Текст книги "Избранное"

Автор книги: Разипурам Нарайан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

Демократия о двух концах

Демократия – самый скучный предмет, я не удивлюсь, если в скором времени возникнет даже такое выражение: «Скучно, как демократия». Не следует, однако, понимать меня в том смысле, будто я принадлежу к сторонникам автократии, олигархии или анархии. Если я говорю, что демократия скучна, то только с точки зрения писательской, а не с какой другой. Я рассматриваю ее только как тему для писателя. Нельзя себе представить менее интересного предмета. Я лично не стану читать даже величайший из литературных шедевров, если обнаружу, что слово «демократия» встречается в нем больше, чем по два раза на странице.

А вот в те времена, когда демократию только придумали, она была, наверно, предметом просто зажигательным. Например, тогда, когда Милль писал о свободе. Однако со временем интерес этот выдохся – точно так же мы сегодня безо всякого интереса относимся к тому обстоятельству, что вода состоит из двух частей водорода и одной части кислорода, хотя в те дни, когда было сделано это открытие, в обществе, наверно, только о нем и разговору было. «Слышали? Воду разложили. Оказывается, она состоит из водорода и кислорода». И всегда находился скептик, который добавлял: «Лично я никогда этому не поверю. Наверняка какое-нибудь жульничество».

Демократия скучна потому, что стала привычкой. Дата предстоящих выборов, избирательная кампания, «Отдадим голоса за нашего кандидата!», голосование, результаты, место в Законодательном собрании-штата, речи, большинство и меньшинство – и так на следующие два, три года, на следующие n лет, покуда не подойдет срок обновить лица в Законодательном собрании штата, как подходит срок обновить растения в горшках на веранде. Вот она привычная, избитая колея, по которой движется демократия, утратившая свежесть новизны. Небольшой подъем, который она переживает в разгар выборов, скоро проходит, и надо ждать когда года три, когда и все пять лет, чтобы пережить его еще раз. Самое интересное время – канун выборов, потому что перед выборами каждый удостаивается визита будущего высокого избранника, который вежливо осведомляется, как мы все поживаем, и доверительно сообщает каждому: «Я целиком и полностью завишу тут от моих друзей и доброжелателей вроде вас, вы уж не подведите меня». Вы и не догадывались, что он так беспомощен и так полагается на вас. Пережить это сладостное чувство собственной значительности простому человеку выпадает не часто. Простой человек обделен. Если бы меня попросили придумать способ оживления демократии, я бы предложил систему голосования в оба конца. Неудовлетворительность, пустота общественной жизни проистекает из одностороннего характера любых выборов. Вы избираете кого-то в какой-то представительный орган, и на том дело кончается. Этого недостаточно. Надо дать людям право удалять избранное лицо из соответствующего представительного органа; кто его туда ввел, тот пусть его оттуда и выводит. Я назвал бы это обратными выборами. Право, стоит серьезно подумать над моим предложением. Нельзя, чтобы подача голоса за человека была подобна опусканию монетки в щель ящика для сбора средств, откуда ее ни при каких обстоятельствах нельзя получить обратно – опустил, и пиши пропало. Гораздо живее пойдет дело, если демократы используют технику обратных выборов. Избранные лица будут все время настороже, как бы их избиратели не устроили им какой-нибудь сюрприз. А те в случае чего могут преспокойно заявить: «К сожалению, вы не совсем оправдали наши ожидания, и мы не можем дольше оставлять вас в таком-то представительном органе. Будьте добры покинуть его». Разработать конкретные формы подобной деятельности я предоставляю специалистам. Не сомневаюсь, что рано или поздно они их придумают, как придумали избирательную урну и возрастной ценз. У меня, например, есть такое предложение – не знаю, может, подойдет. Пусть избирательные бюллетени имеют – оставаясь тайными – определенный девиз, так что в случае надобности совершеннолетний избиратель может подать заявление следующего содержания: «Дорогой сэр. У меня есть все основания раскаиваться в том, что я голосовал за такого-то. Мой бюллетень помечен таким-то девизом. Объявляю вам, что беру свой голос назад в соответствии с принятым нами решением об обратном голосовании. Прошу вернуть мне мой избирательный бюллетень». И место за делегатом будет сохраняться лишь до тех пор, пока его избирательная урна снова не опустеет.

Великая корзина

Надеюсь, что при новых порядках корзина для бумаг получит полное признание и будет пользоваться заслуженным почетом. Ведь это не просто стоящее у вас под столом вместилище для выбрасываемых, ненужных бумаг. «Ненужность» вообще понятие относительное. Сегодняшняя важная бумага завтра становится ненужной. Новым символом времени могла бы служить не клепсидра с истекающей струйкой и не стрелка на циферблате часов, но широкогорлая корзина, в которую уходят все бумаги, обретая на дне ее окончательное равенство. Налоговая ведомость, программа продленного киносеанса, обрывок старого счета, даже письма от друзей и недругов, прочтенные и намотанные на ус, пригласительные карточки, разрисованные и выписанные с таким старанием, – где они оказываются в конце концов?

Мною открыт весьма удобный способ хранения ненужной корреспонденции. Я имею утомительную честь получать письма от людей мне совершенно неизвестных, которые жаждут научить меня, как я должен писать и о чем. Я просматриваю их все самым уважительным образом, но совершенно не имен, возможности на них ответить. И не потому, что не ценю столь превосходные советы и чувства, их продиктовавшие. Просто, когда человек писанием зарабатывает себе на жизнь, он не может обратиться к этому же занятию по окончании рабочего дня. Так что, если писатель не всегда оказывается настолько любезен, чтобы ответить на письмо, это следует извинить психологическими трудностями его профессии. И что же получается? Я прочитываю письмо, посылаю его автору мысленную благодарность и кидаю конверт и его содержимое под стол. Я точно знаю, куда попаду. Благодаря длительной практике моя рука сама чувствует, какое расстояние пролетит, в легком броске сложенный лист бумаги. Мне даже заглядывать под стол не приходится. Перелеты и недолеты, в результате которых бумага оказывается на полу, случаются у меня чрезвычайно редко. Все зависит от природы бросаемого снаряда – от его необычайной плотности, формата или веса, как, например, в случае какого-нибудь опросного листа или каталога. Может показаться неправильным, что подобная судьба постигает самые научные вопросники и анкеты, но, в сущности, ни один здравомыслящий человек не станет против этого возражать. Что же еще с ними делать? С неохотой и сожалением отправляю я их в корзину, спрашивая себя при этом, как иначе мог бы я ими распорядиться. Если я оставлю их на виду у себя на столе, они будут тревожить мою совесть. А я не хочу жить в постоянных муках совести. Убирая с глаз письмо, я снимаю лишнюю тяжесть со своей души и делаю корзину для бумаг стражем моей совести. Бросая письмо в корзинку, я никогда не комкаю его. Я отправляю его туда прямо в конверте со всеми надписями, марками и штемпелями. А свою корзинку для бумаг я почти никогда не опорожняю. Так что, если понадобится, я всегда могу перечитать письмо еще раз. Были случаи, и не столь редкие, когда по трезвом размышлении я вытаскивал выброшенное письмо из корзины и писал на него ответ.

Помимо всех прочих соображений, это ведь вопрос места. Пусть у вас самый просторный кабинет на свете и самый необозримо огромный письменный стол, все равно день ото дня свободное пространство будет сокращаться и неизбежно настанет время, когда, как говорил Шоу, «мертвые вытеснят с земли живых». Не следует обижаться на слово «мертвые». Любое письмо, пролежав неделю, становится мертвым, и тогда все, что вы можете с ним сделать, это засунуть его куда-нибудь подальше. При этом не пострадает ни та, ни эта сторона. За одну неделю дела, представлявшиеся важными и неотложными, оказываются пустячными и никому не нужными. Одни только государственные учреждения собирают огромные запасы бумаг, не ввергая их в исполинские корзинки. Они, видите ли, боятся, что когда-нибудь, в будущем, какие-нибудь из этих бумаг могут понадобиться для справок и ссылок. Но право же, на мой взгляд, чем меньше можно будет получать справок и ссылок по любому вопросу, тем уютнее будет житься в этом мире. Мы оцениваем всякое дело не просто по его настоящему значению, а в зависимости от висящего на нем мертвого груза прошлого.

Думается мне, что более систематическое применение К. для Б. поможет разрешить и проблему перенаселения в целом. Сейчас повсюду ощущается теснота, недостаток места под солнцем, и не только для рода людского, но также и для бумаг и документов. И в этом К. для Б. могла бы оказать человечеству неоценимую помощь.

Корзинка для бумаг – не менее подходящее хранилище также и для плодов внезапно нахлынувшего литературного вдохновения. Для меня есть что-то очень притягательное в холодной непредвзятости, с какой она принимает всякую литературную продукцию. Случалось, я отправлял в нее по нескольку тысяч слов из нового романа – результаты многих дней изнурительного труда; и должен сказать, что ничего, кроме пользы, мне от этого не было. Когда заставишь себя совершить подобный акт, испытываешь ощущение свободы, легкости и садишься вновь за уничтоженную главу с новыми силами и более ясным планом.

Помимо отношения к бумажному изобилию, великая корзина сама по себе стоит того, чтобы ее приобрести. Она – прекраснейшее из всех творений рук человеческих. В ней есть симметрия, есть стройность, есть гармония и человечность. И она заслуживает более видного места, чем темное и мрачное подстолье.

О знании

Знать мало – опасно, всякий это знает; но опасно также знать много и знать лишнее. Одна из величайших наших оплошностей состоит в том, что мы не определили границ желательного знания, не выработали мерила для точного исчисления наших умственных способностей. Настало время пересмотреть все наши представления касательно восприятия знаний и сведений. Достоинство человека будет в конечном счете определяться не тем, как много знаний он приобрел, а тем, как велики те знания, которых он сумел не приобрести. Так диктует нам необходимость, ибо у нас начинают обнаруживаться все симптомы умственной перегрузки, подобной той перегрузке, от которой оседает грузовик и кренится автобус.

Люди стремятся узнать слишком много всего, и это не идет им на пользу. Взять, к примеру, собственное внутреннее состояние: из двух человек тому, кто знает, какие процессы совершаются у него в организме, гораздо труднее сохранить бодрость и здоровье, нежели тому, который ничего в этом не смыслит. Кусок станет у вас поперек горла, если вы будете настолько просвещены, что сможете с точностью определить содержание калорий и витаминов в каждом глотке. Один доктор жаловался мне, что есть пациенты, которые слишком много знают о работе собственного сердца, они прислушиваются к каждому его удару и склонны впадать в панику, если, поднявшись по крутой лестнице, испытывают малейшее сердцебиение, но не соглашаются принимать лекарства, пока им не объяснят их состав и механизм действия, и потому не ведают ни минуты спокойного, беззаботного, здорового житья. В противоположность этим знатокам есть у него один старый пациент, у которого за плечами груз восьмидесяти пяти лет и кровяное давление в 230 единиц, но он слыхом не слыхал ни о каком давлении и тромбозе, а, между прочим, перенес три серьезных приступа и всякий раз поднимался после них как ни в чем не бывало, оставшись почти таким же бодрым и здоровым, как и до болезни. Полежит в постели дня три, ну, четыре, прилежно выполняя все указания врача и беспрекословно принимая лекарства, и считает себя совершенно здоровым – «вот только пахта, что он похлебал намедни, немного ему повредила, руки, ноги как свинцом налиты». Беда большинства людей в том, что они читают слишком много книг, набираются разных обрывков естественнонаучных и медицинских знаний и словечек из докторского жаргона и из-за этого сами оказываются творцами собственного несчастья. В интересах общества мой знакомый врач предлагает впредь печатать книги по медицине на совершенно особом языке, понятном исключительно специалистам.

Многое можно еще прибавить в пользу той мысли, что счастье в неведении. Правда, могут сказать, что я поборник обскурантизма, и это в наши дни, когда все государства мира борются за дальнейший рост просвещения и расширение средств всевозможного познания. Повсюду беспрерывно работают всяческие семинары и конференции по вопросам всенародного образования, неустанно проводятся кампании по ликвидации безграмотности. Но все-таки, по-моему, неуемная погоня за знаниями и сведениями – явление нездоровое. Будь моя воля, я организовал бы всемирный фестиваль «Хочу меньше знать», а вслед за ним учредил день борьбы за распространение здорового невежества. Как именно будут проходить торжества, покажет будущее, но в одном я уже сейчас уверен: в эти дни люди дадут зарок ничего не узнавать и примут решение хранить полное невежество по тем или иным вопросам. Возможности тут неограниченные. Сколько ни рассуждай, словами не передашь всех упоительных аспектов этого состояния. Если технике невежества будет уделено должное внимание, я верю, что человек сумеет, когда захочет, выключать свой ум и в счастливом забвении трясти головой в ответ на вопрос: «Сколько будет дважды два?» или «Какой город – столица Англии?» Это, конечно, будет уже перегиб в другую сторону. Осуществив его, мы сможем начать все сначала, будучи теперь в состоянии здраво судить о том, сколько и чего нам следует знать.

Осел

Люди, как правило, относятся к ослу с величайшим безразличием. Однако настало время этому существу потребовать от цивилизованного общества своей законной доли внимания. Пока что осел остается самым незаметным животным в мире. Правда, Эзоп изобразил его однажды в львиной шкуре – единственный раз, когда ему была приписана хоть сколько-нибудь положительная роль. Может быть, еще в «Панчатантре» содержится нечто в том же роде. Но если отвлечься от этих нехарактерных случаев, человечество в целом совершенно не обращает на него внимания – главным образом потому, что он живет и никому не мешает. Но всякое достоинство хорошо в меру. Добродетель прекрасна только до определенных пределов, дальше она становится самоубийственной. Если бы господь наделил это животное хоть толикой драчливости, какую мы наблюдаем иногда, скажем, у коровы, люди относились бы к нему по-иному. Ведь считается, что удар его копыта убивает наповал. Впрочем, я лично в это не поверю, пока не получу убедительного свидетельства из первых рук – либо от прямого, наблюдателя, либо от самого пострадавшего.

Осел, как отшельник, всегда и от всего в стороне. Он держится замкнуто, он словно поглощен видением благодати. Его долготерпение не от мира сего. Его невмешательство в чужие дела, совершенное отсутствие в его натуре всякого коварства – все это черты, которые человек развивает в себе путем длительной и сложной самотренировки.

С денежной точки зрения осел – самое дешевое существо в мире. Я это выяснил из разговора с нашим дхоби. Он утверждает, что осла, со всеми четырьмя конечностями, можно приобрести за три рупии. Подумать только, живое существо, которое движется и дышит, за цену пачки сигарет!

Заговорили мы об этом вот как. Я посоветовал ему обзавестись стиральной машиной, чем тратиться на приобретение и содержание ослов. Его это рассмешило, и он объяснил, что на деньги, необходимые для покупки стиральной машины, он мог бы завести штук двести ослов. «Двести ослов! – воскликнул я в изумлении. – Но ведь их же надо кормить. Они вас съедят с потрохами!» На это он мне ничего не ответил и снова углубился в пересчитывание белья. Но я настаивал, требуя объяснений. Тогда он сказал так: «Кормить? Да что двести ослов накормить, что одного, затраты те же». И поведал мне, что пропитание такого животного, как осел, никому не причиняет забот. Осел ничего, не требует, ничего не ждет от вас и ничего практически не ест. Он признал, что, будучи владельцем дюжины ослов, которые перетаскивают на своих спинах горы грязного и чистого белья, он ни разу не имел случая поинтересоваться, чем они питаются. Может поделиться только случайными наблюдениями. Сначала он сказал, что, по его мнению, пища ослов – старые газеты. Раньше, конечно, к услугам всякого был их широкий выбор, но поди теперь сыщи старые газеты, когда на них такой большой спрос. В добрые старые времена действительно можно было увидеть у прохожего осла во рту кусок газеты, однако в наши дни такое зрелище становится редкостью, недаром скупщики макулатуры с утра до ночи оглашают воплями наши улицы.

Когда я указал на это моему собеседнику, он выдвинул предположение, что, может быть, ослы питаются опавшими листьями. Но я отверг такую возможность. Наши городские зеленые насаждения, по крайней мере те, что еще видны над поверхностью земли, имеют не более чем геологические темпы роста. Тогда он неуверенно сказал, что они ведь могут щипать траву с газонов, разбитых вдоль тротуаров. Но, говоря это, он сам чувствовал, что безнадежно заврался. Так я от него и не добился толку. Но в одном я убедился совершенно: сам он своего осла не кормит. И однако, животное как-то существует и таскает на своем горбу тяжелую ношу. Дхоби вполне допускает, что он питается святым духом. Лишь только осел вернется с озера или с реки, хозяин снимает с него ношу и отпускает его на все четыре стороны, даже шуганет, чтобы быстрее убирался, и приходит за ним только в день стирки.

Тут была еще одна неясность, которую я попросил его рассеять: как он узнает своего осла среди стольких ему подобных? На это он только ответил: «Мы знаем свою скотину». «Может быть, он отзывается на какую-нибудь кличку?» – спросил я. «Да нет, – он усмехнулся. – Кто ж это дает ослам клички».

Без имени, без пищи, без единой жалобы на судьбу, без каких-либо требований к человечеству, осел стоит, никому не причиняя вреда ни словом, ни помыслом, ни делом, и нет, мне кажется, на свете другого такого неземного создания. Ему довольно узенькой полоски тени под забором, где он стоит, низко опустив голову. Случись рядом товарищ по несчастью, он и на него не подымет глаз. Общеизвестно, что, когда два осла стоят у одной и той же стены, они располагаются хвостами друг к другу, а головами в разные стороны. И каждый ведет себя так, словно другого не существует. Ослиная отрешенность от мира абсолютна. Мир может гоняться сломя голову за летающими тарелками, может взлететь на воздух в результате дружных усилий своих ученых-атомщиков – осел и ухом не поведет.

Новый календарь

Я лично не враг разнообразия. Говорят: «Одинаковое – в разном», это привычный речевой оборот, но, по-моему, он зачеркивает весь смысл разнообразия. Разнообразие для того и существует, чтобы все было неодинаковым. Есть такие вещи, где нужно единообразие, но есть и такие, в которых разнообразие гораздо предпочтительнее. Не будем впадать в ошибку и без разбора требовать единства всюду, где наблюдаются различия.

Например, разнобой в календарях – это такая вещь, о которой смело можно сказать: чем больше, тем лучше. И в самом деле, разве не так? Я с удовлетворением узнал, что в разных концах нашей страны жители пользуются тридцатью разными календарями, отличающимися и по началу летосчисления, и по дате нового года, и по способу отсчета дней и месяцев. Предполагается, что подобный разнобой должен внести смуту в нашу жизнь, но я этого взгляда не разделяю. Наоборот, от разнобоя только интереснее и веселее. Чуть не каждые две недели мы можем кого-нибудь поздравлять с Новым годом. А чем больше рассылается поздравлений, тем выше доходы почтового ведомства, а это уже может привести к сокращению цен на открытки и марки. И притом сколько лишних праздников! Правда, какой-нибудь унылый мизантроп-хозяйственник может сказать, пожалуй, что это уменьшает наш валовой продукт. Но не будем прислушиваться к таким недоброжелательным суждениям. Как-нибудь да все устроится. У нас и без того гораздо больше выходных дней, чем в любой другой стране, однако же вот нам это не вредит; не повредит и еще десяток-другой.

Возможно, не каждому доступна такая терпимость в вопросе о календарях, тем более что когда представишь себе, что вся эта путаница с датами произошла в результате восьмисот лет всевозможных иноземных завоеваний. До 1200 года нашей эры, когда Индия попала под власть иноземных завоевателей, наши астрономы в Уджджайне и в других научных центрах неукоснительно выверяли свои абстрактные расчеты по фактическим данным наблюдений за небесными телами. Но после 1200 года все наши национальные центры астрономической науки были уничтожены, а новых правителей такие вопросы нисколько не интересовали, вот откуда и пошли различные календари, порожденные местными преданиями, обычаями и предприимчивыми издателями-составителями.

На этом сумрачном фоне предполагаемая календарная реформа приобретает особый смысл. Если нам действительно нужен один общий календарь, то не для единообразия и порядка, а ради национального престижа, как некий акт свободы и независимости по случаю окончания восьмисотлетней эпохи порабощения. Однако нельзя закрывать глаза на то, что мы живем в мире споров и противоречий и всякая попытка изменить календарь немедленно вызовет протесты со стороны какой-то части общества, которая заявит, пусть даже совершенно безосновательно, что будто бы именно ее календарь превосходен во всех отношениях, а все остальные плохи. Спор может приобрести общенациональный характер; всякий станет требовать, чтобы его календарь был принят по всей стране. В городах начнутся митинги, кто-нибудь объявит голодовку до смертного исхода, и главный телеграф в Нью-Дели будет гудеть от телеграмм: «Требуем прекратить вмешательство в наше летосчисление» или «Опасаемся последствий календарной реформы тчк положение критическое тчк депутация прибудет Дели днями зпт задержите принятие решения».

Я сам разработал превосходный проект нового календаря, по-моему, он идеально подходит при условии отделения религии от государства. Моя идея – отменить вообще все месяцы и годы. В конце концов, ведь время иллюзорно, и нам нужен лишь какой-то условный знак, отмечающий его ход. Для этого совершенно излишни месяцы и годы. А ведь от них-то и идет вся путаница. По моему проекту этого досадного затруднения удастся избежать. Примем какой-нибудь день за первый и будем прямо от него отсчитывать даты. В году триста шестьдесят пять дней; в десяти годах – три тысячи шестьсот пятьдесят, в столетии – тридцать шесть тысяч пятьсот. Вся идея в том, чтобы начать столетие с какого-то дня и от него вести подряд сплошную нумерацию. Дальше чем на сто лет заглядывать, мне кажется, незачем, поскольку мало кого из нас, живущих в теперешнем столетии, коснутся дела следующего века. По моему проекту отпадает также надобность подробной датировки писем. Насколько упростится вся людская переписка, когда можно будет ограничиться лишь кратким указанием: «В ответ на Ваше письмо от 2900…»