355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Раиса Горбачева » Я надеюсь… » Текст книги (страница 4)
Я надеюсь…
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 22:33

Текст книги "Я надеюсь…"


Автор книги: Раиса Горбачева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Но вернемся, однако, в студенческие годы. Мы были «трудящимися» студентами. Подрабатывали где и как могли. Разгрузка вагонов с овощами и углем в Химкинском речном порту, на московских станциях была обычным делом наших ребят. Конечно, с нами в группах учились и молодые люди, родители которых были сталинскими лауреатами, заслуженными и просто очень обеспеченными людьми. Москва – многослойна, как никакой другой город в стране. Эти молодые люди не жили в общежитии. У них были совсем другие условия. По-другому отдыхали, по-другому одевались. Но не помню, чтобы лично я или те, кто близко меня окружал, чувствовали себя от этого униженными, обделенными. Нет. Скажу больше. Мы были счастливы. Счастливы своей молодостью, надеждой на будущее. Да уже тем, что – жили. Что учились в университете. Мы этим дорожили.

Нашими наставниками, преподавателями были ведущие ученые. Существовала и такая традиция. Не знаю, как сейчас, но, надеюсь, и сейчас она сохраняется. С лекциями приглашали выступать крупнейших ученых страны. Авторов известных книг, учебников. Например, логику нам читал Асмус – автор учебников по логике и истории философии. Психологию читали Рубинштейн, Леонтьев, Лурье. Философские дисциплины вели Ойзерман, Нарский и другие. Мы были погружены в сам процесс познания, и он нас увлекал.

– Получали знания из первых рук…

– Да, в университете преподавали те, чьи имена являлись гордостью отечественной науки. Да и в среде наших сверстников было много яркой, одаренной молодежи. Иногда студенческие группы на 2/3 состояли из юношей и девушек, окончивших школу с золотой или серебряной медалью. Послевоенная страна торопилась жить – сколько всего талантливого выплеснула она тогда из своих, казалось бы, совершенно обескровленных недр! Я думаю, не случайно из тех, кто заканчивал университет в те годы, сегодня немало академиков, докторов наук, профессоров, известных государственных и политических деятелей, журналистов, писателей, экономистов, филологов.

На факультетах активно работали научные студенческие общества – это тоже вносило свою интеллектуальную лепту в духовную атмосферу университета. Мы все были в научных кружках.

Наши программы предусматривали изучение очень широкого круга дисциплин, предметов, специальной и общественной литературы. Сам объем изучаемых дисциплин, литературы был чрезвычайно велик. Библиотека и читальный зал – мы часами просиживали в них. На Стромынке, проснувшись утром, надо было сначала занять место в читальном зале, а потом уже делать какие-то свои ежедневные, необходимые дела. Занял, «застолбил» место, потом справился со всеми утренними хлопотами и возвращаешься опять в библиотеку – работать. На весь день. В комнатах мы учить, работать не могли. Уж очень много нас было. Корпели в читальных залах, в нашей университетской библиотеке, позже – в «ленинке», когда уже стали старшекурсниками. Но много времени проводили и в библиотеке на Стромынке.

«Поиск истины» продолжался и на семинарах, лекциях и даже на собраниях. Помню, с каким ликованием на факультетском комсомольском собрании «открыли» закон отрицания отрицания, гегелевский закон диалектики, «не признанный» в работах Сталина. Студенческие собрания того времени! – они уже сами по себе были предтечами «оттепели». Скорлупа косности, молчания и тотального страха стала давать трещину – во всяком случае, в студенческих аудиториях. Афоризм Рене Декарта «Я мыслю – следовательно, я существую» был нашим лозунгом.

Мы не обсуждали тогда проблем студенческого самоуправления. Но вопросы расселения в общежитии, поддержания порядка, организации досуга решались при самом активном участии самих студентов. Помню, как активно отстаивали права студенческой семьи! На университетской комсомольской конференции в сатирической газете был изображен ректор, наступивший сапогом на брачное свидетельство – ни больше ни меньше! Молодым людям некуда было приткнуться, а некоторые студенческие или аспирантские семьи уже имели детей. Нужен был свой угол. Извечная проблема. И сейчас она стоит. Но тогда была особенно острой.

Позднее, спустя годы, занимаясь научной и педагогической работой, читая лекции по философии, истории атеизма и религии, этике, я поняла, что система и методика нашего образования и в школе, и в институтах во многом закомплексована, догматизирована, и это, в частности, лишило меня в университете многих знаний из истории отечественной и мировой культуры. Мы зазубривали наизусть, скажем, выступление Сталина на XIX съезде партии, но весьма слабо изучали историю отечественной гуманитарной мысли. Соловьев, Карамзин, Бердяев, Флоренский – только сейчас по-настоящему пришли к нам эти историки, философы, писатели. Слишком многое было схематичным, мертвым. И это, конечно, лишило нас многих знаний. И еще: лишило возможности настоящего знания иностранного языка. В университете мы учили немецкий и латынь. Но изучение иностранного оказывалось потом практически невостребованным, ненужным. Я думаю, это общая беда моего поколения.

Помнится, в свое время в западной прессе было немало изумленных возгласов, когда обнаружилось, что с женой члена Политбюро, секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева, сопровождавшей супруга в его едва ли не первой – в новом ранге – поездке за границу, можно общаться по-английски. Это было непривычно: обычно советские высокопоставленные жены молчали по-английски, по-немецки и т. д. еще более несокрушимо, нежели их мужья.

Я тоже был свидетелем, когда моя собеседница заговаривала с кем-либо за рубежом по-английски. Правда, чаще всего не с официальными лицами или их «половинами», а, что называется, с «улицей». С детьми, домохозяйками и просто пешеходами, узнающими ее и плотным кольцом окружающими везде – на улицах, площадях, в музеях. Здесь, в этом окружении, она своего английского не стесняется. Как, кстати говоря, и окружение, публика не стесняется своего русского: «Раиса! Раиса!» – несется со всех сторон. Если в руках у людей оказываются плакаты, афиши, она тоже читает их вслух, громко. Людям приятно, ей, по-моему, тоже.

– Никогда в жизни не завидовала, что на ком-то платье или украшения красивее, чем на мне. А вот людям, свободно владеющим иностранными языками, завидую по-настоящему. И до сих пор. Английский учила уже позже. Пыталась наверстать упущенное…

– Мы остановились на атмосфере в МГУ тех лет.

– Да, при всех элементах закомплексованности налицо был и радикализм, творческий характер учебы. Они присутствовали в МГУ, именно они и создавали неповторимую университетскую атмосферу. Знаете, я бы даже сказала точнее. При всем общем недостатке нашей системы обучения все-таки учебная, общественная жизнь МГУ несла на себе в отличие от других вузов больше радикализма, азарта и творчества, компенсируя в чем-то издержки учебного процесса.

Благодаря университету, его обстановке мне привилась и осталась у меня навсегда любовь к студенческой аудитории, к молодежной среде. Чувствую себя в ней по-особому. И, должна признаться, я по ней постоянно скучаю. Сама атмосфера молодежной аудитории, даже, если хотите, ее воздух, в любую минуту готовый взорваться смехом, ее особый колорит, что ли…

– Когда спускаюсь в метро, то сразу погружаюсь в запах собственной юности. Знающие люди говорят, что пахнет разогретой резиной, пылью, а мне кажется – шестидесятыми годами. Запах метро ассоциируется с запахом моей собственной студенческой молодости – никогда в жизни не ездил в метро так часто, бесконечно, как в те годы.

– Такое отношение у меня, возможно, еще и потому, что сама много лет преподавала. Не знаю. Но, думаю, что это все-таки оттуда, из студенческих лет. Молодость – вечный источник жизни, ее беспокойства, ее полноты и многоцветности. Состояние молодежной аудитории похоже всюду, где 6 я ни работала, где б ни училась и где б ни бывала, в том числе и в рамках программы официальных визитов Президента СССР. В гуще молодости и себя чувствуешь моложе. Это чувство испытывала я и в аудиториях ставропольских институтов, и в аудиториях Московского университета, и в Карловом университете в Праге, в Университете имени Гумбольдта в Берлине, и в Стэнфорде…

Это же чувство вынесла я и из колледжа Уэлсли в Бостоне. В июне 90-го года во время государственного визита Президента в Соединенные Штаты госпожа Барбара Буш и я ездили в Бостон, в престижный женский колледж Уэлсли. Принимали участие в торжественной церемонии вручения дипломов выпускницам. Помню, от имени выпускниц выступила совсем юная Кристин Бикнелл. Так вот, по американскому журналу – а журнал печатал также и наши с Барбарой Буш выступления – прочитаю Вам в переводе фрагмент ее прекрасной речи.

«Давайте надеяться, – сказала Кристин, – что и после окончания Уэлсли мы на все время сохраним мужество по-прежнему критически оценивать себя и решать трудные проблемы, которые ставит перед нами жизнь. Я полагаю, что мы – сильные женщины, высокообразованные женщины, женщины, давшие обязательства улучшить мир, в котором мы живем. И я верю, что мы справимся с теми трудностями, которые ждут нас в этом мире». Видите, какое совпадение в подходах! Видимо, это вообще пафос самой молодости.

– Мне показалось, что Вы с госпожой Барбарой Буш поставили студенток перед затруднительным выбором.

– Каким образом?

– Олицетворяли перед ними два разных пути. Одна – путь почти исключительного, «жертвенного» служения семье. Вторая – путь профессионального самоутверждения в сочетании с ведением семьи. По моим наблюдениям, молодым, азартно честолюбивым выпускницам пришлось по душе упоминание о Вашей кандидатской степени, сделанное директрисой колледжа…

– Но мне запомнилось и другое: какую волну ликования вызвали слова Барбары о том, что она уверена – именно в этом зале сидит где-то, может быть, даже на последнем ряду, будущая супруга будущего Президента Соединенных Штатов!..

– Что ж, вы неплохо дополняли друг друга не только на трибуне, но и вне ее.

– У меня самое теплое, уважительное отношение к госпоже Барбаре Буш. Мне импонирует ее естественность и простота в отношениях.

Молодые приходят в жизнь с извечной уверенностью внести что-то свое, что-то сделать, преобразовать. Поэтому я и люблю ее, эту вечно юную, одухотворенно-самонадеянную студенческую поросль.

В университете я встретилась с Михаилом Сергеевичем. Здесь образовалась наша семья…

Меня часто спрашивают, как мы встретились, как Михаил Сергеевич ухаживал за мной. Наверное, это важно в воспоминании каждой семьи. Но для меня куда важнее, ценнее другое. Наши отношения и наши чувства с самого начала были восприняты нами… Знаете, – откладывает она листки, – я долго думала, как же поточнее сказать. Так вот, для меня все-таки более ценно следующее. Наши отношения, наши чувства с самого начала были восприняты нами как естественная, неотъемлемая часть нашей судьбы. Мы поняли, что друг без друга она немыслима, наша жизнь. Наше чувство было самой нашей жизнью.

Помните поэтессу – Наталию Крандиевскую? Жену Алексея Николаевича Толстого? У нее есть такие строчки:

 
Небо называют – голубым,
Солнце называют – золотым,
Время называют – невозвратным,
Море называют – необъятным,
Называют женщину – любимой,
Называют смерть – неотвратимой,
Называют истины – святыми,
Называют страсти – роковыми.
Как же мне любовь мою назвать,
Чтобы ничего не повторять?
 

Первая встреча – на вечере танцев в студенческом клубе Стромынки. Михаил Сергеевич пришел со своими друзьями: Володей Либерманом и Юрой Топилиным.

Мы тогда, Георгий Владимирович, не изучали свой гороскоп. Да, честно говоря, и не знали о существовании гороскопов. Это сейчас они в моде. А мы действительно не знали, что означает для нас знак зодиака Козерог, под которым родилась я, или знак Рыбы, под которым родился Михаил Сергеевич. Не знали, будут ли устойчивы, согласно этим знакам, наши отношения или нет. Будет ли гармоничен наш брак. Даже не задумывались над этим. Нас это не волновало. Не коснулись нас и меркантильные соображения: наследство, родственные связи, чье-то положение, протекционизм. Нет. Не было ни наследства, ни родственных связей. Все, что мы имели, – это мы сами. Все наше было при нас «Omnia mea mecum porto». «Все свое ношу с собой».

– А я думал, что это английская поговорка.

– Нет, латынь. Как и другая максима: «Dum spiro spero». «Пока дышу – надеюсь».

В речи ее, и без того правильной, нет-нет да и мелькнет прожилка латыни. Не только след языка, но, наверное, и след той тяги, что вела ее когда-то именно в университет.

– Мы долго дружили, прежде чем поженились…

Мне никогда не забыть наши длинные прогулки пешком по Москве – от университета с Моховой до Сокольников, Стромынки. Представьте, сколько это надо прошагать! Прогулки по улицам Горького, Петровке, Неглинной. Называю маршруты, которые мы любили. От Библиотеки имени Ленина – к Арбату, Кропоткинской, Волхонке. От Преображенской площади (это уже наш излюбленный маршрут в Сокольниках) до старого здания театра Моссовета. Все это – наша лирическая московская география.

Не забыть совместные походы на выставки, в кино, театр. Концерты Лемешева, Козловского, Александровича, Звездиной, Огнивцева. Спектакли с участием Мордвинова, Марецкой. Выступления Набатова…

Не забыть наш любимый Сокольнический парк, его Оленьи пруды (сейчас и не знаю, есть ли они, а тогда были), его зимний каток. Вы бывали когда-нибудь на московском катке? На каком?

– Лет десять назад водил детей в Сокольники.

– Вы знаете, в наши времена на катке крутили всегда одну и ту же пластинку. Пытаюсь вспомнить эту песенку. Почему-то больше ее нигде не встречала. Вьется белый, какой-то там снежок. Догони, догони… Да, только на катке крутили.

– Повторы «догони, догони» помню и я.

– Больше я эту песню нигде никогда не слыхала. Не могу вспомнить. Но именно она звучала на Сокольническом катке.

Не забыть мне и встречу нового, 1954 года в Колонном зале. Елка, музыка. Кругом молодые лица, и мы. Помню, что окружающие почему-то обращали на нас внимание. Не знаю почему.

– Пара, наверное, хорошая была.

– Как бы тянулись к нам. И рождалось ответное теплое, дружеское чувство. Храню его до сих пор. Может быть, то был общий праздник – молодости, счастья молодости? Новогодняя елка в Колонном зале 1954 года. А может, это было связано еще и с тем, что наступал именно пятьдесят четвертый год? Старое оставалось где-то там, за чертой, в пятьдесят третьем…

Поженились мы накануне, осенью пятьдесят третьего. Регистрировались в Сокольническом загсе, на другом берегу Яузы. Но, когда вновь приехали в Москву и побывали там с Михаилом Сергеевичем, загса уже не нашли. Его перенесли во Дворец бракосочетаний. Сейчас на том месте какая-то коммунальная служба. А загс был как раз напротив нашего общежития.

– Все логично: студенческое общежитие, а напротив – загс.

– А само здание сохранилось. Большое здание. Там, на другом берегу, на Преображенке, вообще стоят фундаментальные здания. На первом этаже и был загс.

Свадьба отшумела на Стромынке, студенческая, веселая, с песнями, тостами, танцами. Деньги на свадьбу, на новый костюм для себя и на мое «свадебное» платье (условно свадебное, возьмем это слово в кавычки: тогда специальные платья не шили. Да и колец обручальных не было. Но платье было новое.) – деньги на все это Михаил Сергеевич заработал сам. Родители, если честно, даже не знали о наших намерениях. Мы поставили их в известность в последний момент. Так молодежь считается с мнением родителей – и тогда, и сейчас Мол, так и так, у нас свадьба, денег не надо, у нас они есть. Вот и все известие. Да и денег-то у наших родителей особо не было. Вообще мы жили с постоянным чувством ответственности перед ними. Я, скажем, всю жизнь старалась не отяготить чем-либо своих мать и отца, не просить лишнее, не брать. Я ведь старшая, а у них было еще двое детей, и жилось нелегко.

Деньги заработал Михаил Сергеевич сам, летом, комбайнером на уборке хлеба. Правда, мне на туфли у нас не хватило. И туфли я одолжила у подруги в группе. Но платье было – это первая наша совместно приобретенная вещь. Платье, сшитое в настоящем московском ателье, я помню хорошо это ателье: около метро «Кировская».

Летом 53-го, перед свадьбой, мы расстались с Михаилом Сергеевичем на три месяца. К каникулам присоединилась его учебная следственно-прокурорская практика. Проходил он ее у себя в Красногвардейском районе. Тогда район назывался Молотовским. Жили мы эти месяцы ожиданием писем друг от друга…

Эти письма у своей собеседницы я заметил давно. Еще как только мы утвердили на столе магнитофон и расположились для разговора – она за столом, а я в кресле напротив. Я уже давно смотрел на эти листки из линованной тетрадки, которую почему-то называют «общей». Давно понял, что это – письма. От писем, на чем бы они ни были написаны, всегда исходит нечто, что сразу позволяет определить: это – письмо. Если все, побывавшее в руках человека, так или иначе несет отпечаток человечности, то письмо человечно вдвойне. Особенно старое. Истончившееся так, что, кажется, сама душа сквозит, проглядывает сквозь написанное, когда смотришь его на свет. У меня и у самого есть такие пожелтевшие письма. Только нет и никогда не было писем от матери, она у меня умерла неграмотной…

Я, конечно, уже догадался и о том, чьи это письма лежат на столе. Давно исподтишка присматривался к ним, но в мои руки они так и не попали. Собеседница, конечно, заметила мой взгляд, но самому посмотреть, подержать, если и не почитать письма, не предложила. Напротив, на протяжении всего разговора рука ее вольно или невольно покоилась на этой тоненькой стопке с уже подкопченными временем краями.

Как там у Высоцкого? Не люблю, когда чужой читает письма, заглядывая мне через плечо?

В таком случае этот характерный мужчина пел и от лица этой характерной женщины.

– Сегодня, перечитывая письма Михаила Сергеевича, эти строчки на пожелтевших листочках бумаги – столько лет прошло! – написанные то чернилами, то карандашом, то в степи на комбайне, то в районной прокуратуре в обеденный перерыв или поздно ночью, после работы, вновь и вновь думаю не только о чувстве, которое соединило нас в юности. Думаю и о том, что наш жизненный выбор, наш жизненный путь, истоки которого в нашем детстве и юности, что он – не случаен.

Хочу привести отрывки из двух-трех писем Михаила Сергеевича. Полностью не надо, нельзя, здесь есть страницы, предназначенные только мне, – со мною они и уйдут… Да, есть вещи, которые предназначаются только для меня, сколько бы лет ни прошло. Но кое-что я вам зачитаю. Посмотрите, на листке сохранился штампик – «прокуратура Молотовского района»…

– А я подумал, что Вы сейчас эти значки поставили.

– Ничего подобного. Эти письма никто не трогал. Просто сейчас я стала перечитывать. Да посмотрите: «прокуратура Молотовского района». И даже число: 20 июня 1953 года. Был на работе в прокуратуре и стал писать письмо на первом подвернувшемся листке.

«…как угнетает меня здешняя обстановка. И это особенно остро чувствую всякий раз, когда получаю письмо от тебя. Оно приносит столько хорошего, дорогого, близкого, понятного. И тем более сильнее чувствуешь отвратительность окружающего… Особенно – быта районной верхушки. Условности, субординация, предопределенность всякого исхода, чиновничья откровенная наглость, чванливость… Смотришь на какого-нибудь здешнего начальника – ничего выдающегося, кроме живота. А какой апломб, самоуверенность, снисходительно-покровительственный тон! Пренебрежение к науке. Отсюда – издевательское отношение к молодым специалистам. Недавно прочитал в газете заметку зоотехника – Мовсисяна, окончившего Ставропольский сельскохозяйственный институт. Просто обидно. Видишь в этом зоотехнике свою судьбу. Человек приехал с большими планами, с душой взялся за работу и уже скоро почувствовал, что все это и всем абсолютно безразлично. Все издевательски посмеиваются.

Такая косность и консерватизм…»

Прерывает чтение и говорит:

– Тридцать семь лет прошло. Думала ли тогда, что вот так буду читать? Вслух…

Говорит с такой интонацией, что у меня закрадывается опасение: чтение будет закончено? Но через минуту все же продолжает:

– «Я беседовал со многими молодыми специалистами. Все очень недовольны. У меня по-прежнему много, очень много работы. Обычно допоздна сижу. Ночью оформляю «дневник» – короткие заметки. Потом он будет подписываться прокурором… Еще нигде здесь не был. Но, правда, негде и быть: скука. Если бы не работа…»

– Вы читаете, а я так и вижу молодого человека, попавшего сразу из столицы, из университета, с его, как Вы говорите, яростным радикализмом, с «идеями» и бурлениями прямо в глушь, в «сонное царство».

– Насчет «сонного» как сказать… На чем мы остановились? Да: «Прошу, пиши мне. Я их так жду, твои письма, всегда. С ними ты приходишь сама ко мне. А ты мне нужна здесь. Твой навсегда Михаил».

А это, – берет со стола другие листки, – письмо с поля. Работал на комбайне и писал его, видимо, с перерывами, в два или в три приема:

«…Сейчас уже началась полным ходом уборка урожая. И уборка по своим условиям трудная…»

– Поэтому, вероятно, и карандашом, что с поля?

– Наверное. «Хлеба буйные, урожайные и к тому же уже проросшие во многом травой. Это здорово осложнило работу на комбайне. День работы на комбайне строится так. Поднимаешься задолго до восхода солнца. Проводим подготовку комбайна, технический уход. Это занимает приблизительно 3–4 часа, и косим… Косим, пока есть возможность, то есть пока сухая пшеница. Для ночной уборки есть специальный свет… Каждый день 20 часов на ногах. Да еще в жуткой пыли, на раскаленном железе. Солнце жжет нестерпимо. Сколько уже дней жара – 35–36 градусов… Доводит до того, что хочется все порвать на себе. Дышать нечем… Кончаю писать… Как я вышлю тебе письмо, не знаю… Написал семнадцатого. Когда отправлю, точно не знаю…» Ну, дальше необязательно.

– А Ваши письма к нему сохранились?

– Да разве вы, мужчины, храните письма так, как женщины? Я сберегла все – до одного… Зачитаю фрагмент еще одного письма. Та же тетрадь, тот же карандаш. Видимо, дня через два писал: «Ты спрашивала о строительстве дома… Я, правда, не могу назвать это домом. Это обыкновенная хата. Сейчас она уже покрыта черепицей, вставлены окна. В общем, пригодна для жилья. Вся беда в том, что до сих пор никак не достанем леса для полов…»

– Очень актуально!

– Да, к сожалению. Всю жизнь мы в дефицитах. Кстати, мое первое пальто купить отцу помогал кто-то знакомый из сельсовета. Но мы отвлеклись.

«Были уже даже в Сталинграде. Но все впустую. Облицовка стен произведена. Позже будет и побелка. Пока же мы еще на квартире, что имеет своим последствием ряд неудобств. Маме особенно надоело…

Да, Раечка, я тебе не писал. У нас агрегат почти на сто процентов состоит из Горбачевых. Комбайнер – папа, Горбачев, штурвальный – я, тракторист – Горбачев Семен Григорьевич. На соломокопнителе одна девушка – Горбачева Анна Михайловна. Отвозит зерно от комбайна на машине Горбачев Василий Алексеевич. Так уже и говорят: «Горбачевы поехали». Папа, Семен и Василий – по отцам двоюродные братья… Я должен закончить письмо… Посылаю горячий привет из сферы производства в сферу интеллекта».

– Это он писал Вам домой? Вы были на каникулах?

– Нет, я была в университете. Он уехал на практику, а я что-то еще досдавала, какие-то экзамены.

В том же, 53-м году мы переехали в студенческое общежитие на Ленинских горах. Новый университетский ансамбль, строительство которого шло в 50-е и последующие годы, включал и учебные, административно-общественные помещения, и библиотеки, клубы, столовые, поликлинику, и современное, удивительно комфортабельное, как нам тогда казалось, общежитие студентов и аспирантов. Все было необычно и здорово. Каждый имел теперь отдельную, пусть и крохотную, меблированную комнатку. Душ и туалет в блоке на два человека.

Переезд в новое здание университета совпал с годами завершения учебы в МГУ. Здесь пошел уже другой этап нашей студенческой жизни. Теперь мы с Михаилом Сергеевичем всегда были вместе. Писали дипломные работы, готовились к сдаче государственных экзаменов. Много читали. Работали над «своим» немецким языком. Даже первоисточники с Михаилом Сергеевичем сами переводили. У меня была возможность вплотную наблюдать, как азартно, стремясь добраться до сути, до сердцевины, учился студент юридического факультета МГУ Горбачев.

Серьезно думали о будущем. Последние годы учебы я много болела. Перенесенная на ногах ангина осложнилась ревматизмом. Врачи настоятельно советовали сменить климат. После окончания университета я была рекомендована в аспирантуру. Выдержала конкурс и поступила. Михаилу Сергеевичу предложили на выбор: работу в Москве или аспирантуру. Но мы решили оставить все и ехать работать к нему на родину, на Ставрополье…

Задумавшись, Раиса Максимовна замолчала…

– Конечно, есть какая-то тайна. Тайна чувств и законов, соединяющих двух людей. Именно тех людей, которые становятся друг другу необходимы. И это неподвластно ни людскому суду, ни суду науки. И хорошо, что есть что-то на свете тайное…

Мысленно возвращаясь в те годы, я вновь думаю: каким тогда, в юности, вошел в мою жизнь Михаил Сергеевич? Каким? Умным, надежным другом? Да. Человеком, имеющим собственное мнение и способным мужественно его защищать? Да. В свое время тогда же, в юности, я столкнулась – и это было одним из моих очень болезненных разочарований – с тем, что иные люди не умеют отстаивать собственное мнение, да и не имеют его. А он – человек, имеющий собственное мнение и способный его сохранять, отстаивать с достоинством. Но и это не все.

Сегодня, Георгий Владимирович, думаю вот о чем. В нынешнем яростном борении добра и зла, верности и предательства, надежды и разочарований, бескорыстия и продажности я думаю о его врожденном человеколюбии. Уважении к людям. Именно о врожденном. Это ведь не воспитывается – таково мое убеждение. Не приобретается с дипломом – ни с каким. Уважении к людям, к их человеческому достоинству… Думаю о его неспособности (боже, сколько я над этим думаю!) самоутверждаться, уничтожая других, их достоинство и права. Нет, не способен он утверждать себя уничтожением другого. Того, кто рядом.

Вижу его лицо и глаза. Тридцать семь лет мы вместе. Все в жизни меняется. Но в моем сердце живет постоянная надежда: пусть он, мой муж, останется таким, каким вошел тогда в мою юность. Мужественным и твердым, сильным и добрым. Чтобы мог, наконец, снова петь свои любимые песни, а он, повторяю, любит петь. Чтобы мог читать свои любимые стихи и смеяться – открыто, искренне, как это было всегда…

Беседа закончена. Я потихоньку раскладываю по конвертам магнитофонные кассеты и проставляю на конвертах номера: 1-й, 2-й, 3-й… Моя собеседница еще какое-то время молча сидит, отложив в сторону многочисленные, вкривь и вкось исписанные, испещренные листки и листы. Смотрит задумчиво перед собой, поднимает руку к виску. Лицо заметно побледневшее. Ее последние слова были поразительно похожи на молитву…

Мне пришлось наблюдать, как в перерывах памятного декабрьского съезда к ней не раз обращались депутаты:

– Раиса Максимовна! Зачем Вам здесь сидеть? Только душу рвать? Уж тогда лучше дома, по телевизору посмотреть.

Она, разумеется, не ушла. Уже не раз писали, что она бывает практически на всех выступлениях мужа – в стране и за рубежом. На зарубежных пресс-конференциях сидит где-нибудь в первом ряду. В стране на первые ряды, под телевизионные камеры не садится, но в любом зале нет, пожалуй, у него более чуткого слушателя. Вся – мембрана. Но слышит не только его. Слышит и зал за своей спиной. Нелегкая судьба, особенно в России: быть на постоянном перекрестке – взглядов, слов, мнений.

Ее присутствие в зале он, думаю, чувствует, даже когда входит в спорщицкий азарт – а такого темпераментного оратора советская политическая сцена не знала, пожалуй, с ленинских времен, – когда, казалось бы, вообще никого, кроме своего конкретного оппонента, не видит.

«Тайна, неподвластная суду молвы…» Как и у всяких двоих. Просто у этих двоих аудитория – волею судеб – больше. А значит, и молва круче.

Когда американские журналисты однажды спросили у Горбачева, какие серьезные вопросы он обсуждает с женой, тот подумал и ответил:

– Все.

Не каждый бы на его месте позволил себе такую мужскую прямоту, хотя скажите откровенно: а есть ли серьезные вопросы, которые мы не обсуждаем со своими женами? Нет, конечно. Просто одни признаются в этом, другие предпочитают не признаваться, считая, что тем самым прибавляют себе в чужих глазах мужественности и самостоятельности.

Горбачев подчеркнуто рыцарственно относится к жене. Я далек от глупости считать, что это продиктовано идеями перестройки. Я не ищу здесь связи. Я просто вижу здесь символ. Знак. Хотя в России отношение к женщине, особенно к собственной жене, тоже может быть фактом перестройки и даже требовать от человека известной смелости. По крайней мере, в той России, которую сам я лучше знаю, потому что родился и вырос в ней, – нравы Запорожской Сечи в моей России пока ох как живы.

Она позволяет себе индивидуальность, что выражается прежде всего в чувстве собственного достоинства. Он же к этому чувству относится с неизменным, без нажима, уважением. Такое уважение, похоже, входит в некий кодекс чести, которому он следует с завидным самообладанием даже в тех ситуациях, когда другой давно бы сорвался в истерику. Будь я посмелее, я бы сказал, что в отношениях двух этих людей, вышедших, что называется, «из народа», есть некий аристократизм, который мне, впрочем, неоднократно доводилось наблюдать и в хороших, основательных крестьянских семьях. Назовем это интеллигентностью – применительно к нашему конституционному строю.

«Спасибо! – прочитал в одном из писем, адресованных Р. М. Горбачевой. – Благодаря Вам – и Вам в том числе – меняется образ советской женщины в стране и в мире. К ней возвращается достоинство…»

Горбачев платит своему народу чужие многолетние долги, в чем, возможно, и состоит его главная драма. В том числе платит и по векселю «человеческое достоинство».

…На прощание похвалил ее дочку, с которой познакомился, – еще и потому, что сам, грешен, определяю людей, хорошие или плохие, по одному, главному признаку: по тому, как относятся они к моим детям.

– Спасибо, – сказала она. – А хотите, расскажу одну забавную историю? Когда родилась первая внучка, мы с мужем приехали к Иришке в роддом. Заходим в вестибюль, я говорю нянечке: «Открывайте дверь пошире – бабушка приехала!» Нянечка открывает, а сама заглядывает мне за спину: «А где же бабушка?»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache