Текст книги "Вдали от Рюэйля"

Автор книги: Раймон Кено

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Как только подумаешь, что этому несчастному де Цикаде, поэту и дворянину, жена наставила рога, да еще таким оригинальным образом…

– Тсс! Тсс! При ребенке!

Жако опускает голову, разумеется, ему известно значение этого выражения, и уж конечно, ему их никогда не наставят, эти рога. Итальянская принцесса, например, ему верна. Она любит его безумно. Король Италии умирает, и он, Жак, естессно, вступает в наследство и становится кёнигом^[36] ломбардов. На этот раз его коронует уже сам Папа Римский, причем не где-нибудь, а в Риме, как Карла Великого^[37]. Он превращает остров Эльба в независимое королевство с бонапартистским наместником и дарует Корсике независимость; становится ее королем под именем Жакопо Примо. И тут узнает, что, несмотря на его тройную корону, итальянская принцесса ему изменила. Она завела себе любовника, некоего генерала, какого еще генерала? ну, какого-то там генерала, генерала императорской гвардии, маршала Пастореля^[38], почему Пастореля? а почему бы и не Пастореля? Однажды он, Жак, возвращается с охоты и застает их вдвоем под цветущей яблоней; выстрелом из карабина он убивает вояку, после чего стреляет вслед убегающей супруге. Итальянская принцесса с изувеченным крупной дробью задом удаляется в монастырь, где и остается до скончания своих дней. И ночей. Честь спасена. Ха-ха.

– Ты чего это разулыбался? – спрашивает у него мать.

– Не знаю, мам.

– Порой я задумываюсь, а может, мальчишка немного того?

– Да ты что, лапушка, как ты можешь такое говорить? У тебя в роду никогда не было сумасшедших, у меня – тоже.

Вот уж не повезло так не повезло – ведь, чтобы стать гением, нет ничего лучше, чем гены придурковатого дяди или полоумной бабки. Хи-хи.

– Ну вот, теперь он уже давится со смеху.

– Оставь ребенка в покое, лапушка. Ты зря его мучаешь.

– Пап, – произносит Жако.

– Да, сын мой.

– Можно я пойду в кинематограф?

– Ты уроки сделал?

– Да, пап.

– Тогда иди в кинематограф, сын мой.

– И не болтайся там после сеанса, – напоминает мать.

На улице его уже ждал Люка.

Они пустились в путь ровным шагом, а потом забавы ради стали маршировать в ногу.

– Раз-два, раз-два, – командовал Люка.

– Стой! – крикнул Жако.

Они остановились, щелкнув каблуками, и отдали честь.

– Вперед, шагом арш! – гаркнул Жако.

– Раз-два, раз-два, – отсчитывал Люка.

Дойдя до центральной улицы, они перешли на обычный шаг, так как не хотели, чтобы другие ребята над ними смеялись. Такие игры им были уже не по возрасту.

Они подошли к «Рюэйль-Палласу». Возбужденные подростки толпились у входа, дожидаясь, когда начнут запускать.

– Во, должно быть, классно! – переговаривались они, разглядывая афиши.

Дочка Бешю^[39] начинает продавать билеты по десять и двадцать су^[40]. Дети толкаются. Дикой ватагой бросаются на лучшие места, поближе к экрану, как будто все близорукие. Перекликаются, так как все друг друга знают. Кто-то балуется, кто-то уже дерется. Жак и Люка тоже бегут к первым рядам.

Наконец под аплодисменты присутствующих появляется мамаша Бешю; она садится за старое пианино и принимается терзать дюжину фальшивых нот в верхнем регистре, исполняя какой-то дерганый и разнахляпистый^[41] музыкальный отрывок, который когда-то был, наверное, очень популярным. Начинается документальный фильм про лов сардины. Смотреть документалку детям скучно, да еще как. Тем более что терпения у них ни на грош. Зал возбуждается, поднимается гвалт и крик, так что немногочисленные взрослые теряют возможность насладиться Бешюевыми гармониями, даже если бы им, пентюхам, этого хотелось. Потом в атмосфере общего галдежа сардины уплывают с экрана. Зажигается свет. Дети вертятся, перестреливаясь шариками жеваной бумаги и липкими карамельками. Наконец свет снова гаснет. Воцаряется тишина. Начинается первый фильм.

На экране появляется огромный белый конь и сапоги всадника. Пока еще не понятно, что к чему, мамаша Бешю душераздирающе молотит по клавишам раздолбанного инструмента, а Жак и Люка уже обеими руками вцепились в свои сиденья, как будто превратившиеся в то огромное планиметрическое седло, что тряслось у них перед глазами. Итак, показывается грива однокопытного, показываются штаны в сапоги обутого, затем показываются пистолеты, заткнутые за пояс в штаны одетого, затем показывается мощная грудь колесом обладателя огнестрельного оружия, затем показывается и физиономия персонажа, бравого молодца, крутого парня, которому человека убить все равно что вшу раздавить, и Жако, ничуть не удивившись, признает в нем самого себя, Жака Сердоболя.

Как же он там очутился? Да очень просто. После отречения от престолов по одному ему известной причине Жак граф де Цикада покинул Европу, оказался в Америке и в этих далеких широтах поначалу избрал для себя закононепослушный род деятельности.

В данный момент, например, застыв на скалистом гребне, возвышающимся над прерией, он окидывает зорким взглядом пейзаж и замечает там, на горизонте, что-то пока еще непонятно что. Он делает величественный, чисто декоративный жест, который перечеркивает экран, обещая необычные приключения; нетерпеливо бьющий копытом конь срывается в галоп.

Они несутся по склонам, невероятно отвесным, так как камеру, не предупредив зрителей, задрали объективом вверх. Они перепрыгивают неожиданные препятствия, перелетают через ручьи. Они выскакивают на узкий мостик без перил, связывающий два обрывистых берега горной речки, но у Жака совсем не кружится голова, когда в ста метрах под собой он видит бурлящий поток. После этого перехода, который (в принципе) противоречит всем законам равновесия, наш герой грозно мчится навстречу фургону с запряженными двумя-а-может-тремя мулами, которых погоняет какой-то старик.

Руки вверх, старикашка подчиняется, но тут – о, чудо! – из фургона вылезает прекрасная и невинная светловолосая дива, и черно-белый кинематограф вынужден признать себя бессильным, поскольку не способен передать небесную лазурчатость ее очей. Жак, мужчина галантный, не причинит барышне ни малейшего зла, как, впрочем, и дряхлому стручку, который оказывается ее папенькой. Напротив, Жак будет их защищать. Он сопровождает фургон, гарцует вокруг красавицы, которая начинает привыкать к обществу кавалера. Папаша пытается совладать с эмоциями, заливая глотку уисками; задорный старикан сохранил еще живость в членах и не торопится на тот свет.

Как вдруг – а именно этого все опасались и ожидали – из засады за скалой показываются пятеро или шестеро плохишей. Руки вверх, вопят они, но Жак не теряется: он спрыгивает со своего коня, пусть говорит оружие! Оно не говорит, оно свистит! Нет, не оно, а пули! Свистят. Во всяком случае, один из злоумышленников уже растянулся плашмя: попытался высунуться из укрытия, и хлоп! отдал концы. Второй – не менее странная прихоть – решил перебежать на другое место. Наш герой достает его своим проворным свинцовым жалом, и головорез с ужасной гримасой валится на землю. Готов. Юная особа, укрывшись за фургоном, пускает в ход компактный и элегантный карабин. Один из злодеев – верзила с черными усами – тщательно целится в Жака Сердоболя, бабах! выстрел красавицы-блондинки вырывает ему кусок бицепса. Этот подвиг заставляет агрессоров отступить. Приходит время взаимных поздравлений, и тут вдруг обнаруживается, что старикан-то откинул копыта. Умудрился схлопотать прямо в будку. Вся физия утыкана свинцовой дробью. Его остается только похоронить.

Его хоронят.

Но что же будет с ней, очаровательной сиротой по имени Дэйзи, еще более привлекательной с влажными от слез глазами. Теперь, как никогда, ей требуется защитник, а поскольку она хотела бы добраться до г. Хьюстона (Техас), где проживает ее брат, Жак предлагает себя в провожатые.

Дэйзи согласна, но когда они добираются до города – тут уж не обессудьте, пора и честь знать. Жак подчиняется: вот что такое галантность – либо она есть, либо ее нету. Ладно. Впрочем, девушка, несмотря на свою невинность, не робкого десятка и на чересчур дерзкие предложения способна ответить точным выстрелом (прямо в репу). Она спрашивает, где ее осиротевший (но пока еще не ведающий этого) брательник. Ей говорят, в баре. Она не раздумывает ни секунды. Несмотря на дурную репутацию подобных заведений, она толкает дверные створки и заходит внутрь. Бар оказывается местом суровым. Он огромен и шумен, там пьют пойло, прожигающее нутро; находящиеся там мужчины – сплошь стервозные мерзавцы, а коротко одетые женщины в блестках – мерзкие стервы.

Девушка повсюду ищет брата. Она решает обратиться к хозяину заведения. Вот этот, наверное, хозяин: в сером рединготе и с огромными усищами, что отросли чуть ли не до самого пуза. «Простите, сударь, вы не видели моего брата, сироту Билли?» Хозяин не прочь вникнуть в проблему, он выспрашивает подробности с нескрываемым интересом: сразу понятно почему. Еще один сатир. Пройдите-ка сюда, в уголочек, говорит он барышне, посмотрите, не он ли это, где же он мог спрятаться. Эй, малыш, малыш! Дева следует за ним. Негодяй закрывает дверь каморки и с ввожуделением раскатывает губищи. У! Подлая образина! Малышке наверняка пришлось бы туго, если бы туда якобы случайно не ворвался Жак. Ударом каблука по темени он вырубает вероломного трактирщика. Тот прикусывает ус и скрипит зубами. Нетрудно догадаться, что просто так он этого не спустит и задумает какую-нибудь редкостную пакость.

Жак галантно кланяется: «Чем могу услужить, сударыня?» Дэйзи улыбается и отвечает: «Я ищу своего брата, сироту Билли». Билли? Еще бы он его не знал! Но, увы, у брата дурная репутация. Жак показывает сестре бесстыдного братана. Билли пьянствует на втором этаже, а у него на коленях сидит какая-то кокотка. Какой ужас, восклицает наша юная героиня. Жак выдергивает несчастного сироту из притона, и это еще одна причина и повод для павильонной заварухи.

Все вроде бы улаживается: Жак дарит Дэйзи ранчо, что позволяет малышке щегольнуть на новоселье в широких брюках и белых сапогах.

Но трактирщик так и не сумел переварить публичное оскорбление, нанесенное ему основателем династии Сердоболингов. Он нанимает нескольких апачей и подключает их к операции. Они похищают девушку, и Жак вместе с по-прежнему непросыхающим брательником бросается в погоню. Минут пять они галопируют, минуты три длится потасовка, в итоге он вызволяет красотку, но женитьба его не очень устраивает, так как заканчивать историю еще рано, и он предпочитает получить смертельную пулю, с большой вероятностью последующего воскрешения^[42].

– Ну как, Жако, тебе понравился этот прекрасный фильм?

Жако оборачивается. Сзади сидит де Цикада.

– Да, мсье, – ошарашенно отвечает он: ни фига себе, вот он, внебрачно-предполагаемый и титулованный папаша.

– Ты любишь кинематограф?

– Да, мсье.

– Я – тоже. Это искусство – а кино, несомненно, является искусством – позволяет нам забыть о превратностях жизни.

– Да, мсье.

– Хочешь леденец?

– Да, мсье.

– А твой товарищ?

– Да, мсье, – отвечает Люка.

Де Цикада покупает три леденца, один из которых для себя.

– Спасибо, мсье, – благодарят дети.

Де Цикада продолжает разглагольствовать:

– Когда я смотрю фильм, подобный тому, что мы сейчас просмотрели, я каким-то магическим и уж во всяком случае трансцендентальным способом переношусь на экран и осознаю себя одним из героев истории, рассказываемой нам при помощи плоских, но подвижных картинок.

Дети переглядываются.

– Например, в фильме, который только что был явлен нашим зрительным отверстиям… Вот, например, кем из этих персонажей представлял себя ты, Жако?

Жако в растерянности. Вопрос ему кажется ужасно нескромным, и он пытается уклониться от признаний.

– Парнем, который умирает в конце?

– Да, мсье.

– А ты, малыш?

– Я тоже, мсье, – отвечает Люка.

– А вот я, – заявляет де Цикада, – я был Дэйзи.

Он задумчиво сосет свой леденец. Дети переглядываются.

Внимание! Звенит звонок. Антракт заканчивается, в воздухе пролетают последние недососанные леденцы, то тут, то там раздаются запоздалые крики, наконец свет гаснет, и в полной тишине начинает разворачиваться история изобретателя, которого, с одной стороны, обманула жена, а с другой стороны, провели бессовестные прохвосты, овладевшие результатом его открытий. Это всерьез интересует Жака Сердоболя, так как он и сам инженер, который работает над целым рядом сенсационных открытий. После киносеанса он спешно возвращается в свою лабораторию и с еще большим азартом принимается за работу. Его-то уж не проведут, так как он уже научен горьким (чужим) опытом: как можно после этого отрицать пользу немого искусства. Он работает, работает, работает. Даже больше того! Его мозг кипит, бурлит, и вот, в один прекрасный день, ррраз – и вдруг эврикнулось, вот оно, нашел! Нашел что? Да то, что тяжелее, чем воздух, но в нем удерживается.

Он первым пересекает Ла-Манш на аэростате, первым налаживает воздушное сообщение между Парижем и Нью-Йорком, первым облетает весь земной шар. Будучи себе на уме, к тому же наученный горьким (чужим) опытом, он регистрирует кучу патентов, а значит, эксклюзивно производит воздухоплавательные аппараты, организует их серийное производство, становится триллионером, а следовательно, самым могущественным человеком на свете. Он вновь восходит на трон Сердоболингов, и в конце концов его провозглашают Управляющим Земным Шаром. Рогоносный, непризнанный и разоренный изобретатель умирает.

Зажигается свет.

– Что, нюни распустил? – спрашивает Люка.

– Я?! Шутишь? – шмыгая носом, отвечает Жако.

– Ну как, понравилось? – спрашивает его мать.

– Да, мам.

– Что ты смотрел?

– Наверняка какие-нибудь глупости, – обрывает Сердоболь. – Не понимаю, зачем ты вообще спрашиваешь. Кино это сплошная глупость. Только дети и смотрят.

– Сзади меня сидел мсье де Цикада, – произносит Жако.

– Де Цикада?!

– Да, пап. Он ходит в кино два раза в неделю.

– Де Цикада?!

– Да, пап. И к тому же это ему очень нравится. Он предпочитает фильмы о фаруэсте^[43] и еще те, где показывают кровавые преступления. Он сам мне сказал.

– Ну и ну! Никогда бы не подумал, что де Цикада…

– Вот видишь, – говорит мадам Сердоболь, – как часто можно ошибаться в людях.

Жако чешет макушку.

– Ты там вшей хотя бы не подхватил? – спрашивает мать.

– Нет, мам. Вроде нет.

– В твоем кино должно быть полно всякого отребья.

– Я же тебе говорю, мама, туда ходит мсье де Цикада.

– Подцепить вшей может кто угодно, – говорит Сердоболь. – Вот я, например…

– Знаем, знаем, – обрывает супруга. – Ты их подцепил в армии.

– Гниды! Они до того меня довели, что я просто рассвирепел. Как поймаю какую-нибудь, да как зацеплю ее меж ногтями, и хрррусть, давай ее мучить до наступления смерти. Ах, мерзкие твари!

– Ой, пупсик, до чего же ты у меня кровожадный!

– Что бы там ни было, я считаю, Жаку предпочтительнее в этом зрелищном зале больше не появляться.

– Но ведь у меня нет вшей!

– Посмотрим, посмотрим.

– Пап, неужели запретишь?

– Я подумаю. Подумаю. Во всяком случае, следующее воскресенье ты проведешь с нами и Маньенами. Мы поедем на прогулку в лес.

– Ну вот!

Сначала он дуется. Старшей сестре, Доминике, начхать, она всем своим видом демонстрирует свою взрослость. Зато Камилла обижается. Потом они отстают от взрослых. Идут молча.

Под деревьями растут какие-то маленькие цветочки, бледненькие, на коротких стебельках. Камилла срывает один из них и сует Жако под нос:

– Понюхай!

Жако ответственно шмыгает носом.

– Не пахнет, – говорит он.

Она срывает другие. Он рассеянно за ней наблюдает.

– Ты не поможешь мне? – спрашивает она.

Он подключается к поискам, которые его мало интересуют. Камилла уже успела набрать целый букет.

– Красивые, – говорит она. – Голубые.

– Тебе идет, – говорит Жако.

– Какой ты галантный.

Для солидности Жако вытаскивает из кармана большой складной нож с пилками, крюками и отвертками. Раскрывает большое лезвие и принимается элегантно чистить себе ногти.

– Что ты думаешь о моей сестре? – спрашивает Камилла.

Он решительно запускает свою финку в ствол дерева, но промахивается – оружие падает на землю.

– Плевать я хотел на твою сестру, – говорит он, поднимая нож.

– Сядем? – предлагает Камилла.

Они нашли подходящее местечко. Жако очистил свой участок земли от веточек, которые могли бы создать неудобство для сидения, и уселся. Камилла плюхнулась возле него. Ай! взвизгнула она, после чего принялась вытаскивать из-под себя сучки и камешки и отбрасывать их вдаль. Жако несколько раз вонзает свой кинжал глубоко в перегной – сразу чувствуется запах плоти погибших грибов, – затем, передумав, подбрасывает холодное оружие и ловит его плашмя на ладонь.

– Ты порежешься, – говорит Камилла.

Он даже не пожимает плечами.

– Ты порежешься, – повторяет Камилла.

Он кладет растопыренную пятерню на землю и принимается быстро втыкать нож между пальцами.

– Не хочу даже смотреть, – говорит Камилла.

Она отворачивается. Жак прерывает свою игру.

– Ты ходил в кино на этой неделе? – спрашивает она.

– Да. В четверг. А если бы меня не упекли на прогулку с твоими родителями, то пошел бы и сегодня.

– То, что ты сейчас сказал, не очень-то любезно по отношению ко мне.

– Признайся, ведь невесело гулять с предками.

– Да, но ведь здесь я!

– Да, конечно. Но если бы не ты, какая скучища, какая скучища! К счастью, не все воскресенья такие. На следующей неделе в «Рюэйль-Палласе» будут показывать стоящий фильм, про преступления Борджии^[44].

– А о чем это?

– О папах, куртизанках и отравлениях.

– Да ты что!

– Говорю тебе. Эту историю я знаю и уже видел афишу. Так что могу себе представить.

– Я бы хотела посмотреть.

– Хочешь, я свожу тебя тайком?

– Ой, нет! Я боюсь. Если об этом узнают, мне влетит.

– Ну тогда сиди дома. Ты никогда не узнаешь, как Папа Римский ухитрился отравить свою дочь.

– Ты мне потом расскажешь, ладно? А как это у Папы может быть дочь?

– Как? Да так. Папой может быть кто угодно, главное, чтобы избрали.

– А ты мог бы быть Папой?

– Естественно. И ничто мне не мешает когда-нибудь им стать.

– А как же ты тогда на мне женишься? Ведь ты женишься на мне, да? Обещаешь?

– Посуди сама, как только я становлюсь Папой, я – непогрешим и могу издать указ, что Папа имеет право жениться.

Камилла поворачивается к нему:

– Ты сделаешь это ради меня?

– Конечно.

Она прижимается к нему, берет его за руку и целует в щеку.

– Какой ты добрый, – говорит она.

– Это что, – говорит Жак. – Сейчас я тебе покажу, как целуются в фильмах, которые тебе запрещают смотреть.

Он хватает ее и показывает как.

– Ты меня обслюнявил, – отталкивая его, говорит Камилла.

Он показывает еще раз.

– Ты мне в рот слюны напустил! – кричит она. Появляется Доминика.

– Вас искали, – высокомерно объявляет она. Доминика, это еще ничего. Вот папаше Маньену такие штуки совсем бы не понравились. Если когда-нибудь он застанет их за этим делом, то все.

Он их застает:

– Отныне мои дочери не будут общаться с вашим сыном. С вашим сыном, – и добавляет: – С этим подонком!

Затем он переезжает, и прогулки по лесу с Доминикой и Камиллой прекращаются.

Ill

Он играл на трубке, выдувая звуки через нос, и в этот момент прозвенел будильник. Трубка была особенной, она не имела ничего общего с обычной трубкой, как корнет-а-пистон не имеет ничего общего с обычной трубой. Он давал сольный концерт, ему аплодировали. Он дотянулся рукой до будильника и выключил джаз^[45]. Еще какое-то время он забавлялся, думая о своем сне, пока не вспомнил, что ему предстоит закончить симфонию в ля-бемоль, так сказать, миноре.

Откинув одеяло, он спрыгнул с кровати и посвятил традиционные полчаса занятиям физической культурой с привлечением гантелей и эспандера. Он так старался, что уже не мог отчетливо воссоздать свое музыкальное детство; воспоминания прояснились, когда щетина на намыленной щеке исчезла под лезвием жиллетт: он увидел себя пятилетним мальчуганом, играющим на пианино перед избранной публикой. Его отец граф де Цикада долго не решался уступить призванию сына, так как предпочитал для него дипломатическую карьеру, но в конце концов уступил. В семь лет Жак играл матери Баха-отца, в восемь – изобрел семидырную сфингу^[46], в девять начал сочинять. В пятнадцать лет он снова доказывает свою гениальность раздвоенным концертом с зачесом против шерсти для трубчатой кифары и бирманской свирели (оп. 37).

Окуная голову в таз с теплой водой, он вспоминает о своей знаменитой опере «Артемидор из Дальди, или Власть Грез»^[47]; насухо утирая лицо, воссоздает в памяти один из самых блестящих этапов своей карьеры, сотрудничество с Русскими Балетами, которым он подарил Жар-птицу, Петрушку и Весну Священную. Он заканчивает одеваться на только что завершенной греко-китайской синтетической безделице (оп. 236). Затем выходит из дома. Музыка закончилась.

Он стучит в окно консьержке. Заходит, чтобы забрать корреспонденцию. Консьержки нет, зато есть ее муж, который несколько дней назад впал в маразм.

– У меня всесе зашибибись, зашибибись вовсюсю, – заявляет персонаж.

– Спасибо, у меня тоже все в порядке, – отвечает Жак. – Зашибись.

Писем нет. Он смотрит на дяденьку, который раньше был пристойным привратником, а теперь у него руки-ноги тряслись, а изо рта выделялась сопливая пена, которую время от времени он с сифонистым звуком всасывал в себя. И тут он, Жак Сердоболь, вдруг осознал себя этим существом; прочувствовал это так сильно, что сам уселся в кресло напротив полоумного и принялся повторять за ним «у меня всесе зашибибись, зашибибись вовсюсю», дабы увидеть, что будет дальше. А дальше – далеко позади – вся его жизнь предстала перед ним в совершенно новом свете: счастливое детство, наивные амбиции, горькие разочарования, карьера бюрократа, изгнание за халатность, женитьба на стерве, в итоге, после множества все менее блистательных должностей, работа консьержем; вот так, запущенным сифилисом и заканчивается эта грустная жизнь, увы и ах! Для окончательного сходства он затряс руками, и его пальцы затрепетали, словно старые мертвые листья, что дождливый ноябрьский ветер теребит, но еще не торопится срывать с дерев. Эта ситуация доставляла Жаку удовольствие: ведь, возможно, он никогда не достигнет радости, сравнимой с той, которую испытывал сейчас, будучи этим падшим цербером, лепетавшим свое «у меня всесе зашибибись, зашибибись вовсюсю»; тем более что персонаж, увидев себя в этом импровизированном человеческом зеркале, вовсю разулыбался и затрясся еще сильнее, как будто настаивая на глубоком смысле своего бессодержательного лепета.

Дверь открылась, Жак вскочил:

– Здравствуйте, мадам Шок, я зашел за корреспонденцией.

– А вам, мсье Жак, ничего нет.

– Мсье Шок, похоже, чувствует себя не очень хорошо.

– Только посмотрите на него, все рожи корчит. Когда я вижу, как он изгаляется, так и хочется залепить ему метлой по физиономии!

– Может быть, он по-другому не может?

– A-а! Это он-то, старый пень, не может? Старый пердун! Как же! Вся его болезнь – это сплошная показуха! Ах! Если бы я себя не сдерживала…

– У меня всесе зашибибись, – вдруг заявил предмет обсуждения, хранивший до этого молчание, – зашибибись вовсюсю.

– Вы слышали? Он надо мной издевается!

– А вы не обращались к врачу, мадам Шок?

– К врачу?! Да он бы рассмеялся мне в лицо!

– Это почему же, мадам Шок?

– Да потому, что мой муженек здоров-здоровехонек.

– Но выглядит несколько маразматично.

– Какая же это болезнь, мсье Жак? Все этим заканчивают.

– В случае с мсье Шоком, мне кажется, что-то происходит с мозгом.

– Вы так думаете, мсье Жак?

– Мне так кажется. Мсье Шока никогда не кусала вошь?

– Не знаю. Эй ты, дурень, тебя вошь кусала?

– У меня всесе зашибибись, – ответил мсье Шок, – зашибибись вовсюсю.

– Опаснее всего укусы в голову, – сказал Жак.

– Ну что можно узнать у такого придурка? Кусали его или нет. Вот засранец! А вы думаете, что от этого укуса у него в мозгах могло начаться гниение?

– Вошь – исключительно гадкая тварь, – сказал Жак. – Причем наибольший ущерб жертве наносит зловонное дыхание этого членистоногого.

– Вот чем объясняется вонючесть моего супруга. От этого козла здорово шмонит.

И она гаркнула ему в лицо:

– Говнюк!

Из-за спины дамы Жак высунул язык и подмигнул, что вызвало у мсье Шока буйное ликование.

– У меня всесе зашибибись, – закричал он, подпрыгивая в кресле, – зашибибись вовсюсю!

На этом Жак их покинул, радуясь началу хорошего дня.

Он выпивает чашку кофе со сливками в соседнем «Пети Кардиналь».

– Сегодня солнечно, – говорит ему хозяин.

– Да, но воздух прохладный, – отвечает Жак.

– Да, действительно. Утром, бррр, пробирало. Кстати, вы будете в «Спортинге» сегодня вечером?

– Нет, не могу.

– Да вы что?! Сегодня будет Кид Бусико^[48] против Теда Сардины. Это должно быть круто. Удивительно, что вас не будет.

– Я не могу. Мне и самому неудобно, потому что мы с Тедом приятели.

– А в полдень пообедаете с нами?

– Я буду здесь в полпервого.

– Только не позже, мсье Жак.

Жак пожал лапищу с почерневшими от общепитовских работ ногтями и вышел.

– Мсье Жак! – окликнул его хозяин. – У вас на примете есть лошадь на сегодняшние бега?

– Попробуйте поставить на Вшивую Шкуру в третьем забеге.

– Спасибо, мсье Жак!

Жак спустился по улице до спортивного зала. Поприветствовал кассиршу, двумя пальцами коснувшись края шляпы, и направился к раздевалке. Там еще никого не было, кроме Клок-Пакля, рассеянно манипулировавшего гимнастическими булавами. Жак переоделся в спортивную форму, вернулся в зал и после нескольких минут пенчинг-болла^[49] предложил Клок-Паклю три раунда, на которые тот согласился. Тут подошли Кид Мокрун^[50] и мсье Ле Петушо, а когда Жак и Клок-Пакль пролезали между канатами на ринг, прибыл Тед Сардина и профессор Альбер.

– Я буду судить, – сказал Альбер.

Жак весил 70 кило, а его противник всего 67, зато руки у него были длиннее, и он без труда пробил Жаку несколько прямых ударов в грудь. Минуты через три Жак начал выдыхаться.

– Стареешь, – заметил Сардина, – и потом, тебе не мешало бы потренироваться.

– Оставь его, – сказал Альбер, – не так уж все и плохо.

– Ему следовало бы приходить сюда чаще, – сказал мсье Ле Петушо.

Во втором раунде Жак два раза зацепил челюсть Клок-Пакля. В третьем раунде они сошлись в ближнем бою. В итоге Клок-Пакль соперника похвалил.

– Ну что, – спросил Альбер, – выставим его?

– Можно было бы, – сказал Сардина, – но ему не мешало бы потренироваться.

– Ему следовало бы приходить сюда чаще, – сказал мсье Ле Петушо.

Жак пошел в душ, затем переоделся и присоединился к профессионалам.

– Ну что, – спросил Альбер, – ты готов выступать на чемпионате Франции среди любителей в полутяжелом весе?

– Он способен продержаться три раунда против кого угодно, – сказал Клок-Пакль.

– Я не против, – сказал Жак.

– Молодец, – сказал Альбер.

– Тебе нужно потренироваться, – сказал Сардина.

– И приходить сюда чаще, – сказал мсье Ле Петушо.

– И воздерживаться по части потасовок, – сказал Альбер.

– У вас на примете есть лошадь на сегодняшние бега? – спросил мсье Ле Петушо.

– Вшивая Шкура в третьем забеге, – сказал Альбер.

– Весенник^[51], – сказал Жак.

– Ты думаешь? – засомневался Клок-Пакль.

– Я бы поставил на Вшивую Шкуру, – сказал мсье Ле Петушо. – Это напоминает мне то время, когда они у меня были. Вша – это к счастью, совсем как вляпаться в дерьмо^[52] или найти листик клевера с четырьмя лепестками.

– С чего это он взял? – удивился Сардина.

– Всякий раз, когда я находил вшу, – сказал мсье Ле Петушо, – со мной приключалось что-нибудь хорошее.

– Если бы вши приносили счастье, – сказал Кид Мокрун, – счастливыми были бы все. Они у всех были.

– Более или менее, – сказал Альбер.

– Я поставлю на Весенника, – сказал Клок-Пакль.

– Ну что, я записываю тебя на чемпионат, – сказал Альбер.

– Хорошо, – сказал Жак.

– Ты придешь сегодня вечером? – спросил Сардина.

– Не могу, – ответил Жак. – Важная встреча.

– Обломщик, – сказал Сардина.

Жак распрощался с душевной компанией, которая напоследок еще раз порекомендовала ему продолжать тренировки с большим усердием.

Он последовал совету и даже дал понять своей подружке, что должен на какое-то время воздержаться от любовных перегрузок. Таким образом он блестяще прошел отборочные и, став претендентом, сразил чемпиона. К тому времени у него в запасе уже были: опасный удар правой, сокрушительный левой и невероятно быстрая реакция. С такими показателями – ну как не стать профессионалом? Он им стал. Сначала он встретился с Тото^[53] Могилой, выстоявшим пятнадцать раундов против самого Кида Тухляка^[54]. Тото Могила продержался недолго; во втором раунде Жак несравненным прямым в челюсть свалил его на ковер. Затем он по очереди уложил Мишеля Альбиноса, Бенара Пухляка, Деде^[55] Сток де Плюмба, Боба Ноэля. Галл Лимар^[56] оказался орешком покрепче, но в седьмом раунде Жак неотразимым ударом левой достал его в солнечное сплетение. Он громил всех подряд. Потом был чемпионат Франции, чемпионат Европы, чемпионат мира, организованный в Мэдисон-Сквере^[57] (Нью-Йорк-Сити). Чемпионат мира… В течение нескольких лет Жак удерживает чемпионский титул, а затем добровольно от него отказывается. Он уезжает в Техас, женится, выращивает хлопок и курит опиум, покупает шхуну, совершает кругосветное путешествие, погибает во время кораблекрушения, затем его выплывший из Тихого океана призрак медленно дрейфует до берегов Китая, оттуда уже по суше пускается в паломничество через все воспоминания и не спеша добирается до города Парижа, административного центра департамента Сены, близ тех мест, где открылось миру боксерское призвание Жака Сердоболя, который в этот момент оглядывается по сторонам. Ему навстречу шагает пожилой господин с двумя девочками, на противоположной стороне улицы по тротуару идет дама с маленьким мальчиком, за ними кюре. Кто из них достоин призрака? Иногда Жак следует за каким-нибудь уличным персонажем не столько ради того, чтобы за ним следить, сколько для того, чтобы примерить его на себя. Но в это утро он не находит достойной жертвы. Он продолжает идти своей дорогой, он знает, куда идет^[58], и вот внезапно уже не знает, ибо перед ним появляется искомый объект в облике абсолютно заурядного гражданина. Жак увязывается за ним; тот идет мерным шагом, километра три в час, медленнее тащатся только зеваки. Чем занят этот тип? Непонятно. Он не останавливается перед витринами, не оборачивается вслед женщинам, не подзывает мяу кошек, гав собак, эй такси, не треплет по щекам детей, не пытается переступать щели мощеного тротуара, не спрашивает у полицейских, как пройти, не заходит в Веспассиановы заведения^[59], не переходит улицу, не посмотрев сначала налево, потом направо, не чихает, не рыгает, не пукает, не оступается, не кидает хлебные крошки маленьким воробьям и жирным голубям, не ждет ни трамвая, ни автобуса, не спускается в метро, не ковыряет пальцем в носу, не размахивает руками при ходьбе, не чешет ни затылок, ни зад, не вынимает платок ни чтобы вытереть лицо, ни чтобы высморкаться, не плюет на землю, не курит, не сует руки в карманы, не бросает в канаву бумажные клочки, автобусные и трамвайные билетики, не хромает, не дергается и не подпрыгивает при ходьбе, он кажется до такой степени комильфо^[60], что Жак уже задумывается о том, как бы ему самому достичь такой вот совершенной безликости и незаметности, но в этот момент гражданин бросается к даме, выхватывает у нее сумочку и быстро убегает. Тетенька кричит, за воришкой припускает полицейский, звучно провозглашая, что он был бы безмерно рад добровольному содействию налогоплательщиков в поимке опасного правонарушителя, но последний, явно не дурак, забегает во двор, где, как известно Жаку, уже давно занимающемуся методичным исследованием столицы, имеется сквозной проход на другую улицу.