались в плену^[16], и их вскоре пригнали в Бердскую слободу. Здесь Шванвича, как и других офицеров, ждала смертная казнь, но пленные солдаты заступились за него перед Пугачевым, заявив, что молодой офицер был добр и ласков к ним и они все просят сохранить ему жизнь. Приметив любовь и уважение солдат к Шванвичу, Пугачев не только простил его, но и оказал ему большую честь, назначив его вскоре есаулом полка пленных солдат, а потом и определив в свою Военную коллегию в качестве секретаря^{69}. А произошло это, судя по показаниям Пугачева, следующим образом: однажды он встретил Шванвича и «зжалился по нем и, видя, что на нем кафтан худ, дал ему шубу и шапку, а потом спросил ево: «Умеешь ли ты по-немецки?^». Шванович сказал: «Умею». Тогда Пугачев, вручив ему бумаги лоскут, велел написать по-немецки». Шванвич написал и показал Пугачеву, а он, «взяв бумагу, хотя и ничего не смыслит, однакож дал знать, что он бутто читал, и потом сказал: «Хорошо пишешь. Так будь же ты в Военной моей коллегии. Как там што по иностранны случиться писать, ты пиши»^{70}.

Это «испытание в грамоте» запомнилось и Шванвичу, оп показал на следствии, что однажды «призвал меня Пугачев к себе и говорил: «Я-де слышал, что ты умеешь говорить на иностранных языках». На то я сказал: «Умею, надёжа-государь». А он дал мне перо в руки и лист бумаги, приказывал написать внизу, указав место пальцом, по-швецки. Но как я не знал по-швецки, то написал по-немецки. А потом [он] говорил: «Напиши еще, какой ты знаешь язык?» То я написал ему и по-француски (писал же сии слова: «Ваше величество Петр Третий»). А Пугачев, взяв тот лист, и смотрел про себя, и сказал: «Мастер»^{71}.

Листок с рукописными упражнениями Шванвича сохранился среди документов Оренбургской секретной комиссии^{72}. Внизу листка рукой Шванвича написано по-немецки: «Ihre Majestete, Peter der Dritte»^[17], и по-французски: «Votre Majeste, Pierre le Grande»^[18]. Вверху листка, непосредственно над словами, написанными Шванвичем, рукой Пугачева начертаны те самые знаки, которые он выдавал за иностранную скоропись. Свой «текст» неграмотный Пугачев написал некоторое время спустя после упражнений Шванвича. Двойной автограф Пугачева и Шванвича был обнаружен вместе с двумя другими «автографами» Емельяна Ивановича в Бердской слободе, в доме казака Ситникова, где в ноябре 1773 – марте 1774 г. квартировал предводитель Крестьянской войны^{73}.

Вскоре после того, как Шванвич был «проэкзаменован» Пугачевым в знании иностранной грамоты, он и составил «немецкий» указ к Рейнсдорпу. В показаниях на следствии Шванвич признался также и в том, что по просьбе Почиталина составил для него русскую азбуку, «потому что он худо грамоте знает», а для повытчиков Военной коллегии – французскую азбуку; кроме того, он переводил на русский язык перехваченную повстанцами французскую и немецкую корреспонденцию^{74} и, в частности, письмо генерала П. М. Голицына к Рейнсдорпу.

В январе 1774 г. Пугачев произвел Шванвича в атаманы, назначив командиром полка пленных солдат. И хотя Пугачев и отзывался о Шванвиче, что тот «служил ему охотно, бывал на сражениях под Оренбургом»^{75}, по в действительности он служил с неохотой, а по большей части уклонялся от службы и, сказавшись больным, большую часть времени укрывался в земляной бане, «лежал тамо день и ночь со свечкой месяца два слишком»^{76}. Это показание Шванвича подтверждается свидетельствами лиц, знавших его по совместному невольному житью в Бердском лагере Пугачева. Поручик Лев Черкасов в рапорте Рейнсдорпу от 27 марта 1774 г. писал, что Шванвич, будучи в плену у пугачевцев, «хотя должность и нес есаульскую, а напоследок атаманскую, только всегда удалялся от нее, и по большей части имел себя больным, и лежал в земляной бане, где и никакова свету не было»^{77}. А илецкий казак Леонтий Творогов показал на следствии, что, находясь в Бердской слободе, он «прихаживал к есаулу Швановичу (которой тогда был болен) и советовали с ним о побеге. Но Шванович сказывал, что я теперь еще не могу. А как выздоровеем, то и уйдем в Оренбург»^{78}.

Побег в Оренбург Шванвич совершил 23 марта 1774 г., когда Пугачев, потерпевший накануне поражение в битве у Татищевой крепости, выводил свое войско из Бердской слободы, надеясь прорваться к Яицкому городку. В Оренбурге Шванвич явился в губернскую канцелярию к Рейнсдорпу, где дал показание о пребывании у Пугачева, был приведен к присяге, а потом отправлен в комендантскую канцелярию. 31 марта в Оренбург вступили войска генерала П. М. Голицына, в составе которых был и 2-й гренадерский полк. Шванвич явился к командиру полка полковнику В. В. Долгорукову, которым тотчас же был взят под арест. 17 мая Шванвич предстал перед следователями секретной комиссии. Он понимал, что его ставкой на жизнь может быть только откровенное признание и полное раскаяние. Шванвич не пытался скрыть своих деяний в стане Пугачева, его ответы в основном не расходятся со свидетельствами пленных вожаков восстания. Он откровенно признался, что истинной причиной его перехода на сторону Пугачева был страх за жизнь: «Служил у него из страху, боясь смерти, а уйти не посмел, ибо если бы меня поймали, то повесили»^{79}.

Следователи разошлись во мнениях при выборе меры наказания Шванвичу. Склонен был к снисхождению чиновник секретной комиссии гвардии капитан-поручик С. И. Маврин, писавший о Шванвиче, что он «взят неволей [в плен к Пугачеву], явился сам, и притом не из числа мудрецов. Мнитца, что простить можно». На иной позиции стоял начальник секретной комиссии генерал-майор П< С. Потемкин, полагавший, что хотя Шванвич по характеру его «прост и шал» и служил Пугачеву по принуждению, но как офицер, изменивший присяге, он подлежит суровому осуждению^{80}.

Но судьба Шванвича решалась в Москве, где в ноябре 1774 г. в Тайной экспедиции производилось следствие над Пугачевым и ближайшими его сподвижниками, а в конце декабря открылся судебный процесс. Сенат приговорил Шванвича к лишению чинов, дворянства и к пожизненной ссылке в Сибирь. 10 января 1775 г. на Болотной площади казнили пятерых осужденных во главе с Пугачевым, подвергли экзекуции и клеймению приговоренных к каторге, а над Шванвичем был произведен обряд гражданской казни. Сразу же после того он был отправлен под конвоем в Тобольск. Конвойный офицер вез сенатский указ к сибирскому губернатору Д. И. Чичерину, предписывающий ему назначить место ссылки Шванвичу, где бы тот содержался «с возможною осторожностию, дабы иногда не сделал утечки»^{81}. 31 января Чичерин сообщил Сенату, что Шванвич отправлен в ссылку в Сургут, а одновременно просил указаний о кормовом довольствии ссыльного^{82}. Стоящий на правом берегу Оби острог Сургут, затерянный среди глухой тайги и гиблых болот, в 800 верстах от Тобольска, был по каким-то причинам признан Сенатом непригодным местом для ссылки Шванвича, а потому и было решено сослать его подалее, в заполярную Мангазею^[19], «в такой город, откуда уйти не может», что же касается пропитания ссыльного, то «никакой из казны выдачи производить не следует…, а дать ему свободу питаться своею работою», о чем и был послан 17 марта указ к Чичерину. Получив этот указ, Чичерин 21 мая 1775 г. рапортовал Сенату, что он дал распоряжение об отправлении Шванвича из Сургута «до Томска, оттуда в Енисейск, а из сего места и в Мангазею»^{83}.

Прошло 25 лет, и в самом начале XIX в. имя ссыльного Шванвича вновь появилось на бумагах столичных канцелярий. В марте 1801 г. на престол вступил Александр I, начался период некоторых преобразований государственного управления. Была упразднена Тайная экспедиция Сената. Для пересмотра участи лиц, осужденных по решениям Тайной экспедиции, в 1801 г. была создана Комиссия по пересмотру прежних уголовных дел, начавшая свою деятельность со сбора ведомостей о каторжных, ссыльных, тюремных и монастырских арестантах. В ведомости, присланной в комиссию из Сибирской губерний, значились находившиеся в Туруханске ссыльные, А среди них Михаил Шванвич вместе с двумя другими пугачевцами – яицким казаком Семеном Толкачевым и сибирским крестьянином Степаном Арзамасцевым^{84}. По поводу всех ссыльных пугачевцев комиссия 18 апреля 1802 г. подала Александру I доклад, высказав мнение о желательности оставить этих ссыльных в прежнем положении, без какого-либо облегчения участи. Согласившись с мнением комиссии, Александр I утвердил доклад, распорядившись: «Быть по сему»^{85}. «Либеральный» Курс правления Александра I не коснулся судьбы ссыльных пугачевцев. В ноябре 1802 г. Михаил Шванвич скончался и был погребен в Туруханске^{86}.

Следственное дело по процессу Пугачева, содержащее показания о пребывании Шванвича в лагере повстанцев, находилось в 1830-х годах на секретном хранении, а потому Пушкин и не мог получить доступа к этому делу: «…к сожалению я его не читал, не смев его распечатать без высочайшего на то соизволения», – писал поэт в «Замечаниях о бунте» (IX, 374). Этой полупросьбой, обращенной к Николаю I, Пушкин пытался получить доступ к засекреченным документам. Не знал Пушкин и об архивных документах, касающихся сибирской ссылки Шванвича. Но тем не менее отдельные биографические данные о Шванвиче попали в 1834–1836 гг. к Пушкину. Работая в конце 1834 г. над текстом «Замечаний о бунте»^{87}, он вносит в него новый рассказ об Александре Мартыновиче Шванвиче и его сыне Михаиле, рассказ, записанный со слов какого-то петербургского знакомого, возможно, со слов того же Н. Свечина, а может быть и других лиц, знавших родных племянников Михаила Шванвича, отставных гвардейских офицеров Дмитрия Николаевича и Сергея Николаевича Шванвичей, живших в то время в Петербурге^{88}. Рассказ посвящен преимущественно похождениям Александра Мартыновича Шванвича, его столкновениям в молодые годы с Алексеем Григорьевичем Орловым. Что же касается Михаила Шванвича, о нем сообщается, что он, находясь «в команде Чернышева^[20], имел малодушие пристать, к Пугачеву и глупость служить ему со всеусердием. Г[раф] А. Орлов выпросил у государыни смягчение приговора^[21]» (IX, 479–480). В октябре 1835 г. Пушкин получил из Московского главного архива Министерства иностранных дел рукописи «Пугачевского» портфеля академика Г.-Ф. Миллера, а среди них записки оренбургского священника И. С. Полянского «История о происхождении самозванца Пугачева»^{89}. В записках сообщалось, что захваченный в плен повстанцами подпоручик Шванвич верно служил Пугачеву, «так что не только русские, но и немецкие в Оренбург присылал на Емелькино имя с большим титулом письма и манифесты» (IX, 594). И, наконец, в 1836 г. в руки Пушкина попали записки современника Крестьянской войны полковника М. Н. Пекарского^{90}, где наряду с достоверным известием о службе Шванвича «письмоводителем» у Пугачева сообщались явно вымышленные известия о том, что Шванвич будто бы сделал донос на пленных офицеров, которые «согласились, найдя удобный случай, Пугачева убить», за что доносчик и был произведен в полковники, а потом, когда Шванвич добровольно явился в Оренбург, солдаты изобличили его в преступлении, за что он и был «сослан в каторжную работу» (IX, 606), чего, как известно, в действительности не было.