Текст книги "Над «пугачевскими» страницами Пушкина"

Автор книги: Реджинальд Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Удалось найти архивные документы о реально существовавшем Полежаеве. В ЦГАДА сохранился именной список населения Нижне-Озерной крепости от апреля 1774 г., где среди своекоштных^[41] жителей назван Петр Полежаев^{190}. В Оренбургском архиве среди бумаг местного духовного правления хранится документ от 9 мая 1777 г, – договор жителей Нижне-Озерной крепости с Василием Абрамовым, взявшимся исполнять обязанности церковного старосты. В числе других прихожан договор этот подписал и «своекоштный Петр Полежаев»^{191}. В конце XVIII или в начале XIX в. мужская линия рода Полежаевых угасла. В книге ревизской переписи населения Нижне-Озерной крепости, проведенной 14 августа 1816 г.^{192}, никого из Полежаевых не значилось.

Хорошо запомнилось Бунтовой то, как по взятии Нижне-Озерной повстанцами жители этой крепости приносили присягу в верности новоявленному «Петру Третьему» – Пугачеву: «Он сидел между двумя казаками, из коих один держал серебряный топорик, а другой булаву. – У Пугачева рука лежала на колене – подходящий кланялся в землю, а потом, перекрестясь, целовал его руку» (IX, 497). На пушкинскую запись рассказа Бунтовой похожи ее же воспоминания о сцене присяги, записанные 25 ноября 1833 г. Е. 3. Ворониной: «Бывало, он (Пугачев. – Р. О.) сидит, на колени положит платок, на платок руку, по сторонам сидят его енералы, один держит серебряный топор, того и гляди срубит, другой серебряный меч, супротив виселица, а около мы на коленях присягали, да поочереди, перекрестившись, руку у него поцелуем…»^{193}. Ритуал присяги населения Пугачеву был хорошо известен Пушкину по документам времени восстания, например по показаниям ясачного крестьянина Алексея Кирилова о встрече Пугачева в Сакмарском городке (IX, 20–21, 622) и писаря Полуворотова, рассказ которого о пребывании в лагере повстанцев под Оренбургом включен в «Хронику» П. И. Рычкова (IX, 234–235). Но всем этим документальным источникам Пушкин предпочел рассказ Бунтовой, который почти дословно ввел в «Историю Пугачева»: предводитель восстания принимал народ, «сидя в креслах перед своей избою. По бокам его сидели два казака, один с булавою, другой с серебряным топором. Подходящие к нему кланялись в землю, и перекрестясь, целовали его руку» (IX, 27). Эта церемония копировала известный яицким казакам обряд представления монарху при ежегодных приездах в Петербург с так называемыми летними и зимними станицами^{194}.

В воспоминаниях Бунтовой, записанных Пушкиным, освещается один эпизод, связанный с поражением войска Пугачева в битве 22 марта 1774 г. у Татищевой крепости: «Когда под Татищевой разбили Пугачева, то яицких казаков прискакало в Озерную израненных – кто без руки, кто с разрубленной головою, – человек 12, кинулись в избу Бунтихи. – Давай, старуха, рубашек, полотенец, тряпья, – и стали драть, да перевязывать друг у друга раны. – Старики выгнали их дубьем. А гусары голицынские и Хорвата^[42] так и ржут по улицам, да мясничат их»^[43] (IX, 496–497). Рассказ Бунтовой лег в основу освещения этого события в «Истории Пугачева»: «Весть о поражении самозванца под Татищевой в тот же день» достигла крепостей Нижне-Озерной и Рассыпной. «Беглецы, преследуемые гусарами Хорвата, проскакали через крепости, крича: спасайтесь, детушки! все пропало! – Они наскоро перевязывали свои раны, и спешили к Яицкому городку» (IX, 50–51). Пушкин придерживался, как видно, главной линии рассказа Бунтовой, отбросив из него некоторые частности. Вместе с тем он ввел от себя в описание такую выразительную деталь, как крики преследуемых пугачевцев: «Спасайтесь, детушки! все пропало!»^{195}.

Последствия поражения Пугачева под Татищевой крепостью могут быть дополнены и уточнены по документам Времени восстания. Как сообщил Пугачев на допросе в Москве, в день битвы у Татищевой крепости, когда определился катастрофический для него исход сражения, атаман яицких казаков Андрей Афанасьевич Овчинников, обратившись к Пугачеву, сказал: «Уезжай, батюшка, штоб тебя не захватили, а дорога свободна и войсками не занята». Пугачев ответил ему: «Хорошо, я поеду, но и вы смотрите ж, кали можно будет стоять, так постойте, а кали горячо будут войска приступать, так и вы бегите, чтоб не попасся в руки». Пугачев, взяв с собой близких людей (Ивана Почиталина, Василия Коновалова, Григория Бородина и своего шурина Егора Кузнецова), бежал из атакуемой крепости на восток, по оренбургской дороге в Бердскую слободу^{196}. Оставшийся в Татищевой крепости атаман Овчинников оборонялся до последней возможности, а потом, прорвавшись с боем сквозь неприятельские колонны, бросился с тремя сотнями казаков на запад, к Нижне-Озерной крепости, преследуемый эскадронами изюмских гусар полковника Г. И. Хорвата^{197}.

Судя по рапортам генерал-майора П. М. Голицына, гусары Хорвата преследовали пугачевцев на протяжении 20 верст^{198}. А так как Нижне-Озерная крепость находилась в 28 верстах к западу от Татищевой, то гусары остановились в 8 верстах от Нижне-Озерной, прекратив погоню из-за глубоких снегов и утомления лошадей. Следовательно, в рассказе Бунтовой была неточность: гусары не могли в тот день вступить в эту крепость^[44]. Более того, отряд Овчинникова оставался в крепости Нижне-Озерной еще почти целую неделю после битвы в Татищевой. Об этом неоспоримо свидетельствуют недавно найденные архивные документы. Красногорский казак Иван Костылев, пойманный 1 апреля 1774 г. у Рычковского хутора, показал на допросе, что дней пять или шесть назад он бежал из Нижне-Озерной, а до того не раз видел, как пугачевцы посылали оттуда конные разъезды из 30 казаков к Татищевой крепости для наблюдения за действиями находившегося там корпуса войск генерала Голицына; вместе с тем Костыдев сообщил о начавшемся отходе повстанческих сил из Нижне-Озерной к Илецкому городку^{199}. Не менее важные сведения содержатся в допросе группы пугачевцев, задержанных 2 апреля за рекой Ником напротив Чернореченской крепости; они рассказали, что отряд Овчинникова (300 конных казаков и 350 пехотинцев с двумя пушками) выступил 29 марта из Нижне-Озерной крепости и направился к Илецкому городку^{200}. Покинутая повстанцами Нижне-Озерная крепость несколько дней находилась в «безначалии», и лишь 6 апреля туда вступил корпус генерал-майора П. Д. Мансурова, которому поручено было занять крепости Нижне-Яицкой линии и Яицкий городок^{201}.

«В Берде Пугачев был любим; его казаки никого не обижали» (IX, 496). В основе этого суждения Бунтовой, записанного Пушкиным, лежали воспоминания старожилов Бердской слободы, и, видимо, прежде всего мужа рассказчицы – Степана Бунтова. Учитывая вероятные возражения цензуры, Пушкин не счел возможным говорить о любви казаков к Пугачеву на страницах своей книги. Однако аналогичную оценку Пугачева, услышанную в беседах с казаками в Уральске, Пушкин внес в рукописные «Замечания о бунте», представленные Николаю I с экземпляром «Истории Пугачева»: «Уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева. Грех сказать, говорила мне 80-летняя казачка, на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал» (IX, 373).

Учитывая жившую в народе наивно-утопическую легенду о царе-избавителе, справедливом и милостивом к подданным^{202}, Пугачев ввел в свой «царственный» обиход обряды, которые должны были, по его мнению, укрепить веру простого народа в истинность новоявленного «императора Петра Федоровича», под именем которого Емельян Иванович выступал в дни восстания. Среди таких обрядов было и щедрое одаривание народа деньгами. Это запомнилось Бунговой, о чем она и сообщила Пушкину: «Когда Пугачев ездил куда-нибудь, то всегда бросал народу деньги» (IX, 496). В «Истории Пугачева», в том месте третьей главы, где повествуется о жизни повстанческого лагеря в Бердской слободе, Пушкин использовал свидетельство Бунтовой, передав его в несколько ином виде: «Когда ездил он (Пугачев – Р. О.) по базару или по Бердским улицам, то всегда бросал в народ медными деньгами» (IX, 26).

Приведенные выше слова Бунтовой подтверждаются следственными показаниями сподвижников Пугачева, а также и другими документальными источниками. Командир пугачевской «гвардии» сотник яицких казаков-повстанцев Тимофей Мясников рассказывал на допросе, что когда Пугачев «из Берды отлучался на Яик или в другое какое место, то всякой раз пред своим отъездом проходил берденския улицы и собравшемуся своему войску на обе стороны бросал деньги медныя. И когда обратно оттуда приезжал, то также делывал»^{203}. А пугачевский секретарь Иван Почиталин вспоминал на следствии, как Пугачев, женившись в Яицком городке на Устинье Кузнецовой, по возвращении в Бердскую слободу «приказал подносить всем за здоровье бракосочетания вина», выкатив для того «множество бочек», а сам «взял денег и пошел по улице метать оныя»^{204}. Такого рода факты имели место и в других селениях. Так было, например, в г. Саранске, взятом войском Пугачева 27 июля 1774 г. По вступлении в город пугачевцы захватили в воеводской канцелярии денежную казну, из которой «большое количество, наложа подвод на дватцать», увезли в свой лагерь, а остальные деньги, по распоряжению Пугачева «брав мешками и ездя по городовой крепости и по улицам… бросали набегшей из разных уездов черни, объявляя им, что оной Пугачев прощает их платежем как подушных денег, так и протчих государственных податей вовсе, також и от помещиков свободными». Так же было поступлено и с денежной казной, найденной в городовом магистрате, эти деньги «бросали тем же набегшим людям ис того магистрата в окошки и ездя по торгу»^{205}.

«Когда прибежал он (Пугачев. – Р. О.) из Тат[ищевой], то велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, дабы драки не учинилось. Вино хлынуло по улице рекою. Оренбурцы после него ограбили жителей» (IX, 496). Этот рассказ Бунтовой, записанный Пушкиным, воскрешает события, происходившие в Бердской слободе 23 марта 1774 г., на другой день по поражении войска Пугачева в битве у Татищевой крепости. Пушкин ввел одно из этих свидетельств в текст пятой главы книги: «Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и смятения» (IX, 48).

В архивах сохранились документы, которые с большей подробностью, нежели рассказ Бунтовой, воссоздают события 23 марта в Бердской слободе. Яицкий казак Максим Шигаев, один из ближайших сподвижников Пугачева, старший судья Военной коллегии и главный интендант повстанческого войска, рассказывал на следствии, что в тот день Пугачев принял решение оставить Бердскую слободу, обойти наступающие к Оренбургу неприятельские войска и, следуя со своей конницей неприметными степными дорогами вдоль Самарской линии, мимо крепостей Переволоцкой и Сорочинской, попытаться выйти к Яицкому городку. Перед выступлением в поход Пугачев приказал Шигаеву раздать всю денежную казну (до 4000 руб.) по полкам, «тож и все бывшее тут вино распоить, которого было бочек с сорок. Как же он, Шигаев, зачал раздавать командирам на их команды деньги, и роздал не больше как половину, а между тем выкачены были с вином бочки, к которому весь почти народ бросился в безпорядке, и подняли великий крик, то самозванец, усмотря сие, приказал яицким казакам выбивать из бочек дны и, опасаясь, чтобы князь Голицын с войском не нашел на них в таком беспорядке, приказал с крайним поспешением выходить всем в поход»^{206}. Аналогичные сведения содержатся в протоколе показаний пугачевского полковника Тимофея Падурова^{207}.

Что же касается свидетельства Бунтовой об ограблении жителей Бердской слободы «оренбурцами» – гарнизоном и обывателями Оренбурга, то подтверждение этому Пушкин нашел в «Хронике» П. И. Рычкова, который, ссылаясь на городские слухи, сообщал: «Между тем носился в городе слух, что в Берде городскими людьми учинены были великие грабительства и хищения и якобы многие пожитки, в руках злодеев находившиеся, разными людьми вывезены в город» (IX, 327)^{208}. Эпизод с ограблением Бердской слободы в «Истории Пугачева» не использован, что, возможно, продиктовано было цензурными соображениями, как справедливо полагает Н. В. Измайлов^{209}.

От Бунтовой узнал Пушкин о некоторых обстоятельствах сватовства и женитьбы Пугачева на яицкой казачке Устинье Петровне Кузнецовой (бракосочетание состоялось 1 февраля 1774 г. в Петропавловской церкви Яицкого городка): «Пугачев в Яицке сватался за…^[45], но она за него не пошла. – Устинью Кузнецову взял он насильно, отец и мать^[46] не хотели ее выдать: она-де простая казачка, не королевна, как ей быть за государем» (IX, 497). Рассказ Бунтовой лег в основу описания сцены сватовства в пятой главе «Истории Пугачева»: «Пугачев в Яицком городке увидел молодую казачку, Устинью Кузнецову, и влюбился в нее. Он стал ее сватать. Отец и мать изумились и отвечали ему: «Помилуй, государь! Дочь наша не княжна, не королевна; как ей быть за тобою? Да и как тебе жениться, когда матушка государыня (Екатерина II. – Р. О.) еще здравствует?» (IX, 45). Помимо сообщения Бунтовой, Пушкин располагал сведениями о женитьбе Пугачева и по другим источникам. Упоминания об этом событии поэт встретил в «Журнале Симонова» (IX, 502), биографических записках отставного секунд-майора Н. З. Повало-Швыйковского (IX, 500) и «Хронике» П. И. Рычкова (IX, 306, 319). Но всем этим источникам, неприязненно характеризующим Устинью Кузнецову, Пушкин предпочел простодушный рассказ Бунтовой.

В распоряжении современного исследователя находятся такие документальные источники, как протоколы показаний Пугачева, его соратников, Устиньи Кузнецовой и ее родственников, благодаря которым удается не только выявить отдельные неточности рассказа Бунтовой (упоминание о матери Устиньи, а также о некоей яицкой казачке, которую Пугачев хотел будто бы взять в жены незадолго до сватовства к Устинье)^[47], но и полнее представить картины сватовства и женитьбы Пугачева в Яицком городке.

Пугачев рассказывал на следствии, что совет о женитьбе на казачке в Яицком городке дали ему ближние его люди Андрей Овчинников, Михаил Толкачев, Никита Каргин, Денис Пьянов и др. Сам он, Пугачев, поначалу отказывался от этого, опасаясь, что женитьба на простой казачке подорвет веру народа в него как в истинного «императора»: «Естли я здесь женюсь, то Россия мне не поверит, что я царь». На то казаки ответили: «Когда-де мы поверили, так, конешно, и вся Россия поверит, а за то больше, что мы – славныя яицкия казаки». Пугачев согласился с этим доводом и, назначив сватами Ивана Почиталина, Михаила Толкачева и жену его Аксинью, послал их «невесту присматривать», предварительно сообщив им, что ему приглянулась девушка, 17-летняя Устинья Кузнецова, которую он недавно видел на девичнике. Возвратившись к Пугачеву, сваты сказали, что лучше Устиньи они никого не нашли и она «очень хороша девка». Пугачев снова послал сватов в дом к Петру Кузнецову, чтобы сказать ему: «Если отдаст он волею дочь свою, так я женюсь, а когда не согласитца, так силою не возьму». Потом и сам Пугачев поехал туда, снова увидел Устинью, и она ему «показалась». Обратившись к ее отцу, Пугачев сказал: «Войско-де Яицкое налегло на меня, чтоб я женился, а я приехал к тебе посвататца. А окроме-де твоей дочери, лутче я нигде не нашел. Отдашь ли за меня или откажешь?» Кузнецов согласился. «А на другой день была свадьба». Сваты заявили Пугачеву, что Устинья «такому благополучию рада»^{210}.

В ином свете представлено это событие в протоколе следственных показаний Устиньи Кузнецовой. Она рассказала, что противилась сватовству, пыталась прятаться от посланцев Пугачева. Но дело решилось, когда в дом Кузнецовых явился сам Пугачев. Устинью вывели к нему, и он, сказав, что она «очень хороша», воскликнул: «Поздравляю тебя царицею!» – и одарил ее серебряными деньгами. Отец дал согласие на бракосочетание, но Устинья была в отчаяньи и «в великих слезах». Она и во время сватовства и после свадьбы сомневалась в том, что муж ее – подлинный «царь». Однажды, обратившись к Пугачеву, Устинья сказала: «Подлинно ли-де ты государь, и я сумневаюсь в том, потому что ты женился на казачке. И как-де я вижу, что ты меня обманул, ибо ты – человек старой, а я молодехонька». На это он сказал: «Я-де со временем бороду-то обрею и буду моложе». Устинья, зная, что казаки не любят брить бород, говорила: «Так казаки любить не будут!» А Пугачев отвечал: «Потому-то я и сам оной веры не люблю, что бороду брить, а зделаю-де угодность разве тебе одной». Потом Устинья сказала, что он имеет государыню: «Как же ее бросить? Вить и то не водится, чтоб иметь две жены!» На что Пугачев сказал: «Какая она мне жена, когда с царства сверзила! Она мне злодейка»^{211}.

Отец Устиньи, отставной казак Петр Михайлович Кузнецов, говорил на следствии, что он сам не был рад замужеству своей дочери и, дав вынужденное согласие на этот брак, он «плакал горько о том, что она еще молодехонька и принуждена итти замуж неволею, хотя и за государя, и о том, что некому будет обшить и обмыть; а старухи не имеет»^{212}. За противника замужества Устиньи выдавал себя и ее брат Егор Кузнецов. Он говорил следователям на допросе, что, узнав о сватовстве Пугачева к Устинье, он «скрывал было ее у себя и по посторонним людям. Однакож, как начали они меня устращивать смертию, тогда я ее уже им объявил, с которого времени и сам Пугачев в дом к нам смотреть ее выходил. А на другой день оную за себя взял, и в церкви святых апостол Петра и Павла обвенчался»^{213}.

Вполне возможно, что Устинья Кузнецова, ее отец и брат, осуждая задним числом женитьбу Пугачева, исходили при этом из учета несчастливо сложившейся ныне, в дни следствия над ними, ситуации: дело Пугачева было проиграно, а потому они, желая смягчить тяжесть своей вины в невольном родстве с предводителем восстания, стремясь облегчить ожидавшее их наказание, указывали на Пугачева как на единственного виновника их семейной трагедии.

Некоторые из сподвижников Пугачева заявляли на следствии, что его женитьба на простой казачке подорвала веру в то, что их предводитель – подлинный император Петр III. С тех пор они стали ясно осознавать, что он – самозванец. Об этом говорили в своих показаниях полковник Тимофей Падуров^{214}, секретари Иван Почиталин^{215} и Максим Горшков^{216}, а также и другие видные пугачевцы. Но красноречивее всего, пожалуй, высказался по этому поводу Тимофей Мясников: когда Пугачев возвратился из Яицкого городка в Берду, то «объявил всему войску, что он, будучи на Яике, женился на тамошней казачьей дочери Устинье Петровне, а потому и приказывал всем ее признавать и почитать за царицу. Тогда все старики о сем задумались, да и все войско тем были недовольны, что он на сие поступил. И тогда навела на некоторых сия его женитьба сумнение такое, что государи на простых никогда не женятся, а всегда берут за себя из иных государств царскую или королевскую дочь. Так, по примеру сему, и ему бы надобно было, по завладении уже государством, такую же взять. А другие говорили, что хотя царь и волен какую хочет, такую возьмет, да он-де имеет жену, которая здравствует, а закон-де запрещает от живой жены жениться, и когда бы уже всем царством завладел, то и тогда бы не ушло жениться. И так с самаго сего времяни пропала у них и охота ревностно и усердно ему служить, и у всех так, как руки опустились, и заключали, что со временем из сего выдет что-нибудь худое, а хорошего не будет. Он же, Мясников, в мыслях своих судил о сем, что самозванец зделал худо, однакож не преставал щитать ево государем и старался ему служить верно из одного усердия, а не для какого-либо награждения»^{217}. Следует указать на то, что, по мнению Мясникова да и ряда других видных пугачевцев, Устинья Кузнецова не могла быть женой подлинного монарха, ибо она простая казачка, а не царская или королевская дочь. И точно такое же суждение высказано в воспоминании Бунтовой: Устинья – «простая казачка, не королевна, как ей быть за государем» (IX, 497).

Глава IV

В КРЕПОСТИ

НИЖНЕ-ОЗЕРНОЙ

С косогора дорога уходила вниз, в широкую и покатую к югу лощину. У дальнего ее края – сквозь купы прибрежной рощицы – свинцово светились воды Урала. Река, изгибаясь, омывала подножие крутого утеса. Его отвесные стены пестрели серыми космами бурьяна, осыпями камня-галечника, отвалами бурой глины. На плоской вершине кручи, за покосившимся тыном, виднелись казачьи дома и казенные строения, одиноко высился темный от древности и непогоды шатер деревянной церкви.

Разглядывая эту картину, тронутую красками осени, Пушкин вспомнил, наверное, описание Нижне-Озерной крепости в повести некоего А. К., напечатанной в «Невском альманахе на 1832 год»: крепость была невелика, казачьи дома в ней «маленькие, низенькие, по большей части сплетенные из прутьев, обмазанные глиною, покрытые соломою и огороженные плетнями», и кроме этих «избушек на курьих ножках» крепость имела «старую деревянную церковь, довольно большой и столь же старый дом крепостного начальника, караульню и длинные бревенчатые хлебные магазейны. К тому же крепость наша с трех сторон была обнесена бревенчатым тыном с двумя воротами и с востренькими башенками по углам, а с четвертой стороны плотно примыкала к уральскому берегу, крутому, как стена, и высокому», как церковный собор^{218}. В повести рассказывалось о событиях, происходивших в Нижне-Озерной крепости в дни Пугачевского восстания. С той поры до приезда туда Пушкина прошло 60 лет, и время оставило здесь свои приметные следы: ушли из жизни многие очевидцы восстания, еще больше обветшали строения крепости, да и сама Нижне-Озер-пая именовалась уже не крепостью, а казачьей станицей.

Еще до приезда в Нижне-Озерную Пушкин знал об обстоятельствах взятия этой крепости Пугачевым и о других событиях, бывших здесь в дни восстания. Сведения об этом он почерпнул из архивных документов Секретной экспедиции Военной коллегии и из воспоминаний очевидцев. В тетрадях поэта уже собраны были выписки из донесений губернатора И. А. Рейнсдорпа, конспекты журнала Оренбургской губернской канцелярии, «Хроники» П. И. Рычкова и других документов, освещающих происшествия в Нижне-Озерной крепости при Пугачеве (IX, 177, 214, 514, 618, 633, 648, 762, 772–773, 778)^{219}. Свежи были в памяти Пушкина рассказы о тех событиях, услышанные в Бердской станице от Ирины Афанасьевны Бунтовой.

Пушкин приехал в Нижне-Озерную 20 сентября 1833 г. во второй половине дня и тотчас явился к начальнику станицы – станичному атаману, ибо только он мог разрешить и устроить встречу со старожилами – очевидцами Пугачевского восстания – и показать памятные места того времени в бывшей крепости. Атаманом Нижне-Озерной станицы в 1833 г. был зауряд-сотник Василий Иванович Агапов^{220}. Он и созвал старых казаков в станичную избу для беседы с Пушкиным.

Имя одного из участников беседы удалось установить, опираясь на дорожные записи поэта и документы Оренбургского архива. В бумагах Пушкина, в записи рассказов очевидцев, освещающих взятие Нижне-Озерной крепости Пугачевым, выделяются известия о местном жителе Киселеве. Они носят характер семейных преданий: Киселев состоял в духовном родстве с комендантом премьер-майором З. И. Харловым^[48] и был свидетелем его гибели при взятии крепости пугачевцами (IX, 495). Киселев – реально существовавшее лицо. По архивным документам 70-х годов XVIII в. известен отставной казак Степан Киселев^{221}, он учтён, в частности, в числе жителей Нижне-Озерной крепости по списку, составленному 9 апреля 1774 г. в походной канцелярии генерал-майора П. Д. Мансурова^{222}. Возникло предположение, что либо сам Степан Киселев, либо кто-то из его детей могли быть собеседниками Пушкина. Обращение к ревизской переписи жителей Нижне-Озерной станицы, проводившейся 16 апреля 1834 г., помогло точно установить, что упомянутый там 65-летний казак Иван Степанович Киселев^{223} был собеседником Пушкина^{224}. В 1773–1774 гг., при Пугачеве, Иван Киселев был 4—5-летним мальчиком и вряд ли мог сохранить в памяти связные представления о том времени, но, подрастая в атмосфере постоянных воспоминаний о тех событиях, которые происходили в Нижне-Озерной крепости во время восстания, он многое узнал из рассказов своего отца, старших родственников и земляков. Эти воспоминания, одни из самых примечательных для семьи Киселевых, стали частью личной его, Ивана Киселева, биографии.

Опираясь на данные о жителях Нижне-Озерной, учтенных «мансуровским» именным списком 1774 г. и ревизской переписью 1834 г., следует предположительно указать и других собеседников Пушкина. Мог поделиться с ним семейными преданиями о «Пугачевщине» 66-летний отставной казак татарин Гали Бикбов Усманов^{225}, отец которого казачий капрал Бикбай Усманов был казнен пугачевцами по взятии ими Нижне-Озерной крепости. Думается, что именно он, Гали Усманов, беседуя с Пушкиным, мог пояснить, что не был при смерти отца, «…не видел я сам, а говорили другие, будто бы тут он перекрестился» (IX, 496). К числу предполагаемых собеседников поэта следует, по-видимому, отнести и 68-летнего отставного казака Игнатия Ефимовича Яковлева^{226}, который мог осветить отдельные эпизоды Пугачевского восстания, опираясь как на свои смутные детские воспоминания (ему в то время было 7–8 лет), так и на рассказы отца Ефима Яковлева и его брата казачьего капрала-пугачевца Степана Яковлева (оба они учтены «мансуровским» списком 1774 г.)^{227}. Да и сам 46-летний станичный атаман Василий Агапов, принимавший Пушкина, многое, видимо, знал о восстании по рассказам старших сородичей казаков Михаила, Игнатия и Фрола Агаповых^{228}, а также со слов своей матери Марфы Сергеевны Агаповой. Сохранилось предание, что, по-видимому, эта 72-летняя казачка спела Пушкину песню о событиях Пугачевского движения («Из Гурьева городка протекла кровью река. Из крепости, из Зерной…»), начальные строки которой поэт внес в дорожную записную книжку (IX, 493)^{229}, а позднее использовал в одном из примечаний к тексту «Истории Пугачева» (IX, 100). Марфа в дни восстания была 12-летней девочкой, и она вместе с другими жителями Нижне-Озерной крепости «подходила к руке Пугачева», принося ему присягу в верности^{230}. Пушкин одарил платками М. С. Агапову и другую свою собеседницу старую казачку Пальгуеву – так рассказывал об этом в конце XIX в. оренбургский старожил генерал-майор В. В. Агапов – внук М. С. Агаповой, беседуя с краеведом С. Н. Севастьяновым^{231}.

Следует заметить, что в Нижне-Озерной крепости в 1833 г. не было, пожалуй, ни одной казачьей семьи, в которой не сохранилось бы преданий о Пугачевском восстании, переданных стариками-очевидцами, большинство которых ушло из жизни в первые десятилетия XIX в.

Рассказы о взятии

Нижне-Озерной крепости Пугачевым

В пушкинских записях рассказов очевидцев много внимания уделено коменданту Нижне-Озерной крепости премьер-майору Захару Ивановичу Харлову. Этот офицер не раз упоминается на страницах «Истории Пугачева». В повести «Капитанская дочка» сообщается как прапорщик Петр Гринев, пораженный неожиданной вестью о взятии Нижне-Озерной пугачевцами и казни ими коменданта и всех офицеров крепости, вспоминает: «Комендант Нижнеозерной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузмича» (VIII, 319).

Небезынтересно будет привести биографические данные о Харлове, установленные по формулярным спискам и другим архивным документам. Харлов родился в 1731 г. в семье священника, в военную службу вступил в 1753 г., был унтер-офицером, через четыре года дослужился до вахмистра. В Семилетней войне участвовал в боевых операциях против прусской армии в кампаниях 1757–1762 гг. и, в частности, был в кровопролитных сражениях под Цорндорфом (14. VIII. 1758), Пальцигом (12. VII. 1759) и Кунерсдорфом (1. VIII. 1759). С того времени он служил корнетом, а затем адъютантом Третьего кирасирского полка. Формулярные списки отмечали, что Харлов «грамоте – читать и писать – умеет, а протчих наук не знает» и «в штрафах и под судом не бывал»; ему была дана хорошая офицерская аттестация: он «в должности звания своего прилежен, от службы не отбывает, подкомандных своих содержит и военной экзерциции^[49] обучает порядочно и к сему тщание имеет; лености ради, больным не рапортовался и во всем себя ведет так, как надлежит исправному офицеру, и как по чину своему опрятен, так и никаких от него непорядков не происходит; таких пороков, которые по указу Государственной военной коллегии 1756 г. генваря 29 дня написаны, – не имеет; для чего, по усердной его службе, к повышению чина достоин в кирасирские полки»^{232}. С такими аттестациями мог сделать хорошую карьеру не только дворянин, но и «попов сын». В августе 1770 г. Харлов получает первый штаб-офицерский чин, производится в секунд-майоры и год спустя переводится на службу в Санкт-Петербургский карабинерный полк^{233}. С этим полком он в 1771–1772 гг. участвовал в военных действиях против польских конфедератов, был в боях под Ченстоховом, Люблином и Краковом и особо отличился при разгроме отрядов Пулавского и Мазовецкого летом 1772 г.^{234} В августе 1772 г. Харлов по указу Военной коллегии был награжден чином премьер-майора и переведен на службу в гарнизонные войска Оренбургской губернии^{235}, а вскоре по прибытии туда назначен комендантом Нижне-Озерной крепости.

Последующие факты биографии Харлова устанавливаются как по пушкинским дорожным записям, так и по архивным документам, отчасти известным Пушкину. Будучи в Татищевой крепости, поэт узнал от 83-летней казачки Матрены Дегтяревой^{236}, что Харлов весной 1773 г. женился на Елизавете Елагиной – дочери коменданта Татищевой крепости полковника Григория Мироновича Елагина: «Лизавета Федоровна^[50] Елагина выдана была в Озерную за Харлова весною. – Она была красавица, круглолица и невысока ростом» (IX, 495). О женитьбе Харлова Пушкин знал и из других источников: из «Хроники» П. И. Рычкова (IX, 217) и из анонимной иностранной записки «История восстания Пугачева» (IX, 100–101, 804). Собеседник из Нижне-Озерной, а им был, видимо, упомянутый выше Иван Степанович Киселев, рассказал Пушкину: «Из Озерной Харлов выслал жену свою [за] 4 дня перед Пугачевым, а пожитки свои и все добро спрятал в подвале у Киселева» (IX, 495). Факты эти введены во вторую главу «Истории Пугачева»: «Узнав о приближении Пугачева, Харлов отправил в Татищеву молодую жену свою, дочь тамошнего коменданта Елагина, а сам приготовился к обороне» (IX, 18), а сообщение об имуществе, укрытом Харловым в доме у казака Киселева, Пушкин использовал в последующем тексте той же главы.