Текст книги "Над «пугачевскими» страницами Пушкина"

Автор книги: Реджинальд Овчинников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Собранные Пушкиным биографические данные о Михаиле Шванвиче и других офицерах, сотрудничавших с Пугачевым (капитан И. Башарин, подпоручик Ф. Минеев и др.), послужили реальным историческим материалом для создания образов героев «Капитанской дочки» – поручика Алексея Швабрина и прапорщика Петра Гринева.

«Секретари Пугачева не остались в долгу…»

Разбирая архивные бумаги Секретной экспедиции Военной коллегии, Пушкин натолкнулся на любопытный документ – бранное послание пугачевцев в осажденный Оренбург, адресованное губернатору Рейнсдорпу^{91}. Этот документ стал композиционной основой рассказа, помещенного Пушкиным среди примечаний к четвертой главе «Истории Пугачева» (IX, 103–104).

…Шел февраль 1774 г., пятый месяц оренбургской осады, в блокированном пугачевцами городе наступил голод. Войска генерал-аншефа А. Й. Бибикова, посланные к Оренбургу, медленно продвигались вперед, преодолевая упорное сопротивление авангардных отрядов пугачевцев. Рейнсдорп «ежечасно ожидал прибытия нового войска, и не получал о нем никакого известия, будучи отрезан отовсюду, кроме Сибири и киргиз-кайсацких степей. Для поимки языка высылал он иногда до тысячи человек, и то нередко без успеха» – так обрисовал Пушкин обстановку, сложившуюся в осажденном Оренбурге, а далее поведал об одной «военной хитрости» Рейнсдорпа: «…вздумал он, по совету Тимашева, расставить капканы около вала, и как волков ловить мятежников, разъезжающих ночью близ города. Сами осажденные смеялись над сею военною хитростию, хотя им было не до смеха» (IX, 36). Последний текст опирается на показания очевидца оренбургской осады поэта И. А. Крылова, рассказ которого Пушкин записал в апреле 1833 г. (IX, 492).

Однако основным источником при описании этого происшествия послужила «Хроника» П. И. Рычкова, опубликованная Пушкиным в приложениях к «Истории Пугачева». «По совету г. советника Тимашева, для поимки злодеев поставлено сего числа (12 февраля 1774 г. – Р. О.) за городом в разных местах 27 капканов (машинки железные, коими в здешней стороне обыкновенно ловят волков, лисиц, бобров и других зверей), в том намерении, чтобы выехав за город яицким казакам заманить злодеев на сие место, и когда оным инструментом под кем из них уязвлена и подшиблена будет лошадь, чтоб, наскакав, подхватить его было удобнее. Сия выдумка хотя и казалась некоторым нужною и полезною, однако не только никакой пользы и успеха от того не произошло, по и оные капканы, как после слышно было, кроме немногих, неведомыми людьми раскрадены, а злодеи, узнав, прямо делали разные о сей выдумке насмешки».

Рассказывая о дальнейшем развитии событий, Пушкин писал: «Рейнсдорп, потеряв надежду победить Пугачева силой оружия, пустился в полемику не весьма приличную. В ответ на дерзкие увещания самозванца, он послал ему письмо, со следующею надписью: Преоущему злодею и от бога отступившему человеку, сатанину внуку, Емельке Пугачеву» (IX, 103–104). О письме-увещевании Рейнсдорпа от 7 февраля 1774 г. Пушкин знал из словаря Д. Н. Бантыша-Каменского^{92}, а его подлинник он нашел среди документов четвертой книги Секретной экспедиции Военной коллегии^{93}. Сохранился сделанный им краткий конспект этого документа: «Рейнсдорпа Увещание. Придите в раскаяние, посылаются вам 2 манифеста, один на русск[ом], другой на башк[ирском]. Вы можете получить снисхождение понеже продерзость ваша приписана быть может невежеству вашему — погибель ожидает вас как в сем, тако и в будущем свете, ибо не думайте угонзнуть^[22] от праведного и проч. Декабря^[23] 7. 1774» (IX, 454).

Маловыразительный, канцелярски тяжелый язык этого послания подтверждает наблюдение Пушкина, приведенное в «Замечаниях о бунте», что «объявления, или публикации, Рейнсдорпа» не оказывали заметного воздействия на простой народ, ибо они «были писаны столь же вяло, как и правильно, длинными обиняками, с глаголами на конце периодов» (IX, 371). Увещевание Рейнсдорпа было замечено Пушкиным.

Минуло более двух недель с момента отправки письма-увещевания Рейнсдорпа в лагерь восставших и наконец 23 февраля 1774 г. (на другой день по возвращении Пугачева из Яицкого городка в Бердскую слободу) пугачевцы подбросили к стенам Оренбурга ответное послание Рейнсдорпу. В тот день, как вспоминал Рычков, близко к городу подъехали конные пугачевцы и, остановившись, «повесили на палке мешочек с письмами», среди которых и оказалось письмо, полное «выражений, с угрозами губернатору, ежели город в их руки не будет отдан» (IX, 311–312).

Оскорбительным для Рейнсдорпа было не только содержание пугачевского послания, но и то, что оно было написано на незаполненной половине листа письма-увещевания Рейнсдорпа. В таком виде оба документа были подброшены к стенам Оренбурга. Что же касается содержания письма повстанцев, то, как заметил Пушкин, «секретари Пугачева не остались в долгу» (IX, 104) и достойно ответили Рейнсдорпу. В журнале Оренбургской губернской канцелярии записано, что пугачевцы «не только на то увещевание не склонились, но с большим ругательством оное возвратили»^{94}. Пугачевское послание Рейнсдорпу Пушкин воспроизвел полностью (IX, 104).

«Оренбургскому губернатору, сатанину внуку, дьявольскому сыну.

Прескверное ваше увещание здесь получено, за что вас, яко всесквернаго общему покою ненавистника, благодарим. Да и сколько ты себя, по действу сатанину, не ухищрял, однако власть божию не перемудришь. Ведай, мошенник, известно, да и по всему тебе, бестии, знать должно, сколь ты не опробовал своево всесквернаго щастия, однако сщастия ваше служит единому твоему отцу, – сатане. Разумей, бестия, хотя ты, по действу сатанину, во многих местах капканы и раставил, однако ваши труды остаются вотще. А на тебя здеся, хотя варовенных не станет петель^[24], а мы у мордвина, хоть гривну дадим, мочальник^[25] [возьмем] да на тебя веревку свить можем. Не сумневайся ты, мошенник, из б….. зделан.

Наш всемилостивейший монарх, аки орел поднебесной, во всех армиях на один день бывает, а с нами всегда присутствует. Да и б мы вам советываем, оставя свое зловредие, притти к нашему чадолюбивому отцу и всемилостивейшему монарху. Егда придешь в покорение, сколь бы твоих озлоблений не было, но только во всех извинениях всемилостивейший прощает, да и сверх того, вас прежнего достоинства не лишит. А здесь небезызвестно, что вы и мертвечину в честь кушаете.

И тако, объявя вам сие, да и пребудем, по склонности вашей, ко услугам готовы.

Февраля 23 дня 1774 году»^{95}.

Надо полагать, Рейнсдорп был взбешен и, ища сочувствия, отправил оригинал пугачевского послания^{96} в Военную коллегию, а копию с него – в Сенат^{97}, не подумав о том, что скорее действия самого губернатора, описанные в этом документе, достойны осуждения и осмеяния. Уж, во всяком случае, Пушкин-то по достоинству оценил едкое остроумие и красочность послания пугачевцев и широко обнародовал его. К оценке этого уникального документа вполне приложимо определение «удивительный образец народного красноречия», определение, данное Пушкиным первому воззванию Пугачева от 17 сентября 1773 г. к яицким казакам (IX, 371).

Кто был автором пугачевского послания Рейнсдорпу от 23 февраля 1774 г.? Пушкин дважды указал на оренбургского казачьего сотника Тимофея Ивановича Падурова – полковника пугачевского войска. В четвертой главе «Истории Пугачева» Пушкин писал: «Падуров, в одном из своих писем, язвительно упрекал губернатора его неудачной выдумкой, предрекая ему гибель и насмешливо советуя покориться самозванцу» (IX, 36), а в примечании к этому месту предварил публикацию пугачевского послания Рейнсдорпу словами: «Помещаем здесь письмо Падурова, как образец канцелярского его слога» (IX, 104). Свидетельство об авторстве Падурова Пушкин нашел в рукописи биографической статьи Д. Н. Бантыша-Каменского, где сообщалось, что Падуров «писал от самозванца грозные воззвания к оренбургскому губернатору господину Рейнсдорпу»^{98}. Теперь установлено, что воззвания – именные указы Пугачева Рейнсдорпу – составлялись пугачевскими секретарями Почиталиным и Горшковым (и однажды подпоручиком Шванвичем); Что же касается послания к Рейнсдорпу от 23 февраля, то почерковедческой экспертизой (сопоставлением графики этого документа с автографами писем Падурова^{99}) установлено, что оно не принадлежит руке Падурова.

Вопрос об авторстве послания пытались выяснить следователи Оренбургской секретной комиссии. На заседании 8 мая 1774 г., где, кстати Говоря, присутствовал и Рейнсдорп, следователи, допрашивая Ивана Почиталина, спросили его, кто писал письмо к оренбургскому губернатору. Почиталин ответил, что писал его секретарь Военной коллегии Максим Горшков^{100}. На повторный вопрос следователей и Рейнсдорпа, уяснив, что речь идет о послании от 23 февраля, Почиталин сказал, что документ этот писали «бывшия в Военной коллегии повытчиками Супонев^{101} и Пастаханов^{102}, а не Горшков, на которого выше сего в допросе показывал я ошибкою»^{103}.

Следует заметить, однако, что рукописная графика пугачевского послания от 23 февраля 1774 г. не имеет сходства с известными почерками И. Пустаханова и С. Супонина. Это не означает того, что они не участвовали в составлении послания. Надо полагать, что этот документ был создан в результате коллективного творчества Пустаханова, Супонина и других лиц повстанческой Военной коллегии (не исключается также соавторство Горшкова и Падурова). Предварительные наброски и заметки были, видимо, сведены в единый документ, который был отослан Рейнсдорпу^{104}.

Остается ответить на еще один вопрос: как удалось Пушкину, несмотря на цензуру, опубликовать в своей книге пугачевское послание к Рейнсдорпу – замечательный памятник народной сатирической публицистики? Пушкин представил Николаю I рукопись основного текста книги (главы I–VIII). Она была просмотрена и отцензурована царем в течение декабря 1833 – начала марта 1834 г. Что же касается рукописи примечаний к этим главам, где было помещено пугачевское послание Рейнсдорпу, то они к Николаю I не посылались, над примечаниями Пушкин продолжал работать до конца июля 1834 г., когда уже шло печатание книги^{105}. 26 июля он писал жене: «Держу корректуру двух томов вдруг, пишу примечания» (XV, 182). Избегнув благодаря сложившейся ситуации цензурного контроля и – как его следствия – изъятия, пугачевское послание Рейнсдорпу смогло появиться в печати.

Глава II

В МЯТЕЖНОЙ

БЕРДСКОЙ СЛОБОДЕ

В семи верстах к северо-востоку от Оренбурга на угористом берегу Сакмары-реки стоит старинное казачье селение Бердская слобода (Берда) – место, памятное по отечественной истории и литературе. Пушкин, рассказывая о происходивших тут событиях Пугачевского восстания, назвал Берду мятежной слободой^[26]. Здесь с ноября 1773 по март 1774 г. располагалась главная ставка Емельяна Пугачева. Отсюда водил он свои отряды на приступы к осажденному Оренбургу, а его атаманы отправлялись в дальние походы к Уфе и Самаре, Челябинску и Гурьеву, Кунгуру и Казани. В Бердской слободе действовала Военная коллегия восставших, отсюда рассылались пугачевские манифесты, сулившие трудовому народу вечную волю и землю. Название «мятежной» Бердская слобода заслужила и потому, что подавляющее число бердских казаков верно служили Пугачеву. Очевидец восстания известный ученый П. И. Рычков писал, что «тутошние все были ему [Пугачеву] приклонны»^{106}.

В те времена пугачевская столица Берда насчитывала всего лишь до сотни дворов с таким же числом казачьих семей в них. Защищенная с запада рекой Сакмарой, а с юга, со стороны Оренбурга, огромным буераком, слобода обнесена была обветшалым бревенчатым тыном и рогатками, а на углах крепости и в проезжих ее воротах стояли пушки^{107}.

19 сентября 1833 г., 60 лет спустя после начала Крестьянской войны, в Бердскую слободу приезжал Пушкин, слушал рассказы стариков, знавших Пугачева, предания и песни о нем, сохранившиеся в памяти потомков участников восстания, осматривал места былых укреплений и боев. Материалы о Пугачевском восстании, собранные поэтом во время путешествия в Поволжье и Оренбургский край и, в частности, при посещении Бердской слободы (записи, сделанные на отдельных листах и в дорожной записной книжке), опубликованы во второй книге девятого тома Большого академического издания Сочинений Пушкина (IX, 492–497). Среди этих материалов напечатана заметка, внесенная Пушкиным в записную книжку при посещении Бердской слободы, где упомянут казак, в доме которого в свое время квартировал Пугачев i(IX, 493).

Публикация этой заметки в печати имеет свою историю. Впервые ее напечатал профессор П. О. Морозов в 1903 г. в таком виде: «В Берде Пугачев жил в доме Константина Ситникова»^{108}. Четверть века спустя известный пушкинист Л. Б. Модзалевский опубликовал этот текст в несколько ином чтении, переделав имя Ситникова с «Константина» на «Кондратия»^{109}; также он был воспроизведен им и в сборнике «Рукою Пушкина», вышедшем в свет в 1935 г.^{110} Предложенное Модзалевским чтение было принято редакцией Большого академического издания Сочинений Пушкина. Во второй книге девятого тома издания, вышедшей в 1940 г., текст передан так: «В Берде Пугачев жил в доме Кондр[атия] Ситникова», а в примечании указано, что слово «Кондратам» написано Пушкиным взамен зачеркнутого им «Карпа» (IX, 493), В последующих изданиях Сочинений Пушкина текст данной заметки печатался так, как он был опубликован в академическом издании.

Оренбургский краевед С. А. Попов, собирая биографические материалы о казаках – собеседниках Пушкина^{111}, обнаружил в Оренбургском архиве ревизскую перепись казаков Бердской слободы за 1834 г. (VIII ревизия) и среди них запись о 50-летнем Карпе Ситникове и его семействе^{112}. Из этого следует, что Карп Ситников быт современником Пушкина и, вероятно, очевидцем его приезда в Бердскую слободу 19 сентября 1833 г. Важно и то, что в ревизской переписи этот казак записан полным его именем «Карп Константинов Ситников», что дало возможность установить имя его отца – Константин Ситников. Исходя из этого, С. А. Попов выдвинул обоснованное предположение, что в пушкинской заметке назван не «Кондратий», а Константин Ситников. Предположение подтвердилось при обращении к факсимиле соответствующей страницы записной книжки (IX, вклейка между с. 492 и 493), где сокращенно написанное имя старшего Ситникова читается как «Конст[антина]», хотя по начертанию букв допустимо и иное чтение: «Кондр[атия]», что и было принято Л. Б. Модзалевским, а вслед за ним и другими пушкинистами. Благодаря обнаруженным С. А. Поповым документам неопровержимо устанавливается, что в записи Пушкина речь идет о Константине Ситникове и что текст этот должен читаться так: «В Берде Пугачев жил в доме Константина Ситникова», как и напечатал его в свое время П. О. Морозов.

Находка С. А. Попова послужила отправным импульсом к разысканию материалов для биографии Константина Ситникова и истории его дома – «государева дворца» при Пугачеве. Прежде всего предстояло установить происхождение пушкинской записи о доме Ситникова. Кто был информатором Пушкина?

Оренбургский краевед С. Н. Севастьянов в 1899 г. со слов 77-летней казачки Акулины Тимофеевны Блиновой (урожденной Мордвинцевой)^{113} записал ее воспоминания о пребывании Пушкина в Бердской слободе 19 сентября 1833 г. Помнилось ей, что день тот был теплый и ясный. Она сидела у дома старой бердской казачки Бунтовой, няньчившей детей. К ним подошли двое в штатском, «один высокий^{114}, другой пониже – курчавый» (это и был Пушкин). Блинова рассказывала, что «у него лицо белое, а губы большие, толстые; да уж очень меня занял ноготь на пальце – длинный, предлинный, у нас таких и не носят». Пушкин и его спутник попросили «показать дом, где жил Пугачев». Бунтова повела их. «Дом этот стоял на Большой улице, на углу, на красной стороне^[27]… Он был на шесть окон. Со двора открывался чудесный вид на Сакмару, озеро и лес. Сакмара подходила совсем близко ко дворам. Курчавый господин похвалил место, говорит: – «Прекрасное!» Потом, вспоминала Блинова, Пушкин с «высоким господином» пошли от бывшего пугачевского «дворца» вниз по улице к Сакмаре^{115}. Старая казачка Бунтова, современница Крестьянской войны, в юности хорошо знала Пугачева, даже приносила ему вместе с жителями Нижне-Озерной крепости присягу в верности. Вероятно, Бунтова и сообщила Пушкину, что дом, в котором 60 лет назад жил Пугачев, стал принадлежать Карпу Ситникову. С ее слов Пушкин и сделал в дорожной книжке запись: «В Берде Пугачев жил в доме Карпа Ситникова». Изменение имен в этом тексте (над зачеркнутым «Карпа» написано «Константина]») произошло после того, как Пушкин установил от собеседников, возможно от самого Карпа Ситникова, что в пугачевское время дом этот принадлежал Константину Ситникову. Эти сведения подтвердились анализом текста «Капитанской дочки», свидетельствами очевидцев событий 1773–1774 гг., воспоминаниями современников Пушкина и данными других источников, в которых речь идет о «дворце» Пугачева.

Заходил ли Пушкин в дом Карпа Ситникова? Это представляется вполне вероятным. И в этом нельзя, кажется, не убедиться при чтении того места главы «Мятежная слобода» в «Капитанской дочке», где Пушкин словами героя повести Петра Гринева рассказал о его встрече с Пугачевым в «государевом дворце»: «Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка… Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, – все было как в обыкновенной избе» (VIII, 346–347). Нетрудно заметить, что это описание составлено по личным наблюдениям Пушкина, – так, несомненно, выглядел дом Карпа Ситникова в 1833 г. Лишь одна деталь этого описания относится к реалиям пугачевского времени – необычная для обихода казачьей избы вещь – золотая бумага, коей были оклеены стены. Эта деталь, как будет видно ниже, имеет решающее значение для доказательства факта знакомства Пушкина с убранством дома Карпа Ситникова. Дело в том, что в Оренбурге среди современников Пушкина бытовало предание о «золотом дворце» Пугачева – избе, обитой латунными листами. В 1824 г. Оренбург посетил чиновник Министерства внутренних дел известный журналист П. П. Свиньин. С памятными местами Оренбурга его знакомили местные литераторы А. П. Крюков и П. М. Кудряшов. С их, видимо, слов Свиньин, сам не бывавший в Бердской слободе, писал, что Пугачев имел «свою резиденцию в близлежащем селе Берды, где показывают доселе избу, бывшую дворцом сего разбойника, которую для величия сана своего приказал он обить латунью внутри и снаружи»^{116}. Приятель Пушкина писатель и этнограф В. И. Даль, служивший в 1833 г. в Оренбурге чиновником особых поручений у генерал-губернатора В. А. Перовского, в воспоминаниях, написанных около 1840 г., сообщал, что он вместе с Пушкиным ездил «в историческую Берлинскую слободу, толковал, сколько слышал и знал местность, обстоятельства осады Оренбурга… Говорил… о берлинских старухах, которые помнят еще «золотые» палаты Пугача, то есть обитую медною латунью избу». По приезде в Берду «мы отыскали старуху^[28], которая знала, видела и помнила Пугача. Пушкин разговаривал с нею целое утро, ему указали, где стояла изба, обращенная в золотой дворец»^{117}.

Кто же был более точен в описании убранства «дворца» Пугачева, Пушкин ли, писавший об обоях из золотой бумаги, или же Свиньин и Даль, сообщавшие об украшении избы обшивкой из латунных листов? Ближе к истине оказался Пушкин. Более того, его данные полностью подтвердились при обращении к документам пугачевского времени, сохранившимся в фондах ЦГАДА. Командир пугачевской «гвардии» (личной охраны Пугачева), сотник яицких казаков-повстанцев Тимофей Григорьевич Мясников на допросе 9 мая 1774 г. в Оренбургской секретной комиссии показал, что после вступления в Бердскую слободу Пугачев поселился в доме казака Ситникова и «покой у него был обит вместо обоев шумихою»^{118}. А шумихой в разговорном обиходе XVIII–XIX вв. называлось сусальное золото – тончайшая бумага (или пленка) золотистого цвета, изготовленная из двусернистого олова^{119}. Удалось установить обстоятельства появления золотой бумаги – шумихи в стане Пугачева. В конце октября 1773 г. повстанцы задержали под Орской крепостью бухарский торговый караван и пригнали его в Берду. Среди захваченных товаров (меха, чай, хлопчатая бумага, серебро и др.) было до двух десятков ящиков шумихи. Часть ее была взята для оклейки избы Ситникова, а 17 ящиков вместе с другими товарами Пугачев продал за 2300 руб. татарскому купцу Мусе Улееву, которые и хранились в его доме в Каргалинской (Сеитовой/ слободе. В начале апреля 1774 г., вскоре после отступления Пугачева из-под Оренбурга на уральские заводы, Муса У леев был арестован, а найденные у него товары отобраны и перевезены в Оренбург, где и сданы в пограничную таможню^{120}.

Пушкин, сообщая в «Капитанской дочке» о золотой бумаге (шумихе), украшавшей стены «дворца» Пугачева, опирался, как видно из сказанного, на достоверный исторический факт^{121}, сообщенный ему, видимо, Карпом Ситниковым, который основывался в этом случае либо на воспоминаниях детства, либо на рассказе своего отца Константина Ситникова.

Много времени заняли поиски биографических материалов о Константине Ситникове. Предстояло прежде всего найти ответ на вопрос: принимал ли он участие в Пугачевском восстании?

Просмотр 14 фолиантов с документами Оренбургской губернской канцелярии за 1772–1775 гг. (дела канцелярии губернатора И. А. Рейнсдорпа) в ЦГАДА^{122} не дал сведений о Ситникове. К тому же привело изучение материалов Секретной экспедиции Военной коллегии и военно-походных канцелярий генералов А. И. Бибикова, П. М. Голицына и Ф. Ф. Щербатова за 1773–1774 гг., хранящихся в ЦГВИА^{123}. Были просмотрены десятки протоколов показаний пленных пугачевцев в делах Оренбургской секретной комиссии за 1774 г.^{124}, где хотя и па-шлись допросы нескольких бердских казаков, однако и среди них не было свидетельств о Константине Ситникове. А может быть он и не был пугачевцем, а его имя причастно к восстанию лишь только тем, что принадлежавший ему дом стал «дворцом» Пугачева? Но даже если бы это предположение оказалось верным, поиски биографических данных о Ситникове (даты жизни, прохождение службы и др.) следовало продолжить. И настойчивые поиски вознаградились находкой документов, устанавливающих участие Ситникова в Пугачевском движении.

В материалах Оренбургской секретной комиссии сохранился «Список важных колодников»^{125}, в котором с октября 1773 г. губернская канцелярия в Оренбурге фиксировала данные о захваченных в плен, а также о явившихся с повинной пугачевцах. В списке начиная с 23 марта 1774 г., с того дня, в который Пугачев оставил Бердскую слободу, стали встречаться имена бердских казаков, пригнанных под конвоем в Оренбург и заключенных в городской острог. 23 марта в список внесены, в частности, бердские казаки: урядник Андрей Белоглазов, рядовые Яков Перов, Николай Копытин, Дмитрий Тумин, Трофим Блинов; 25 марта – Иван Черемухин, Яков Блинов; 27 марта – Дмитрий Цаплин и т. д.^{126} И вот, наконец, на обороте л. 56 списка запись № 292, сообщающая, что 3 мая 1774 г. в оренбургский острог был заключен «бердинской казак Костентин Ситников», который «прислан от подполковника Могутова, пойманной при разбитии злодейской толпы неподалеку от Переволоцкой крепости, на степи, которой показал, что он на приступах к здешнему городу и на сражениях с высылаемыми отсель командами обще с протчими разбойниками был»^{127}. Судя по этой предельно скупой записи, Константин Ситников^[29]принимал активное участие в боевых операциях пугачевцев под Оренбургом. Он оставался в рядах восставших и после того, как Пугачев, разбитый в битве под Сакмарским городком, отступил на уральские заводы. Лишь месяц спустя после этого карателям удалось захватить в плен Ситникова и группу его товарищей в стычке у Переволоцкой крепости, причем взяли их с оружием в руках. Секретная комиссия, прибывшая в Оренбург 5 мая, не допрашивала Ситникова (как и многих других рядовых пугачевцев), удовлетворившись показаниями, сделанными им 3 мая при заключении в тюрьму, а потом вынесла по ним свое определение о наказании.

В материалах секретной комиссии сохранилось особое дело, в котором собраны ее определения с мая по август 1774 г. При его просмотре найдено определение от 26 мая, по которому решено было «берденских казаков Анисима Трифонова, Емельяна Белова, Егора Полумеркова, Семена Кононова, Костянтина Ситникова и Егора Белоглазова» за то, что они, «дав себя обмануть» Пугачеву, почитали его «истипным государем и слепо повиновались» его повелениям, «пересечь всех при комиссии плетьми нещадно, и потом из-под караула всех освободить, и дав им от комиссии билеты, велеть явиться служащим по командам, а неслужащим в своих жительствах, немедленно»^{128}. После экзекуции, которая производилась, как было заведено в секретной комиссии, сразу же по вынесении приговора, Ситников вместе с другими казаками-пугачевцами возвратился в Бердскую слободу.

Обнаружение документов, указывающих на участие Константина Ситникова в Пугачевском восстании, означало то, что решена пока лишь часть задачи по воссозданию его жизненного пути. Надлежало установить другие факты его биографии.

Учитывая то, что Ситников к началу Пугачевского движения уже состоял на казачьей службе, а она в то время начиналась с 18 лет, следовало предпринять поиски поименных переписей Оренбургского казачьего войска (куда входили и казаки Бердской слободы). за 1760-е и 1770-е годы. С этой целью были просмотрены описи и дела ряда фондов ЦГВИА, связанных с управлением казачьими войсками, в частности, материалы Казачьей экспедиции Военной коллегии, коллекции дел по другим подразделениям коллегии, бумаги фонда вице-президента коллегии Г. А. Потемкина (он с 1774 г. был шефом казачьих войск) и др. Нашлись переписи Яицкого казачьего войска за 1772, 1774 и 1776 гг.^{129}, но, к сожалению, по Оренбургскому казачьему войску подобных переписей в ЦГВИА не оказалось. Была предпринята попытка найти сведения о Ситникове в периодически составлявшихся в XVIII–XIX вв, ревизских переписях населения Российской империи, учитывавших также и казачество. Но, как выяснилось при обращении в архивы, переписей населения по Бердской слободе за XVIII в. не сохранилось, а в данных VII (1816 г.) и VIII (1834 г.) ревизий по этой слободе Константин Ситников не упоминается^{130}.

Неудача в архивных розысках списков Оренбургского казачьего войска и в ревизских переписях казаков Бердской слободы не остановила работы по выявлению источников для биографии Константина Ситникова. Решено было просмотреть описи и дела тех фондов ЦГВИА, в которых могли встретиться документы, содержащие сведения об Оренбургском казачьем войске. На одной из последних страниц описи дел канцелярии шефа казачьих войск генерал-фельдмаршала Г. А. Потемкина учтено дело № 305 за 1791 г., в котором, судя по заголовку, находятся формулярные списки старшин Донского, Черноморского, Терского, Астраханского, Сибирского, Уральского и Оренбургского казачьих войск. Особых надежд на то, что в деле найдутся какие-либо данные о Ситникове, не было. Ведь хорошо известно, что формулярные (послужные) списки составлялись на лиц, состоявших в старшинских (офицерских) казачьих чинах. Мог ли бывший пугачевец выслужиться до таких чинов? С другой стороны, со времени Пугачевского восстания прошло уже почти два десятка лет, всякое могло быть. В общем дело заслуживало внимания.

Объемистая архивная папка содержит сотни графленых листов грубой голубоватой бумаги. А вот и формулярный список старшин Оренбургского казачьего войска, присланный в канцелярию Г. А. Потемкина оренбургским губернатором А. А. Пеутлингом при рапорте от 19 февраля 1791 г. Список начинается с записей о старшинах, служивших в самом Оренбурге, вслед за ними сообщаются сведения о старшинах казачьих команд различных крепостей, слобод и станиц Оренбургской губернии. А вот, наконец, и интересующий нас текст: «Станичные по Сакмаре реке в Бердской слободе» и далее следуют служебные данные об атамане бердских казаков Петре Харитонове, а несколькими строками ниже – подробные биографические сведения о хорунжем Константине Ситникове. Из них видно, что ему в 1791 г. исполнился 41 год и, следовательно, родился он в 1750 г. Происходил он, как сказано в списке, «из казачьих детей». Вступил в службу 27 ноября 1767 г.; семь лет спустя, 2 сентября 1774 г., произведен в капралы, что состоялось по приказу войскового атамана полковника В. И. Могутова. Любопытно, что Ситников определен в капралы всего лишь три месяца спустя после того, как был нещадно высечен плетьми за участие в Пугачевском восстании. Назначение недавнего пугачевца в унтер-офицерский чин объясняется, вероятно, тем, что служившие в Бердской слободе казачьи офицеры разжалованы были в 1774 г. Оренбургской секретной комиссией в рядовые за их приверженность Пугачеву, а на вакантные офицерские чины из-за недостатка подходящих кандидатур пришлось выдвинуть рядовых казаков.

29 марта 1780 г. приказом войскового атамана Д. Кирсанова капрал Ситников произведен в следующий чин, стал урядником, а десять лет спустя, 12 февраля 1790 г., назначен хорунжим, получив этот чин по распоряжению губернатора Пеутлинга. Далее из списка выясняется, что Ситников «грамоте читать и писать не умеет». На вопрос девятой графы «Во время службы в походах и на баталиях находился ли и в которое время» сказано: «Не бывал», что, как мы знаем, не соответствовало истине. Но ведь не стали бы и писать в формулярном списке, что Ситников «в походах и на баталиях находился», будучи на службе у Пугачева. Эта страница биографии Ситникова была предана забвению. Более того, на вопрос десятой графы «достоин» ли он «к повышению» в чине отвечено: «Достоин»^{131}. В этой аттестации – признание деловых способностей Ситникова, который, невзирая на его «пугачевское» прошлое, смог выслужиться до хорунжего (чин, отнесенный к XIII классу по «Табели о рангах») и даже считался достойным к производству в очередной чин в сотники.

Последующие факты биографии Ситникова (после 1791 г.) можно было установить путем выявления новых, более поздних по времени формулярных списков о его службе. И такие списки нашлись в фондах ЦГВИА: за февраль, август и декабрь 1792 г. – в делах Казачьей экспедиции Военной коллегии^{132} и среди документов канцелярии вице-президента Военной коллегии генерал-аншефа И. И. Салтыкова^{133}, за январь 1795 г. – в материалах той же Казачьей экспедиции^{134}. Следует, впрочем, отметить, что списки эти не указывают особых перемен в службе Ситникова, дублируя в основном данные списка 1791 г.; правда, список 1795 г. сообщает об участии Ситникова «в линейной службе» – охране пограничной укрепленной линии по р. Урал. Ситников, как и прежде, аттестуется начальством достойным к повышению в следующий чин.