Текст книги "Его величество Человек"

Автор книги: Рахмат Файзи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Ого, еще двое! Удивительно добрая у вас душа! Пойдемте!

Они вышли во двор.

– Санобар! – позвала Назарова одну из воспитательниц.

Подбежала женщина, недавно разговаривавшая с Махкамом-ака.

– Пусть товарищ не ждет документов. Я сама их принесу ему домой. Просто запишите имена и фамилии девочки и мальчика,– распорядилась Назарова.

–Как же это? Я могу, если необходимо, и подождать,– забеспокоился Махкам-ака.

–Не волнуйтесь. Документы еще не разобрали. Все будет как полагается,– вежливо, но твердо повторила Назарова.

–Ну, спасибо. Пойду обрадую жену,– сказал Махкам– ака, а потом тихо, чтобы не услышали дети, попросил директора: – Вижу я, сильно обидели того ребенка, который ждет вас. Если он оказался в плохой семье, скажите мне. Уж как– нибудь сумеем облегчить его участь.

–Благодарю вас, отец. Но ведь и без него у вас теперь трое.

–А время-то какое! И не сомневайтесь, приводите ребенка к нам, если нужно будет.

Махкам-ака попрощался с Назаровой, взял Галю на руки. Девочка доверчиво обвила его щею худенькими ручонками.

Абрам и Витя шли рядом, но не разговаривали. Галя радостно махала им рукой. Когда они вышли на большую улицу, Витя буркнул Гале:

–Ну, слезай. Так ты совсем умаешь моего папу!

Шутливо, стараясь подделаться под Галин голос, Махкам-ака пропищал:

–Не умаю! Я ведь легкая, как пушок!

Девочка рассмеялась, еще крепче обнимая Махкама-ака за шею. Засмеялся и Абрам. Даже Витя не сдержал улыбки, хоть и отвернулся, пряча лицо.

Глава двенадцатая

Были и песни, и пляски, и веселые, нарядные люди, и голуби в безоблачном синем небе. И вдруг все исчезло, все кончилось. Точно черные тучи заволокли небо, спрятали солнце, и стало трудно дышать...

В открытых машинах приехали фашистские офицеры. В центре площади солдаты сколотили виселицы. Привели двух мужчин со связанными за спиной руками, поставили их на ящики, на шеи им накинули петли, и офицер ногой в блестящем сапоге выбил ящики у них из-под ног.

Потом женщин, стариков и детей фашисты погнали на работу. На поляне за березовой рощей людей заставили копать длинную траншею. Когда траншея была готова, офицер выстроил всех в два ряда над самой ямой. И начался треск... Ужасный треск...

Абрам упал, придавленный большим и тяжелым телом какого-то старика. И вдруг стало тихо. Тихо и страшно. Было даже слышно, как где-то вдали беспечно журчит ручеек. Абрам поднял голову. Вначале он увидел зеленую траву и желтый одуванчик на тонкой ножке, потом множество спящих вповалку людей. Мальчик с трудом встал и огляделся вокруг. Чуть сбоку спала мама. Он приблизился к ней, наклонился и вздрогнул: глаза у мамы были выколоты. И Абрам закричал во весь голос: «Мама! Мама!..»

От звонкого крика задрожали стекла в окнах, и все мгновенно проснулись. Галя вскочила, прижалась к Мехринисе.

А ту трясло в ознобе. Махкам-ака пытался успокоить Абрама.

–Лампу зажги,– сказал он жене, но Мехриниса не могла двинуться.

Махкам-ака сам зажег лампу.

Абрам задыхался, стонал, но глаз не открывал. Первой, кажется, пришла в себя Галя.

–Вы испугались, мама? – заботливо спросила она Мехринису.

–Ложись, доченька.

–А вы не бойтесь. У Абрама бывает так. Было и в дороге. Ой, и ты тоже испугался, Витя? – Галя заметила, что Витя таращит глаза и ничего не понимает.

–Подумаешь... испугался. Думал, воры лезут,– сердито ответил Витя.

–Дада, положите Абрама в постель.– Галя советовала серьезно, деловито, как взрослая.

Махкам-ака ходил из одного конца комнаты в другой, прижав к груди Абрама, и никак не мог успокоиться.

–Он уже опять заснул, дада. Положите его.

Махкам-ака послушался девочку, уложил Абрама. Галя склонилась над братом, погладила по голове.

–И почему ты кричишь, Абрам? Здесь дада, мама, мы все. Ни один фашист тебя не тронет...

–Пускай он спит, доченька,– сказал Махкам-ака.

Галя не отходила от Абрама.

–Нет, нет, пусть лучше проснется. А то опять ему будет сниться страшный сон.

Абрам открыл глаза и увидел перед собой Галю.

–Мы доехали, Галя?

–Куда доехали? Мы уже дома. Дада с нами, мама.

Абрам закрыл глаза и уткнулся головой в подушку, а Галя заплакала:

–Бедненький Абрам... Ему по-прежнему фашисты снятся.

–Иди ко мне, доченька.– Мехриниса обняла Галю.– И не плачь. Абрам проснулся, сейчас уснет снова. И сны будут сниться ему только хорошие.

–В вагоне он тоже так кричал,– сквозь слезы рассказывала Галя и льнула к матери.

Махкам-ака погасил лампу. Опять стало темно и тихо. Дети вскоре заснули, а муж и жена не могли спать, ворочались, вздыхали и думали об одном и том же: как лучше справиться с такой большой семьей?

Внезапно с улицы донесся гул машины и голоса людей. Встревоженный Махкам-ака начал торопливо одеваться.

–Куда вы? – забеспокоилась Мехриниса.

–Тише, дети могут проснуться. Выйду посмотрю. Кто– то, видно, приехал,– шепотом ответил Махкам-ака.

На цыпочках он вышел во двор и сразу же узнал голоса Абдухафиза и Арифа-ата. «Что же могло случиться ночью? А что-то определенно случилось!» Махкам-ака открыл калитку. Улица тонула в темноте – фонарей не было, луна спряталась за тучи.

Махкам-ака пригляделся. У соседней калитки двигались люди. Кузнец подошел к ним ближе и различил Арифа-ата.

–Что случилось, ака?

–Эвакуированных привезли. Оставлять их до утра под открытым небом не хотелось. Намаялись люди... Ночь почти вся впереди. Пусть отдыхают.

Незнакомый человек стаскивал с машины тяжелый узел.

–Погоди, этот узел понесем вместе.

Ариф-ата поспешил на помощь, подхватил узел с другой стороны, и вдвоем они потащили его в дом Таджихон. Махкам-ака понял, что его помощь здесь уже не нужна.

Вскоре подъехала еще одна машина, и по тротуару застучали костыли Абдухафиза. С ним была и Икбал-сатанг. Последнее время Махкам-ака сильно недолюбливал эту женщину, но сейчас подумал: «А ведь иногда и она становится отзывчивой и доброй».

–Уста, ассалому алейкум! И вас, оказывается, мы разбудили,– с виноватой ноткой в голосе сказал Абдухафиз, увидев кузнеца.

–Нужно было разбудить раньше – помог бы...

–Вы теперь человек многодетный. Все время в хлопотах. Беспокоить вас просто неприлично,– заметила Икбал-сатанг с усмешкой.

«Все-таки ужалила!» – подумал Махкам-ака, но промолчал.

Однако Абдухафиз со смехом заметил подошедшему Арифу-ата:

–Придется еще раз собрать актив в совете. Некоторые граждане, а особенно гражданки, до сих пор не понимают, какого уважения заслуживают люди, взявшие эвакуированных детей под свой кров.

Икбал-сатанг сделала вид, что это сказано не о ней.

–Слушай, Абдухафиз, ты будешь с утра занят, твой секретарь тоже. А как же с хлебными карточками для приезжих? – озабоченно спросил Ариф-ата.

–С этим управится Икбал-апа. Другого выхода нет.– Абдухафиз посмотрел на Икбал-сатанг, и та поспешно закивала головой.– Вам придется взять двух мальчиков, апа, и вместе с ними пойти по дворам, чтобы уточнить, сколько человек в каждой семье, и составить поименные списки.

–Всего к нам прибыло двадцать семь семей,– со знанием дела сообщила Икбал-сатанг.

–Это известно. Надо уточнить, сколько человек в этих семьях.

–А что, Абдухафиз, с дочерью Шахабиддина? Ты уже назначил похороны? – спросил Ариф-ата.

–Еще ничего не решил,– ответил Абдухафиз и потер ладонью уставшее лицо.

Махкам-ака замер на месте – до того неожиданной была эта весть.

–Где же нашли девушку? – хрипло и с трудом выговорил он.

–Вы еще не слыхали?! – всплеснула руками Икбал– сатанг.– Нашли ее в Сырдарье. Привезли только вечером. Так изменилась, что трудно и опознать.

–И она... мертвая? – еле выдавил из себя Махкам-ака.

–Как же быть ей живой, если ее нашли в реке! Ее уж и узнать-то нельзя. Не придумаем вот, как отдать тело матери, Она с ума сойдет от горя,– хмуро пояснил Абдухафиз.

–О аллах! И как только она попала туда, бедняжка! – Махкаму стало холодно, он передернул плечами.

...Закрыв на цепочку калитку, кузнец шел по двору, тут к нему спустилась с крыльца Мехриниса.

–Неужели ее в Сырдарье нашли? – В ужасе Мехриниса воздела руки к небесам.– О горе! Несчастная мать! Нет, не вынесет она такой беды. А тут еще похоронную получила.

–И откуда ты все знаешь? – удивился Махкам-ака.

–У калитки в темноте стояла, когда вы разговаривали.

–Человек тверже стали, все выдерживает,– грустно проговорил кузнец.

Они вошли в дом. Дети крепко спали. Махкам-ака осторожно откинул одеяло и лег на свое место рядом с Абрамом. Мехриниса погасила лампу.

–О страдалица... Какое горе! У матери слез не хватит...– шептала Мехриниса.

Махкам-ака лежал молча, смотрел в темноту, тяжело вздыхал. Вспомнился Шахабиддин. Сколько лет было прожито с ним бок о бок... Вместе чаевничали, готовили плов, вместе ходили на собрания. В махалле Шахабиддин пользовался всеобщим уважением. Мечтал о женитьбе сына, о внуках. А теперь вот и самого нет, и дочери нет... О аллах!.. Что заставило такую цветущую девушку пойти на самоубийство? А может быть, какой-нибудь злоумышленник утопил ее?..

Мехриниса не сдерживала слезы. Она снова и снова вспоминала Салтанат... В тот день девушка подошла, смущенно поздоровалась, не поднимая головы, передала письмо и так застенчиво улыбнулась... Бедная, бедная Кандалат-биби – потерять такую дочь! Есть ли на свете горе ужаснее?!

Мехриниса нервничала все сильнее. А что, если Икбал– сатанг проболталась о письме, которое девушка по ошибке отдала Мехринисе? Что, если сообщила она о Салтанат не только в милицию, но и ее матери? Как посмотрит Мехриниса тогда в глаза несчастной?.. Ведь, наверное, и Кандалат– биби будет думать, что беда произошла из-за Батыра. Ну и каналья же ты, Икбал-сатанг!

Глава тринадцатая

Махкам-ака поглядел в окно кузницы, прищурился с удовольствием на солнце, сказал:

– Похоже, что весна в этом году ранняя. Смотрите, как тепло. И почки на деревьях уже набухли, травка вылезает.

–Хорошо, когда весна ранняя да теплая, а бывает и так, что побьет все холодом в самую пору цветения.– Хамидулла раздувал горн, летели искры.

–Пожелай доброго, братец! Пусть на счастье вдов и сирот будет хоть урожай на фрукты.

Мастерская артели была расположена на оживленной, многолюдной улице. За долгие годы работы эта мастерская стала Махкаму такой же родной, как и кузница в собственном дворе. Только в домашней кузнице был один горн, а здесь шумно вздыхали сразу восемь мехов, установленных в ряд. Махкам-ака любил свое рабочее место. Все здесь – от простого гвоздя, вбитого в стену, до тента, который растягивали в жаркую пору,– было дорого кузнецу. И не только мастерская, но и улица тоже была близка и знакома до мелочей. В последнее время она стала очень оживленной. Грохот трамваев, звонки, скрип колес, шум бесконечной вереницы машин заглушают порой даже стук в мастерской.

Напротив большая чайхана. В последние годы рядом с ней построили продовольственный магазин. Рядом с магазином парикмахерская, киоск, где продают книги, газеты и журналы.

Махкам-ака теперь все чаще работал дома, вместе с женой. Если не считать хлопот, связанных с переброской готовых изделий, это вполне устраивало его. Но когда работы становилось много и поступали очень срочные заказы, Махкам– ака всегда приходил в мастерскую. Здесь, при строгом распределении заказов между подмастерьями, дело шло, конечно, быстрее. К тому же молодые кузнецы ушли на фронт, остались старики и подростки, и его опыт, его точный глаз и уверенные руки очень требовались мастерской.

Махкам-ака положил молот, бросил клещи в ведро и вытер поясным платком пот. В минуты передышки Хамидулла обычно торопился к горну – очищал его от золы, подбрасывал уголь, раскладывал инструменты по местам, и мастеру были по душе ловкость Хамидуллы, его умение держать рабочее место в чистоте и порядке.

Махкама-ака снова потянуло к окну. Одна половинка его открыта. Льется в окно солнечный свет, струится легкий ветерок. Махкам лег на подоконник, выглянул на улицу. В облике улицы появилось что-то новое, хотя приметы вроде бы все те же: трамваи, вдали чайхана, магазин, книжный киоск, парикмахерская... Несколько минут Махкам-ака присматривался к жизни улицы. Понял наконец, что за перемены произошли в ней: люди стали иными.

Нет прежней шумной толпы, не слышно смеха и оживленного говора. Не доносится из чайханы звон чайников и пиал, стук шумовки о котел. И магазин раньше был другим. Люди потоком тянулись туда. Выходили со свертками, радостные, общительные. А теперь... Теперь магазин опустел. Соль и та отпускается по карточкам. Нет больше в продаже патыра, сдобных лепешек, разных затейливых булочек. Один хлеб, да и тот черный, как смоль, и липкий, как клей, и тоже по норме.

Люди спешат. Возьмут по карточкам положенное и скорее либо домой, либо на работу.

Три парикмахера, отложив в сторону свои бритвы и ножницы, уехали на фронт. Долго парикмахерская стояла закрытой. А потом место уехавших заняли две женщины. Но и они часто сидят без дела, грустно рассматривая себя в зеркалах.

В облике улицы осталась неизменной одна деталь: Миршарифходжи, продавец газетного киоска, как и прежде, низко склоняющийся над развернутой газетой, внимательно читающий ее сквозь толстые стекла очков. Все, как раньше... Только голова у Миршарифходжи совсем поседела.

Стены домов и магазинов обклеены плакатами. Теперь к этим плакатам уже привыкли, а вначале люди не могли пройти мимо, подолгу стояли возле них... Гневные слова о гитлеровцах, призыв не щадить в борьбе с ними ни сил, ни жизни никого не оставляли равнодушным...

И тут Махкам-ака заметил мальчика лет семи-восьми, судя по внешности – казаха. Он вертелся около магазина. Грязный, в замусоленном, рваном пиджачке, мальчик протягивал руку к каждому, кто выходил с хлебом из магазина.

Самые сердобольные останавливались, давали кусочек. Мальчик торопливо съедал подаяние и снова подкарауливал выходящих. Вот вышла из булочной старушка. Она остановилась и стала рыться в своей сумке, потом пошла дальше. Махкам-ака хорошо видел, как из сумки выпала карточка. Он уже приготовился крикнуть, но не успел и рта раскрыть, как мальчик поднял карточку и кинулся вслед за старушкой. Старушка растрогалась и отблагодарила мальчика большим куском хлеба. Зажав в руке хлеб, мальчик повернулся лицом к мастерской и увидел кузнеца. Махкам-ака улыбнулся ему. Мальчик тоже улыбнулся в ответ. Махкам-ака пошел на свое рабочее место. «Славный парнишка, неиспорченный»,– думал кузнец. Щипцами он взял раскаленное железо из горна, положил его на наковальню и хотел уже ударить молотком, как вдруг услышал голос:

–А попить можно, амаки?

За окном стоял все тот же мальчуган. Махкам-ака поспешно кинул раскаленный кусок обратно в огонь.

–Пожалуйста, пей! – приветливо сказал он, зачерпнул кружкой воды из ведра и подал ее мальчику.

И именно в этот момент в мастерскую вошел Витя в новой тюбетейке, в чистом костюмчике, с узелком в руке.

–Дада! – прямо с порога звонко крикнул он.

–Заходи, сынок, заходи,– обернулся к Вите Махкам– ака.

Витя бросил на незнакомого мальчика, сидевшего на подоконнике, довольно недружелюбный взгляд, поздоровался со всеми, кто был в мастерской, и опустился на скамейку.

–Что же ты один пришел, сынок? – удивился Махкам– ака.

–Мы вместе с мамой. Она на базар пошла.

Старик, работавший у среднего горна, шутя спросил Витю:

–Ты, малец, обед принес всем нам или только папе?

Все рассмеялись, а Витя в растерянности опустил глаза.

Махкам-ака заметил, как незнакомый мальчик при упоминании об обеде проглотил слюну.

–Где ты живешь, дружище? – спросил Махкам-ака у мальчика, подходя к окну.

–В Джусалы.

–Это же далеко! Как ты приехал сюда?

–Поездом.

–Отец у тебя есть?

–Погиб на фронте.

–А мать?

–Умерла.

–Будешь со мной есть?

Мальчик отрицательно покачал головой.

–Дада, идите же! – Витя нетерпеливо звал отца.

Услыхав эти слова, мальчик с независимым видом отвернулся и спрыгнул с подоконника. Махкам-ака вернулся к Вите, развернул узелок и принялся за еду. Незаметно для других он следил в окно за мальчиком. Тот теперь стоял на тротуаре, не трогаясь с места и глядя куда-то в сторону. Судя по его настороженному виду, он прислушивался к разговору кузнеца с сыном.

–Ты тоже поешь.– Махкам-ака протянул Вите кусок мяса с костью.

–Это вам, дада, я уже дома ел.

–Ешь еще. Хватит нам обоим.

Мальчик, уныло опустив голову, отошел от окна.

...Вскоре в мастерскую зашла Мехриниса. Она рассказала мужу, что утром приходила Назарова – директор детского дома. Вечером зайдет еще раз: есть какое-то важное дело.

Когда Мехриниса и Витя ушли, Сали-ата, обращаясь к Махкаму, с удивлением заметил:

–Говорили, что мальчик ваш урус^[44]. А он не похож на русского и бегло разговаривает по-узбекски.

–Нет, он русский. А к нашему языку способный. Дети быстро учатся чужой речи,– ответил Махкам-ака.

–Способный мальчик. И какой воспитанный!

–Птенчик повторяет то, что видит у себя в гнезде, Сали– ата,– вмешался Хамидулла.– Очень хороший мальчик! Приветливый. Как меня увидит, обязательно подбежит поздороваться.

–Другой у вас тоже русский? – поинтересовался Сали– ата.

–Тот еврей. Ах, сколько он, бедный, пережил! Их всех выстроили над траншеей и открыли по ним огонь. Какой-то старик, падая, закрыл мальчика своим телом. Когда Абрам открыл глаза, оказалось, что он один живой...

Кузнецы прервали работу и столпились вокруг Махкама– ака.

–О аллах, о аллах! Такой маленький мальчик!

–В ужасе он стал разыскивать мать и увидел ее невдалеке. Она была мертва.– Голос Махкама-ака дрогнул.

–О бедный малыш! Он ведь был уже в могиле. Да будет этот мальчик жив-здоров! – обхватив руками голову, вздыхал Сали-ата.

–И он все еще не может прийти в себя. Бредит во сне, кричит, зовет мать,– продолжал рассказывать Махкам-ака.

–Дай бог вам терпения и выдержки, уста! Ни на том, ни на этом свете не видеть вам нужды! А дочка ваша русская? – спросил Хамидулла.

–Пока не смогли уточнить. Думаю, или русская, или украинка. Документов никаких нет. Сама о себе говорит: я узбечка, дочь моего папы. Ласковая она. Стоит чуть задержаться на работе, она уже сидит у калитки, ждет.

Немногословный Махкам-ака, с тех пор как стал отцом большого семейства, с удовольствием рассказывал о своих детях.

–Полюбили вы их, как родных! Вырастут, на руках будут вас носить, вот увидите! – воскликнул Сали-ата.

–Пусть сбудутся ваши слова! – счастливо рассмеялся Махкам-ака.

–Сбудутся! Никогда не знать вам горя, мулла Махкамбай! Вы совершили доброе дело. Пусть будут живы-здоровы ваши дети, пусть живут в покое и мире.– Хамидулла посмотрел на часы.– Ого, пора уж и домой... Только бы Гитлера разгромить, а там...

–Отольются врагам слезы невинных,– твердо сказал Махкам-ака.

Люди начали собираться домой, но тут появился председатель артели Исмаилджан. Он целый день отсутствовал.

–Немного задержитесь,– попросил он кузнецов и уселся на стул. Чувствовалось, что он смертельно устал.

–Собрание решил на часок-другой устроить,– снимая спецовку, пошутил Сали-ата.

Привычка Сали-ата шутить и к месту и не к месту порой раздражала Махкама-ака, и он неодобрительно взглянул на товарища. Видит же, что Исмаилджану сейчас и без того трудно работать, зачем так бестактно подтрунивать над ним?

–А президиум избирать будем? – не унимался Сали– ата.

–Не оставляете вы своих шуток, отец. С одной стороны, это и хорошо,– добродушно рассмеялся Исмаилджан.

–Птица может умолкнуть, но Сали-ата молчать не в силах,– сказал кто-то.

–А дело, товарищи, серьезное,– тихо заговорил Исмаилджан.– Для нового эвакуированного завода нужны еще десять человек. Десять мастеров!

–Десять мастеров?! – удивился Сали-ата.– Помилуй, Исмаилджан, но под твоим председательством мы слышим только: «Дай, дай». Когда же скажешь: «Бери, бери»?

Исмаилджан пожал плечами: что, мол, поделаешь!

–В таком случае лучше закрыть мастерскую. Ведь это не парикмахерская.– Сали-ата указал в окно на противоположную сторону улицы.– Туда пришли женщины, чуть подучились и начали работать. У нас годы нужны, чтоб стать мастером.

–Пойми, Сали-ата, завод просит.

–Объяснять значение завода не надо. Оно понятно каждому. Но что будешь делать с планом мастерской? Ведь мы обязаны выполнять его в любых условиях!

Исмаилджан и сам знал, что план мастерской никто не пересмотрит и не изменит.

–Сам Кадырходжа-ака меня вызывал. Надеется, что не оставим завод без помощи,– более горячо заговорил Исмаилджан.

–Если надо, значит, надо,– громко, на всю мастерскую сказал Махкам-ака.

Упоминание о Кадырходже изменило настроение и Сали– ата. Он оглядел товарищей, широко развел руками:

–Кадырходжа ничего не делает необдуманно. Значит, надо. Наше слово такое, председатель: отдадим двоих из первой смены. Что скажете, товарищи?

–Пусть и другие смены подумают, как помочь заводу,– добавил Хамидулла.

–Спасибо, товарищи, за почин.– Исмаилджан встал, пожал руки Сали-ата, Махкаму-ака, Хамидулле.

Уже наступили сумерки и на улице зажглись фонари, когда Махкам-ака вышел из мастерской. Смена давно кончилась, но пришлось задержаться и обсудить, как расставить рабочих, чтоб не пострадало дело из-за ухода двух мастеров.

В ста шагах от мастерской Махкам-ака встретил мальчика-казаха. Оба остановились. Мальчик доверчиво смотрел на кузнеца блестящими узенькими глазенками. Возможно, он даже поджидал его здесь.

–Ты где живешь, милый? У тебя ночлег-то есть?

Мальчик молчал, и Махкам-ака окончательно убедился: паренек бездомный, у него нет ни крова, ни хлеба.

И снова не раз уже испытанное чувство сострадания стиснуло сердце Махкаму:

–Пойдем ко мне, сынок. Будешь хоть не первым, но желанным.

Несколько секунд мальчик смотрел на кузнеца, потом порывисто взял его за руку.

Худенькая ладошка ребенка утонула в большой мозолистой руке Махкама-ака.

–Как тебя звать-то?

–Сарсанбай.

–Ну, пошли, Сарсанбай.

Они шли по полутемной и пустой улице, вдоль трамвайных путей, сверкающих под фонарями.

Открыв в темноте калитку, Мехриниса не сразу заметила, что Махкам-ака не один.

–Кто это? – спросила она, разглядев наконец мальчика.

–Еще одного сына привел тебе,– спокойно, как о чем-то самом обычном, сказал Махкам-ака.

–Еще одного?! – Мехриниса уставилась на мальчика, пытаясь разглядеть его в сумраке.

–Ты ведь не поздоровался, сынок.

–Салям,– тихонько проронил Сарсанбай.

Мехриниса приветливо ответила.

–И я привела еще одного,– робко прошептала она, поднимаясь вслед за Махкамом-ака на айван.

–Гм-м,– протянул Махкам-ака, удивляясь тому, как быстро увеличивается семья.

–Украинец. Зовут Остапом. Вы, оказывается, его знаете.

–Не может быть.

–Знаете. Вот послушайте. Вечером Назарова пришла опять. Долго ждала вас, рассказала про Остапа, про людей, которые его взяли, про то, как он обратно в детдом вернулся... Жалко мне стало его. Пошла с Назаровой и привела мальчика к нам. Привести-то привела, а он все никак не может развеселиться. И не разговаривает, и не ест. Тяжело, видно, у него на душе.

Махкам-ака наклонился к уху жены:

–Раз уж так получилось, отведу завтра Сарсанбая в детдом. А сегодня пусть переночует.

–Что вы, отец? Разве так можно? Получится, что мы его выгнали. На всю жизнь обиду запомнит и прав будет.

–Боюсь, не совладаешь ты с такой семьей. Видишь, я-то как занят работой! Обихаживать детей надо, кормить, одевать...

–Оставьте! Только что при Назаровой осуждала я приемных родителей Остапа... Нет, нет, нельзя ни в коем случае выгонять мальчика! Чем он хуже остальных? Да и не останется он у нас без куска хлеба.

–Подойди-ка, сынок, ко мне.

Мальчик подошел к Мехринисе.

Она погладила его по голове, по плечам, задумалась:

–Пожалуй, помоем тебе пока только лицо и руки. А утром уж искупаем. Поздно сейчас.

Глава четырнадцатая

Мехриниса, как обычно, поднялась чуть свет. Она поставила самовар и попросила мужа:

– Сегодня вы вроде собирались работать дома... Побрейте голову Сарсанбаю. Грязный он, будто вылез из паровозной топки. Постараюсь искупать его до завтрака.

–Чего же ты хочешь? Скитался по поездам, по дорогам. Разбуди его.

Мехриниса вошла в комнату и наклонилась к Сарсанбаю, спавшему у входа. Мальчик быстро вскочил с постели.

–Вот молодец, с первого слова поднялся. Эй, Витя, вставай и ты! Слышишь, Витя!.. Никак не проснется...

Махкам-ака усадил Сарсанбая на айване и намочил ему голову. Сарсанбай опасливо спросил:

–А что, если не брить, амаки?

–Нельзя, сынок. Голова у тебя очень грязная. А разве больно?

–Больно!

–Потерпи немного.

В дверях появился заспанный Витя. Он сделал шаг вперед и остановился, увидев Сарсанбая.

– Что, еще одного привели? – оторопело спросил мальчик.

Вслед за Витей на айван вышел Остап. Он с любопытством смотрел и на Махкама-ака и на Сарсанбая.

–Меня этот дядя привел первым, понял? – повернулся к Остапу Витя.– Он мой папа, понял?

Кончив брить Сарсанбая, Махкам-ака подошел к Остапу.

–Ну, сынок, узнал меня?

–Узнал. Видел вас в детдоме.

–Молодец, не забыл. Как ты спал? Останешься здесь или и от нас убежишь? – ласково спрашивал Махкам-ака.

Остап засмущался, промолчал.

–Эй, мать, можешь купать Сарсанбая.

Мехриниса принесла ведро воды, мыло, мочалку и положила все рядом с тазом. Позвав Сарсанбая, сняла с него рубашку, затем попыталась снять штаны. Но Сарсанбай крепко ухватился за пояс штанов и молча пыхтел.

–Вода остынет! Что ты делаешь?

–Не сниму.– Мальчик вцепился в штаны еще крепче.

Махкам-ака подошел к Мехринисе.

–Отойди-ка, сам искупаю. Снимай, сынок, штаны!

Как только Мехриниса вышла, Сарсанбай разделся и

влез в таз. Махкам-ака зачерпнул чашкой воду из ведра и вылил на него. Сарсанбай вздрогнул, изо всех сил закрыл глаза.

–Витя, иди сюда. Бери мыло и мочалку. Потри-ка ему спину.

–Фу, какой грязный.– Витя брезгливо поморщился и продолжал стоять, задрав нос.

–Такой и ты был, когда пришел к нам. Давай лей скорее.

–Мылом его все равно не отмыть,– сказал Витя.

–А чем же?

–Скребницей. Чем лошадей чистят.

–Перестань болтать, потри ему спину.

–Да ну его. Пусть сам и трет себя, если надо.– Витя упрямо заложил руки за спину.

–Ах ты, неумеха! – рассердился Махкам-ака и позвал Остапа: – Иди сюда, сынок, возьми мочалку.

Остап нехотя подошел, взял в одну руку мочалку, в другую мыло, начал тереть Сарсанбая.

–Сильнее, сынок. Что ты как неживой?

Остап стал тереть сильнее, но вдруг у него на глазах появились слезы и потекли по щекам. Махкам-ака не успел спросить, в чем дело, потому что громко заплакал Витя, обиженно сидевший на краю айвана. Подбежавшая к Вите Галя тоже захныкала. Махкам-ака растерянно оглянулся и крикнул Сарсанбаю:

–Что же ты молчишь? И ты плачь.

Сарсанбай принял его слова за чистую монету и заревел во весь голос. Вбежала испуганная Мехриниса.

–Ой! Что тут случилось?

Махкам-ака пожал плечами, недоуменно обводя взглядом плачущих детей. С его мыльных рук капала пена. Так ничего и не поняв, он повысил голос:

–Хватит! Замолчите сейчас же!

Дети моментально умолкли.

–Ну, почему ты плакал? – спросил кузнец у Вити.– Ну, скажи!

–Зачем вы Остапа стали звать сынком? Ведь я ваш сын.

–И ты мой сын, и он, и Абрам, и Сарсанбай. А Галя моя дочь. Понял? Все вы мои дети.– Махкам-ака старался говорить спокойно, мягко, ласково улыбался.

Витя еще больше надулся и продолжал сидеть, свесив ноги и шмыгая носом.

–Ну, доченька моя, тараторка, ты почему заплакала? – обратился Махкам-ака к Гале.

–Из-за Вити. Я подошла к нему, спросила: «Почему плачешь?» А он больно ущипнул меня.

–Вот как! – Махкам-ака бросил на Витю сердитый взгляд.

–Ну а с тобой что произошло? – обратился кузнец к незаметно появившемуся среди них Абраму.

–Да я же не плакал, дада,– ответил тот удивленно.

–Он только ночью плачет,– буркнул Витя.

–А ты почему плакал? Такой большой мальчик! – спросила Мехриниса, подходя к Сарсанбаю.

–А мне сказали: плачь, вот я и заплакал.

Все весело и дружно рассмеялись.

Когда дети смолкли, Махкам-ака решил расспросить Остапа. Тот по-прежнему был молчалив, и даже общий смех не развеселил его.

–Один Остап не сказал нам, почему он плакал. Скажи, сынок.

–Сестренка...– Остап снова зарыдал.

–Что сестренка? Расскажи-ка нам.– Мехриниса обняла мальчика, приласкала его.

– У меня сестренка потерялась.

–Где же она потерялась?

–Здесь, на вокзале. Когда мама умирала, она сказала: «Нет у тебя никого, кроме Леси. Будьте всегда вместе».– Остап заплакал еще сильнее.

–Перестань плакать, будь мужчиной. Слезами горю не поможешь. Сейчас вот позавтракаем и пойдем искать твою сестренку. Согласен?

Махкам-ака торопливо домыл Сарсанбая и после того, как тот оделся, показал его детям:

–Посмотрите на Сарсанбая! Какой он чистенький, красивый стал!

–Фу, тоже мне красивый! Голова как белый арбуз,– не удержался Витя.

Махкам-ака был очень недоволен поведением Вити, ему хотелось прикрикнуть на мальчика, но он сдержался:

–Вот и неправда, Витя. Посмотри, какая у него круглая, славная головка. Ну, что, мать, будем завтракать или мне тоже заплакать?

–Дада, ну, дада, поплачьте разок! – хватаясь за полы его халата, восторженно закричала Галя.

–Не надо, доченька! Пусть уж лучше такое никогда не случится. Когда мужчина плачет – это совсем плохо. Пошли в дом, попьем чаю. Остап, выше голову, сынок! Сестренку поищем. А пока убери-ка это ведерко. Вот и молодец! Хорошо!

После завтрака Махкам-ака быстро собрался и ушел, ведя за руку Остапа. Мехриниса не советовала мужу отправляться на поиски:

–Зря только убьете время, устанете! Остап же говорит, что ее уже искали. Если бы Леся была в городе, найти ее было бы просто. Но наверное, девочку увезли куда-то в районы.

Кузнец не послушался жены.

–Без надежды один шайтан живет.

Махкама-ака очень тронуло отношение Остапа к наказу

матери. «С такого возраста он считает священными материнские слова! Хороший из него человек вырастет! Поищу хоть для успокоения его души».

Шли молча. Вероятно, Остап был по натуре немногословен, а может быть, его крохотное сердце так сжимало горе, что и слова-то никакие не рождались. Кузнец же был поглощен своими мыслями.

В трамвае оказалось пусто. Поток людей, спешивших на работу, уже схлынул. Махкам-ака с Остапом поехали.

Вот и знакомый детский дом на Самарканд-Дарбазе. Взяв Остапа за руку, кузнец направился к директору.

К счастью, директор Назарова оказалась на месте, хотя, судя по застегнутому портфелю на столе, вот-вот собиралась уйти. Выслушав просьбу Махкама-ака, она долго листала большую книгу. Остап сидел на стуле, крепко сцепив руки и не отрывая взгляда от большой книги,– надеялся, что тетя непременно скажет, где его сестренка.

Тщательно просмотрев бумаги, Назарова покачала головой:

–Нет, Лесю Трищенко к нам не привозили.

Остап окончательно пал духом, как-то весь сжался в комок.

Попрощались. Вышли во двор. Махкам-ака принялся успокаивать мальчика:

–Не огорчайся, сынок, не теряй надежды. Послушай, что я вспомнил.