Текст книги "На берегу Днепра"

Автор книги: Порфирий Гаврутто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Появление над лесом вражеских самолетов-разведчиков ничего хорошего не предвещало. Ожидался налет бомбардировщиков и крупнокалиберной артиллерии, спешно подтянутой к Яблоновскому лесу. Потом Захарчук узнал еще одну неприятную новость: к лесу, в котором они укрылись, со всех сторон стягивались войска противника. Силы гитлеровцев во много раз превосходили силы советского соединения, и о вступлении с ними в бой не могло быть и речи. Выход был один: немедленно покинуть лес и тем самым сохранить силы. Но как его покинуть, полковник еще не решил.

Захарчук сидел в окружении своих офицеров под разлапистой сосной и, не отрывая взгляда от карты, сосредоточенно думал о создавшемся положении.

– А не попробовать ли нам, – нарушил молчание начальник штаба, – вот в этом месте, – он указал пальцем на карте, – прорвать их заслон и уйти в Таганчанский лес?

– Я уже об этом думал, – ответил полковник. – И если ничего не найдем лучшего, придется так и сделать.

– Товарищ полковник! – вступил в разговор Черноусов. – А почему бы нам не воспользоваться услугами братьев-партизан Примостко? Они местные жители, да притом еще охотники.

– Совершенно верно! – согласился комбриг. – С ними следует поговорить. Сейчас их позовут. А пока сделаем перерыв.

Братья Примостко были руководителями небольшого партизанского отряда, действовавшего в районе Яблоновского леса. О существовании этого отряда Захарчук знал еще на Большой земле. С ним задолго до появления в этом районе бригады была установлена связь, намечены пункты массовой выброски советских парашютистов. Люди этого отряда в одну ночь приняли с воздуха большую часть всех подразделений десантной бригады, а потом и сами вступили под командование полковника Захарчука.

Офицеры закурили.

Рядом с Черноусовым, прислонившись спиной к стволу сосны, сидит капитан Майборода. Во рту у него пропахшая никотином, старенькая, с изрядно обгоревшим чубуком трубка. Немного откинув назад голову, он пускает в воздух удивительно ровные кольца сизого дыма, которые, увеличиваясь, стремительно уплывают вверх, к свету, светлеют и, наконец, потеряв форму, растворяются на фоне синеющего между деревьями неба.

– Вот так же, как этот дым, и нам бы улетучиться из этого леса, а потом бы мы с ними еще поговорили, – мечтательно протянул Майборода и уже более громко, с сожалением воскликнул: – Да-а-а! Дело серьезное.

На его слова никто не обратил внимания. Все следили за беседующим с партизанами комбригом, лицо которого стало еще более строгим, чем обычно. Но вот Захарчук взял за руку старшего Примостко и улыбнулся. Улыбнулся и облегченно вздохнул и Черноусов.

– Что-то придумали, – обрадованно прошептал он и от волнения даже встал с земли.

…Братья Примостко только им одним известной тропинкой, проходившей через топкое болото, незаметно для гитлеровцев вывели парашютистов из Яблоновского леса и повели их в другой, в Таганчанский лес. Шли долго, всю ночь напролет, и когда из-за багряного горизонта вынырнул светло-желтый круг солнца, были уже на опушке Таганчанского леса.

– Прива-ал! – приглушенно крикнул Захарчук, и эта долгожданная команда с молниеносной быстротой облетела все подразделения.

Уставшие солдаты садились на кочки, с удовольствием вытягивали ноги и, наскоро покурив, развязывали вещевые мешки.

У всех было много вареного мяса, очень мало хлеба и почти ни у кого ни грамма соли. Ее вместе и другим продовольствием должны были сбросить с самолетов в минувшую ночь в районе Яблоновского леса. Но десантники не дождались самолета.

Как и всегда, вместе под высокой сосной уселись завтракать Никита Назаренко, Алексей Сидоров, пулеметчик Василий Будрин и Кухтин. Молча ели несоленое мясо.

– Разве это еда! – брезгливо замотав головою, нарушил установившуюся было тишину Будрин. И он швырнул кусок говядины в кусты.

Алексею Сидорову стало не по себе. «Прохвост», – мысленно обругал он Будрина и, схватив пулеметчика за руку, сердито пробасил:

– Ты что паникуешь?

– Да ведь оно несоленое, в глотку не лезет.

– Не лезет? Не ешь! А других не мути. И без тебя тошно.

– Да разве я…

– Замолчи! – "сердито перебил его Сидоров. – Вот сейчас же иди и подними мясо.

Будрин молчал.

– Иди, Будрин, подними! – посоветовал ему Назаренко. – Лешка правильно говорит. Так нельзя.

– Ну извините тогда, – виновато произнес пулеметчик. – Сгоряча я.

Он встал, поднял с земли мясо, отряхнул его и спрятал в мешок.

– Кухтин! – окликнул солдата Черноусов.

– Я вас слушаю, товарищ майор! – быстро вскочив, отозвался Кухтин.

– А ну-ка, сходи на дорогу. Там подвода едет.

– Вижу!

– Так вот узнай, что за люди, куда путь держат.

– Слушаюсь! – торопливо ответил солдат и побежал по лесу.

На подводе, свесив ноги, ехали двое молодых вооруженных парней. По обочине лесной дороги шел чернобородый мужчина, одетый, как крестьянин. Все они грызли семечки.

– Стой! Кто такие? – скомандовал им Кухтин.

– Свои, – отозвался чернобородый, – свои!

– Ну кто свои, я тебя спрашиваю! – сердито прикрикнул Кухтин и вскинул автомат.

– Осторожней, дорогой, осторожней! – спокойно протянул сидевший в телеге белоголовый парень. – У нас такие штучки тоже есть. Вот, – и он постучал ладонью по висящему на груди автомату. – Сам-то кто такой будешь?

– Сам советский! А ну, руки в гору! – еще больше повысив голос, скомандовал Кухтин.

– Ишь ты, какой горячий, – не дрогнув ни одним мускулом, норовисто ответил белоголовый. – А мы тоже советские! Так в чем же дело? Говори, что надо!

– Так бы сразу и отвечал, – примирительно сказал Кухтин, опуская автомат. – Пошли к моему командиру, он с вами говорить будет.

– Пойдем! – охотно согласился парень и, ловко спрыгнув с телеги, пошел рядом с Кухтиным.

– Вы здесь подождите, – обернувшись, сказал он своим спутникам. – Я сейчас приду. Это ведь наши. Сразу чувствую рязанский говорок.

– Что ты понимаешь в этом? – возразил Кухтин. – Я и сроду-то в Рязани не был.

– А откуда ты?

– Московский.

– Ну, а какая разница? Все равно ведь матушка Россия.

Кухтин не ответил.

Белоголовый парень и его спутники оказались партизанами из крупного партизанского отряда Колодченко, который состоял из местного населения и большого количества так называемых «окруженцев» – бывших военнослужащих Красной Армии. Он рассказал Черноусову, что их отряд расположен неподалеку и что гитлеровцы их почти совсем не тревожат.

– А вы их? – спросил комбат.

– Клюем потихоньку. Такого страха на них нагнали, что к лесу теперь ближе, чем на пушечный выстрел, не подходят.

– Боятся, что ли?

– Хуже, чем черт ладана.

– Ну, ладно! Пойдем к комбригу, там подробней потолкуем. А вы, Кухтин, можете быть свободны.

Кухтин козырнул комбату и через минуту снова был уже среди своих друзей. Он рассказал товарищам, что задержанные им на дороге люди оказались партизанами и что отряд, в котором они состоят, очень большой и расположен в этом же лесу.

– Так что, ребята, наверное, здесь и остановимся, – закончил он и, подложив под голову мешок, улегся отдыхать. Когда он уже начал засыпать, к сосне подошел чернобородый мужик и, ни слова не говоря, стал рассматривать Кухтина.

«Чего ему здесь надо?» – недовольно подумал о нем Сидоров и уже хотел было прикрикнуть на не в меру любопытного мужика, но чернобородый опередил его.

– Здорово, хлопцы! – пробасил он.

Кухтин приподнялся, посмотрел на бородача и, узнав в нем попутчика белоголового партизана, насмешливо ответил:

– Доброго здоровия, папаша! Садись, гостем будешь! Но так как угощать тебя нечем, то ложись с нами за компанию. Сосни маленько.

Назаренко и Будрин засмеялись.

– Ух и остер же ты, Кухтин! – безобидно сказал бородач.

– А ты откуда знаешь, что я Кухтин?

– Я-то знаю, да вот ты больно скоро своих забываешь.

Все поднялись, сели, с любопытством посматривая то на бородача, то на Кухтина.

– Постой, постой! – встав с земли, оживленно заговорил Кухтин. – Да никак я видел тебя где-то. Ты, случаем, не подольский будешь?

– Не-е, я уральский. А знать ты меня хорошо должен. Я из третьего батальона. Помнишь под Москвой в пруду вместе рыбу глушили? Еще по три наряда вне очереди получили…

– Найденов, что ли? – обрадованно воскликнул Кухтин.

– Он самый! – расплываясь в улыбке, ответил бородач. – Я тебя еще на дороге признал, да только сомневался. А потом подошел, присмотрелся и точно определил.

– Ну, скажи пожалуйста! – удивился Кухтин. – А я тебя не узнал… Бородка-то какая! Да разве узнаешь тебя. Ну, садись, садись! Давай рассказывай, как ты сюда попал.

Бородач, которому было всего двадцать восемь лет, сел, свернул козью ножку и начал рассказывать:

– В нашем самолете последним должен был прыгать я, а передо мной рядовой Балоба. Парень тихий, спокойный, аккуратный. Ты же его хорошо знаешь!

– Ну ясно! – подтвердил Кухтин.

– Так вот! Перелетели мы Днепр, а вскоре и команду дали на прыжки. Ну, ребята встали, волнуются все, переживают, конечно. Все жмутся к двери. В это время по нашему самолету зенитки лупили. Неприятное ощущение. Думаешь, загорится машина и не выскочишь. Ну, и я к двери жмусь. Только чувствую вдруг, кто-то под ногами мне мешает, споткнулся, чуть не упал. Смотрю, а это Балоба на полу сидит. Кислый такой, размякший, голову опустил. «Ты что?» – кричу ему. «Плохо мне, – отвечает, – голова кружится». Ну, думаю, спасовал парень и только хотел шагнуть от него, а он уцепился за мою ногу и не пускает. «Ты что?» А он одно: «Плохо мне. Помоги подняться, до двери доведи». – «Куда, – говорю, – тебе такому. Лети обратно». – «Нет, – кричит, – доведи до двери!» Так вот подвел я его к двери, и он, как мертвый, вывалился за борт. Я за ним. Раскрылся и мой и его парашют. Почти рядом летим. И что ты думаешь? Я приземлился, а мой Балоба…

– Разбился? – взволнованно вскрикнул Кухтин.

– Нет, хуже! Он совсем не долетел до земли. Зацепился своим парашютом за крест сельской церкви и повис на нем.

– Ну надо же! Совсем не повезло парню! – с сожалением протянул Кухтин.

– А церковь-то высокая? – спросил Сидоров.

– Высокая, с колокольней.

– Ну и как он?

– Заметили его немцы. Ракетами начали освещать, но не стреляют. Сбежались к церкви, что-то кричат по-своему. А я ведь тоже в таком положении, как и Балоба, только не видят они меня, в погреб я спрятался, а парашют в стог соломы сунул. Ну, сижу в погребе, да нет-нет и выгляну из него. Фашистов полно. А наш Балоба висит на стропах да папиросу за папиросой смалит. Волновался, видно. Здорово волновался. Ну и вот до рассвета они его не трогали. А потом, когда небо маленько прояснилось, лестницу притащили, забрались на крышу, снять его хотели. Н-да! А любопытных возле церкви страсть сколько собралось! Прямо как на какой-нибудь большой митинг. Все здесь. И офицеры, и солдаты, и крестьян много. Ну ладно! Забрались они на крышу и другую лестницу начали подставлять! А он вдруг как начал швырять в толпу гранаты да потом из автомата как полоснет. Боже мой, что же тут было! Все как бросятся врассыпную, сбивают друг друга с ног. Шум, крик, стоны, паника. Но вот и фашисты начали стрелять. – Найденов тяжело вздохнул. – Изрешетили пулями Балобу. Всего изрешетили. Редкостный, можно сказать, случай.

– Геройская смерть! – заметил Назаренко. – Таким товарищем гордиться надо.

– И всё, ребята, произошло в какую-то минуту, а может быть, и меньше, но сколько фашистов перебил Балоба за эту минуту, дай бог каждому из нас. Позднее мне крестьяне говорили: одних убитых только двадцать восемь человек, а ведь и раненые были. Вот, ребята, как Балоба умер.

Найденов умолк. Молчали и солдаты. Каждый из них мысленно представил себе церковь, висящего на кресте парашютиста, толпу гитлеровцев и летящие сверху гранаты.

– А издевались как над ним! – тихо добавил Найденов. – Целый день стреляли по нему. Подойдет какой-нибудь к церкви, вскинет автомат и очередью – трах-х! В мертвого стреляли!

– А ты откуда это знаешь? – спросил Кухтин.

– Сам видел. Целый день сидел ведь в погребе.

– Ну и как же ты?

– А так! К вечеру, слышу, кто-то в погреб лезет. Я подумал – фашисты. Прижался в угол, автомат на изготовке держу. Смотрю, женщина. Лет сорока. Залезла в погреб, а меня не видит. Рядом стоит и эдак спокойно набирает из бочки огурцы Думаю, надо спросить, как отсюда лучше выбраться. И так это легонечко тронул ее рукой за плечо. А она как завизжит, да из погреба. Я схватил ее, рот зажал и торопливо шепчу: «Тише, дура! Я тебе ничего плохого не сделаю. Я советский воин, здесь от немцев спрятался. В лес мне нужно, скажи, как пройти». А она вылупила на меня глаза и лежит на бочке ни жива ни мертва. Потом кое-как пришла в себя, успокоилась. Ночью прислала ко мне своего сына. Он принес мне крестьянскую одежду, а потом провел в отряд Колодченко. Вот с тех пор и воюю вместе с партизанами.

– И хорошо воюете? – спросил Назаренко.

– Да нет! Больше все по мелочи. Крупных операций пока еще не было. Правда, тут как-то немецкий эшелон под откос пустили, а потом еще и два гарнизона их уничтожили!

– Неплохо! – засмеялся Сидоров.

– Ну и что ж ты? Теперь опять в батальон к Михайлову пойдешь? – протягивая пачку немецких сигарет, спросил его Кухтин.

– К нему, – ответил бородач, рассматривая взятую им сигарету. – Это что ж, трофейная?

– Трофейная.

– Значит, уже воевали?

– У-у! Милый мой! – протянул Кухтин. – Хватился! В таких переплетах были, что и не знаю даже, как и живыми остались. И мы фашистов били, и они нас. Последний бой был таким, что даже страшно вспомнить.

– Есть потери?

– А как же! И раненые тоже. Вот смотри, – он указал кивком головы на Сидорова, – как моему другу по черепу стукнули. Чуть пополам не разбили. И ничего, воюет.

– А у тебя что? – спросил Найденов, дотронувшись до забинтованной руки Кухтина.

– Заживет!

– Это верно, – согласился Найденов.

Поплевывая семечками, стороной прошел белоголовый партизан. Он то и дело щурился и, как показалось Сидорову, кого-то искал.

– Смотри, наверное, тебя ищет? – сказал он Найденову.

Найденов обернулся, поманил рукой товарища. Тот подошел, поздоровался, затем сказал:

– В село не поедем. Подводу я под раненых отдал. А сами за проводников будем. Поведем бригаду к нам.

– Подъем! – скомандовал подошедший лейтенант Куско.

Солдаты зашевелились, загремели оружием.

2

В Таганчанском лесу, как и говорил белоголовый партизан, было спокойно. Здесь впервые за все это время десантники по-настоящему отдохнули. Захарчук пять дней никого никуда не посылал. Солдаты отоспались, помылись в наскоро сооруженной бане-шалаше, подшили чистые подворотнички, завели знакомство с партизанами.

В отряде Колодченко было немало девушек-украинок. Жизнерадостные и веселые, они заботливо встретили усталых солдат Захарчука. В лесу теперь все чаще и чаще стали раздаваться оживленные голоса, и по вечерам можно было слышать, как девушки вместе с солдатами пели русские и украинские песни. Голоса у девушек были сильные, звонкие, петь с ними было одно удовольствие, и Кухтин, беззаветно любивший песни, чувствовал себя на седьмом небе. Особенно нравился ему голос краснощекой статной Насти. С ней он не прочь был познакомиться поближе, но Настя обычно держалась в стороне от парней и была, как казалось Кухтину, недоступной и строгой. Пела она очень редко. И все-таки они познакомились. В первый же вечер Кухтин рассказал ей, что он москвич, по профессии сварщик-верхолаз, живет вдвоем с матерью; готовился когда-то стать цирковым артистом, но упал с трапеции, сломал себе руку и с тех пор работает по сварочному делу. А от нее он узнал, что она местная жительница, бывшая колхозница, и что у нее тоже была своя мечта: она готовилась стать комбайнером, но наступила война, и она стала поваром партизанского отряда.

– Ну, а серьезной такой почему все время ходишь? – спросил ее Кухтин.

– На это есть причины, – коротко ответила Настя.

– Секрет, что ли?

– Нет. Просто вспоминать об этом тяжко… Я пойду! Завтра мне рано вставать.

– Ну прощай! – только и ответил Кухтин.

Кухтину уже начинало казаться, что Настя кого-то ждет.

3

Это было в начале войны. Надо уже было убирать хлеб, но не хватало рабочих рук. Большинство ушло на фронт. В поле работали одни женщины. Вместе с ними и Настя, ее старуха мать и замужняя сестра Ольга. Работали много – от зари до зари. Люди торопились. Фронт с каждым днем все приближался. В селе по утрам уже отчетливо была слышна канонада. Все делали вид, что не замечают этого, никто не хотел верить, что к ним в село может прийти враг. «Нет, его сюда не пустят! – успокаивала себя и Настя, с беспокойством посматривая в безоблачное небо, в котором все чаще и чаще стали появляться вражеские самолеты. – Его обязательно должны задержать».

Как-то в полдень к работавшим в поле колхозникам приехал почтальон. Он привез долгожданные весточки с фронта. Писем было много. Их получили почти все колхозники. Получила письмо и сестра Насти – Ольга. Почерк на конверте был ей незнаком. Она торопливо распечатала письмо, молча пробежала его глазами и упала в беспамятстве на стерню.

– Да что с тобой, доченька? – заголосила мать.

Настя тоже побледнела, подняла с земли оброненное сестрой письмо, прочитала его и узнала, что муж Ольги пал смертью храбрых. Спазмы сжали ей горло, она готова была уже разрыдаться, но в это время из-за леса, шумя моторами, вынырнули три огромных самолета. Они летели совсем низко над землей и стреляли из пулеметов. Настя закрыла глаза, упала на колючую стерню и лежала на ней до тех пор, пока не стих шум ревущих моторов.

Рядом кто-то застонал. Потом истерично зарыдала тетя Даша – жена председателя колхоза. Настя вскочила и увидела, как, упав на колени перед окровавленным телом своей старшей дочери, жена председателя колхоза рвала на себе волосы.

– Не надо, тетя Даша! – только и могла сказать ей Настя. Она хотела обнять ее, но тут увидела лежащих на земле Ольгу и мать, растерялась, стала жалкой, беспомощной.

Настя припала на грудь убитой матери и горько зарыдала…

Хоронили колхозников всем селом. Их положили в братскую могилу, засыпали землей и свежевыросший холмик обильно окропили горячими слезами.

А фронт все подходил. Люди стали уходить на север, в сторону Москвы. Надо бы уйти отсюда и Насте, но заболел сын Ольги – четырехлетний крепыш Степа. Она сидела у изголовья постели. У мальчика был дифтерит, он задыхался, плакал. Ничто уже не могло спасти его. Кругом все горело, слышались выстрелы, а Настя сидела у кроватки ребенка, устремив взгляд в стену.

Через сутки мальчик умер. Настя обмыла его, уложила в сделанный соседом гроб, поплакала и понесла племянника на кладбище.

За гробом мальчика шли три человека: дальний родственник Насти – дед Игнат, жена председателя колхоза и Груня, подруга Насти. Обещались прийти и другие, но на рассвете в село нагрянули гитлеровцы, и люди отсиживались дома.

Траурная процессия медленно приближалась к кладбищу. До него уже рукой подать. Уже слышно, как шуршит над могилами листва разросшихся тополей, и вдруг грозный окрик:

– Стой! Сюда нельзя!

Настя вздрогнула и остановилась.

– Мы мальчика пришли хоронить, – пояснила она гитлеровскому солдату.

– Я, кажется, ясно сказал! – прикрикнул солдат. Он так хорошо говорил по-русски, что Настя даже подумала, не русский ли он.

– Да поймите же вы… – начала было Настя.

– Пошла вон отсюда! – солдат угрожающе направил на нее автомат.

– Не спорь с ним, Настенька! – забеспокоился дед Игнат. – Пойдем отсюда, доченька, пойдем, моя лапушка!

Мальчика похоронили в саду, под старой яблоней, в густой тени которой любили отдыхать его родители. Потом в дом к Насте пришел сын деда Игната, предложил ей уйти в лес, и Настя стала партизанкой.

Все это Кухтин узнал от подруг Насти. Он еще больше привязался к девушке, и они подружились. В свободное время стали встречаться и подолгу разговаривать. О чем с ней говорил Кухтин, никто не знал, но Настя стала чаще улыбаться, перестала избегать людей.

Однажды Кухтин долго сидел с Настей на толстом стволе срубленной сосны и о чем-то с ней перешептывался.

– Ну как? – поинтересовался Будрин, когда Кухтин вернулся в землянку.

– Что как? – переспросил Кухтин.

– Ну это самое – как она?

– Знаешь что, – оборвал его Кухтин, – ты эти штучки брось. Не думай так о ней, а то я тебе бока наломаю.

И все поняли, что Дмитрий Кухтин полюбил Настю.

4

В отряде Колодченко Никита Назаренко встретил дальнего родственника, от которого узнал, что в тридцати километрах от лагеря в селе Сахновке живет его дядя. С тех пор великан потерял покой. Он дважды уже ходил к ротному и комбату, просил отпустить хоть на денек в Сахновку, но ни Куско, ни Черноусов его не отпускали.

– Подожди, как-нибудь после, – сказали ему, и Назаренко стал терпеливо ждать.

В отряд Колодченко многие пришли целыми семьями. Были здесь и молодые парни, и девушки, были и старики. Но ни возраст и ни различие пола не помешали им завязать крепкую дружбу с посланцами Большой земли. Десантников встретили здесь как самых желанных и близких людей, с их появлением окрепла вера в победу над врагом, в его изгнание с земли русской. В свободное от боев время партизаны подолгу беседовали с парашютистами, шутили с ними, смеялись.

Будрин ближе всех сошелся с одним стариком. Старик этот – дед Игнат, как его называли партизаны, – любил поболтать, умел приврать, не прочь был и выпить. В отряд он пришел вместе с сыном, ставшим вскоре боевым и очень смелым партизаном, но сам почти ничего не делал. Правда, в его обязанность входило присматривать за вечно пустовавшей землянкой-лазаретом, но так как в лазарете все еще не было врача и раненые партизаны лежали по своим землянкам, дед по существу был не у дел. И лишь время от времени он с важным видом заходил в необжитую, сильно отсыревшую землянку, надевал на себя белоснежный докторский халат и с важным видом начинал переставлять с места на место многочисленные пузырьки с лекарствами. Об этом занятии деда Игната знали в отряде все, а поэтому ради шутки и прозвали его Доктором.

В аптечке было много разных пузырьков и бутылок с лекарствами, в которых дед Игнат, конечно, ничего не смыслил. Иногда аптеку пополняли медикаментами из разгромленных гитлеровских обозов. В этих случаях дед Игнат безошибочно определял, в какой из многочисленных посудин находится спирт.

Будрин охотно делился с дедом табачком и слушал его длинные рассказы о старине и о первой мировой войне.

Неизвестно, как долго продолжалась бы эта дружба, если бы не случай, после которого дед стал бояться показаться на глаза Будрину.

А произошло вот что. Положение с солью в отряде и в бригаде не улучшилось. Последние дни она совсем отсутствовала. Дед открыл свой лазарет, извлек из аптечки банку английской соли и припрятал ее у себя. Во время ужина он украдкой от всех посолил поданную ему миску жирно сваренного борща, отчего он стал приторно-горьковатым. Но дед Игнат ел с наслаждением. В это время в землянку вошел Будрин. Ему также налили борща. Василий поводил по миске ложкой, сморщил свое остроносое лицо и ужинать не стал. Дед посмотрел на него, и ему стало жалко пулеметчика, всегда делившегося с ним табачком. Он хитро подмигнул Будрину, потом осторожно и с некоторой торжественностью высыпал ему в миску большую щепотку белого порошка.

– Что это? – спросил пулеметчик.

– Соль, – вполголоса ответил дед.

– Тогда и на хлеб насыпь. Изголодался я без соли.

Дед насыпал.

Будрин попробовал борщ, скривился.

– Где ты ее взял? – подозрительно спросил он деда Игната.

– Что? – настороженно переспросил дед, сощурив хитрые глазки.

– Ну эту самую…

– Соль-то?

– Ну да.

– Ах, это! Это немецкая, трофейная.

– То-то я вижу, что на вкус она больно приторная.

– Известное дело, – залебезил Игнат. – Эрзац! Он, герман-то, на выдумку хитер. Все чего-нибудь выдумывает. Лишь бы брюху не было пусто. Конечно, ей против нашей далеко, но все же как ни есть, а соль. Не пропадать же ей.

– Это верно, – согласился солдат и так же, как и дед, съел целую миску борща.

Через час дед зачастил в кусты.

– Ох, братушечки мои, умираю, – возвратившись в землянку, жалобно стонал он, поглаживая руками без конца урчащий желудок. – Отравили меня, окаянные, отравили.

– Кто, отец? – сделав большие глаза, спросил белоголовый партизан Степан.

– Они, немцы проклятые.

Степан непонимающе пожал плечами.

– Да когда же они успели-то? Ты почитай месяц, если не больше, из землянки не выходил.

– Верно – не выходил. А вот попался на ихнюю провокацию. На мне, старом дураке, отыгралися.

– Что-то путаешь ты, дед. Ты хоть толком расскажи, что с тобой случилось.

Дед молчал.

– Да ты давай быстрей, не мешкай. А то умрешь, и не узнаем отчего.

Старик испуганно посмотрел на Степана.

– Как все это произошло? Расскажи.

– Очень просто, – тяжело дыша, начал объяснять дед. – Зашел в лазарет. А там в аптечке банка с чем-то белым стояла. На прошлой неделе в обозе нашли. Вроде как соль. Взял ее, конечно, подправил ею борщ, а она, треклятая, оказалась отравой.

– А ну-ка, покажи мне эту банку, – попросил Степан.

Дед извлек из кармана большую квадратную банку и передал ее соседу по койке.

Тот посмотрел на этикетку, упал на койку и залился долгим громким смехом.

– Наш Доктор приправил себе борщ слабительным.

Стены землянки задрожали от взрыва хохота.

– Ну и Доктор!

– Шутник, право слово, шутник!

Дед зло посмотрел на смеющихся партизан, хотел обругать их, но вместо этого жалобно пропищал:

– Ох, братушечки мои, умираю! – и пулей выскочил в кусты.

– А и ты здесь! – грозно надвигаясь на деда, прохрипел пулеметчик.

– Кто это? – испуганно спросил дед и, узнав Будрина, заспешил улизнуть от него. Однако пулеметчик успел-таки схватить его за руку и уже сердито кричал на весь лес:

– Говори, чем отравил меня? Зачем это делал?

– Да нешто я нарочно! – взмолился дед. – Я сам не знал, что она такая отрава и на кишки действует.

– Какая отрава? – еще больше вскипел пулеметчик.

– Да слабительная это, слабительная.

– Ах ты, плут этакий! Ну, берегись!

Будрин сгоряча занес руку, чтобы огреть деда по голове, но тот рванулся и что есть силы пустился наутек.

После этого дед стал избегать пулеметчика Будрина, ничего ему не рассказывал, а солдат перестал угощать его табачком.

5

Вскоре в районе Таганчанского леса гитлеровцы снова почувствовали на себе силу внезапных ударов десантников. Снова запылали вражеские комендатуры, участились аварии на железной дороге, стали бесследно пропадать полицаи, жандармы, солдаты из гарнизонов.

Однако воевать парашютистам с каждым днем становилось все труднее. На исходе были боеприпасы, истощился запас продуктов питания. Десантники мужественно переносили невзгоды. Все прекрасно понимали, что эти трудности временного характера и что не сегодня-завтра с Большой земли прилетят самолеты и все пойдет своим чередом.

Но самолеты не летели. В штабе фронта никто не знал, куда делись десантники. Они канули как в воду и не давали о себе знать.

Причиной этого была вышедшая из строя рация Болиашвили. Более недели этот настойчивый грузин разбирал и собирал передатчик, стараясь обнаружить повреждение, но ничего у него не получалось. И только на десятый день передатчик, наконец, заработал.

Стояло раннее, затянутое густым туманом утро. Многие солдаты, завернувшись в плащ-палатки, еще спали крепким сном. Но не смыкал глаз их командир полковник Захарчук.

Всю ночь напролет просидел он на пеньке возле окопчика радиста Болиашвили в надежде поговорить с Большой землей. Он ожидал, что вот сейчас та советская радиостанция, которую в течение суток на разных волнах преследовал Болиашвили, наконец, согласится принять от них радиограмму, и тогда положение его бригады облегчится. Посадочная площадка есть, и дело только за самолетом.

Но девушка, работавшая на этой радиостанции, упорно отмалчивалась, не желая вступать в переговоры с неизвестной ей рацией. Услышав голос Болиашвили, она выключала аппарат, переходила работать на запасную волну. Тогда Болиашвили снова начинал гулять по эфиру и среди тысячи других радиостанций отыскивал по голосу эту девушку, подключался на волну ее рации.

В трудном положении десантники очутились потому, что пока Болиашвили ремонтировал вышедший из строя свой передатчик, радиостанция, державшая с парашютистами связь, после многодневных и неудачных попыток найти рацию Захарчука прекратила свою работу. Радиостанция же, которой навязывал свою радиограмму Болиашвили и которая по случайному совпадению имела такой же позывной, какой имела станция, работавшая раньше с десантниками, принадлежала одной армии и, конечно, не знала о существовании десантников.

– Лампа! Лампа! Я Забой. Примите радиограмму! – надрываясь, кричал в микрофон охрипшим голосом Болиашвили.

Армейская станция не отвечала. Наконец Захарчук сердито сплюнул и, не вставая с пенька, раздраженно сказал:

– Знаешь что, Болиашвили! Брось ты ко всем чертям этот Забой, а давай прямо открытым текстом: «Говорит радиостанция десантников. Примите радиограмму на имя командующего фронтом». И наверняка у тебя дело пойдет. А так мы ничего не добьемся. Наш позывной давно устарел. А может, в тылу решили, что мы уже не существуем.

Болиашвили удивленно посмотрел на комбрига и несмело возразил:

– Я, конечно, могу и так, да только это будет нарушением правил.

– Ничего! Один раз можно, коль мы в таком положении очутились.

Болиашвили включил аппарат.

– Доброе утро, товарищ полковник.

Подошедший Черноусов оторвал полковника от рации.

– Здравствуй, Черноусов. Ну как дела?

– Ничего, спасибо! Есть радостные вести.

– А именно?

– Сегодня ночью лейтенант Куско с группой солдат отбил у гитлеровцев сто двадцать голов крупного скота. Сюда пригнал, в лес. Так что с питанием вопрос теперь улажен.

Захарчук оживился.

– Здорово! Молодцы ребята! Это уже выход из положения.

– Еще бы! – согласился майор. – Вот только соли нет. Надо бы тоже что-нибудь придумать.

– Да! – задумчиво протянул Захарчук. – Знаешь что, майор! Поговори-ка с Колодченко. Он мне рассказывал, что у него где-то в селе есть на примете какая-то там лавчонка фашистская. Посмотри, может быть, можно будет что-нибудь организовать. Да, кстати, вон и сам он идет.

– Согласилась принять, согласилась! – высунувшись из окопа, на весь лес закричал Болиашвили.

– Ну вот, наконец-то! – обрадованно загремел Захарчук и пошел к окопу Болиашвили. Черноусов шагнул было за ним, но полковник вернул его: – Иди поговори с ним. Придумайте что-нибудь.

– Что передать? – поторопил комбрига радист.

Полковник не сразу нашелся, что ответить. Он подбежал к радиостанции, возбужденно посмотрел на аппарат, потом на Болиашвили и, смахнув рукавом гимнастерки выступившие от волнения на лбу капельки пота, торопливо продиктовал: