Текст книги "Я надеюсь…"

Автор книги: Раиса Горбачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

По характеру мама у нас строгая и требовательная. Помню сцену, когда провожали на фронт отца. Этот переполненный вокзал – а я действительно из детства так ярко, так остро помню именно вокзалы с их неповторимой горестной атмосферой – женщины, дети и слезы. Многие женщины даже теряли сознание. И свою маму помню застывшую от горя. Ее слова: «Кто нас будет поднимать? Надо держаться!»

Мы отца на фронт проводили, но он туда не попал, вернулся в военной форме домой: железнодорожный транспорт был переведен на военное положение. Требовалось спешно строить новые железные дороги – для того же фронта. Из семьи у нас воевали брат матери и мамина сестра: она была военврачом.

Что дали мне родители? Что дала семья? Спрашивая себя об этом, знаете, о чем невольно думаю? Что мои родители и вообще люди, кто перенес весь трагизм этих лет нашей истории, кто удерживал на своих плечах всю ее многотрудную ношу, эти люди не имели возможности реализовать себя так, как им того хотелось. Вероятно, поэтому они избрали своей целью – хотя бы через детей дотянуться до тех ценностей, которые для них самих в подавляющем большинстве так и оказались за семью печатями. Вы же знаете, у нас, русских, есть выражение: «поднять детей». По-моему, очень емкая метафора. Но я даже так скажу: родители дали нам не только образование. Всей своей жизнью они воспитывали у нас и чувство ответственности – за свои дела, поступки. И, может быть, самое главное, что дали мне мои родители, – сопричастность к человеческим нуждам и к человеческому горю… чувство чужой боли, чужого горя. Нет, ни одно поколение не живет зря на этой грешной земле…

Картинки моего детства лишены цельности. Они как бы рваные. Возможно, одна из причин – бесконечная «перемена мест».

В связи с частыми переездами семьи мне пришлось менять много школ. Это, конечно, создавало определенные трудности. Каждый раз новые учителя, разный уровень преподавания, разные требования, другой школьный коллектив. И – в общем-то, неизбежный в подобных случаях повышенный интерес к новичку.

– Вечно новенькая? А не кажется ли Вам, что это следует за Вами и во взрослой жизни? Около двух лет сопровождаю Вас с Михаилом Сергеевичем в официальных поездках и вижу, как исподволь нарастает людское, да и журналистское любопытство к Вам. Не только к Президенту – это уже привычно, – но и к Вам. Когда, избираясь на партийный съезд, он приехал на Второй Московский часовой завод, я слышал, как женщины в белых халатах, сборщицы часов, сгрудившись в цехе, спрашивали, вытягивая шеи: «А Раиса приехала?.. Где она?..» Вы уж извините, что цитирую дословно. У нас ведь, приобретая известность, женщина первым делом теряет отчество.

– И что дальше?

– Я им сказал: нет, Раиса Максимовна не приехала – это ведь встреча по сугубо партийным делам.

– Что же они?

– Были разочарованы.

– Да? А вообще и неизбежный повышенный интерес, и определенное недоверие к новичку сказывались, конечно, и на учебе, и на моем внутреннем состоянии. Все годы детства, отрочества меня сопровождала какая-то внутренняя стесненность, скованность, порой замкнутость. Ведь детский коллектив очень своеобразен.

– Вы полностью преодолели эту стесненность?

– Не знаю. Как не знаю и того, следует ли ее преодолевать «полностью»? Но положение «вечно новенькой» одновременно формировало и контактность: я просто должна была становиться общительнее.

Школа моего детства. Это не современная школа, с ее оборудованием, обстановкой. Она совсем другая. Школы были, повторяю, разные и все же в главном – одинаковые. Грубо сколоченные парты, самодельные счетные палочки, самодельная азбука, а в годы войны и самодельные тетрадки, в основном из газетной бумаги. И даже самодельные чернила.

– Самодельные чернила?

– Да-да, из сажи… Учебник на четверых-пятерых. В годы войны – ежедневная миска жидкой похлебки на обед. Вспоминаю всех нас, тогдашних детей, одетых в фуфаечки, телогреечки, в лучшем случае – в курточки и «пальто» из домотканой или бумажной материи. Был такой материал – саржа. Первое настоящее пальто получила в подарок от отца с матерью, когда была уже студенткой университета. С каракулевым воротничком, «бостоновое», как уверяет мама. Носила я его долго. Пальто помнит вся семья. Тогда отец по облигации выиграл тысячу рублей. Конечно, в старых деньгах. И знакомые, рассказывает мама, помогли в сельпо купить его. Дефицит! Все помнят пальто – это была прямо веха в истории семьи. Даже подруги мои студенческие и те вспоминают его. Ведь все мы приехали в университет кто в чем – кто в материнском пальто, кто в чьей-то куртке. Так было.

И все-таки это была моя школа – тем, как и детство, она мне и дорога. Мои любимые преподаватели. Мои подруги. Репетировали в школьном хоре. Пели. Ставили спектакли на школьных сценах. В спектаклях вместе с нами играли учителя и директор школы. Сейчас такое уже почти невозможно. Люди и их отношения были естественнее, проще. Впрочем, может быть, мне так кажется?

Строили физкультурные пирамиды. Причем меня поднимали всегда на самый верх – наверное, как наиболее легкую. Маршировали. Собирали металлолом, макулатуру, озеленяли школьный двор, выпускали стенгазеты. Устраивали школьные вечера. Танцевали. И получали первые записочки, первые признания в любви.

Что еще в памяти от школьных лет? Помогали семьям погибших. Торжественные клятвы давали друг другу: быть верными, быть всегда вместе, помогать, не скрывать ничего друг от друга. Скрепляли клятвы «честным пионерским», «честным комсомольским». И еще смешивали капли крови, надрезая себе пальцы. Я это тоже помню.

Отец и мать в школу не ходили. «Отец и мать» – вообще, я их так никогда не называла. Мама и папа. «Батюшка и матушка» – тоже не называла, не было принято. Папа и мама. И – на «Вы». Мы к родителям обращались – «Вы». Не припомню случая, чтобы родители были по вызову в школе. И домашние задания мои никогда не проверяли. Только отец иногда мне рассказывал, как учился сам. Он человек грамотный. Рассказывал, что были годы «новаторских школьных реформ», когда из класса в класс учеников переводили голосованием. «Итоги» голосования на классных собраниях утверждали учителя. А уроки школьники отвечали только по желанию. «И вот высокий результат такой системы», – заканчивал он рассказы, весело тыча себя пальцем в грудь.

– Отвечать по желанию… Сегодня, во всяком случае в моей семье, об этом даже упоминать опасно…

– Десятый класс закончила в городе Стерлитамаке, в Башкирии. И, как сказано в аттестате зрелости, «за отличные успехи и примерное поведение награждена золотой медалью». Это давало, опять цитирую тогдашний аттестат, «право поступления в высшие учебные заведения Союза ССР без вступительных экзаменов». То был второй год, когда вручали золотые медали. Вузом для себя выбрала Московский государственный университет имени Ломоносова.

– Какой же год это был?

– Сорок девятый. А мне – семнадцать лет.

Что книга – чудо из всех чудес, сотворенных человечеством, я, как и многие, тоже поняла в детстве. Книга, художественная литература были моей постоянной привязанностью, любовью тех лет. Переживала это, повторяю, не я одна. Именно в те годы наша страна и становилась, как мы сегодня говорим, «читающей страной». Правда, книг было не так уж много. Выбор невелик. Но читали все, что попадалось, что доставали. И каждая книга становилась открытием.

Самые счастливые и светлые страницы детства, всплывающие в памяти, связаны с чтением книг в кругу семьи. Я любила читать вслух. Какие это были вечера!.. Трещат дрова в печи или в буржуйке. Мама готовит ужин. Брат и младшая сестренка сидят рядом, прижавшись ко мне. А я читаю. Отец редко бывал с нами, очень редко. В те годы знаете, как работали: без выходных, без отпусков. Помню, что отец всегда «компенсировал» отпуск. Было такое выражение: компенсация за неиспользованный отпуск. Он никогда и не ходил в отпуск, а просто получал дополнительные деньги и продолжал работать круглый год. И так – год за годом.

Читали мы все: Панферова – «Бруски», Шолохова – «Тихий Дон», «Поднятую целину», Льва Толстого – «Анну Каренину», Гюго – «Собор Парижской богоматери», Драйзера – «Американскую трагедию», Дюма – «Три мушкетера», «Граф Монте-Кристо». Читали Гоголя – «Вечера на хуторе близ Диканьки», Полевого – «Повесть о настоящем человеке», Фадеева – «Молодая гвардия», стихи Симонова. А когда бывал с нами отец, обязательно читали Тараса Шевченко. Прежде всего «Думы»: «Думы мои, думы мои, горе, думы, с вами! Что вы встали на бумаге хмурыми рядами?..» «Тяжко, тяжко жить на свете сироте без роду: От тоски-печали горькой хоть с моста – да в воду! Утопился б – надоело по людям скитаться; Жить нелюбо, неприютно, некуда деваться…» «На что черные мне брови да карие очи, На что юность мне девичья – нет ее короче. Годы мои молодые даром пропадают, Брови черные, густые от ветра линяют…» Очень любили «Катерину», «Широкий Днепр». Я Вам читаю по-русски, а отец любил – на украинском. Это же звучит совершенно по-другому!

Издание «Кобзаря», которое она держит на коленях, чем-то похоже на Библию: капитальный, прекрасно оформленный гроссбух. Она легко ориентируется в нем. Но с русского на украинский все же переходит с погрешностями: так нередко люди, самозабвенно слушающие, да и поющие украинские народные песни, – сам я, например, – прозой» их повторить уже не могут – произношение не дается.

– Как только беру в руки любой томик Шевченко, сразу вспоминаю папу. Вспоминала его, и когда была последний раз на Украине. Там состоялась встреча с писателями республики. Тоже говорили с ними о Шевченко, о «Кобзаре»… Как любил его мой отец!

Брат моложе меня на три года, а сестра – на шесть лет. У каждого из нас, естественно, своя дорога в жизни, своя биография, своя судьба. Сестра для меня всегда была ребенком, которого я, как старшая, опекала. Я и сегодня называю ее – Людочка. Когда я уехала из дома учиться в Москву, сестре тогда исполнилось всего одиннадцать лет. Из эпизодов детства, связанных с нею, которые чаще всего вспоминаю, мне хотелось бы рассказать о двух. Она, брат и я играли в любимую нами игру: отгадывание задуманных каждым из нас имен – мужских или женских. Была ее очередь задумать имя. Мы долго не могли отгадать его. Бились-бились – никак. Дело дошло до слез. Стали подозревать в обмане. Вмешалась мама. И наконец сестра «открыла» нам это имя. Так и сказала: мужское имя «Бывалоча».

Мы рассмеялись. Сразу поняли, о ком речь. В то время, как Вы знаете, гостиниц в небольших городах, поселках не было. И приезжие останавливались у знакомых. И у моих родителей таким частым постояльцем был один из сослуживцев моего отца. Он был хорошим рассказчиком и вообще бывалым человеком, вечерами его любила послушать вся наша большая семья. И любой рассказ начинал со слов: «Вот, бывалоча, мы…» Над этим его «бывалоча» подшучивала вся семья. А для сестренки оно стало именем собственным. Вот она и задумала его: «Бывалоча». Я и сама не помню сейчас, как же звали этого человека на самом деле. А вот его неизменное «бывалоча» помню превосходно. В общем, дня два, по-моему, отгадывали мы с братом. Потом начались слезы, взаимные обвинения, наконец, она призналась, что за имя загадала – «Бывалоча».

– А вообще, эта игра рассчитана на взаимную честность – нечто подобное было и у нас.

– Да, детские игры почти все построены на честности.

И второй эпизод. На строительство железной дороги в годы войны привлекались пленные немцы. На станции, где мы тогда жили, произошел пожар. Несколько домов сгорели дотла. Другие пострадали частично и требовали ремонта. В числе последних был и дом, который занимала наша семья. Немцы чинили крышу нашего дома, помогали нам. Моя сестра – такая махонькая, голубоглазая, беловолосая – постоянно привлекала их внимание. Однажды, играя во дворе, я вдруг увидела, как к сестре подошел немец и протянул руку – погладить ее по головке. Сердце мое сжалось от страха. В одно мгновение я оказалась рядом, рванула сестренку к себе. И только тогда посмотрела на него. И вдруг увидела: немец плачет… Вы знаете, я была потрясена! Мы так и стояли – плачущий, сгорбившийся молодой мужчина-немец, я, подросток, и пугливо прижавшаяся ко мне моя младшая сестра-Сегодня, вспоминая эту сцену, вновь и вновь думаю о тех чувствах, которые владели тогда мной, всеми нами в те страшные годы фашистского нашествия, думаю о чудовищной трагедии миллионов ни в чем не повинных людей.

– А я сейчас вспоминаю Вас на кладбище советских военнопленных в Штукенброке в ФРГ.

– Да, сложные чувства переживала я, когда мы с рядом общественных деятелей, сопровождавших Михаила Сергеевича в его официальном визите в ФРГ, приехали поклониться могилам наших многострадальных соотечественников. Множество людей, немцев, тоже приехали в тот день на кладбище. И мне показалось, что над горестным Штукенброком на всех нас, и живых и мертвых, снизошла благая весть примирения. Прощения. Ненавистью жить нельзя. Я думаю, что бесконечные могилы – не только в Штукенброке, но и в нашей стране – в конечном счете взывают все же не к отмщению, а – к разуму…

Сестра закончила медицинский институт. Врач. Муж – инженер. Теперь у нее уже взрослый сын и маленькая внучка.

– А брат?

– Судьба брата сложилась по-другому. Брат – одаренный, талантливый человек. Но его дарованиям не суждено было сбыться. Его талант оказался невостребованным и погубленным. Брат пьет и по многу месяцев проводит в больнице. Его судьба – это драма матери и отца. Это моя постоянная боль, которую я ношу в сердце уже больше тридцати лет. Я горько переживаю его трагедию, тем более что в детстве мы были очень близки, между нами всегда была особая душевная связь и привязанность… Тяжело и больно.

Собеседница замкнулась. А я вновь подумал о матушке-России: не только историю едва ли не каждой семьи в стране, независимо от ее положения, но и сегодняшние беды наших семей она чаще всего тоже лепит по одной, не очень искусной, сугубо отечественной колодке. Самое время было задать наводящий вопрос из какой-нибудь другой «оперы». Но вопрос, как на грех, не отыскивался – у меня и у самого есть что вспомнить на эту нашу нечаянно затронутую тему…

– Вспоминая тот или иной период своей жизни, я неожиданно для себя обнаружила одну удивительную вещь, – заговорила собеседница сама, без наводящих вопросов. – Может быть, и не удивительную, а закономерную. Все воспоминания моего детства, отрочества, юности, да и зрелых лет у меня неизменно сопровождаются какими – то яркими, сильными впечатлениями от природы. Убеждена, что это – из детства. Я выросла в природе. Природа и дети – это вообще, по-моему, какое-то единое начало.

Неподдельная красота природы не имеет себе соперниц в этом мире. Всегда со мной запах черемухи, хвои. Радость весеннего, звучного уральского ручья. На Ставрополье весна пролетала очень быстро, ручья там не было, он был на Урале. Именно радость. Радость весеннего, звучащего ручья и снежного сугроба, и морозного, солнечного дня. И красота изумрудного мха. Тот много в жизни потерял, кто не был ни разу в тайге! Я и сейчас как наяву вижу и этот изумрудный мох, и узорную вышивку на нем – морошки, брусники, голубики. А спрятавшийся рыжик, груздь, подосиновик, сыроежечка! Это все оттуда – из моего детства. И оттуда, считаю, из детства, пришла – и ко мне тоже – вечно живущая в душе каждого русского человека тоска но белой березе и по нолю ржи или пшеницы, окаймленному васильками и ромашками. А потом, позднее – и по алой, до горизонта полыхающей тюльпанами ставропольской весенней степи. И по багряно-лиловой, зелено-желтой прелести осени Северного Кавказа.

Я убеждена: насилие над природой, ее оскудение ведет и к оскудению, к деформациям человеческой души. Имеет отношение и к взрыву насилия в людском сообществе. Спасать природу сегодня – значит спасать человеческое в человеке.

В одном из интервью Михаил Сергеевич на вопрос о любимом виде отдыха ответил: ходьба по лесным тропам. Да, тропинки Подмосковья, ставропольской степи, предгорий Большого Кавказского хребта – сотни километров пройдено по ним. И они дарили душевное равновесие, веру, силы.

Среди любимых песен Михаила Сергеевича – «Когда иду я Подмосковьем, Где пахнет мятою трава, Природа шепчет мне с любовью Свои заветные слова…» И еще «Русское поле»: «Поле, русское поле. Светит луна или падает снег, Счастьем и болью вместе с тобою. Нет, не забыть тебя сердцу вовек». Он любит эти песни и поет их.

– Знаете, – новую мысль она то и дело начинает этим словом – «знаете»: как мосток пробует, прежде чем шагнуть. – Георг Вильгельм Фридрих Гегель писал, что философия – это эпоха, схваченная в мыслях… Удивительное определение! А что такое песня? Тоже ведь эпоха, судьба народа, человека. Только «схваченная» в музыке, в мелодии и в слове, а в конечном счете – в чувстве. Песни моего детства: Каховка, Каховка, родная винтовка…», «Дан приказ: ему на Запад, Ей – в другую сторону…», «Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой…», «Темная ночь. Только пули свистят по степи. Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают…», «Степь да степь кругом. Путь далек лежит. В той степи глухой умирал ямщик…» – пронзительная по своей «русскости» смерть того безвестного ямщика длится уже длиннее любой жизни, больше столетия. «Есть на Волге утес, диким мохом оброс от вершины до самого края…», «Бьется в тесной печурке огонь. На поленьях смола, как слеза. И поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза…», «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой! С фашистской силой темною, с проклятою ордой…».

Позже пришла, но все равно нашла нас – «Этот День Победы порохом пропах, Это – праздник с сединою на висках, Это радость – со слезами на глазах…». Да, хоть и пришла значительно позже, но тоже стала неразделимой с песнями моего поколения…

Говорят, сердце зорче всего. Скажите, чье сердце, пережившее и воспринявшее все это, не отзовется на людское горе, на людскую доброту?

Голоса Руслановой, Утесова, Шульженко, Бернеса, Козловского, Лемешева – как дороги они нам были на патефонных пластинках! И сколько лет я, как и многие-многие мои сверстники, бережно храню их. Как, впрочем, храню в своей памяти и невыразимо печальные, хотя и не всегда трезвые, голоса слепых, калек военных и послевоенных лет – на базарах, толкучках, вокзалах, в вагонах поездов и электричек. Голоса, певшие вовсе не бравым, а скорее грустным речитативом о боях и атаках, о смерти, любви. Война ушла, а ее печальная, надрывная мелодия долго-долго еще стелилась, как дым за прогрохотавшим составом. Везде пели: в поездах, на пятачках, перед домами, окруженные нами, детьми – самыми верными слушателями…

В прошлом году мне удалось в связи с поездкой Михаила Сергеевича побывать в Свердловской области. Край уральских самоцветов, малахита, горного хрусталя, величавой, суровой и вместе с тем дивной природы. Родина Бажова – творца замечательных уральских сказок и Мамина-Сибиряка – автора «Приваловских миллионов». Место «уральской святыни» – город Верхотурье, основанный в XVI веке, через который шла торговля Европы с Сибирью – по реке Туре. Город с уникальными памятниками – кремлем, соборами, монастырями.

В годы войны на Урале очень активно строились железные дороги – мой отец и прокладывал их вместе с другими. И наша семья переезжала одновременно с новыми дорогами. И как только не переезжала! – в товарных вагонах-теплушках, дрезинах по временному рельсовому пути, на санях по бездорожью тайги. Особенно ярко вспоминается последнее. Зимняя тайга. Трескучий мороз. Глухомань. Мы, дети, в санях, укутанные в тулупы. Лошади, по брюхо проваливающиеся в снег, комья снега, падающие с лохматых лап сосен, пихт, кедров. И изредка сверху проникающий, ослепительный солнечный луч. Остановки – на ночлег, отдых – в попутных, оторванных от мира, глухих деревеньках, хуторах. Надо иметь в виду, что тайга в те военные годы была, вообще-то, небезопасна не только сама по себе, но еще и потому, что являлась пристанищем всякого рода бежавшего из мест заключения уголовного люда, дезертиров и даже – беглых военнопленных…

На Урал эвакуировали оборудование из западных центров, фабрики и заводы. Отсюда везли на фронт технику и оружие. Значительная часть моего «уральского» детства прошла как раз в Свердловской области. Именно здесь, в старой церкви, переоборудованной под клуб, я бесчисленное количество раз смотрела «Чапаева». Именно здесь, прыгая на одной ножке, мы дразнили друг друга: «рогозинская шпана, на двоих одна штана». А нам отвечали вполне паритетно: «белоглинская шпана, на двоих одна штана». Именно здесь, в городе Алапаевске, первый раз в жизни была в театре. Смотрела пьесу «Платон Кречет» – это тоже запомнилось.

– В общем-то, Вы и сейчас связаны с миром детства – имею в виду Вашу благотворительную деятельность.

– Да, все мы родом из детства. Были когда-то детьми. К сожалению, часто забываем об этом. Здоровье детей – физическое, нравственное, духовное – что может быть дороже? Вспоминаю Армению, трагические дни землетрясения. Никогда не забуду горестные руины на месте человеческого жилья. Лица людей… Крики и стоны. И этот потрясенный разум. И слезы. Тысячи в одно мгновение погребенных мыслей, надежд и мечтаний. Десятки, сотни крохотных гробов, стоявших прямо на улицах. Была в больницах, где лечились пострадавшие дети. Знаете, какими словами встретил меня мальчик, у которого были передавлены ноги – школа рухнула прямо во время урока! «Тетя Рая, тетя Рая! Я больше никогда не пойду в школу!» – закричал он с кровати, едва я перешагнула порог палаты.

Что могла я сказать ему? Как утешить? Что бы ни стряслось с нашими детьми – даже если это удар слепой стихии, – мы, взрослые, в такие минуты смотрим в детские глаза не просто с состраданием, но и с чувством вины тоже.

– И все-таки – что же Вы сказали ему?

– Попросила его крепиться. «Ты же мужчина, – говорю, – а рядом – твоя мама». Сказала, что построим новые школы в его городе, красивые, прочные, в них будет не страшно. Держала его ладошки, и мальчик постепенно успокоился…

Благотворительностью ныне никого не удивишь – и уж американского читателя тем паче. Да я и не хотела бы делать какой-то отчет о своих «добрых делах». Я только хочу сказать, что забота о детях, благотворительность в этой сфере сегодня в нашем обществе не прихоть, не мода, это самая что ни на есть жесткая необходимость. Я не металась в выборе, куда приложить силы. Определилась без труда – в сферу детства. Шефствую над Центральной детской республиканской больницей в Москве, где лечатся дети практически из всех наших республик. Михаил Сергеевич свои гонорары, премии, включая Нобелевскую, передает главным образом на нужды здравоохранения. И часто эти почетные поручения – передать деньги или медицинское оборудование – Михаил Сергеевич доверяет мне. В этом плане им многое сделано для лечебных заведений в разных уголках страны – в Белоруссии, на Украине, в Узбекистане, Казахстане, в том числе и для больницы Красногвардейского района Ставрополья, откуда Михаил Сергеевич родом.

Больница, над которой я шефствую, также получила от него немало современного зарубежного оборудования, валютную помощь. У ее врачей, а это преимущественно совсем молодые люди, «фанаты» своего дела, появилась возможность стажироваться в лучших клиниках США, ФРГ. Сейчас в СССР идет серьезная гуманитарная помощь из различных стран. Хочу особо поблагодарить своих будущих американских читателей – значительная доля этой помощи, в том числе направляемой и на мое имя, поступает из США. Отзывчивость американского народа вызывает у советских людей и у меня лично ответное благодарное чувство.

Вместе с мужем я была в Чернобыле. Неоднократно встречалась с детьми, чья судьба оказалась опалена этим горем. Вошла в правление созданной у нас Ассоциации «Гематологи мира – детям», цель которой – лечение детей, больных лейкозом, а также в правление фонда японского бизнесмена Сасакавы «Помощь детям Чернобыля». Совсем недавно побывала в радиологическом отделении больницы, где встречалась, беседовала и с сегодняшними больными, и с теми, кто состоит под наблюдением больницы, и даже с их семьями.

С чем я никогда не могу смириться – так это с обреченностью. Я Вам уже говорила про Республиканскую детскую больницу. Сюда со всей России, а в общем-то – со всего Союза стекаются самые больные, самые «тяжелые» дети. Увы, есть среди них и неизлечимые… Недавно, приехав сюда, вместе с гурьбой ребятишек вошла и в их общую игровую комнату. Здесь тоже было полно детворы. Стоит такой приглушенный, как бы несмелый, шум – Вы же знаете, как играют тяжелобольные дети. И посреди этой детской пестроты – а в больнице дети едва ли не всех наших национальностей – сидела на низеньком стульчике молодая женщина, прижимая к себе трехлетнего малыша, и неподвижно глядела перед собой. Когда неожиданно увидела меня, сказала глухим, измученным голосом, без истерики, на том крайнем пределе человеческих сил, на который способна, наверное, только женская, материнская душа: «Раиса Максимовна, помогите. Сделайте что-нибудь! Мы семь раз приезжаем в Москву, и только на седьмой раз удалось получить место в этой больнице в гематологическом отделении. Но нас только обследовали и сказали: мол, возвращайтесь домой, мальчик безнадежен. Помогите!»

У меня подогнулись колени. Взяла у матери ее малыша, стала гладить его по головке, и мы с нею обменялись взглядами, после которых слова не имеют значения…

Потом, уже в кабинете главврача, доктора пытались убедить меня, что разумнее все же выписать мальчика: ведь он практически обречен. В случае операции, которую он вряд ли перенесет, лишь один шанс из ста, что будет жить. «Но есть же этот один шанс, и вдруг он – его…» Просила сделать все возможное, и даже больше того. «Умоляю вас», – сказала я.

Мальчика звали Димой. Вчера я узнала: чуда не произошло. Димы не стало…

В тот вечер я уезжал с кипой писем в портфеле. Потом дома долго сидел над ними. Письма уже носили следы делопроизводства: к их уголкам подколоты бумажки с рукописными пометками – от кого, когда получено. Некоторые увенчаны прямо целыми картонными паспортами с грозными бюрократическими аббревиатурами: «код», «шиф», «исп.»… Посмотрел на конверты и понял смысл столь суровой избирательности: картонную шапку имеют письма, пришедшие по адресу: Москва, Кремль, Горбачевой. А если еще короче, совсем уж просто – Москва, Горбачевой Р. М., то и картонки никакой нет – обычный листок бумаги со старомодным, понятным: от кою и когда. Вполне домашняя канцелярия.

В России, как в никакой другой стране, принято писать начальникам. Эпистолярная связь народа с властью вполне в нашей национальной традиции. Как и обычай мысленно поселять больших начальников исключительно в Кремле, хотя ни одной квартиры, за исключением ленинской, да и то нежилой, там давным-давно нет.

Женам же самых больших начальников у нас, по-моему, не писали несколько десятилетий, хотя я, может быть, и не прав.

А тут впору заводить собственную канцелярию. Канцелярии, судя по всему, пока нет: бумажные лоскутки подписаны одним и тем же, уже знакомым, почерком. Стало быть, в графе «исп.» должна бы стоять фамилия моей собеседницы: «Р. М. Горбачева». Но рука кремлевской канцелярии в последний момент, видать, дрогнула: в графе стоит пробел.

Что же это за письма? Исполнения чего, каких таких просьб – а в России письма такого рода – это, конечно же, просьбы, просьбы и еще раз просьбы, продиктованные чаще всего не прихотью, а несовершенствами самой нашей жизни и надеждами на «верха», – ждут корреспонденты от своей адресатки?

Эти письма оказались так или иначе связаны с детьми. Мальчики и девочки Кемеровской музыкальной школы благодарят за встречу в Москве, во время их гастролей в столице. А также – за два баяна «Ясная Поляна», специально изготовленные по заказу программы «Новые имена» Советского Фонда культуры на Тульском объединении «Мелодия» и переданные в дар школе. Длинное, возвышенное и сбивчивое письмо актера и режиссера Р. Быкова, лично для меня – по-прежнему непревзойденного «Айболита-66»: о нуждах детского киноцентра в Москве. Голубенький, фигурный, по-моему, даже надушенный конвертик выскользнул сам собой из объемистой кипы, как будто из прошлого века с его Смольнинским институтом и с благородной архаичностью манер. Наталия Сац: Надеюсь увидеть Вас в середине мая и рассказать Вам про свой проэкт (именно проэкт – даже орфография смольнинских времен) создания ассоциации Искусство – детям». Листок, на котором написано письмо, тоже резной, голубой, шуршащий, как накрахмаленная материя.

Несколько писем, написанных твердым, характерным почерком на плотных листах бумаги, в верхней части которых типографским способом набрано – по-русски и по-английски: Бехтерева Наталья Петровна, академик Академии наук СССР, директор НИИ экспериментальной медицины, руководитель отдела нейрофизиологии человека и т. д. В общем, одна из самых «титулованных» женщин СССР.

«Наконец-то совсем недавно смогли, пройдя бесконечную цепочку барьеров, заключить договор со шведской фирмой на поставку позитронно-эмиссионного томографа, который для меня всегда будет связан с Вами – спасибо Вам за помощь. Сделаем все для реализации открывающихся возможностей и для скорейшего создания отечественных аналогов…» И далее:…потому, что я знаю о механизмах мозга, наше общество сейчас проходит фазу, только через которую и можно достигнуть нового желаемого уровня в социально-коммерческом и экономическом планах».

В каждом ее письме есть хотя бы строчка о долгожданном томографе – как он себя «чувствует» и как трудится на благо отечественного здравоохранения. И в конце: Думаю о Вас… но почему-то сейчас, когда Вы так хороши на экране… когда Вас так тепло принимают… болит у меня за Вас душа…» Язык ясный, русский, и почерк как будто типографский. Передавая мне на время эти письма, хозяйка сказала грустно:

– У Натальи Петровны – трагедия. Почти одновременно из жизни ушли сын и муж.

«О госпитализации в ФРГ больного мальчика В. Уварова. Родители мальчика в связи с невозможностью обеспечить в СССР лечение выявленной у ребенка болезни крови направляли письмо М. С. и Р. М. Горбачевым с просьбой помочь в организации лечения в ФРГ, где имеются необходимые методики и медикаменты. В ответ на это письмо М. С. Горбачев обратился к канцлеру ФРГ Г. Колю с просьбой оказать помощь мальчику. Просьба была встречена доброжелательно. И сегодня из Бонна советник посольства СССР в ФРГ В. В. Тютюнов сообщил, что Валерий Уваров помещен в детскую клинику г. Ганновера. Руководит лечением профессор Хуберт Поливода, лечащий врач – профессор Ханс-Йорг Рум. Финансирует пребывание мальчика и его мамы благотворительная организация «Кэр Дойчланд». В. Александров, помощник секретаря ЦК КПСС».