Текст книги "Избранное"

Автор книги: Разипурам Нарайан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

От дурного глаза
_{(перевод М. Ковалевой)}

Все уже было подготовлено к съемке в павильоне: служебный кабинет, посередине – огромный письменный стол, рядом – вращающееся кресло. Гопал, уже одетый, согласно роли, в мохнатую куртку и вельветовые брюки, с наложенным на лицо гримом подошел к режиссеру и поклонился. Режиссер сказал:

– Подите встаньте в четырех шагах от кресла – нужно разок-другой прорепетировать, пока ставят свет.

– Да, сэр, – ответил Гопал, отходя на указанное место.

Он не имел ни малейшего представления о том, кого ему придется изображать и для чего. Этот режиссер никогда никого не знакомил со сценарием. Он снимал сцену за сценой, давая указания актерам прямо на съемочной площадке. Если его о чем-нибудь спрашивали, он просто-напросто пропускал вопрос мимо ушей.

– Делайте так, как вам сказано, и не задавайте лишних вопросов.

Действительно, марионетке вовсе не обязательно думать самой. И вот теперь этот сверхчеловек легонько подтолкнул Гопала к креслу:

– Садитесь… так… Обопритесь правым локтем о стол… хорошо. У вас довольный вид – только что заключили удачную сделку.

Он придирчиво посмотрел, правильно ли сидит Гопал, и сказал:

– Когда зазвонит телефон, поднимите трубку левой рукой и скажите… Помните – не надо хвататься за телефон, как утопающий за соломинку, возьмите трубку небрежно, но, пока не услышите три звонка, не обращайте на телефон никакого внимания. Когда человек привык к телефону, он не торопится брать трубку.

– Да, сэр, понимаю, – сказал Гопал.

– Вы скажете в трубку: «Рамнарайан у телефона. А-а! Здравствуйте… Неужели?» – Тут ваш голос должен зазвучать очень растерянно – вы потрясены.

– И после этого я должен положить трубку? – спросил Гопал.

– Это я вам скажу после. В данном эпизоде пока все. И не выпаливайте слова – говорите как можно естественнее.

Прозвучало три телефонных звонка. Гопал сыграл свой кусок роли. Сцену раз десять прорепетировали перед микрофоном, который болтался на кронштейне, будто пресловутая морковка перед носом у осла. Гопал произносил слова размеренно и старательно, но все как-то не получалось. Ассистент звукооператора то и дело совал голову в дверь и настойчиво требовал:

– Не глотайте окончания слов! Еще дублик, если не возражаете.

Видно, у них не принято записывать голос, пока он еще звучит ясно и свежо. Пусть сначала охрипнет от бесконечных репетиций, так что ничего не разберешь, – вот это им подходит.

Гопал без конца повторял одно и то же, пока вовсе не перестал соображать, что именно он говорит и делает. Но под аккомпанемент криков: «Приготовились!» «Съемка»! «Стоп!» и «Еще дубль, пожалуйста!» – звучавших в самых разнообразных регистрах, отсняли наконец последний дубль. Режиссер был доволен. Он проворчал:

– Я думаю, лучшего от вас все равно не добьешься. – Потом добавил: – Не шевелитесь. Продолжаем ту же сцену.

Он велел дать другое освещение. Потом посмотрел на актера в глазок кинокамеры и сказал:

– Не кладите трубку, но чуть-чуть расслабьте правую руку. Она у вас как деревянная. Сидите естественно.

Он отошел от камеры, остановился у стола, критически осмотрел Гопала и сказал:

– Ага, вот теперь у вас получилось. В этой сцене текста нет, только действие.

Микрофон на кронштейне отъехал в сторону. Гопал почувствовал облегчение. «Слава богу, никаких слов. Может, домой отпустят пораньше». Режиссер сказал:

– Слушайте меня внимательно. Как вы помните, последние ваши слова были: «Здравствуйте… Неужели?» Теперь вы продолжаете действие. Делаете паузу – десятую долю секунды, – роняете трубку, падаете назад, на спинку кресла, и голова у вас откидывается в сторону – совсем немного.

– А почему? Почему, сэр? – взволнованно спросил Гопал. Впервые за все время он осмелился задать вопрос режиссеру.

– Потому, что вы услышали по телефону ужасное известие.

– А что, сэр? – спросил Гопал.

– Пусть это вас не волнует. Не тратьте сил на лишние вопросы.

– И от этого ужасного известия я падаю в обморок? – спросил Гопал. Слабая надежда еще трепетала в его сердце.

– Нет, – отрезал режиссер. – Вы падаете замертво.

Он продолжал давать мелкие указания – как должна выскользнуть из руки телефонная трубка, куда должна упасть голова Гопала, как именно дернется его рука и так далее. Он подошел к Гопалу и тихонько постучал его по лбу. Он обращался с телом Гопала, как с манекеном, толкал его голову назад, вертел в разные стороны.

– Послушайте! С чего это у вас такой несчастный вид? – спросил вдруг режиссер. Но Гопал не решался ответить.

Режиссер на минуту задумался. Гопал стал надеяться, что тот прочтет его мысли. Режиссер заговорил:

– А может, было бы лучше…

Гопал с надеждой ловил его слова. Наконец-то этот человек сжалился над ним. Режиссер продолжал:

– …упасть лицом вниз и раскинуть руки?

– В обмороке? – еще раз спросил Гопал.

– Да нет же, вы умираете. Сердце не выдержало потрясения, – сказал режиссер.

Рука Гопала невольно прижалась к сердцу. Нет, пока еще бьется. Он поднял глаза на режиссера. Тот стоял над ним, не зная снисхождения, и ждал ответа. «Этот человек – вылитый Яма, бог смерти, – подумал Гопал. – Да он меня придушит, если я не умру по его приказу! Вот влип!» Он жалобно спросил:

– А вы не можете изменить сценарий, сэр?

Прямо ему в лицо, обжигая, светил огромный прожектор.

Дальше, оттуда, где сгущалась тень, на него глазели какие-то люди: рабочие, механики, осветители.

Услыхав это предложение, режиссер просто взорвался:

– Да что с вами? Делайте, как вам сказано, и все.

– Разумеется, сэр… Но это… Это мне не по душе.

– А кто вас спрашивает, что вам по душе, а что нет? – уничтожающе спросил режиссер. Этот человек был беспощаден, как сама судьба. Даже вредоносные планеты в определенных условиях смягчают свое влияние, но этот человек с шелковым платком на шее был неумолим. Он и младенца в люльке задушит – только бы добиться эффекта.

– Что с вами, Гопал? – снова спросил он. – С чего это вы сегодня несете всякую чепуху?

– У меня сегодня день рождения, сэр, – робко признался Гопал.

– Желаю счастья и долголетия, – вежливо сказал режиссер и добавил: – Ну и что, если у вас день рождения?

– Но это особенный день рождения, – стал объяснять Гопал. – Сегодня мне исполнилось сорок девять лет. Астрологи не раз мне говорили, что я вряд ли доживу до этого дня, но если уж доживу, то больше тревожиться нечего. Всю жизнь я втайне боялся этого дня. Бывало, взгляну на жену, на детишек, и меня охватывает ужас – вдруг придется оставить их сиротами. Я сегодня немного опоздал, потому что дома мы совершали все предписанные обряды, чтобы смягчить влияние планет, а потом устроили праздник в честь того, что я дожил до этого дня. Мой астролог советовал мне: избегать сегодня всяких неприятных дел. Для меня это очень значительный день, сэр.

Режиссер призадумался. Он обернулся к ассистенту, который неизменно следовал за ним по пятам с портфелем под мышкой, и приказал:

– Давайте сценариста.

Сценарист вскоре появился. Губы у него покраснели от бетеля. Этот сценарист был знаменит и загребал огромные деньги, выдавая киношникам один сценарий за другим. Человек он был не желчный и вовсе не рассердился на неожиданный протест актера. Он просто заявил:

– Сценарий менять нельзя. И почему это он отказывается умирать? Да и вообще мне некогда.

Он повернулся и пошел. Задержавшись у дверей, он добавил:

– Можете, в конце концов, послать за продюсером и спросить у него.

Продюсер влетел в павильон со всех ног. Он испуганно спросил:

– Что у вас тут стряслось? В чем дело?

Гопал неподвижно застыл в кресле: ему было запрещено хоть на волосок менять положение, иначе кадры не смонтируются. Он чувствовал, что весь одеревенел. Огромная лампа жарила ему прямо в лицо. Вся группа столпилась вокруг, люди глядели на него как на ошибку природы. Их лица смутно маячили в тени. «Каждый из них для меня – Яма, – думал Гопал. – Им всем не терпится увидеть меня мертвым». Продюсер подошел поближе к его столу и спросил:

– Вы в своем уме?

Гопал решил, что надо использовать страсть продюсера к наживе. Он сказал:

– Людям всегда нравится видеть на экране только хорошее, сэр. Я сам видел, как все уходили с фильмов, где показывали сцены смерти.

– Вот как! – воскликнул продюсер. Подумал и прибавил: – Нет, вы неправы, – и, обернувшись к режиссеру, сказал: – Раньше публика и вправду обожала счастливые концы. Теперь публика не та. Я вам докажу с цифрами в руках: по подсчетам за последние полгода, картины с трагическими эпизодами дали сбор на тридцать процентов выше, чем благополучные истории. Это доказывает, что публике нравится испытывать сочувствие и жалость… Нет, я не допущу никаких изменений в сценарии.

Режиссер дружески похлопал Гопала по плечу и сказал:

– Сценка совсем короткая. Отснимем моментально. Давайте-ка соберитесь с духом и ведите себя по-товарищески.

Голос у него стал совсем медовый, пока он улещивал Гопала. Но что в этом толку? Что толку во всем этом обхаживании, ведь ему одного надо – заставить человека «по-товарищески» умереть. Гопал понимал, что его работа висит на волоске, и уже видел, как его семью выкидывают на улицу. Сейчас из-за него теряются драгоценные минуты студийного времени. А вокруг уже столпилась уйма народу – всем хотелось посмотреть, что происходит сегодня на съемке. Режиссер негромко спросил:

– Ну а завтра по крайней мере вы сможете сыграть эту сцену?

– Ну конечно, сэр, – сказал Гопал с огромным облегчением. – Завтра я сделаю все, что вы мне прикажете.

Но тут ассистент с портфелем выскочил вперед и закричал:

– Эту сцену нужно отснять сегодня. Завтра нас уже выставят из этого павильона. Он нужен другой группе, тут будет дворец. Они ждут не дождутся – только мы кончим эту сцену, сразу же начнут разбирать декорацию. Они и так уж ворчат, что мы их задерживаем, у них график нарушается!

«И этот сопляк с портфелем держит в руках мою жизнь! Он ни за что не даст отсрочить казнь».

Режиссер отступил в тень, где стояли рабочие и осветители. Он что-то сказал им вполголоса, и они разошлись по местам. Потом он двинулся на Гопала с видом человека, который взвесил все обстоятельства и принял решение. Гопал смотрел, как он приближается, и думал, что ему не хватает только черного плаща и петли в руке. Гопал понял, что обречен. Суд произнес смертный приговор. Режиссер еще и рта не раскрыл, а Гопал уже сказал:

– Ладно, я умру, сэр.

Дали полный свет. Камера была готова к съемке. Режиссер заорал: «Начали!» Гопал уронил телефонную трубку. Его голова упала назад и слегка откинулась в сторону. Десятки людей с удовлетворением смотрели, как он умирает. Режиссер еще не крикнул «стоп», и Гопал успел сделать еще кое-что, надеясь, что никто не обратит внимания: хотя ему полагалось уже быть покойником, он вдруг слегка качнул головой, приоткрыл правый глаз и подмигнул прямо в объектив – теперь-то его уже не коснется беда, хоть ему и навязали сегодня эту зловещую роль.

Тень
_{(перевод М. Лорие)}

Самбу потребовал:

– Дай мне четыре аны, завтра пойду смотреть фильм.

Его мать пришла в ужас. Желание мальчика было ей непонятно. Ее-то мысль о прибытии этой картины уже полгода держала в страхе. Как люди могут смотреть его на экране, зная, что его нет в живых? Сперва она смутно надеялась, что из уважения к ее чувствам картину вообще не выпустят. А когда по улице прошла процессия с оркестром и барабанами и рослые юноши пронесли рекламные плакаты и огромные многокрасочные портреты ее мужа, она решила на время уехать из города; но осуществить это отчаянное решение оказалось не просто. Теперь картину привезли. По шесть часов в день, не меньше, ее муж будет говорить, двигаться и петь в кинотеатре за три квартала от ее дома.

Самбу радовался так, словно его отец воскрес из мертвых.

– Мама, а ты разве не пойдешь смотреть кино?

– Нет.

– Ну мама, ну пожалуйста, пойдем.

Она попробовала объяснить мальчику, что для нее смотреть этот фильм совершенно невозможно. Но у него была своя беспощадная логика.

– Почему невозможно? Ты ведь каждый день смотришь его снимки, даже тот большой портрет на стене?

– Да, но снимки не разговаривают, не двигаются, не поют.

– А тебе они, значит, нравятся больше, чем картина, где он живой?

Весь следующий день мальчик был сам не свой от волнения. В школе, как только учитель отворачивался, он наклонялся к соседу и шептал:

– Моему отцу заплатили за этот фильм десять тысяч рупий. Сегодня вечером пойду смотреть. А ты пойдешь?

– Что, смотреть «Кумари»? – презрительно отозвался тот. Он терпеть не мог тамильские фильмы. – И близко не подойду.

– Этот фильм не такой, как другие тамильские ленты. Отец нам каждый вечер читал сценарий. Ужасно интересный. Он его сам написал от первой до последней строчки. Ему заплатили десять тысяч рупий за сценарий и за исполнение роли. Если хочешь, пойдем вместе.

– Не пойду я смотреть тамильский фильм.

– Это не обычный тамильский фильм. Он не хуже любого английского.

Но товарищ Самбу стоял на своем. Пришлось Самбу идти одному. Картина эта была попыткой ввести в тамильскую кинематографию новый стиль – современная тема, минимум музыки. То была история Кумари, девушки, которая отказалась выйти замуж четырнадцати лет, захотела учиться в университете и сама зарабатывать на жизнь, и за это суровый отец (отец Самбу) сначала отрекается от нее, но в конце концов прощает.

Самбу уселся в ряду, где места были по четыре аны, и с нетерпением ждал начала. Уже полгода он не видел отца и очень по нему соскучился.

В зале стемнело.

Рекламные кадры ближайшего фильма и объявления оставили Самбу равнодушным. Наконец на экране появился его отец. На нем было то же дхоти и та же рубашка, которые он носил дома; он сидел за своим столом точно так же, как сиживал дома. К нему подошла девочка, и он погладил ее по голове и заговорил с ней точь-в-точь так, как разговаривал когда-то с Самбу. А потом стал учить девочку арифметике. Она держала на коленях грифельную доску, а он ей диктовал: «Возчик берет по две аны за милю. У Рамы есть три аны. Сколько миль провезет его возчик?» Девочка кусала грифель и моргала. Отец явно начал сердиться. «Ну же, Кумари, – зашептал Самбу. – Скажи что-нибудь, а то он тебя нашлепает. Уж я-то его знаю». Но Кумари, как видно, была в арифметике сильнее Самбу. Она ответила правильно. Отец был в восторге. Как он, бывало, прыгал от радости, когда Самбу удавалось правильно решить задачку! Самбу вспомнился день, когда он по чистой случайности разгадал головоломку про цистерну, в которой была течь, а над течью кран. Как отец вскочил с места, услышав от Самбу, что цистерна снова наполнится за три часа!

Когда фильм кончился и зажгли свет, Самбу оглянулся на окошечко в будке киномеханика, точно его отец мог скрыться туда. Теперь, без отца, мир показался ему пустым. Он побежал домой. Мать ждала его на пороге.

– Как ты поздно. Уже девять часов.

– Я бы и дольше смотрел, если бы можно было. Какая ты странная, мама. Ну почему ты не хочешь пойти?

За ужином он болтал без умолку.

– Точь-в-точь как папа пел, точь-в-точь как он ходил, точь-в-точь…

Мать слушала его в мрачном молчании.

– Да скажи же что-нибудь, мама!

– Мне нечего сказать.

– Тебе картина не нравится?

Вместо ответа мать спросила:

– Хочешь завтра сходить еще раз?

– Очень. Я бы ходил каждый день, пока ее у нас показывают. Ты будешь мне давать каждый день по четыре аны?

– Да.

– А позволишь мне ходить каждый день на оба сеанса?

– Ну нет. Этого я не разрешу. Когда-нибудь нужно и уроки готовить.

– А сама не пойдешь смотреть?

– Нет, это невозможно.

Еще неделю, по три часа в день, Самбу жил в обществе своего отца, и всякий раз, когда фильм кончался, его охватывала тоска. Всякий раз он заново переживал разлуку. Ему страстно хотелось просидеть в кино оба сеанса, но маму очень уж заботили его школьные уроки. Времени оставалось все меньше, но мама никак не хотела это понять. Уроки-то никуда не уйдут, а вот отец… Он завидовал всем, кто ходил на последний сеанс.

Не устояв перед его уговорами, мать решилась в последний вечер все-таки посмотреть картину.

Они пошли на последний сеанс. Она села в отделении для женщин. Ей потребовалось все ее мужество, чтоб прийти в кино. Пока шли рекламные кадры и объявления, она отдыхала душой. На экране ее муж разговаривает с женой, играет с ребенком, поет, одевается; его одежда, его голос, его гнев, его радость – она ощущала это как намеренную жестокость по отношению к себе. Несколько раз она закрывала глаза, но оторваться от фильма не могла – так притягивает то, что причиняет нам боль. Но вот началась сцена, где он, сидя в кресле, читает газету. Как он, бывало, сидел, погрузившись в газету, забыв обо всем на свете! Сколько раз она ссорилась с ним из-за этого за годы брака! Даже в тот последний день он после обеда сидел вот так в парусиновом кресле. Она тогда вспылила: «Ох уж эти твои газеты! А меня словно и нет, могу хоть спать до самого вечера!» Когда она увидела его позднее, он лежал, откинувшись в кресле, и газетные листы упали ему на лицо…

Это было невыносимо. Она громко всхлипнула.

Самбу, сидевший на мужской стороне, любил эту сцену с газетой. Теперь скоро войдет девочка, она спросит отца, что он читает, начнет приставать к нему и получит по заслугам. Отец громко крикнет: «Кумари! Уйдешь ты наконец или прикажешь вышвырнуть тебя вон?» Эта девочка понятия не имела, как следует вести себя с отцом, и Самбу она очень не нравилась.

Уже предвкушая, как девчонке сейчас влетит, Самбу услышал на женской половине зала громкие рыдания; потом зашаркали ноги, кто-то крикнул: «Дайте свет! Женщине дурно!» Ленту остановили. Поднялась суета, беготня. Самбу, досадуя, что фильм прервали, встал на скамью посмотреть, что там случилось. Он увидел, как его мать поднимают с пола.

– Это моя мама! – взвизгнул Самбу. – Она тоже умерла? – И перескочил через барьер.

Он плакал, стонал. Кто-то сказал ему:

– Ничего, ничего, это просто обморок, успокойся.

Ее вынесли из зала и положили в фойе. Свет опять погас, зрители возвратились на свои места, фильм продолжался. Мать открыла глаза, приподнялась и сказала:

– Пойдем отсюда.

– Хорошо, мама. – Он привел двуколку, помог ей сесть. Когда он влезал в двуколку следом за ней, из затемненного зала донесся знакомый голос: «Кумари! Уйдешь ты наконец или прикажешь вышвырнуть тебя вон?» И тут ему стало так тяжело, что он расплакался: его страшно напугал обморок матери и еще он чувствовал, что теперь-то окончательно лишился отца. Завтра уже будут показывать другую картину.

Добровольное рабство
_{(перевод М. Лорие)}

Никто в доме не знал ее имени. Никто и не задумывался над тем, что у нее есть другое имя, кроме «Айя»[29]29
  Айя – няня.


[Закрыть]. Дети понятия не имели, когда она появилась в их семье: ведь когда ее наняли, старшему было всего полгода; теперь ему было семнадцать лет и он учился в колледже. После него было еще пятеро детей, и младшей уже исполнилось четыре.

С каждым из них айя заново переживала свое младенчество, шла с ними в ногу, пока они не обгоняли ее и не уходили вперед. А тогда скатывалась обратно к самому младшему и с ним опять начинала расти. Можно сказать, что пределом для нее был шестилетний возраст; выше этой черты она делалась для всех помехой и мученьем. Так, например, ей трудно было ужиться в мире прислуги, состоявшей из повара, двух домашних слуг, горничной, садовника и его бесплатного помощника. Их шутки были ей непонятны, их споры ее не интересовали, и вдобавок она передавала хозяйке все, что узнавала сама. Садовник однажды чуть не лишился места, когда неуважительно отозвался о хозяине, о чем айя и не преминула донести. Она сама себя назначила табельщицей и зорко следила за тем, чтобы на работу приходили вовремя. Завидев опоздавшего, старуха на таких высоких нотах требовала у него объяснения, что на шум выходила хозяйка дома и взимала с него штраф.

Эту работу она взвалила на себя сама и по собственной же воле приглядывала за учителем, который приходил по утрам обучать детей арифметике и английскому языку. Все время, пока шел урок, она маячила в комнате, потому что боялась, как бы он не стал мучить детей. Любой учитель представлялся ей личным врагом, любая школа-тюрьмой. По ее мнению, люди, отдававшие детей в школу, проявляли изощренную жестокость. Она твердо запомнила, как ее два сына (теперь уже деды), приходя домой, просили у нее три пайсы на покупку травы, из которой делалась мазь, необходимая для подготовки кожи к завтрашним щипкам и палочным ударам. Они говорили, что покупать эту траву им велел сам школьный инспектор. Это входило в курс обучения. Не раз она спрашивала: «А вы-то почему стоите столбом и даете себя бить?» – «Приходится, – отвечали мальчики. – Это входит в программу. Учитель не получит жалованья, если не будет нас бить по нескольку раз в день». Ничего другого узнать об учителях старухе не довелось. Вот она и следила во все глаза за домашним учителем. Стоило ему повысить голос, как она вмешивалась: «С этими ангелами ваши штучки не пройдут, лучше и не пробуйте. Они не какие-нибудь там обыкновенные дети. Если что, мой хозяин живо упечет вас в тюрьму. Смотрите».

Еще она, тоже по собственному почину, следила за тем, чтобы мальчик из булочной не ездил на велосипеде по газону, чтобы почтальон не оставлял газеты в детской, а слуги не вздумали подремать после обеда. Кроме того, она прислуживала гостям, чистила их одежду, отдавала в стирку их белье. А главное – когда все уходили из дому, она затворяла двери, задвигала засовы и, усевшись на парадном крыльце, превращалась в сторожа. Все это были ее второстепенные обязанности. Основная же ее работа, за которую она получала еду два раза в день, пятнадцать рупий в месяц и три новых сари в год, занимала больше двенадцати часов в сутки.

В шесть утра маленькая Радха, младшая дочь хозяев, просыпалась в своей детской на втором этаже с криком «Айя!». И айя, старая, грузная, бегом бежала наверх, потому что крики Радхи следовали один за другим почти без перерыва. Едва она подходила к кроватке и раздвигала москитную сетку, Радха спрашивала:

– Айя, ты где была?

– Все время была тут, мое золотце.

– Всю ночь была?

– А как же, всю ночь.

– Ты спала или так сидела?

– Да неужели ж я лягу, пока моя Радха спит? Сидела и нож в руке держала. Если бы какие злые люди попробовали к тебе подойти, я бы отрубила им головы.

– А где нож?

– Вот только что снесла вниз.

– Ты мне покажешь нож?

– Что ты, детям на него нельзя смотреть. Вот как подрастешь, станешь большой девочкой, такой высокой, что дотянешься до замка вон того шкафа, тогда я тебе и нож покажу. Ты хочешь вырасти большая-пребольшая?

– Хочу. Тогда я сама буду открывать шкаф и доставать печенье, да?

– Да, да, но если будешь валяться по утрам, то никогда не вырастешь. Вставай, умывайся да пей молоко, тогда знаешь как быстро будешь расти? Вон три дня назад встала как умница и сразу подросла.

Выпив стакан молока, Радха бежала в сад и требовала, чтобы айя играла с ней в поезда. Айя выносила из дому трехколесный велосипед и куклу. Радха садилась на велосипед, прижав куклу к груди, и айя, согнувшись в три погибели, толкала велосипед сзади. Велосипед изображал поезд, цветочные горшки – станции, а круглая клумба с папоротниками – Бангалур. Айя была машинистом, кукла – Радхой, а Радха – иногда ее матерью, а иногда тем человеком, что велит поезду остановиться или снова двинуться в путь. Время от времени айя давала себе передышку, доставала свой мешочек и совала в рот немного табачной жвачки.

– Почему поезд остановился? – спрашивала Радха.

– Винтик ослаб. Я его подкручиваю.

– Ты что-то жуешь?

– Да, только это не табак, это лекарство от головной боли. Я его купила у торговца на этой станции.

– А тут разве есть такой торговец?

– Ну да, вот он. – И айя указывала на куст жасмина.

Радха говорила, обращаясь к кусту:

– Милый торговец, дай мне хорошего лекарства для моей бедной айи. У нее очень болит голова, доктор.

В Бангалуре поезд стоял долго. Тут айе предлагалось поспать на песке, а Радха с ребенком ходила осматривать город. Игра продолжалась, пока мать не звала Радху в дом купаться, после чего айя часок бывала свободна.

В полдень она уже сидела на полу в детской, среди игрушек, до нелепости громадная рядом с крошечными слонами и лошадками, куклами и посудой. От Радхи ее отделяли каких-нибудь три шага, но считалось, что каждая живет в своем доме. Они готовили обед, читали молитвы и ходили друг к другу в гости. Для Радхи не составляло труда вскочить с пола и навестить айю, для айи же совершить таким же образом ответный визит было бы пыткой, поэтому она только наклонялась вперед, и это значило, что визит состоялся. Через час айю начинало клонить в сон, и она говорила:

– Ну, Радха, вот и вечер настал. Давай ложиться спать, чтобы завтра встать пораньше.

– А разве уже вечер?

– Конечно. Я лампу еще когда зажгла, – отвечала айя, указывая на какую-нибудь безделушку, обозначавшую лампу.

– Спокойной ночи, айя. Ты тоже ложись.

Айя расчищала себе место на полу и ложилась.

– Айя, ты спишь?

– Да, только не по-настоящему, а как будто, – раз за разом повторяла айя, и очень скоро Радха засыпала.

В четыре часа айя опять приступала к работе. Радха не давала ей вздохнуть до восьми часов, когда ей полагалось ложиться. А улегшись в постель, требовала сказок. Айя, сидя на полу возле кроватки, рассказывала ей сказку про черного шимпанзе, который залез в мешок с толченым мелом, стал белым и женился на принцессе; на свадьбе кто-то брызнул на него водой, и он опять почернел, его выгнали из дворца, но вскоре дхоби сжалился над ним, отмыл его, отбелил и прогладил, после чего принцесса опять его полюбила. Выслушав сказку до конца, Радха иногда заявляла: «Мне не хочется спать. Давай во что-нибудь поиграем». Тогда айя спрашивала: «Ты что, хочешь, чтоб пришел старик?» Упоминание о старике действовало безотказно. Им пугали всех детей, одного за другим. Считалось, что его держат взаперти в старой собачьей конуре за домом. Он вечно кричал, чтобы ему отдали айю. Готов был в любую минуту вырваться на волю и унести ее. Айя отзывалась о нем в самых резких выражениях: «Я избила этого мерзавца до полусмерти. Плохой он человек, урод, обезьяна. Ни на минуту не оставляет меня в покое. Коли не будешь спать, где же мне взять время, чтобы загнать его обратно в конуру?»

Раз в три месяца айя помадила и причесывала волосы, надевала яркое сари и, распрощавшись по очереди со всеми домочадцами, отбывала в Сайдапеттаи. Там был ее дом. О том, что это далекое жилище действительно существует, можно было судить только по тому, что в конце каждого месяца во дворе позади хозяйского бунгало появлялось двое разбойничьего вида мужчин. Айя называла их не иначе как «мои сайдапеттайские бандиты».

– Зачем ты им потакаешь? – спрашивала ее иногда хозяйка.

– А что я могу поделать? Это я за то расплачиваюсь, что носила их десять месяцев. – И, получив свое жалованье, она почти все его разделяла между ними.

Она была такая старая, грузная, такая неповоротливая, что многие удивлялись, как она ухитряется влезть в автобус, добраться до Сайдапеттаи и вернуться. Но к вечеру она неизменно возвращалась и потихоньку совала Радхе подарок – пакетик мятных леденцов, – потихоньку, потому что ей много раз наказывали ни в коем случае не давать детям грязные сласти.

Однажды она уехала в Сайдапеттаи и к вечеру не вернулась. Радха стояла на крыльце, не сводя глаз с калитки. Но она не явилась и на следующий день. Радха плакала. Ее мать выходила из себя. «Может быть, попала под автобус, – говорила она. – Такая нескладная слепая дура. Удивляюсь, как этого раньше не случилось. А может, решила устроить себе отпуск. Уволю ее за это. Незаменимых людей нет. Эти старые слуги слишком много себе позволяют, надо ее проучить».

Три дня спустя айя предстала перед хозяйкой дома и низко ей поклонилась. Та не знала, радоваться ей или сердиться.

– Либо не буду больше тебя отпускать, либо можешь уходить совсем и больше не возвращаться. Почему не вернулась вовремя?

Айя залилась безудержным смехом, даже ее темное лицо покраснело, а глаза весело блестели.

– Ну что ты смеешься, идиотка, в чем дело?

Айя прикрыла лицо краем сари и выговорила сквозь смех:

– Явился.

– Кто явился?

– Да старик.

При упоминании о старике Радха, которая до сих пор стояла, крепко вцепившись в айю, высвободилась, убежала на кухню и закрыла дверь.

– Что за старик? – спросила хозяйка.

– Имени не могу назвать, – застенчиво ответила айя.

– Твой муж?

– Да, – ответила айя и неловко повела плечами. – Он хочет, чтобы я на него стряпала и заботилась о нем… Я приехала домой, а он там, сидит, как будто и не уходил. Ох и напугал же меня. Вон он, в саду. Посмотрите на него, будьте так добры.

Хозяйка подошла к окну и увидела на дорожке сморщенного старичка.

– Что стоишь да моргаешь, поздоровайся с хозяйкой, – сказала айя. Старичок с трудом поднял руку и отвесил поклон. Он сказал:

– Мне нужна Тхаи. – Было странно, что кто-то назвал айю по имени. – Мне нужна Тхаи. Пусть стряпает на меня. Пусть идет со мной, – сказал он ворчливо.

– Ты хочешь уйти, айя?

Айя отвернулась и вся затряслась от смеха.

– Он много-много лет как ушел. Был на Цейлоне, на чайных плантациях. Почем мы знали, что он вернется? Его хозяин уволил. Кто теперь будет о нем заботиться?

Через полчаса она вышла из дому, а впереди ее гордо выступал муж, уводящий свою рабыню. Она трогательно и церемонно распростилась со всеми, только Радха отказалась выйти из кухни. Когда айя, стоя перед кухонной дверью, стала умолять ее выйти, она спросила:

– Тебя старик заберет?

– Да, золотце, такой нехороший.

– Кто забыл закрыть дверь в конуру?

– Никто. Он сам ее выломал.

– Что ему надо?

– Надо, чтобы я с ним ушла.

– Не выйду, пока он здесь. Ладно, уходи, уходи, а то он и сюда придет.

И айя, прождав у кухонной двери чуть не полчаса, последовала этому совету.