Текст книги "Вдали от Рюэйля"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Мсье де Цикада, вы напишете стихи о смерти этой несчастной мадам де Цикады? – спросила мадам Сердоболь, которая в этот момент вязала пару носков для своего мужа, так как недолюбливала фабричные изделия.

– Нет, мадам, глубокое горе безмолвно.

– А вот я, когда обжигаюсь, не могу оставаться безмолвной. Я тогда кричу «уй».

– Да ты что, лапушка, – сказал Сердоболь, – как же можно такое сравнивать.

– Нет, мадам, – продолжил де Цикада. – Пусть любовь, питаемая к ней, и разочарование, испытанное впоследствии, навеяли некоторые из моих самых удачных произведений, но целомудрие, должен вам признаться, запрещает мне использовать в эстетических целях скорбное событие, которое так угнетает меня сегодня.

– Это значит, что стихов вы писать не будете? – спросила мадам Сердоболь.

– Он только что тебе это объяснил, – сказал Сердоболь.

– У поэтов капризный нрав, – сказала мадам Сердоболь.

– Это и есть поэзия, – сказал де Цикада.

– А не сыграть ли нам в жаке́^[188]? – предложил Сердоболь.

– Почему бы и нет? – сказал де Цикада. – Это нас отвлечет.

Сердоболь принес коробку, и вот уже по доске стали перекатываться кости, жетоны составляться в пирамиды, и лишь время от времени тишину нарушало высказанное по ходу игры замечание или урчание автомобиля в заснеженной мгле. Когда пробило семь часов, мадам Сердоболь встала и сказала: сейчас будем ужинать. Мужчины закончили партию, и все сели за стол. Служанка внесла супницу, и в этот момент раздался звонок в дверь.

– Вот те на, – сказали все, – кто это может быть?

Никого не ждали. Служанка пошла посмотреть.

Мадам Сердоболь уже начала разливать суп, но прервала это занятие и, застыв с поднятой поварешкой в руке, вытянула барабанные перепонки в сторону двери, ибо что-то там происходило. Послышались чьи-то голоса. Там что-то происходит, но что же там может происходить?

Вбегает перепуганная служанка:

– Там дама, которая говорит, что она мадам Сердоболь, и маленький мальчик, который…

А вот и маленький мальчик. На нем куртка с капюшоном, запорошенная снегом, тяжелые башмаки, перепачканные грязью; ему лет шесть. Он бросается к де Цикаде с криком «здравствуй, дедуля!», обнимает его, затем бежит к мадам Сердоболь с воплем «здравствуй, бабуля!». Ошибка, которую он совершил при идентификации дедушки, ситуацию отнюдь не прояснила. А вот и дама. На ней жалкий плащик и та еще шляпенция. Запорошена она не меньше, чем ребенок.

– Я ваша дочь! – восклицает она.

И, указывая на мальчугана:

– А это ваш внук!

Она скидывает свой плащ и отдает его служанке.

– Мишу! Иди сюда, я тебя раздену. Ну и наследил же ты своими грязными башмаками! К счастью, у нас в чемодане тапки.

Служанке:

– Принесите мой чемодан.

Служанка бежит за чемоданом.

Наконец Сердоболь произносит:

– Я хотел бы знать, мадам…

– Насилу отыскали дом. Мишу, погрей ноги. Посмотри, как красиво горят дрова. Я уж думала, никогда не найдем, все в кромешной тьме, да еще этот снег.

– Мадам…

– Ну, чего? Еще не догадались, кто я такая? Может, еще скажете, что не знали о моем существовании? Ну же!

– Значит, это вы, – спокойно говорит мадам Сердоболь.

– Кто из них мой дедушка? – спрашивает Мишу.

– Это я, заинька, – говорит Сердоболь.

– Какой славный мальчик, – говорит де Цикада.

– Вы ведь с нами поужинаете? – говорит мадам Сердоболь.

– И не только поужинаем, – говорит Сюзанна. – Я пришла просить у вас крова.

– Все равно сначала поужинаем, – говорит мадам Сердоболь. – Суп остывает.

Принести дополнительные тарелки и приборы было совсем нетрудно.

– Не люблю суп, – сказал Мишу.

– Только не изводи нас своими капризами, – сказала Сюзанна.

– Не заставлять же его есть суп, если он не любит, – сказал Сердоболь. – Правда, малыш?

– Да, дедуля. Дедушка – хороший чувак.

– Значит, вот как вы собираетесь его воспитывать, – сказала Сюзанна.

– Детям следует предоставлять хотя бы немного свободы, – сказал де Цикада.

– А вы что, наш родственник? – спросила Сюзанна, смерив его взглядом с головы до ног. – Нас еще не представили друг другу, – добавила она более любезно.

– Господин Луи-Филипп де Цикада – поэт, – сказал Сердоболь.

– А, так это вы – де Цикада. Жак мне часто о вас рассказывал. Вам помогло лекарство, которое он вам прислал?

– Я очень суеверен. Стоит мне сказать, что лекарство помогает, и потом оно уже не производит никакого эффекта.

– Я вас понимаю. У Жака тоже были такие бзики. Я с трудом понимала, чем же он занимается. Он утверждал, что если расскажет, то этим все испортит.

– Он был таким еще в детстве, – сказала мадам Сердоболь, – немного скрытным.

– Он был не то чтобы скрытным, – сказала Сюзанна, – скорее, не очень-то доверчивым.

– Я хочу дольку чеснока, – сказал Мишу, потому что в этот момент принесли ягнятину.

– Ну конечно же, заинька, – сказал Сердоболь.

– В детстве он мне доверял, – сказала мадам Сердоболь. – Он говорил мне: вот увидишь, мама, я стану профессором, и объяснял как, или же врачом, и объяснял как. Когда ему было уже лет тринадцать, вот тогда он перестал мне рассказывать, что у него на уме.

– Мне хотелось, чтобы он перенял мое дело, – сказал Сердоболь, – но он захотел стать врачом-паразитологом, главным образом, чтобы изучать вшей.

– Хи-хи, – хихикнул Мишу. – Вшей.

– Как тебя зовут, мое дитятко? – спросил Сердоболь.

– Мишель, – ответила Сюзанна.

– Мишу, – ответил Мишу.

– А сколько тебе лет, сладкий ты мой? – спросил де Цикада.

– Шесть лет. Дядя, а почему у тебя такой большой галстук?

– Какой очаровательный ребенок, – сказал Сердоболь.

– Ну просто живая копия, – сказал де Цикада.

– Он хорошо учится? – спросила мадам Сердоболь.

– Неплохо, – сказала Сюзанна, – только вот вшей подцепил.

– Вот те на, – сказал Сердоболь.

– Дедушка, – сказал Мишу, – я хочу еще дольку чеснока.

– Сорванец в духе Генриха IV^[189], – сказал де Цикада.

– Будьте с ним начеку, – сказала Сюзанна.

– Я никак не могу вспомнить, любил ли Жак чеснок, – сказал Сердоболь.

– А вы ведь трикотаж производите, мсье Сердоболь? – спросила Сюзанна.

– Да, мадам, – сказал Сердоболь.

– Мальчику нужно будет справить теплую одежду и носки, – сказала Сюзанна.

– И самокат, – сказал Мишу.

– До чего же потешный мальчишка, – воскликнул де Цикада.

– Будет у тебя самокат, – сказал Сердоболь.

– А еще мне бы машину с педалями, – сказал Мишу.

– Я покатаю тебя на своей, – сказал Сердоболь, – на большой, на настоящей.

– Мама, вот здорово, у дедушки есть машина.

– Ты доволен, деточка? – расчувствовалась мадам Сердоболь.

И так далее и так миленько и так славненько, что ужин подошел к концу.

Де Цикада из деликатности пожелал непременно удалиться. Сердоболь захотел его обязательно проводить. Тем временем мадам Сердоболь показала Сюзанне ее комнату. Туда поставили маленькую кровать, на которую не без труда уложили протестующего Мишу. После чего женщины спустились к камину.

Вернулся Сердоболь. Было слышно, как он топает ногами, чтобы стряхнуть снег. В коридоре трикотажник задержался, чтобы снять обувь и надеть шлепанцы. Вошел и сел между женщинами.

– Итак, дочь моя, – сказал он.

Сюзанна подняла голову.

– Мы ждем, когда вы нам поведаете вашу историю (прошлое) и введете нас в курс дела относительно ваших намерений (будущее). Ну а пока (настоящее) вы здесь у себя дома, если вы и вправду супруга нашего сына.

– Я родилась, – сказала Сюзанна, – двадцать тире тридцать лет тому назад в маленькой деревушке в районе О-Керси^[190]. Мои родители были испольщиками, а ферма, довольно замызганная, принадлежала графу де Виженев. Когда мне исполнилось пять лет, никто уже не сомневался, что я – его дочь, то бишь моя мать, женщина небольшого росточка, согрешила с нашим аристократическим хозяином. Мой отец, тоже не особенно высокий, сделал вид, будто ничего не произошло, так как боялся получить тумаков от своей супруги (рука у нее была тяжелая) и потерять работу. Со мной же он особенно не церемонился. И вот, когда мне не было и семи лет, он попытался в первый раз меня изнасиловать. К счастью, в этот момент появился один графский слуга, и моему отцу пришлось обратно застегивать штаны, ворча и не очень любезно чертыхаясь. Слугу звали Теодюльф, и именно он через три недели после этого лишил меня девственности, против моей воли, разумеется. Уже в то время сельская жизнь меня не очень-то прельщала. Меня отправляли в школу за шесть километров от дома. Ну и дрались же мы с мальчишками! Когда я стала чуть взрослее, они собирались по пять-шесть человек, чтобы потискать мне груди и посмотреть мое естественное устройство. Что до папаши, я имею в виду ненастоящего, то он все время подкарауливал меня в темноте, чтобы совершить-таки со мной инцест, который, впрочем, инцестом все равно бы не стал, поскольку папаша не был моим настоящим отцом, а настоящий, кстати, тем временем успел погибнуть в результате несчастного случая на охоте. Нужно ли добавлять, что мой папенька, тот, ненастоящий, к этому приложил руку, мерзавец. Его, маминого мужа, звали Бордье, я чуть не забыла вам сказать, а меня зовут Сюзанна Бордье. В четырнадцать лет ферма Бордье меня достала окончательно. В трех километрах от фермы находились вольфрамовые шахты и бараки, в которых жили рабочие, в основном арабы из Северной Африки. Я мечтала работать официанткой у них в бистро, там целый день хрипел патефон и готовился кускус^[191], знаете, что это такое?

– Нет, – сказали старенькие родители.

– Там пили белое вино без закуски, да так, что часто вытаскивались ножи и бритвы, и тогда дело доходило до шрамов. В среднем получалось по два зарезанных в неделю. В один прекрасный день когда папаша Бордье повел себя особенно гнусно похотливо и настойчиво я взяла чемодан положила туда пару шелковых чулок пояс для подвязок гигроскопическую вату и попрощавшись с этими склизкими и загаженными стенами которые меня так часто видели жертвой разных сатиров вылетела из гнезда в сторону других чуть более цивилизованных цивилизаций. Стоит ли говорить что хозяин бистро и слышать ничего не хотел и выставил меня за дверь: он слишком боялся папашу Бордье. Что мне оставалось делать? Один араб, у которого был мотоцикл, сказал мне: «Ти малишка красивий» каковой я скажем без ложной скромности и была и предложил прокатиться с ним в соседний городок; я согласилась. Итак забралась я на его аппарат и в дорогу. Мотоцикл знаете ли это что-то потрясающее.

– Никогда не ездили, – сказали старенькие родители.

– Наступала ночь, одна за другой зажигались звезды. Мы неслись во весь дух сквозь сумерки по национальной дороге 308 Б. Какая поездка. Какое воспоминание. Этот араб, которого звали Бу Аму бен Тоблер^[192], привез меня в маленькую гостиницу, где жил сам, он уже давно туда перебрался из барака, так как деньжат у него было побольше, чем у остальных. «Ти спать в моя комната, – сказал он мне, – а я спать в комната мой друг Бу Адду бен Сюшар». Так оно и произошло. Ну, что вы на это скажете? Если это не истинное джентльменство, то пусть прямо сейчас отрежут причиндалы у папаши Бордье, который и так заслуживает, чтобы ему их отрезали.

– Этот сын пустыни повел себя весьма благородно, – сказали старенькие родители.

– Еще бы, но минуточку! После недели тихой и целомудренной жизни по крайней мере моей так как по поводу двух дружбанов я даже не хочу вам намекать на то что они могли промеж собой вытворять…

– О, не стоит нам намекать, – сказали старенькие родители.

– Итак после довольно приятной недели а мы ходили в кино или в кафе вместе без всяких проблем значит после недели как-то утром двое этих курчавых стучат в дверь моей комнаты я спрашиваю «ктотам» и вот они входят. Оба празднично одеты было как раз воскресенье и говорят мне: «Ми очень в тебя влюбиться, малишка красотка, ти вибирать между нас двоих». Ничего не скажешь, все правильно, правда? Естественно я выбрала бен Тоблера который ко мне так порядочно отнесся должна же быть справедливость но где-то приблизительно через месяц он проиграл меня в кости и тогда я стала любовницей бен Сюшара но ненадолго так как он нашел себе хозяина и я тоже в лице Танайски отец которого был русским белогвардейцем а мать черномазой. Этот красивый парень хоть и простой шахтер был непонятно в честь чего в очень хороших отношениях с одним из главных людей города а именно с типом по имени Бапоно который изготавливал месиво для свиней и корм для куриц. Танайски меня пристроил служанкой к Бапоно непонятно зачем так как этот гражданин даже ни разу не попытался ущипнуть меня за задницу.

– Ну вы и шутница, – сказали старенькие родители.

– А вот то что я расскажу вам теперь совсем не смешно потому что в одно прекрасное утро хотите верьте хотите нет Танайски обнаружили серьезно танайсованным. Он прохлаждался в утреннем тумане, профессионально нашпигованный шестью револьверными пулями. Для меня это оказалась большим облегчением, для мсье Бапоно тоже, так как, должна вам сказать, Танайски был совершенно невыносим. В результате этого эпизода Бапоно позолотил мне ручку тысячефранковой бумажкой и попросил меня исчезнуть. Приказ, который я тут же и выполнила, сев на поезд до Парижа, куда я приехала через четыре часа согласно расписанию. Не успела я сделать и трех шагов по асфальту большого города, как тут же один молодой сутенер вызвался меня защищать от невзгод судьбы и полиции, а заодно поддерживать меня в суровой борьбе за выживание, а именно такова жизнь обитателей европейских столиц. Я отказалась, причем в резких выражениях, которые так поразили субъекта, что он осыпал меня бранью, тогда я пригрозила ему зонтиком, и да здравствует независимость!

– Вы поступили очень благоразумно, дочь моя, – сказали старенькие родители.

– Я отправилась ночевать к одной изворотливой подружке, которая на следующий же день нашла мне место. По разным обстоятельствам я была вынуждена часто менять бистро, в которые трудоустраивалась. Последним оказался «Пети Кардиналь», где хозяевами были Дюсейи. Я работала там уже приблизительно полгода, клиентура не так чтобы потрясающая, местные лавочники, служащие, почтальоны, интерес небольшой, когда один молодой студент, совсем недурен собой, вы уже узнали в нем Жака…

– Да, действительно, парень он видный, – ответили старенькие родители.

– …взял за привычку приходить каждое утро завтракать. Он любил лошадей, хозяин тоже, короче, об этом они и беседовали, а с Дядюшкой он говорил обо всем понемногу: искусство, науки, философия. Дядюшка – это дядя мадам Дюсей, разжалованный кюре, который когда-то все бросил ради цирковой наездницы. Не знаю, как это получилось, но однажды Дюсей пригласил Жака за свой стол, и после этого парень получил пансион в «Пети Кардиналь», где кухня, к слову, была неплоха. Он ел с нами, мы – это двое хозяев, Дядюшка, я и официант, официант бывал разный: Альфред, Теодор, Жан, Гораций, кого-то, может, и забыла, ну да не суть. Так получилось, что мы виделись каждый день и в итоге понравились друг другу, Жак и я, и случилось то, что в таких случаях обычно случается: мы сошлись, но о женитьбе в общем-то особенно и не думали, что простительно: молодость.

– Теперь начинаем понимать, – сказали старенькие родители, – а то все как-то не получалось.

– Мы любили друг друга, мы были счастливы, и вот у меня в животе начал расти Мишу, а потом у Жака возникли проблемы, а вы не хотели его видеть.

– Увы, – вздохнули старенькие родители.

– Тут начался облом, непруха, нужда, нищета. Тогда я подумала о Бапоно, написала ему очень вежливо, но решительно и внятно. Он мне ответил, что ему нужен химик. Это устраивало Жака, ну просто лучше быть не может, и мы обосновались в маленьком городишке, где у Бапоно был свой завод. Жак принялся всерьез работать, но вскоре вдруг надумал основать театральную труппу, только подумайте!

– Однако драматическое искусство его никогда особенно не привлекало, – сказали старенькие родители, – как, впрочем, и кино, разве что когда он, Жак, был совсем маленький и ходил смотреть кавбоеф.

– Что бы там ни было, он собрал трех балбесов, двух болванов, каких-то сопляков и вертихвосток, и им взбрело в голову корчить из себя клоунов, играя какую-то пьесу, не знаю кого, наверняка фигню какую-нибудь. Из-за этой истории я была готова от злости зубами скрипеть. Как будто он не мог копаться в своей лаборатории, чтобы стать каким-нибудь Брандером или Пасти^[193], великим ученым, в общем.

– Вы сто раз правы, – сказали старенькие родители, – возможно, сейчас он был бы уже знаменит.

– А я должна была сидеть дома, подтирать задницу Мишу и скоблить кастрюли. Спасибо! А ко всему прочему в один прекрасный день мой супруг свалил. Сбежал с гастролирующей труппой, вот так просто, ночью, как ни в чем не бывало, ничего мне не сказав. Честное слово! Это уже было совсем некрасиво. Я даже считаю, что это было офигенно подло и чертовски паскудно. С тех пор я его больше не видела, даже ничего о нем не слышала. Затем я работала на заводе, но тут кризис, работы больше нет, тогда я подумала о вас, ну вот я и здесь, и ваш внук тоже.

– Короче, – сказал Сердоболь, – теперь вы были бы счастливы жить с нами.

– Точно, – сказала Сюзанна.

– Ну, – сказал Сердоболь, – добро пожаловать, дочь моя.

На этом все расцеловались.

– Но это хотя бы правда, все, что вы тут нам порассказали? – спросил Сердоболь.

Сюзанна вытянула руку и разбрызгала немного слюны на ковер^[194].

– Наш сын, – сказал отец, – кем же он стал?

Мать вздыхает. Она вяжет. Сюзанна читает детективные романы. Мишу развлекается. В газете печатают последние известия.

– Может быть, он уехал в какую-нибудь колонию? – предполагает семья.

Еще одна пара вязаных чулок, еще один детективный роман, еще одно развлечение, еще одни новости.

– Где он? На острове безвестном, быть может, царствует? – спрашивает семья.

Мишу рисует черных человечков. Они получаются довольно бесформенными.

– Расставшись с кругом тесным для лучших стран?^[195]

Семья вздыхает. Скорей бы дождаться, когда закончится зима, а за ней весенние холода. Семья читает семья вяжет семья беседует семья бегает по саду не такому уж и большому. Рядом фабрика что построена во времена Тьера а может Греви^[196] не позже довольно добротная патриархальная кустарная корпоративная. Там производят теплую одежду для бедных сельчан.

– Он никогда не хотел перенять мое дело. Это его никогда не интересовало.

Сердоболь показал Сюзанне свои мастерские, один раз. Сюзанна заявила, что удовлетворена просмотром, но о повторной экскурсии не заикалась. Она читает еще один детективный роман. Мадам Сердоболь вяжет еще одну пару носков.

– Мой папа – генерал в Китае, – объявляет Мишу.

– Он очень любил стратегию, – говорит Сердоболь. – Он изучал ее в специальных книгах. Он разрабатывал планы и рисовал прямоугольники, которые затем закрашивал разными цветами, в зависимости от того, чьи это полки: уланы, зуавы, галлы или императорская гвардия. Он говорил, что поступит в Военное училище.

– Мой папа – Папа Римский, – утверждает Мишу.

– Его первое причастие было безукоризненным. У него были хорошие результаты по латыни, которую он учил, чтобы позднее читать свой требник. Конфирмация его воодушевила, особенно епископ. Я бы ничего не имел против, если бы он стал священником, хотя и предпочитаю иметь внука. Два месяца подряд только и было разговоров о семинарии. Затем он перестал об этом думать. Начал превращаться в атеиста.

– А что это такое, дедушка? – спрашивает Мишу.

– Не лезь куда не надо, – отвечает Сюзанна, не поднимая глаз.

Она читает еще один детективный роман. Но мадам Сердоболь не всегда вяжет еще одну пару носков, иногда это какая-нибудь без рук кафка.

– Мой папа – пират, – говорит Мишу.

– После того как мы съездили в Гавр и посмотрели на трансатлантические пароходы, он грезил только об одном: о море. Он все время рисовал корабли и учился распознавать звезды. Но потом заинтересовался посольствами.

– У пиратов – сокровища, – говорит Мишу.

– Не вижу себя в роли жены посла, – говорит Сюзанна.

Когда без рук кафка готова, ей на смену зачинается шерстяной шлем, хотя никакой необходимости в этом нет. Мишу чувствует в себе призвание инженера.

– Мой папа – изобретатель, – заявляет Мишу.

– Идеи у него были. В десять лет он изобрел мухоловку, в двенадцать – новый способ накачивать велосипедные шины, в четырнадцать – аппарат для раздачи игральных карт.

– В общем, ничего серьезного, – говорит Сюзанна.

Когда наступает осень, семья говорит себе, что Жак вероятнее всего не стал вообще никем.

– Хоть бы он не попал на каторгу, – думает семья.

Но в присутствии Мишу об этом не говорят вслух.

А зима уж опять на носу. Нет Жак Сердоболь так никем и не стал даже международным жуликом даже знаменитым убийцей даже известным бандитом. Должно быть неприметно работает в какой-нибудь конторе иль на каком-нибудь заводе а то на ферме даже ну откуда нам-то знать. Не мог ли он, гипотеза другая, скончаться? Покоится ли он^[197] в далекой и забытой деревушке под скромной гробовой плитой на тесном кладбище где отвечает нам лишь эхо а ива осенью листву теряет и нищий что у старого моста ей песнь свою наивно-заунывную поет?

– Трусливо бросил жену и ребенка, – говорит Сюзанна, – вот его самый великий подвиг.

– Он был страшным эгоистом, – говорит отец, в то время как опавшие листья скучиваются на улице.

– Ты преувеличиваешь, преувеличиваешь, – говорит мадам Сердоболь.

– Бросить жену это еще можно простить такое случается но оставить ребенка: нет!

Мадам Сердоболь вздыхает.

На его счет никогда не было особенных иллюзий. А теперь их нет вообще, никаких. При Мишу от любых комментариев воздерживаются. Ему подарили так называемые географические кубики, он еще слишком мал, чтобы оценить картографическую науку, но это позволяет ему путешествовать вместе со своим отцом.

Семья продолжает кто свой детективный роман кто свое вязание кто свой кроссворд кто свои игры а зима потихоньку приближается прыгая с ветки на ветку с крыши на крышу скользя по водосточным трубам в канавы мертвые ветки серые крыши разорванные трубы замерзшие канавы. Мишу возвращается из школы со своим большим ранцем, он разворачивает свою науку под лампой, в то время как остальная семья пристраивается у гудящего обогревателя.

Мишу учится хорошо: он первый по всем предметам – арифметика, рисование, социальная гигиена, каллиграфия – всегда первый. А посему в награду ему разрешают часто ходить в кино. Но ходит он туда не с дедушкой-бабушкой которые презирают кина искусство и не с матерью которую трудно расшевелить. Туда его водит де Цикада. Они вместе комментируют просмотренные картины, восторгаются актерами, критикуют. В газетах все чаще говорят о некоем Джеймсе Чэрити^[198] американском актере вроде бы французского происхождения фильм с которым как утверждают демонстрируется в ближайшие дни в Париже фильм по-французски хотя и сфабрикованный в СэШэА.

В саду после обеда Сюзанна читает детективный роман а мадам Сердоболь вяжет а ее супруг дремлет а Мишу учится он хорошо учится Мишу а де Цикада после длительного и уединенного взращивания своей скорби так что из нее вырос эдакий скользкий сгусток который порой теснит ему сердце и поднимаясь застревает в горле де Цикада теперь ежедневный посетитель Сердоболей смотрит поверх кино-газеты которую пролистывает не без интереса на ноги Сюзанны ибо увы увы дело житейское Сюзанна в его глазах имеет много очаровательных достоинств от макушки до пяток и от чулочного шва до серебристого перманента.

– Э… э… вот любопытная штука.

Это сказал он.

– Я сейчас вам прочту.

Он начинает.

Тут спицы скрещиваются детективный роман закрывается с заложенным на недочитанной странице пальцем и изучения предметов откладываются подальше от глаза уставшего от слюды и сланца.

«Владение Джеймса Чэрити, в стиле ренессанс, на вершине холма расположено, а обширный парк его окружает. Большая машина великого актера, заехавшая за нами в гостиницу, останавливается наконец. Джеймс Чэрити встречает нас на пороге, в окружении секретарей и прислуги. Пройдя просторную залу для бильярда, поскольку наш соотечественник – страстный любитель этой игры, почти спорта, мы оказываемся в тихом патио, чью тишину если и нарушает, то лишь тонкая текучая струйка маленького фонтана».

– Для того чтобы все это иметь, надо быть богатым, – говорит Сюзанна.

– Подождите, подождите! Самое главное впереди. Я продолжаю.

«Мы усаживаемся перед минт-джалепсами»^[199].

– А это еще что такое?

– Цветы?

– Раковины?

– Им следовало бы пояснять непонятные слова. Я продолжаю: «И мы приступаем к нашему нелегкому делу:

– Джеймс Чэрити, ведь вы, не так ли? французского происхождения, не так ли?

– Почти парижского даже ибо рожден в Рюэйле был я городе благородном что близ Понтуаза раскинувшегося недалеко от Сюрены». Ну, что вы об этом думаете? Вот к чему я вел: наш земляк.

– Однако, – говорит мадам Сердоболь, – вокруг нас я не знаю никаких Чэрити.

– Однако тут написано черным по белому. Этот тип из Рюэйля, как и я. Я продолжаю.

«– Вы были несомненно в детстве эдаким несносным ребенком?

– Нет я думаю. Я бы сказал: склонным к прогуливанию школы. Уже тогда, в возрасте малом еще, посещал прилежно затемненные залы.

– Проявлялось уже, в возрасте малом еще, ваше призвание к так сказать энному искусству?

– Да конечно черт возьми. Ах немые ковбои, безмолвные вампиры, бессловесные макслиндеры, афонические чарличаплины, до чего же увлечен я был страстно действием их, в жанре эпическом, я бы сказал».

– Для американца он треплется совсем неплохо, – говорит Сюзанна.

– Кроме вас, мсье де Цикада, я больше никого не знаю, кто бы мог так красиво изъясняться, – говорит мадам Сердоболь.

– Стоит признать, закручено ладно. Я продолжаю.

«– А о вашей семье, родителях, братьях и сестрах, подробностей несколько вы несомненно сообщить могли бы утоляя наше и их то есть ее публику я имею в виду хотя и простительное, но чрезмерное любопытство? не так ли?

– Ничто не скрою я в происхождении моем. В носочном бизнесе отец, ничем не примечательная мать, ни братьев, ни сестер, вот вся моя родня, по отношению к которой я, однако, тем не менее поныне и сейчас привязанности некие питаю».

– Но ведь, насколько мне известно, я единственный трикотажник в Рюэйле! – воскликнул Сердоболь. – Ничего не понимаю!

– Немыслимо, – говорит мадам Сердоболь.

– Подождите, сейчас будет самое любопытное. «И каким, – это спрашивает журналист, – и каким конечно же путем окольным кинематограф достигали вы не так ли?

– Путем окольным же конечно: уместный термин ибо путь чрез множество профессий пролегал и в том числе агрономическую химию что время некое практиковал я в городишке скромном где мало о сколь мало представлялось мне возможностей благоприятствующих призванья и способностей развитию заметим артистических моих.

– Сколь путан из этой скажем так дыры был путь сказал бы я не так ли?

– Бросившись в комедийный поток который течет по венам дорожным моей отчизны родной под видом гастролей, циркаческих и цыганских более или менее. Однажды ушел с труппой бродячей и с тех пор не видали меня дядья как впрочем и совокупно жена дети родители собаки теленок корова^[200] и выводок цыплячий».

– Из этого можно хоть что-то понять? – спросила Сюзанна.

– Этот парень – типа Жака, нашего родного Жака. Только вот он пробился. А наш…

Мсье Сердоболь вздыхает, его жена тоже. Сюзанна следует их примеру. Мишу стыдливо опускает глаза.

– Я продолжаю, – говорит де Цикада со дна самого глубокого молчания. «Таким образом, – это спрашивает журналист, – у вас была сказал бы я ну так сказать какая именно нога не важно правая иль левая ступня ну в общем если можно так сказать уж в стремени не так ли?

– А то. Но мне тогда наверняка конечно было цели далеко до. В кинематографе о сколь мои дебюты сколь скромны вначале были. Статистом заурядным вот я согласился быть кем хоть и знал уже актером величайшим что должен стать однажды, вот сейчас».

– Ну, достал, – говорит Сюзанна, – просто замучил своим жаргоном, и кого он из себя только не строит, даже противно.

– Я думал, это вас позабавит, – говорит де Цикада. – Впрочем, продолжение тоже интересное. Он был у индейцев борхерос.

– Ой, прочти нам это, Лу-Фифи, – говорит Мишу.

Ведь он сам уже столько раз был у индейцев и не только борхерос но еще и у живарос зунис команчей ирокезов. Но все же это путешествие в Сан-Кулебрадель-Порко в духе Помбала^[201] его впечатляет. Какой все же этот Джеймс Чэрити! Герой! Великий человек! Какой актер!

Озвученный по-французски Джеймс Чэрити мало-помалу потихоньку полегоньку не спеша не торопясь все-таки добрался до Рюэйль-Палласа. Мишу увлекает туда де Цикаду. Сюзанну вытянуть так и не удалось. Сначала зрителей пичкают новостями, затем документальным фильмом о сардине, затем наступает антракт с брикетами эскимо и его рекламой, и, наконец, вот оно, «Рэйман Киноу Компани» представляет «Шкуру Грез»^[202] с Джеймсом Чэрити и Люлю Сердоболь в главных ролях.

– Смотри-ка, – говорит Мишу, – у нее фамилия Сердоболь. Как у меня. Как у папы.

Де Цикада ничего не отвечает.

Фильм начинается. Дело происходит во Франции: новобранцы в форменных красных штанах, маленькие и нервозные господа в цилиндрах и с усами, телеги с сеном, управляемые извозчиками в рабочих блузах. Первый кинематограф: ангар, скамейки, для звукового сопровождения – фонограф, после каждого ролика просмотр приостанавливается. В ангаре сидит целая толпа ребятишек, объектив выделяет одного из них, один из его приятелей ему кричит: «эй Джеймс!» другой «эй Чэрити!». Понятно: этот маленький симпатичный мальчишка с темными кучерявыми волосами и есть будущий великий актер Джеймс Чэрити.

Показывают ковбойский фильм с Вильямом Хартом^[203]. Воодушевление детей. Один из них, это Джеймс Чэрити, встает, поднимается на сцену и попадает на экран. Он вырос, он стал мужчиной, теперь он одет ковбоем, вот он прыгает на коня и скачет. Преследования, револьверные выстрелы, светловолосые девушки в сапожках, которых крадут темноволосые предатели в ботфортах, индейцы в перьях, насильственные смерти. Действие заканчивается. Джеймс целует героиню в губы, затем сходит с экрана, спускается со сцены и опять, маленьким мальчиком, садится на свое место.

– Я ничего не понимаю, – говорит Мишу.

Джеймс взрослеет, по-прежнему уносимый грезами. Вот он уже исследователь, изобретатель, артист, боксер, вор, он все мечтает и мечтает, к чему все это его приведет? А вот появляются судебные приставы. Зрители трепещут.

– Его же не посадят в тюрьму? – спрашивает Мишу.

Де Цикада на него шикает.

И вот опять мечты: он присоединяется к провинциальной театральной труппе, комический роман. Случай приводит его к первым массовкам. Бал Вшей, на котором Джеймс играет роль плохого парня. И вот уже другие фильмы, где на разных стадиях он появляется то исследователем, то изобретателем, то артистом, то боксером, то вором. Он едет к индейцам борхерос исключительно диким. В Сан-Кулебра-дель-Порко встречается с молодой актрисой Люлю Сердоболь. Они вместе едут в Голливуд попробовать, не получится ли там что-нибудь. И очень быстро успех слава триумф. В итоге Джеймс женится на Люлю Сердоболь и, целуя ее в губы, подписывает (свободной рукой) королевский контракт на свою говорящую и многоязычную «Шкуру Грез».