Текст книги "Его величество Человек"

Автор книги: Рахмат Файзи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Желая развлечь Остапа, Махкам-ака рассказал историю, происшедшую с ним, когда он впервые пришел в этот детдом на Тахтапуле. Кузнец рассказывал длинно, весело и кончил только тогда, когда они подошли к следующему детдому. И здесь директор так же обстоятельно листал толстую книгу, озабоченно морщил лоб, а под конец сказал:

–У нас Леси Трищенко не было. Попробуйте зайти в двенадцатый.

Они опять двинулись в путь. Махкам-ака попытался занять Остапа новой смешной историей, но и на этот раз не имел успеха: мальчик два раза улыбнулся, но веселее не стал.

–Зайдем-ка, дружок, выпьем чаю,– предложил кузнец и круто повернул к чайхане.

Едва они переступили порог чайханы, началась передача последних известий. Седобородый старик с пиалой в руке уставился в громкоговоритель. Его сосед замер с чайником в руке. Чайханщик, вытирая посуду кончиком перекинутого через плечо полотенца, тоже застыл, не отрывая глаз от репродуктора. У входа торопливо ели женщины в спецовках. Они оставили тарелки, примолкли. На приход Махкама– ака никто не обратил внимания. Кузнец посадил Остапа на низкую деревянную кровать, застланную ковром, уселся рядом с ним.

«После ожесточенных боев наши войска оставили город...» – разносилось по чайхане.

Все сурово молчали. Только одна из женщин громко всхлипнула и заплакала. Все поняли, что город, захваченный врагом, почему-то ей особенно дорог. Может быть, там родилась, училась, а может, и теперь в этом городе жили близкие люди...

Передача окончилась, и репродуктор выключили. Молчание нарушил старик с пиалой в руке.

–Большой кусок захватил, шакал,– сказал он тревожно и вздохнул.

В разных углах чайханы его слова вызвали взволнованные отклики:

–Подавится он, отец! Рано или поздно подавится!

–Города берет, а народ покорить не сможет.

–Пусть никогда не оскудеют наши силы!.. Людей у нас много.

Махкам-ака в разговор не вмешивался. Он развернул поясной платок, высыпал на поднос разломанную лепешку, сушеный урюк.

–Бери, сынок, ешь с урюком. Сытнее будет.– Он налил чаю в пиалу и подал Остапу.

Затем Махкам-ака постучал крышкой о чайник, подозвал чайханщика, принялся угощать его:

–Посидите с нами, отведайте наших гостинцев.

Чайханщик, узнав кузнеца, с удовольствием присел. Махкам-ака подробно рассказал об Остапе, о поисках его сестренки. Потом заговорил чайханщик:

–Уста Парпи с Пасткуча тоже взял ребенка. И еще: помните усатого сапожника, у хауза^[45] жил? Он тоже взял, говорят, девочку. Потом... еще учитель, в очках такой, когда– то преподавал на курсах ликбеза. Тоже взял ребенка. Не знаю вот, девочку или мальчика. К нему вам надо бы зайти... Многих он сирот по людям пристроил.

–Спасибо за совет. Авось помогли нам напасть на след. Доедай, сынок, да пойдем,– заторопил Махкам-ака Остапа:

Чайханщик погладил мальчика по голове, подбодрил:

–Найдется твоя сестренка. Не иголка все-таки – человек!

Остапу очень понравился чайханщик, и не только потому, что укрепил его надежду на встречу с сестрой. Ловок он! С тяжелым чайником в руке чайханщик двигался легко, быстро, играючи наливал в чайник кипяток из огромного самовара и к тому же бесшумно появлялся перед посетителями, стоило только постучать крышкой.

Мальчик даже повеселел и, отодвинув от себя пустую пиалу, сказал:

–Очень я наелся. Спасибо.

Взявшись за руки, они пошли на Пасткуча. Но и тут их ожидала неудача: оказалось, что уста Парпи взял мальчика, а не девочку.

Махкам-ака и Остап двинулись дальше, к дому у хауза. Разыскав одностворчатую низенькую калитку, постучали. Вышла женщина средних лет и с ней девочка – дошкольница, в новом платье из атласа. Женщина сочувственно выслушала Махкама-ака и сказала:

–Наша девочка вот она – перед вами... И к учителю бесполезно идти. У него дочь большая, ей не меньше десяти лет.

Махкам-ака задумался.

–Что же нам делать, сынок?

Остап молчал, но в глазах у него уже стояли слезы.

–Пойдем заглянем еще в клуб. Люди говорили, что там тоже разместили детей. А ты не устал? Ведь целый день колесим.

Остап был готов всю ночь напролет ходить по окраинам, лишь бы не прекращать поиски.

Когда Махкам-ака и Остап добрались до клуба, было уже совсем поздно. Темноту разрывали редкие огоньки. На крыльце клуба сидел сторож, низенький и очень толстый, словно обложенный подушками.

–Здравствуйте! Чем могу быть полезен? – вежливо спросил он.

Махкам-ака объяснил, в чем дело.

Сторож близко принял к сердцу чужую беду, заволновался:

–Вот не знаю, как быть... Директора уже нет. С детьми одна воспитательница. Они все спят. Если только мальчик сам посмотрит...

–Это было бы замечательно. Дай аллах вам счастья!

–Что вы, что вы! И не благодарите! Пойдемте поскорее. И пожалуйста, тихонечко... Совсем тихонечко...

На цыпочках вошли в клуб. В просторном зале на плотно составленных койках спали дети. Коек не хватало, и кое-где ребята лежали по двое. В полумраке зала, освещенного одной маленькой лампочкой, Остап, пробираясь между койками, терпеливо заглядывал в лица спящих. Мальчик обошел несколько раз весь зал, но Леси не было.

–Нету,– Остап понурил голову.

Сторожу стало жалко мальчугана, захотелось хоть чем-то помочь ему.

–А были в третьем детдоме? – спросил он у Махкама– ака.

–Были.

–А в шестом?

–И там были.

–А не пробовали искать ее в детдоме на Тахтапуле?

–Мы побывали, пожалуй, во всех детдомах.

–Еще бы на вокзал заглянуть.

–Да, остался только вокзал. Но стоит ли туда ехать ночью? – вслух размышлял Махкам-ака.

–А на вокзале что ночь, что день. Там жизнь никогда не затихает,– резонно возразил сторож.

–Давай, сынок, попробуем на вокзал съездить. Может, повезет нам.

Махкам-ака, прихрамывая от усталости, направился к трамвайной остановке. Остап медленно брел за ним.

Привокзальная площадь и все близлежащие скверы были забиты народом. Люди сидели на скамейках, на мешках, на чемоданах, боясь встать со своего места, чтобы его не заняли другие.

Невозможно было без жалости смотреть на эту пеструю толпу. Женщины, старики, дети. Изношенная одежда, рваная обувь, плохо спасающие от холода. Почти у всех опухшие лица, утомленные, страдальческие глаза.

Ташкент уже несколько месяцев беспрерывно принимал под свой кров эвакуированных. Казалось, город перенасыщен людьми, задыхается от тесноты, но постепенно всех прибывших все-таки размещали. Каждую крохотную комнатку, каждый свободный угол местные жители уступали эвакуированным, делясь с ними последней ложкой постного супа, последней горстью сушеного урюка.

И все же сотни людей надолго застревали на вокзале: временно они жили здесь, прямо на площади, на скамейках, на жухлой, прихваченной морозом траве. Махкам-ака, конечно, не ожидал увидеть такого скопления беженцев. Он крепче сжал руку Остапа и, обходя тех, кто спал прямо на тротуаре, медленно двинулся к зданию вокзала.

Вдруг перед ними с земли поднялась женщина в ветхой одежде, с худым лицом и большими блестящими глазами. Она сдернула с пальца золотое кольцо и протянула Махкаму– ака:

–Денег не беру. Хлеба, хлеба... для моего мальчика...– Женщина расплакалась, указывая на ребенка, лежавшего поверх какого-то мешка.

Кузнец отвел ее руку, развязал поясной платок, достал два кусочка хлеба, остатки сушеного урюка. Широко раскрытыми глазами женщина смотрела на Махкама-ака.

–Берите, берите! Что ж здесь особенного? – сказал он.

–Возьмите кольцо,– тихо, но настойчиво попросила женщина.

Махкам-ака взял. Только тогда она успокоилась и подала хлеб и урюк ребенку. Махкам-ака не спешил уходить. Медленно он протянул руку женщине. Решив, что незнакомец хочет попрощаться с ней, женщина тоже подала руку. Кузнец вложил в ее ладонь кольцо, сжал пальцы и, подтолкнув Остапа, быстро пошел, не оборачиваясь. Мальчик схватил Махкама-ака за руку, и по тому, как он сделал это, как прижался к нему, кузнец понял: ничто не ускользнуло от зорких детских глаз.

Эвакопункт Махкам-ака и Остап нашли довольно быстро и сразу объяснили девушке с красной повязкой причину своего прихода. Девушка открыла книжку – тоже толстую – и стала ее перелистывать. Махкам-ака и Остап в это время разглядывали детей – они лежали по углам на матрацах. Видимо, малыши были больны, никто из них не поднимал головы, некоторые тоненько хныкали. Две другие девушки с красными повязками успокаивали детей.

–В списках такой девочки нет, амаки,– услышал Махкам-ака.– А объявления вы не читали?

–Какие объявления? – не понял огорченный кузнец.

–Те, что на улице. Они расклеены повсюду.

–Не заметил, доченька.

–Темно, поэтому вы и не заметили. Масуда, иди-ка сюда,– позвала дежурная одну из девушек, склонившихся над больными детьми. Девушка тут же подошла и поздоровалась с Махкамом-ака.– Фонарь при тебе?

–А что?

–Возьми фонарь и покажи этому амаки все объявления.

Масуда вывела Махкама-ака и Остапа на улицу. Все

стены огромного здания были обклеены объявлениями.

Масуда подняла фонарь.

«Коля! Каждое воскресенье в шесть часов вечера я жду тебя здесь. Твоя мама Мария». Огонек высветил тетрадочный лист в клетку: «Доченька Оксана! Мы с твоей бабушкой устроились в заводском общежитии. Наш завод тот же самый. Адрес узнай в эвакопункте. Евдокия Горбатенко». «Ищу сына,– крупными буквами было написано на газетном клочке,– ему шесть лет, волосы курчавые, на носу с левой стороны родинка. По гроб буду благодарна тому, кто сообщит о сыне. Заранее спасибо ему. Елизавета Синикайте. Мой адрес: махалля Гайрат, дом 134...» «Тамарочка! Я буду у входа в шестой зал. Твоя мама Валентина».

–Про вашу девочку здесь ничего нет,– сказала Масуда и повела Махкама-ака и Остапа к столбу. Его тоже облепили объявления. Масуда пробежала их глазами – и здесь ничего о Лесе не было. Потом они втроем подошли еще к одному столбу, еще к одному, осмотрели стены всех зданий на площади. Махкам-ака чувствовал, как у него сжимается от боли сердце: за каждым объявлением стояла человеческая судьба. Кузнец живо представлял себе несчастных детей, истосковавшихся в. разлуке с родными, слезы их матерей. Сколько надежд у каждого было связано с этими клочками бумаги!

Читая объявления на стене двухэтажного дома, Масуда невольно рассмеялась:

–Послушайте, что пишет одна девица: «Всю дорогу я думала о тебе. На вокзале потеряла из виду. Я не могу жить без тебя. Олесь, дорогой, приходи к нам, ладно? Мы живем на заводе. Адрес наш возьми в эвакопункте, знаешь, да? Жду тебя, жду... Галя Проценко».

–Молодость, доченька,– усмехнулся Махкам-ака.– Возможно, они и найдут друг друга. А почему во многих письмах адрес велят узнавать в эвакопункте?

–Среди эвакуированных заводов есть оборонные. Называть их адреса нельзя. Сами знаете, всякие люди бывают,– сказала девушка серьезно.

–Правильно,– согласился кузнец.

Они подошли к деревьям, росшим вдоль тротуара. И вдруг из темноты к ним бросилась женщина.

–Я Марина! Это я! – закричала она, протянув руки к Масуде.

–Знаю вас, помню,– спокойно ответила Масуда.

–Дочь сейчас придет. Она уже где-то здесь.– Женщина вдруг умолкла и кинулась к обочине тротуара, села там и застыла в страшном напряжении как вкопанная.

Масуда подвела Махкама-ака к стене ближайшего здания, негромко прочитала:

–«Доченька, если ты в Ташкенте, приходи в восемь часов к этому дереву. Я каждый день буду ждать тебя. Я твоя мама Марина». Это как раз ее письмо.

–Кто эта женщина? – спросил Махкам-ака.

–Помешалась она. Каждый день в восемь часов приходит сюда. Сидит, сидит, пока не продрогнет вся. Иногда заходит в эвакопункт. Спрашивает про дочь. Мы успокаиваем ее, утешаем.

–Бедняжка! А розыски ведутся?

–Дочь ее умерла.

–И она не знает?

–Дочь ее, уже взрослую девушку, фашисты застрелили прямо у нее на глазах...

–О аллах! И после всего этого она еще держится на ногах!

–Ей все кажется, что дочь жива... Сноха ее работает на фабрике, а живут они по ту сторону вокзала. Иногда сюда приходит сноха, уговаривает ее, уводит домой,– рассказывала Масуда.

–Ужас, доченька, ужас! Неслыханно, невиданно... О аллах...– шептал Махкам-ака.

У дверей эвакопункта Махкам-ака и Остап расстались с Масудой.

–Если что-нибудь узнаем о вашей девочке, я сама вам сообщу,– пообещала Масуда на прощание.

Усталые и голодные, Махкам-ака и Остап сели в трамвай. Остап совсем скис, тихонько и жалобно посапывал. Устроившись у открытого окна, он грустно разглядывал вечерний город. Махкам-ака снова был занят своими мыслями: «Сколько людей я потревожил, сам целый день мотался, и все зря. Так уж устроен человек... Появляется в этом мире – и постепенно сам, со всеми своими заботами, становится целым миром... Вот и эта кроха Остап – он тоже целый мир. А те, кто остался дома? Веснушчатый Витя, конечно, целый мир. Маленький, но с характером, ревнивый, злючка. А Абрам! Бедный мальчик! Будто с того света вернулся... Столько пережить... А курносая? А Сарсанбай? Бедовый, проказник. Постеснялся снять штаны. Значит, уже большой стал... Надо приноравливаться к настроению каждого, знать, что любит, чего не любит... Дети – украшение земли. Что она без них? Пустыня! Неужели Гитлер не знает этого? Прости, аллах, уж не зверь ли он в человеческом облике? Но власть его ненадолго. Не зря говорят люди: слезы овцы заставляют слепнуть даже волка!

Вдруг Остап увидел на тротуаре женщину с девочкой. Он вгляделся в них и, вскочив, закричал:

–Леся! Вон она – Леся!

Трамвай поворачивал за угол. Махкам-ака, хоть и не поверил Остапу, бросился к водителю.

–Будьте добры, остановите трамвай!

–Нельзя,– категорическим тоном ответил водитель.

–Мы ищем сестренку вот этого мальчика, и, представьте, он увидел ее сейчас. Остановите, пожалуйста.

Вагоновожатый бросил взгляд на Махкам-ака, на Остапа и затормозил. Мальчик спрыгнул на землю и стрелой помчался назад вдоль трамвайных путей. Кузнец бежал следом, но скоро начал задыхаться и остановился.

–Хватит, сынок! Наверное, тебе показалось! – крикнул он Остапу.

–Это она, Леся,– откуда-то из темноты ответил Остап.

–В каком направлении они пошли?

–Вот сюда, за угол. Вы подождите меня здесь. Я пробегу подальше. Ле-е-е-ся! Я Остап!

Голос Остапа гулко разносился по безлюдной улице. Мальчик бежал по аллее маленького скверика. Внезапно аллея разделилась на две уходящих в разные стороны. Остап остановился в растерянности и опять громко выкрикнул имя сестры.

И вдруг из глубины аллеи донесся голос девочки:

–Я здесь!

–Ле-е-е-ся!

–Ос-та-а-ап!

Дети встретились у памятника в центре скверика. Леся повисла у брата на шее. Остап крепко обнял ее и долго не отпускал. Трудно было понять, плачут они или смеются. Взволнованный Махкам-ака с трудом обрел дар речи.

–Слава аллаху, нашли друг друга! – Он снял поясной платок и утирал пот с лица.

Женщина озадаченно смотрела то на детей, то на Махкама-ака, дышавшего шумно и с трудом.

–Что теперь делать? Что же делать? – с беспокойством заговорила она наконец.

–Хорошо, что дети нашли друг друга. А что делать дальше, подумаем,– успокаиваясь, сказал Махкам-ака.

–Если брат останется у вас, а Леся у меня... Согласятся ли они?.. А вы что, заменили ему отца? – вдруг спохватилась женщина.

–Радуйтесь, сестренка, что они нашли друг друга. Настрадались дети. Видите, боятся разойтись. Назарова, директор детдома, уж так будет довольна! А моя жена просто не поверит. Ах, какой большой праздник!

Махкам-ака чувствовал сейчас такую радость, что всю усталость как рукой сняло. На душе стало легко, и он не понимал в этот миг до конца, отчего тревожится женщина.

–Ну, Остап, хватит тебе, хватит обнимать сестренку. Дай и нам поздороваться с ней.

–Поздоровайся, Леся. С этим дядей мы ищем тебя с самого утра.– Остап не снимал руку с плеча сестры.

–Хорошая ты моя, золотая ты моя! – Кузнец взял девочку на руки, гладил ее по голове своей широкой ладонью.

Женщина была подавлена всем происходившим. Она не сводила глаз с Леси, нервно комкала платок. Махкам-ака опустил девочку на землю, и та снова прильнула к брату.

–Теперь их никакая сила не разлучит,– шепнул Махкам-ака женщине.

–Понимаю вас. Взяла бы я брата, да, боюсь, трудно будет. Одна я...

–Тогда я возьму девочку,– сказал Махкам-ака.

–Что? Ой, нет, нет... Я уже привязалась к ней, полюбила ее.– Женщина говорила с трудом, слезы душили ее.

И тогда Махкам-ака обратился к Остапу:

–Слушай-ка, сынок: тетя, оказывается, живет совсем одна. Сегодня ты оставайся с Лесей у тети. Побудешь с сестренкой, поговорите. Завтра я навещу вас. Если понравится, останешься там. Не понравится, возьму вас к себе. Ну, а если не понравится и у нас... подумаем.

Женщина была довольна таким решением.

–Спасибо вам. Пусть будет так. Ну, пошли, дети...

Но вдруг Остап прижал к себе Лесю и твердо сказал:

–И сам не пойду, и ее не отдам. Хочу домой, к Вите, к Абраму, к Гале...

Махкам-ака взглянул на женщину, пожал плечами.

–Доченька моя, неужели оставишь меня одну? – Женщина кинулась к девочке, принялась ее целовать. Но та стояла не шелохнувшись, крепко держалась за брата.

И тут в разговор снова вступил Махкам-ака:

–Не горюйте, приходите к нам, станем друзьями, а с моей женой будете назваными сестрами.

–Спасибо, амаки, приду.– Женщина открыла сумку, под фонарем, горевшим на столбе, записала на клочке бумаги адрес. Потом она долго стояла посередине сквера, опечаленная, подавленная, махала рукой, готовая по первому знаку броситься вслед за девочкой и вернуть ее...

Спустились сумерки, и Мехринису охватило страшное беспокойство. Махкам-ака и Остап точно сгинули. Ужин в котле разварился, и она, накормив детей, отправила их спать. В тишине тревога стала еще острее. Нервничая все больше и больше, Мехриниса то и дело выбегала во двор, прислушивалась и торопилась обратно. Перед глазами стояла жуткая картина: закрытый гроб с телом Салтанат, арба, на которой девушку привезли из морга.

За калиткой послышались голоса и шаги. Мехриниса застыла на крыльце. Вот наконец вошли Махкам-ака, Остап и, кажется, кто-то третий.

–Где же вы запропали? С утра у меня дергался глаз и на душе было тревожно, поэтому я не хотела вас отпускать!

–Нашли! – радостно воскликнул Остап, пропуская сестренку вперед. Он подвел ее к Мехринисе, тоном взрослого сказал: – Это наша мама. Поздоровайся с ней, Леся. Она очень, очень добрая.

–Здравствуйте! – тихо проговорила девочка, побаиваясь Мехринисы и все еще прижимаясь к Остапу.

– Здравствуй, здравствуй, маленькая. Ну-ка, ну-ка, дай я на тебя посмотрю.– Мехриниса опустилась на корточки, и девочка вдруг доверчиво бросилась ей в объятия.

–Какая ты хорошая, ласковая девочка! Где же ты была? Искали тебя, искали... Теперь мы тебя изо всех сил беречь будем...

«Странные люди эти женщины,– думал Махкам-ака, наблюдая за женой.– Как быстро у них гнев сменяется радостью, тревога спокойствием. Вот и сейчас: забыла обо всем на свете Мехриниса, не выпускает девочку из объятий, будто и в самом деле встретилась с родной дочерью».

Суматоха в доме, говор, громкий, радостный смех Остапа подняли детей. Да они и не думали спать, тревога матери передалась им, прогнала сон.

Увидев в объятиях Мехринисы Лесю, Галя тоже подбежала к матери и обхватила ее за шею.

–Ойи! Ойиджан!

–Вот тебе и подружка, доченька. Играйте вместе, растите как сестренки.– Мехриниса выпустила наконец Лесю из объятий и поднялась за мужем на айван.

–Знаете, дада, без вас приходил фотограф. Сфотографировал нас всех. Сказал, что еще придет,– поспешно сообщил отцу Витя.

–«Отец ваш герой, ребята»,– сказал он. Это правда, дада? – заглядывая в глаза Махкаму-ака, спрашивал Абрам.

–«И мама героиня»,– сказал фотограф.– Это поспешил добавить чуткий Сарсанбай.

Махкам-ака, снимая халат, вопросительно посмотрел на жену, не понимая, что происходит.

–Они правду говорят. Приходил какой-то товарищ из газеты. Расспросил обо всех детях, записал, сфотографировал, велел вам привет передать,– подтвердила жена.

–Для чего же?

–Сказал, еще придет. Хочет поговорить с вами. Думаем, говорит, написать о вас в газете, о том, что вы усыновили детей, воспитываете их...

–Да мы ли одни делаем это? – удивился кузнец.– О чем тут писать? Лучше бы написали, какие мытарства перенесли дети. Пусть знают люди по всей земле о муках, что принес нам Гитлер.

–Ну, ладно! Нечего волноваться! Как захотят, так и сделают. Может, и ничего не напишут,– успокаивала мужа Мехриниса и позвала его ужинать вместе с Лесей и Остапом.

Глава пятнадцатая

Кадырходжа нервничал. Он вставал, ходил по кабинету, пытаясь собраться с мыслями. Неприятности, казалось, обступили его со всех сторон, и нет сил от них избавиться. Он взял из пепельницы потухшую папиросу, сунул в зубы и чиркнул зажигалкой. Зажигалка не работала – видимо, кончился бензин.

Кадырходжа повернулся к телефону; набирая номер, он машинально крутил колесико зажигалки, все крепче сжимая зубами папиросу. Номер не отвечал. Кадырходжа раздраженно швырнул зажигалку на стол и зашагал по кабинету.

–Правильно вчера сказал Махкам-ака, с таким углем какая может быть производительность! Только дым и чад.

Кадырходжа вспомнил возмущенного кузнеца: угрюмый, по глубоким морщинам на лбу бежит пот, руки в копоти... Махкам-ака раздувал мехи, а уголь не разгорался, черный дым валил все сильнее, заполняя кузницу...

Кадырходжа вышел в приемную, где секретарша печатала на машинке.

–Муяссар, доченька...

Впрочем, тут Кадырходжа понял, что фразу можно и не продолжать: у молодой некурящей женщины не может быть ни спичек, ни зажигалки. Махнув рукой, он направился в плановый отдел, молча прикурил от козьей ножки Ивана Ивановича и поспешно, точно боясь вопросов, ушел.

Посмотрев вслед директору, Иван Иванович переглянулся с сослуживцами: чем-то, видно, обеспокоен Кадырходжа.

В кабинете с зажигалкой в руке стояла Муяссар:

–У бухгалтера иногда бывает бензин. Я схожу.

Муяссар догадалась, что Кадырходжа ее не слышит, углубившись в свои мысли, и выскользнула в открытую дверь.

В это время зазвонил телефон. Кадырходжа поднял трубку:

–Слушаю. Здравствуйте! На вокзале? Извините, я не понял – именно на вокзале?.. Буду... Да, да... Спасибо.

В недоумении директор пожал плечами: «Почему заседание бюро будет на вокзале? Если речь пойдет о работе железной дороги, то при чем тут мы? И в девять. Главное, что в девять... Ведь в девять уезжает Мутабар...»

Вошла Муяссар.

–У бухгалтера тоже бензина не осталось, но он дал кремень. Вот...– Муяссар положила на стол безжизненную зажигалку, два кремневых камешка и железную трубочку с торчащим из нее фитильком.

Кадырходжа смотрел перед собой, машинально трогая рукой чернильный прибор, и, казалось, ничего не слышал.

Муяссар хорошо знала своего начальника: расспрашивать его ни о чем не нужно, захочет – сам скажет. Она делала вид, что наводит порядок в кабинете: выбросила окурки из пепельницы, взяла подписанные бумаги, еще не просмотренные отложила в сторону.

Забыв о присутствии Муяссар, Кадырходжа достал из коробки папиросу, протянул руку к зажигалке. Тут опять вмешалась секретарша:

–Вот же кремень. Дайте я вам зажгу.– Она ловко высекла огонь из кремня, зажгла фитиль и подала Кадырходже.

Кадырходжа невольно улыбнулся:

–И ты, оказывается, научилась, доченька.

–Мой Турбаджан тоже пользуется таким кремнем. Когда нет спичек, я и сама его употребляю.

–Да, война нас многому научила. Ничего, переживем и забудем эти дни, доченька...

Муяссар была довольна, что Кадырходжа заговорил. Воспользовавшись этим, она хотела было открыть ему и свое горе, но не решилась. Казалось, выскажи она беду словами – и то, чему сама до сих пор не хотела верить, станет явью.

Муяссар тяжело вздохнула. Кадырходжа посмотрел на нее и вдруг заметил, как она бледна.

–Доченька, что с тобой? Посмотри-ка на меня.

Муяссар отвернулась, закрыв лицо руками, и убежала из

кабинета. Кадырходжа вышел в приемную, взял плачущую навзрыд Муяссар за руку, увел к себе, усадил на диван.

–Что случилось, доченька? – Кадырходжа налил в стакан воды, но Муяссар не могла успокоиться. Рыдания сотрясали ее тело.– Ну, говори же! Что случилось? – требовательно повторил Кадырходжа.

–Мой муж,– с трудом выговорила Муяссар,– уезжает... На фронт...

Кадырходжа встал с дивана, на котором сидел рядом с Муяссар, подошел к столу, взял папиросу, протянул было руку к зажигалке, но, вспомнив, что она не действует, прибег к кремню.

–Когда? – обернулся он к Муяссар.

–Вечером. В девять.

–В девять! Что же ты сидишь здесь? Почему до сих пор не сказала?

Муяссар молчала, не отрывая глаз от чернильного пятна на гладком ковре.

–Слушай, собери свою работу и немедленно уходи домой,– мягко сказал Кадырходжа.– Турабджан уезжает, а она... Ну, сейчас же!..

Муяссар была уже у двери, когда Кадырходжа остановил ее:

–Ты сказала, в девять, да? Возможно, дочка тоже уедет этим поездом.

–Кто? Кто? – не веря своим ушам, всполошилась Муяссар.

–Мутабар.

–Ой, Мутабар? Как же так? Не окончив института? – Потрясенная Муяссар стояла, широко раскрыв глаза.

Кадырходжа ничего не мог ответить на этот вопрос. Заложив руки за спину, он снова начал расхаживать по комнате.

–Почему же вы мне не сказали раньше? – с сочувствием глядя на начальника, еле слышно спросила Муяссар.

–Стало известно, доченька, только вчера вечером. Ну, давай, не задерживайся. В девять, в девять. Все в девять! Иди!

Кадырходжа положил руку на плечо застывшей без движения Муяссар и легонько подтолкнул ее к двери.

Вот так и бывает – все сразу сваливается, все беды, все неприятности... Угля нет. Металла хватит только до конца месяца. А кузнецы, способные одним ударом молота развалить надвое наковальню, ушли на фронт. Остались старики, дети и женщины. А тут новый заказ...

И еще вдобавок Мутабар. Единственная его дочь – счастье, жизнь, свет его очей...

Кадырходжа сидел на стуле, уставившись невидящим взглядом в окно, и думал, думал...

Сокровище наше... Бывало, чуть задержится где-то – и большой дом сразу словно опустеет, и мать уже не отходит от ворот. И вот теперь, точно мужчинам, способным крошить горы, сплющивать железо, как тесто, пришел черед идти на фронт и его дочери. Не ждали этого родители: ведь до окончания института еще целый год... Вчера Мутабар сообщила о своем решении матери. Этибор выслушала дочь, побледнела и упала без чувств возле арыка. Только к вечеру она пришла в себя. Кадырходжа, услышав слова Мутабар, тоже чуть не лишился сознания. Если бы дочь не обняла его сразу, как только он вошел, не положила голову ему на грудь, кто знает, может, и он упал бы рядом с матерью. Мутабар почувствовала, как сильно забилось сердце отца. Медичка, она сотни раз склонялась ухом к груди пациента, но такие частые, громкие удары девушка слышала впервые.

Мутабар тихонько приподняла голову с груди отца, с вымученной улыбкой взглянула на него. Кадырходжа тоже пытался улыбнуться, не переставая гладить ее по голове.

–Будь жива-здорова, доченька, береги себя... – повторял он бессвязно.

Мутабар испугалась, что и отцу будет плохо, крепко обняла его.

–Идемте к маме...– ласково сказала она и повела его на айван.

–Ладно, доченька, ты иди займись своими делами.

Кадырходжа поднялся на айван, поздоровался с соседками, сидевшими возле кровати Этиборхон, и наклонился к жене.

–Вот тебе и на! Что же это? Или ты думаешь, что когда дочь окончит учебу и станет доктором, она засядет дома и станет лечить только твой ревматизм? Раз она доктор, значит, и на войне будет работать в каком-нибудь медицинском учреждении. Думаешь, ее так и отправят прямо в огонь? Она будет работать в госпитале, помогать раненым, в тылу лечить... В тылу!

Этибор сразу как-то успокоилась от последних слов мужа, подняла голову с подушки. В это время появилась Мутабар.

Кадырходжа из соседней комнаты позвал дочь. Серьезно посмотрев в глаза Мутабар, он негромко, чтоб не услышала жена, сказал:

–Деточка моя, береги себя. Будь и смелой! Но о том, что ты едешь прямо на фронт, мать не должна знать ни в коем случае... Говори ей, что будешь работать в госпитале в тылу. Все равно ведь у любого госпиталя адрес – полевая почта. А сейчас иди к ней, а мне дай чаю – я немного поработаю...

Всю ночь Кадырходжа не сомкнул глаз. Сквозь стенку он слышал, как в соседней комнате до утра шептались мать и дочь, иногда останавливая друг друга: «Тс-с, папа...»

Утром, наспех позавтракав, Кадырходжа скорее ушел на работу, пряча от жены и дочери осунувшееся лицо с глубоко запавшими глазами.

Вот и Турабджан, его шофер, которому Кадырходжа был как отец, сегодня тоже уходит на фронт.

Кадырходжа курил папиросу за папиросой, погрузившись в свои мысли, вспоминал и вчерашний день, и несчастные, заплаканные глаза Муяссар, упрекал себя в черствости. Механически он то и дело высекал огонь из кремня, зажигал чадящий фитиль, гасил его, пачкая пальцы в саже.

Его мысли прервал приход Исмаилджана. Поздоровались.

–Как ты вовремя, братец,– радушно сказал Кадырходжа, усаживая Исмаилджана.– Ну, председатель, как дела?

Исмаилджан выглядел уставшим, расстроенным.

–Кадырходжа-ака, вы сегодня дочь...– начал он с трудом.

–Пришел и ее черед. Поедет, как все, братец. А что у тебя?

–Лучше не говорить сегодня о делах. Я сейчас вот здесь узнал, что Мутабар уезжает...

–Погоди, а сам-то ты зачем пришел?

–Да я пришел...– Исмаилджан мялся, скручивая пальцами какую-то бумажку.

–Ну, выкладывай.

–Может, завтра поговорим, Кадырходжа-ака?

–Почему? Что же мне, по-твоему, отложить все дела на несколько дней из-за того, что дочь уезжает? Разве в наше трудное время можно так? Говори.

Исмаилджан развел руками, опустив голову. Кадырходжа встал, закурил папиросу и снова заходил вокруг стола, не отрывая пытливого взора от собеседника.

–Освободите меня от обязанностей председателя.– Исмаилджан шумно вздохнул, резко поднял голову.

Кадырходжа, ожидавший, что Исмаилджан скажет ему что-то уж очень неприятное, с облегчением рассмеялся. Потом он положил руку на плечо гостю.

–Ты что же, недоволен должностью? Может, сядешь за мой стол?

–Я не шучу, Кадырходжа-ака.

–Я тоже не шучу.

–Хочу на фронт.

–Тогда поедем вместе. Но только так: куда партия пошлет, туда и поедем.

–Никто не волен держать меня здесь.

–Сказал же, поедем вместе. А теперь вот что: ты побывал у кузнеца Махкама?

–Мы каждый день видимся. Чего ж еще?

–А был ли ты у него дома? Навестил ли его детей?

–Я поражаюсь этому человеку,– вдруг оживился Исмаилджан.– Сколько лет мы работаем вместе, а, оказывается, я и не знал его.

–А что?

–Ведь он был кроткий, как овечка, мягкий, словно шелк, и мухи в жизни, я думаю, не обидел. Даже молока, наверное, не пил, считая, что оно по праву принадлежит теленку...

–Ну, а теперь стал пить? – улыбнулся Кадырходжа.

–Он раньше знал только свой дом и работу,– продолжал Исмаилджан.– Что творится вокруг, его не интересовало, он был убежден: все от аллаха, все разумно.