Текст книги "Всемирный следопыт, 1928 № 10"

Автор книги: Редьярд Джозеф Киплинг

Соавторы: Николай Шпанов,Александр Линевский,Ричард Коннел,А. Смирнов,Владимир Ветов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

С головы буйвола Джонни внимательно оглядывал окрестность, но нигде не мог найти признака человеческого жилья.

_{С головы буйвола Джонни внимательно оглядывал окрестность…}

Почувствовав голод, Джонни отыскал свободное местечко на голове буйвола, набрал сухих веток, зажег своей примитивной зажигалкой костер и испек несколько яиц.

VI. Прощание с друзьями-животными.

В монастыре пунди царило небывалое волнение: два неожиданных известия вывели из равновесия обычно спокойных монахов.

Во-первых, от магараджи[12]12
  Магараджа – высший титул князей, жрецов и должностных лиц в Индии.


[Закрыть]) из Хатманду было получено сообщение, что ему пришлось уступить настояниям английских властей, и в монастырь для производства обыска будет послан отряд туземных войск в сопровождении правительственных чиновников-англичан. Экспедицией будет руководить сам магараджа.

Второе известие пришло из «рая» зверей. Принес его старик-отшельник, больше тридцати лет проведший в горах.

В ответ на взволнованные расспросы старик сообщил следующее:

– Вчера вечером я взобрался на выступ высокой скалы, желая взглянуть на бога зверей. Заметив над статуей облачко дыма, я сперва подумал, что это туман, но когда взошло солнце, убедился, что это дым от костра. Преодолевая великие трудности, подвергаясь нападениям диких зверей, я, наконец, достиг места, где находилась статуя, и моим глазам представилась невероятная картина… Бог зверей произвел на свет сына в образе человека, который царит теперь над зверями. Я поспешил в монастырь, чтобы возвестить вам это чудо… – дрожащим от волнения голосом закончил свой рассказ старик.

Жрецы совершали длительные богослужения. Они обожествили белого человека, над которым лесные звери отказались творить свой суд и которого признали своим владыкой…

* * *

К моменту прибытия экспедиции во внешнем дворе собрались все обитатели монастыря.

После длительных традиционных приветствий магараджа сообщил верховному жрецу о цели своего приезда и потребовал освобождения зверолова.

Верховный жрец в цветистых выражениях признал основательность обвинения, но выразил сожаление по поводу невозможности немедленной выдачи пленника, отправленного четыре месяца назад в заповедник.

На следующий день отряд, к которому присоединились жрецы и монахи, тронулся в путь. После четырехдневного перехода процессия подошла к месту, где находился потайной вход в звериный «рай». Через узкое, замаскированное камнями и стволами деревьев, отверстие в скале монахи гуськом проникли в заповедник; за ними последовали все остальные.

Преодолевая тяжелые препятствия, экспедиция пробиралась через горы и девственные леса. Тигры, пантеры и медведи нападали на людей, и монахи пунди с болью в сердце смотрели, как офицеры убивали одно животное за другим. При приближении людей звери разбегались во все стороны; тем не менее, участники экспедиции все время находились в напряженном ожидании неприятных сюрпризов.

На английского капитана Фрацера внезапно бросилась спрятавшаяся в густой листве пантера и порядком изувечила его, так что ему пришлось продолжать путь на носилках.

На пятый день экспедиция достигла возвышенности, с которой Джонни впервые увидел гигантскую статую. Воздух, несмотря на палящий зной, был ясен и прозрачен. На горизонте виднелись перистые облачка; из долин, подобно прозрачному вуалю, поднимался утренний туман.

Жрецы, монахи, офицеры и солдаты с восхищением наблюдали величественное пробуждение природы. Затем все, как по сигналу, устремились к краю скалы.

Заглянув вниз, пунди с громким воплем упали на землю…

Удивленные поведением монахов, офицеры бросили взгляд в долину. Колоссальная статуя производила внушительное впечатление. В полевые бинокли офицеры увидели большое скопище зверей. Там были антилопы всех видов, десятки диких собак, медведи, целое стадо буйволов и множество мелких животных.

Офицеры сперва решили, что вид каменного бога и окружавших его зверей побудил монахов пасть с молитвой на колени. Но вскоре они поняли свою ошибку.

Полковник схватил Миллера за руку и, протягивая ему бинокль, закричал:

– Там – человек, смотрите, смотрите!..

Миллер и другие теперь также заметили человеческую фигуру, сидевшую на буйволе в самой гуще стада и размахивавшую бичом.

Это был Джонни Кильберн.

За время своего пребывания в заповеднике Джонни приручил немало животных. Все его попытки выбраться из «рая» зверей потерпели неудачу. Отвесные скалы и непроходимые чащи лесов преграждали путь. В конце-концов Джонни примирился со своей участью, но все же не переставал надеяться на избавление.

Одежда Джонни разорвалась в клочья, и он заменил ее шкурами животных, а шляпу сплел себе из стеблей цветов и трав…

Когда отряд появился на скале, доминировавшей над долиной, животные стали проявлять странное беспокойство, и Джонни решил, что происходит что-то необычайное.

Взглянув вверх, он увидал людей, теснившихся у скалы, и понял, что спасение близко…

Через два часа экспедиция показалась у входа в долину. Джонни стоило большого труда сдерживать животных. Его голос разносился далеко, когда он обращался к животным, подражая звукам, которыми они объяснялись между собой…

Старые медведи послушались приказания и остались в пещере, но медвежатам Джонни разрешил сопровождать себя вместе с собаками. Обезьяны кинулись на скалы и оттуда встретили гостей каскадом ругательств. Антилопы остались у подножья статуи и испуганными глазами смотрели на офицеров и солдат. Птичьи стаи взвились ввысь, громко хлопая крыльями.

Джонни верхом на буйволе двинулся навстречу экспедиции. Собаки, рыча и скаля зубы, бежали за ним. Размахивая бичом, Джонни едва сдерживал разъяренную свору. Медвежата, изрядно выросшие за четыре месяца, неуклюжей рысцой направились в сторону офицеров.

Лейтенант поднял ружье.

– Не стреляйте, не стреляйте! – крикнул Джонни. – Животные не тронут вас.

Жрецы и монахи снова упали на колени…

Джонни с удивлением разглядывал поклонявшихся ему монахов. Он понял, что эти исступленные фанатики считали его «божеством» благодаря той власти, которую он приобрел над животными.

Странное чувство, близкое к испугу, охватило молодого зверолова. Месяцами ждал он освобождения из плена, и вот теперь, когда желанная минута наступала, сердце его болезненно сжалось при мысли о том, что ему придется покинуть своих друзей-животных.

За эти месяцы Джонни близко изучил и полюбил доверившихся ему зверей.

* * *

Перед тем, как отправиться в путь, Джонни в последний раз взобрался на статую и посмотрел вниз, на долину. Там паслось лишь несколько антилоп. Молодой зверолов троекратно пронзительно свистнул. На его зов вокруг статуи собралась стая собак. Когда он спустился к подножию статуи и двинулся в путь, собаки долго провожали своего хозяина…

ЗА БАЙКАЛЬСКИМ ОМУЛЕМ

Рассказ В. Ветова　

(Окончание)

V. В лагере рыбаков.

Ласково встретил нас древний Байкал, когда мы с Панфилом выбрались из узкой речной протоки «Игнатихи» на светлый простор великого озера. На западе в утренней дымке неопределенно вырисовывались прозрачные бледно-розовые горы. На севере чуть заметно серелась тонкая полоска плоского луга с высокими стогами сена, которые как будто торчали прямо из воды. На востоке, за близким болотистым берегом, поднималась холмистая гряда, поросшая древним черным лесом, и далеко за нею высились снежные вершины фиолетовых гор Хамар-Дабана. На юг Байкалу не было конца, и его чистые воды сливались с небесами. Трудно было сказать, где здесь кончалась вода и где начиналось небо. Здесь видна была только Бода, только небо – «славное море, священный Байкал!»

Радостно было вырваться сюда из тесных извилистых протоков мутной реки Селенги.

Утренняя прохлада бодрила. Вкусно пахло водой. Охватывала радость жизни. Я чувствовал, точно сделался сильнее. Хотелось улыбаться. Появился небывалый прилив бодрости и энергии. Я пересел на весла, и казалось немыслимым, чтобы я мог устать, – так прекрасен был тихий Байкал. Прекрасна была его студеная вода, такая чистая, прозрачная, не то сапфировая, не то изумрудная.

Летели большие стаи громадных, неуклюжих черных бакланов. В стороне быстрыми черными точками мелькали дикие утки, проносившиеся над самой водой.

– Эй, парень, наладь ружье… убей баклана, – приставал ко мне Панфил. – Баклан – чорт, за смерть его тебе сорок грехов простится. Баклан омулей жрет; он всем хищникам хищник… Гляди, верных варнаков на Селенгу за омулями понесло… Бей, бей их… что сомневаешься!

Панфил совал мне в руки централку. Тяжело налетела стая кривоносых, громадных черных птиц. Я стрельнул мелкой картечью. Один из хищников на мгновенье задержался на воздухе и, кувыркаясь, шлепнулся в воду.

– Спасибо тебе… Спасибо, парень! Вот это – доброе дело, – ликовал Панфил.

Мы вытащили из воды убитую птицу. Она была черная с зеленоватым отливом, с длинным загнутым желтым клювом. Громадная пасть баклана свободно могла поглотить полуторафунтового омуля. Панфил достал нож и распорол птице живот.

– Смотри! – проговорил он и неистово начал трясти убитую птицу.

Из вспоротого бакланьего брюха посыпались в лодку окуни. Они были цельные, несмятые и непереваренные. Я насчитал шестнадцать окунечков; некоторые из них были довольно крупные.

Часа два шли мы вдоль берега на веслах, поминутно вспугивая дичь.

– Исток… – проговорил Панфил, указывая рукой по направлению к берегу.

Мы проходили между двух плоских островков. Один из них казался белым от множества чаек, приютившихся на нем.

– «Чаячий остров», – назвал Панфил. – Тут всегда чайка держится, а другой остров – «Бабья Корга».

За островами на берегу виднелось раскинувшееся на холмике большое селение Исток. На лугу показались белые палатки и дым от костров. Я приналег на весла, и через полчаса наша двугребка входила в узкую, но глубокую речку Исток.

У обоих берегов стояло множество больших и высокобортных сетовых лодок. На берегу расположился лагерь рыбаков. Сушились паруса, сети; валялись омулевые боченки, так называемые лагуны. Над дымящимися кострами висели на таганах большие закопченные чайники.

Наше прибытие вызвало оживление. Нас тотчас же окружила толпа. Панфил был здесь сбоим человеком. Русские и бурятские рыбаки, собравшиеся сюда из далеких селений, хорошо знали деда Панфила и, повидимому, любили его. То одна, то другая группа приглашала его к костру угоститься чаем и омулевой ухой. Отрекомендованный Панфилом как человек, приехавший из Москвы, я вызвал у рыбаков большой интерес. Через каких-нибудь десять минут я сидел, окруженный рыбаками, в своеобразной палатке из квадратного паруса. Меня угощали дивной ухой. Перед палаткой для меня пекли над костром свежего омуля, в которого была просунута палочка. Молодая девка в красной кофте ловко поворачивала на палке сырую рыбу, с которой беспрестанно капал растопленный жир. Когда рыба окончательно зарумянилась, я с наслаждением принялся за нее и должен был сознаться, что более вкусного блюда мне не приходилось есть.

Рыбаки смотрели на меня, как на какое-то чудо, – так невероятна была им мысль, что я мог приехать к ним из Москвы. Про этот город они слыхали много диковинного и теперь засыпали меня вопросами. Я в свою очередь расспрашивал рыбаков.

Оказалось, что я попал сюда во-время. Был конец промысла, и через два дня наступал запрет ловли омуля в море.

Из бесед с рыбаками я выяснил, что они разделены на самостоятельные артели. Каждая артель в 8 —10 человек имеет сетовую лодку, которая в большинстве случаев принадлежит башлыку, пользующемуся в артели двумя паями и являющемуся начальником артели, которая слушается его беспрекословно. Каждый пай определяется минимум в полсотни саженей сети и три рубля деньгами. Омуля ловят ночью на середке Байкала сетями до двух верст длины. Сети сделаны из тончайшей мережи светло-зеленого цвета. Благодаря необыкновенной прозрачности байкальской воды омуля можно ловить только такими сетями и притом только ночью. Днем он вовсе не попадается в сети.

Одна из русских рыбачьих артелей с большой охотой согласилась взять меня с собой на лов, при чем меня предупредили, что с непривычки я могу «угореть», так как на середке моря сильно качает. Наевшись и напившись из плоской деревянной чашечки плиточного чая, я завалился спать, дабы набраться бодрости к предстоящей ночи на Байкале.

VI. Лов омуля на Байкале.

Проснулся я в пятом часу дня. В лагере было оживление. Лодки готовились к выходу в море. Башлыки деловито распоряжались у своих лодок. Рыбаки ловко подбирали и укладывали длинные сети с привязанными к ним поплавками и грузилами. Укладывались и связывались паруса; девки таскали хворост на лодки. Работа шла привычно, без ругани, без суеты.

Наш башлык, крепкий рыбак, лет тридцати пяти, с строгим красивым загорелым лицом, указал мне место на высокой куче сложенной сети. Сам он встал на крытой корме у рулевых весел. Рыбаки разместились на высоких скамейках. Каждый из них, в том числе и молодая девка в красной кофте, взял по длинному тяжелому веслу.

Мы тихонько выбрались из узкой речки и вышли на веслах в мелкий заливчик. Такие заливы тут называют «сорами»; повидимому, это название происходит от множества водорослей, буквально засоряющих эти мелкие воды.

Пройдя «Чаячий остров», мы очутились в море, и порядочный ветерок с северо-востока, так называемый «баргузин», сразу дал себя знать. Появилась крутая волна, и башлык приказал убрать весла. Рыбаки подняли громадный квадратный парус, который тотчас же вздулся крутым барабаном и забрал ветер. Скрипнула прочная мачта, и высокая лодка, сильно раскачиваясь и немного кренясь, ходко понеслась вперед, прыгая на волнах. В версте от нас за нами выходила в море вся рыбачья флотилия. Все лодки шли кучей, напоминая стаю чаек. Их ослепительно белые паруса, освещенные косыми лучами солнца, четко выделялись на густой синеве волн.

_{Лодка, сильно раскачиваясь и немного кренясь, понеслась вперед…}

Налетали рокочущие валы, холодными брызгами обдавая смуглых людей. Лодка высоко вздымалась кверху и стремительно скатывалась вниз, зарываясь носим в жуткий промежуток между волн.

Рыбаки перешучивались. Мне делалось весело и с непривычки немного жутко. – Ну как, еще не угорел? – улыбаясь, спросил меня башлык. – А то заваливайся спать: сном можно угар отшибить…

Я поблагодарил за совет. Тошноты я не чувствовал. Лишь немного кружилась голова.

Далеко в стороне показалась белая церковь. Казалось, что ее колокольня вылезала прямо из воды.

– Село Посольск, – пояснил башлык. – Эй, брось намерник! – крикнул он рыбаку.

Рыбак кинул вперед носа гирю с привязанной к ней бечевкой. Все следили за результатами.

– Сорок сажень, – проговорил рыбак.

– Мало!.. Придется еще малость пройти…

Солнце село, и дальние горы на западе вдруг сделались совсем близкими и темными, как чернила. Байкал потускнел, переливаясь тонами перламутра. Как часто менял он свой цвет в течение дня!..

Через полчаса снова бросили лот. Гиря не достала дна. Мы плыли над бездной[13]13
  Глубина Байкала огромна и местами доходит до двух километров, превышая глубину Северного Ледовитого океана. На глубине в 500 метров здесь уже встречается глубоководная рыба голомянка, которая лопается, как только попадает в верхние слои воды.


[Закрыть]). Башлык тотчас же приказал убрать парус, и рыбаки приготовились закидывать сети.

Прежде всего бросили «маяк», то-есть по просту высокий буек, напоминавший метлу, прикрепленную к деревянной крестовине, плавающей на воде. В случае обрыва сети высокая метла издали могла указать ее местонахождение. От буйка начиналась сеть, которую два рыбака принялись сбрасывать в воду ловкими, привычными движениями. Покуда они занимались этим делом, другие то-и-дело поливали сложенную в лодке сеть водой из ковша. Башлык пояснил мне, что это необходимо, дабы сеть сделалась тяжелее, иначе в момент выбрасывания тонкую и легкую сеть будет ветром прижимать к борту лодки. Еще два рыбака и девка тихонько гребли, и лодка медленно подвигалась вперед.

Закидывание сети в 800 саженей заняло порядочно времени. С этой работой покончили, когда уже наступила темная ночь. Конец сети на длинной веревке привязали к корме, и башлык объявил, что вся работа закончена до утра. Девка развела костер на дне лодки, где была навалена земля. Укрепив таган, она зачерпнула в чайник чистой байкальской водицы и принялась кипятить чай. Рыбаки оделись теплее и собрались у костра. От света костра небо сделалось совсем черным. Черной стала и рокочущая под ними вода. Загорелые обветренные лица рыбаков, ярко освещенные красным пламенем, резко выделялись из окружающего мрака, и казалось, что лица людей светятся сами собой и излучают свет. Где-то далеко-далеко в беспроглядной темноте едва заметно мелькали красные огоньки – то на других сетевых лодках молодые девки кипятили чай своим рыбакам на середке Байкала. Притихший было ветер подул с новой силой; опять разгулялись могучие валы, и наша лодка, отдавшаяся на произвол баргузина, никем не управляемая, понеслась неведомо куда, волоча за собой тонкую сеть в две версты. Куда неслись мы, окутанные черным рокочущим мраком, – до этого никому не было дела. Мы пили горячий чай из плоских деревянных чашечек, скорее напоминавших пепельницы.

Полная беззаботность рыбаков, отсутствие в них какой бы то ни было тревоги или хотя бы интереса к тому, куда их теперь несло, – поражали меня. Я спросил:

– Куда принесет нас к утру?

– А кто его знает… – беззаботно ответил башлык. – Как ветер будет дуть. Вот утром увидим.

– А далеко ли вообще за ночь лодку отнесет?

– Всякое бывает… Другой раз за ночь такая непогода на море поднимется, что по двое, а то и по трое суток мы по волнам носимся и к берегу пристать никак не можем, пока ветер не уляжется… всякое бывает…

– А бывает, чтобы рыбаки и вовсе не возвращались?

– Эка спросил!.. И это бывает… только редко. Нонешний год такого еще не было. Летошний год, правда, две лодки погибли.

– И что же, никто из рыбаков на берег не вернулся?

– Зачем… все на берег вернулись… только не живыми, а мертвыми.

– Байкал утопленников не принимает, – вставил худощавый рыбак с острым носом, отхлебывая чай. – Байкал всякую дрянь и мертвечину земле отдает. Наше море, можно сказать, только золото в себя принимает, а прочее отдает.

– И вас тоже по трое суток носило по морю? – спросил я.

– Ну, а как же! – улыбнулся башлык. – Ежели бурей к тому берегу понесет, там пристать невозможно, потому там скалы прямо из воды торчат. Там лодку враз разобьет… Да ежели крепкий култук задует, тогда уж на веслах держимся, покуда сил хватает или же култук не замрет.

Башлык замолчал и, словно, чтобы успокоить меня, добавил:

– Лодки у нас стойкие, высокие. Как их ни мотает, как ни вертит, а все не опрокидываются, разве уж до краев воды зачерпнут… Только это редко бывает. Мы в бурю не выходим.

Рыбаки молчали и сосредоточенно похлебывали чай.

– Кто омуля не ловил – тот смерти не видал, – снова заговорил башлык, набивая трубку. – Хоть и сладок омуль, и жирен, и деньги за него дают хорошие, а кровавый он… смертельный, даже можно сказать…

– Это почему же?

– Ты, чай, с Панфилом сюда прибыл?.. Говорил он тебе, как они его на Селенге добывают?.. И на Селенге люди через омуля от хищности гибнут, и здесь в море каждый из нас смерть не раз повидал… а между прочим мы ловим по закону… Мы не хищничаем.

– И не страшно вам?

– Привычка…

Рыбаки ложились спать на дно лодки накрываясь полушубками.

– Ложись тут, – зевая, указал мне башлык на середину лодки.

Я лег, как и остальные, на дно поперек судна. Высокие борта хорошо защищали от ветра, но поза была не из удобных. Борта лодки, суживавшиеся ближе ко дну, препятствовали выпрямиться, и приходилось принимать скрюченное положение. Казалось, что так заснуть невозможно, и я долго лежал на спине, смотря в черное небо, мерцавшее бесчисленными звездами. Странная получалась игра этих звезд!..

Крутая волна высоко поднимала нос лодки, и в этот миг во всей своей красе с кормы показывалась Большая Медведица. В следующее мгновение стремительно опускался нос, и тогда Большая Медведица целиком исчезала за поднявшейся кверху кормой. На мгновение была видна лишь одна яркая Полярная Звезда, но тут снова нос лодки начинал карабкаться на волну, и все созвездие опять выскакивало из-за опустившейся кормы. Тогда казалось, что лодка стоит неподвижно, а небо и звезды ходят ходуном… Так длилось без конца, и когда все рыбаки уже давно храпели под полушубками, Большая Медведица все кувыркалась и прыгала по черному небу…

Мне стало неприятно, и я повернулся набок. Тут оказалось, что мое ухо приложено к самому дну. Гулко стукала в ухо волна, ударявшаяся в досчатое дно, а через 2–3 секунды тихонько хлюпало под кормой: бух-хлюп… бух-хлюп… и после небольшой паузы – снова громкое «бух» и тихое «хлюп»…

Храп рыбаков раздражал. «Как могут они спать в этой чортовой лодке?»– спрашивал я себя… – «Привычка»… – как бы слышался мне в ответ зевающий голос башлыка.

Я пробовал вдуматься в наше положение…

Середка Байкала… Девять человек спят над водной бездной, быть может, в версту глубиной. Узкая полоска из тонких кедровых досок отделяет жизни девяти людей от черной рокочущей бездны. Где-то, глубоко под нами в черной воде – своя жизнь. Там плавают красивые серебряные рыбы – «смертельные, кровавые омули»… Девять рыбаков – странные люди. Они спят безмятежным сном, а неумолимый, холодный баргузин несет спящих чорт знает куда, быть может, прямо на скалы… на смерть… Что, если сейчас поднимется буря?.. Может быть, она уже началась, отчего волны сильнее стали стучать в досчатое дно?..

Несутся спящие люди с развернувшейся за ними сетью по дикому, бурливому морю, раскинувшемуся на 670 верст с юга на север и на десятки верст с запада на восток… Как могут люди так безмятежно и крепко спать?

«Привычка» – снова как бы слышится мне зевающий голос башлыка.

«Привычка»… Какая простая и великая это вещь… Привычка… Надо запомнить: «Смертельная, кровавая рыба»… но, «привычка»…

Мысль окончательно перепуталась и оборвалась. Я тоже привык и заснул.

VII. «Кровавая» рыба.

Громкие окрики башлыка разбудили меня. Было чертовски холодно. Ветер неприятно холодил, лицо, согревшееся было от сна. Восток чуть заметно алел, а над водой повис сырой, прозрачный туман. Качало…

Рыбаки быстро вставали. Часть садилась на весла; другая часть разместилась в середке, чтобы вытаскивать сеть.

– Табань, – скомандовал башлык.

Заработали весла, и лодка медленно двинулась кормою вперед навстречу волне. Два рыбака перегнулись за борт к волнующейся воде и начали вытаскивать отяжелевшую, мокрую сеть, передвигая ее двум другим рыбакам, которые ловко укладывали ее в кучи.

_{Два рыбака перегнулись за борт к волнующейся воде начали вытаскивать сеть…}

Первая полсотня саженей оказалась пустой. Но вот в сетях блеснуло что-то серебряное, и в руках рыбака вяло затрепетала красивая рыба длинной узкой формы с живыми желтоватыми глазами.

Еще десяток саженей, и в сети сразу попалось четыре серебряных омуля прекрасной формы. Они запутались один рядом с другим. Омули были удивительно смирны и вялы. Выброшенные в лодку, они почти не трепыхались..

Так вот она какая, «кровавая» смертельная рыба!

Я взял холодного живого омуля в руки. Небольшая красивая рыбка. И из-за нее-то люди рисковали жизнью, шли на преступления! Из-за нее гибли в мутной Селенге и в прозрачном Байкале!..

Лодка задним ходом медленно двигалась вперед. Омули попадались пачками. Глядишь, 20–30 саженей – ни одного и потом сразу пяток или десяток. Почти все рыбы были фунта на полтора; редко попадались крупнее, на 3–4 фунта. Такие экземпляры откладывались в сторону.

Процесс вытаскивания сети разочаровал меня. Я почему-то представлял себе, что сеть будет рваться от множества трепещущей рыбы. На самом же деле мы вытащили с версту сети, а в лодке лежала небольшая кучка омулей, не более сотни штук.

Работа шла очень медленно. Утренний холод пронизывал. Привычные руки рыбаков, вытаскивающих мокрую сеть, – и те посинели от холода.

Во вторую половину сети попалось несколько более рыбы, но все же, когда мы, наконец, добрались до плавающего маяка, обозначавшего конец сети, омулей в лодке лежало не более двухсот пятидесяти штук, попавшихся на протяжении более 800 саженей.

Рыбаки говорили, что улов можно считать хорошим. У них нередко бывали случаи, что за ночь попадалось лишь несколько штук. По их словам, редко выдавались ночи, когда в сеть попадалось до тысячи омулей.

Башлык сказал, что чуть ли не с каждым годом лов падает и что он помнит еще уловы прежних давних лет, несравненно более обильные.

Я заговорил с рыбаками о хищническом промысле на Селенге и указал им на хищничество, как на главную причину падения промыслов на Байкале.

Рыбаки, однако, не хотели соглашаться со мной. Они как бы извиняли хищников, говоря:

– Все люди кушать хотят, а омуль… он переводится сам собою. За ним гоняются не только люди, его жрут и бакланы и нерпы.

Маяк был вытащен. Надо было возвращаться. Все, в том числе и я, совершенно продрогший от холода, сели за весла. Башлык попрежнему встал у руля. Сырой туман все еще висел над Байкалом и берегов нигде не было видно.

Башлык оглянулся по сторонам, скомандовал: «пошел», и взял направление… Чем руководствовался он? Почему он знал, куда направить судно? Компаса у него не было, однако, он, не колеблясь, правил рулем.

Тяжелая лодка с трудом подвигалась против волны ветра. Озябшие рыбаки. дружно налегли на весла. Несмотря на холод, я вспотел уже через полчаса и устал – до того тяжело было длинное неуклюжее весло.

Поднявшееся солнце разом победило туман. Показался далекий берег, в стороне вынырнула церковь Посольска, и я убедился, что башлык с самого начала еще в тумане взял самое верное и точное направление.

25 верст на веслах против ветра и волны – какой это каторжный труд! Минутами мне казалось, что я больше не в силах грести. Ныла спина, руки болели. Недалеко от нас проплыли две ныряющих нерпы. Не будь я так измучен, как живо заинтересовался бы я этими морскими животными, почему-то водящимися здесь в центре великого материка Азии, в 2000 километров от океана. Теперь мне было все равно – я был слишком измучен и выбивался из сил, а проклятое самолюбие не позволяло отстать от рыбаков, привычных к своему делу. Стыдно было и перед молодой девушкой, которая гребла с равнодушием, точно это ей было вовсе не трудно. Уж невдалеке от берега башлык, должно быть, понял, что мне невмоготу. Снисходительно улыбаясь, сменил он меня, а на свое место к рулю поставил остроносого рыбака…

VIII. После лова..

Совсем высоко забралось яркое солнце, когда наша лодка, наконец, пристала к топкому берегу речки Исток. Странно было почувствовать под ногами твердую неподвижную землю после 15-часовой качки на крутых байкальских волнах.

Первым делом все бросились в кусты оправляться, а затем без понуканий, без ругани усталые рыбаки принялись вытаскивать и раскидывать на берегу длиннейшую мокрую сеть.

Мягко загромыхала по топкому лугу высокая двуколка. Толстый рыжебородый мужчина в странной поддевке подъехал к нашей сетовой лодке.

То был частник, купец из Верхнеудинска. Торг был быстрый, без лишних слов, без споров, без клятв и ругательств. На Байкале редко услышишь ругань вообще. Весь улов был сразу же куплен рыжим купцом по 17 копеек за омуля в круг. Рыбу быстро перекидали в двуколку и полили ее сверху водой из ведра. К другим лодкам подъезжали еще двуколки. Тут работали два купца. Сегодняшняя выручка оказалась сносной.

В нашей артели пришлось по 4 рубля с 8 копейками на брата. Деньги тотчас же разошлись по карманам; башлык получил двойной пай. Эта артель оказалась из дельных: она рассчитывалась строго за наличный расчет и не должала купцу, который навез в Исток много товара.

Впрочем, предприимчивый частник не зевал: лишь только его денежки разошлись по карманам, он тут же достал откуда-то увесистый кулек, наполненный заманчивыми произведениями Госспирта. Рыжий тут же продал вино по двойной цене за бутылку, нажив на этой маленькой операции только 100 %. Я заговорил с рыжим дельцом. Оказалось, что на все время летнего промысла он открыл в Истоке свою лавку, где рыбаки могли втридорога купить все, чего бы они только ни пожелали. По словам купца, местный кооперативчик слабо конкурировал с ним. Широкий кредит и расчет «кровавыми омулями», добываемыми тяжелым трудом, – вот в чем заключалась основа коммерции частника из Верхнеудинска. В этом глухом уголке такие вещи были еще возможны.

Я путешествовал по Прибайкалью уже порядочно. Мне необходимо было кое-что закупить, и покуда наша девка готовила завтрак, я отправился в лавку купца, расположенную неподалеку на холме.

На просторном дворе отвратительно пахло портившейся рыбой. На самом припеке сидели четыре молодые девки, нанятые рыжим купцом. Это были «чищалки». Они солили омулей.

Чувство брезгливого отвращения охватило меня. Тошнота подступала к горлу. Девушки сидели, окруженные жирными тухнувшими рыбьими внутренностями. Они работали попарно. Одна брала из кучи омуля, проворно надрезана его острым ножом в двух местах, выкидывала на землю беловатые внутренности, заключенные в жировой мешочек, и отбрасывала икру. Пальцами распластывала она омуля и бросала его соседке. Другая валяла распластанную рыбу в куче грязной соли, насыпанной на доске, и отшвыривала рыбу в другую большую кучу. Еще две девушки укладывали посоленную рыбу в логуны. Руки их, разъеденные солью, гноились. Пальцы были вымазаны омулевым жиром. Девушки сидели прямо на тухнувших рыбьих кишках и пузырях…

До сих пор все, что касалось промысла омуля, представлялось мне в каком-то ореоле поэзии и романтизма. Я видел лишь смельчаков, добывавших красивого омуля среди красот байкальской природы. Отчаянный Панфил, его товарищи-богатыри– неустрашимые воры реки Селенги, наконец, беспечные рыбаки, спавшие на середке черного рокочущего Байкала, – все это была красивая лицевая сторона медали, отмеченная подвигами смелости и бесстрашия… Какой резкий ошеломляющий контраст представляли собой четыре молодые труженицы, вдыхавшие отравленный воздух на душном дворе рыжего частника из Верхнеудинска! Гноящиеся пальцы, разъеденные солью и покрытые собственным гноем пополам с беловатым жиром омуля; платье, вымазанное в вонючих кишках и липкой икре, – вот обратная сторона медали, не кричащая о громких подвигах человеческой смелости!

* * *

Я вернулся к костру. Завтрак был готов. Круговая чаша с вином ходила по рукам и не миновала меня. Рыбаки перешучивались. Взрывы веселого смеха то-и-дело громко раскатывались над зеленым лугом. Таяли во рту вкусные, нежные кусочки испеченного омуля…

Зарумянившийся, испеченный на палочке омулек уже не был ни «смертельным», ни «кровавым»… Он просто был славной, вкусной рыбкой…