Текст книги "На берегу Днепра"

Автор книги: Порфирий Гаврутто

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Целые сутки Сидоров не приходил в сознание. Он бредил, ругался, вскакивал с постели и все время пытался куда-то бежать. Его удерживали, успокаивали, он открывал глаза, узнавал окружающих, а через несколько минут снова начинал говорить, звал Кухтина, читал какие-то стихи.

Временами он утихал, и тогда Ганна и Настя, дежурившие у постели раненого, с ложечки поили его теплым молоком.

Осунувшийся и беспомощный, Сидоров тяжело дышал, в груди у него что-то гулко клокотало, и временами женщинам казалось, что он задыхается.

– Такой большой, красивый! Ему бы жить да жить, а вот, поди ты, искалечили. Эх, господи, куда ж ты только смотришь! – причитала зашедшая проведать Ганну и Настю Кабаниха.

– Да вы, тетя Даша, раньше времени его не хороните, – заметила Ганна. – Он крепкий, выдержит.

– Дай бог, голубушка, дай бог! Хороший, должно быть, человек. Федор-то мой все рассказывал про него. Смелый, говорит, и товарищ наилучший.

Женщины не заметили, что Сидоров, открыв глаза, молча рассматривал хату. Почувствовав острую боль в груди, он вспомнил все. Перед его глазами промелькнул бой, стреляющий из танка Кухтин, рукопашная схватка, гитлеровец, пырнувший его штыком в грудь, разгоряченное лицо сражавшегося рядом Будрина. «Где они? Что с ними? Устоял ли батальон?» – завертелось у него в голове. Сидоров заерзал на постели и, приподнявшись на локте, тихо спросил:

– Где я?

Ганна встала из-за стола, подошла к нему, торопливо заговорила:

– Лежите! Вам нельзя подниматься.

– Где я? – снова повторил Сидоров.

– У своих. Разве вы меня не узнаете?

Сидоров опустил голову на подушку, закрыл глаза, полежал некоторое время молча, потом посмотрел на Ганну.

– Ганна? Дочь Луцюка?

– Да.

– Где наши? Что с ними?

– Все живы-здоровы! Вот только вы пострадали. Но вы не беспокойтесь. Врач сказал, не очень опасно, – быстро проговорила молодая женщина.

Помолчали.

– А что Кухтин? Живой ли? – снова заговорил Сидоров.

– Жив! – торопливо отозвалась Настя. – Ни одной царапины. Он только что здесь был.

– Ишь ты, перепелка! – болезненно улыбнувшись, сказал Сидоров. – Рада за него?

Настя смутилась.

– Ничего, ничего!.. Настей, что ль, тебя зовут?

Настя молча кивнула головой.

– Хорошие вы ребята!

– Вам нельзя много говорить, – строго предупредила Ганна.

– Ничего со мной не сделается. Теперь оживу. Я себя знаю… Так, значит, Днепр форсировали?

– Переправились. Еще в тот день, когда вас ранило, – ответила Ганна.

– Ох, сынок, и сила прошла! – вступила в разговор Кабаниха. – День и ночь идут. И все больше на машинах, на машинах. Все здоровые, крепкие, а одежа на них справная.

– Значит, погнали фашиста?

– Погнали, сынок. Днями домой, в Сахновку, пойдем.

– Хорошо! – совсем тихо произнес Алексей и закрыл глаза. Он тут же уснул.

Женщины на носках тихонько отошли от постели, сели за стол и долго сидели молча, прислушиваясь к тяжелому дыханию Алексея. Тишину нарушила Кабаниха.

– Господи! – сердечно прошептала она. – А в грудях-то у него все кипит и кипит. Наверное, что-нибудь там повредили.

Никто ей ничего не ответил.

За окном послышался шум мотора. К хате, где лежал Сидоров, подъехала санитарная машина. Из кабины ее выскочил Кухтин. Женщины встали из-за стола.

Кухтин встретился с ними в дверях.

– Ну что с ним, лучше стало? – спросил он их.

– Лучше! Разговаривал с нами, сейчас спит, – ответила Настя.

Кухтин прошелся по хате, подошел к постели, внимательно посмотрел на Сидорова, потом на женщин, сказал им:

– Надо разбудить его.

– Зачем же? Не надо! Пусть отдыхает, – торопливо произнесла Ганна.

– А как же? Я ведь на санитарке за ним приехал. Повезу на левый берег, в медсанбат.

Он разбудил Алексея, перебросился с ним несколькими фразами, затем положили Сидорова на носилки, понесли в машину.

– Отставить! – крикнул подбежавший к санитарной машине Черноусов. – Несите обратно в дом.

Все непонимающе уставились на майора.

– Да, да, несите обратно, – подтвердил комбат. – Он сегодня полетит на самолете. Прямо в наш десантный госпиталь попадет.

– Да ну? – обрадованно протянул Кухтин.

– Конечно! Комбриг вызвал для раненого комбата самолет. Вместе с ним полетит и Сидоров.

– Это уже совсем хорошо! – восторженно вставил Кухтин.

– Спасибо, товарищ майор, – слабым голосом поблагодарил его Сидоров.

– А мне-то за что? Тебе спасибо, Сидоров! За хорошую службу, преданность и отвагу спасибо. Ну несите, несите его в дом. А то ведь ему холодно.

Кухтин и санитар подняли носилки, внесли Алексея в хату, снова уложили его в постель.

– Ну а вы, товарищи, – обратился он к женщинам, – можете уже идти домой. В вашем селе больше нет немцев и, надо полагать, что больше никогда не будет. Погнали их! И хорошо погнали!

– Слава тебе, господи! – воскликнула Кабаниха и перекрестилась.

– Да не господу, а солдатам слава! Вот таким, как Сидоров, Кухтин, и другим, – улыбнувшись, вставил майор.

– И солдатам слава! – добавила Кабаниха и опять перекрестилась.

Майор взял табуретку, поставил ее возле постели Сидорова, сел, начал с ним разговаривать. Они вспомнили дивизию, где прежде вместе служили, бой за Малоярославец, общих знакомых.

– Да, кстати, – спросил майор, – цела ли ее фотокарточка?

– Цела, товарищ майор, только испорчена вся.

– Как же так? – удивился комбат.

– Немец когда штыком меня ударил, то пробил блокнот, а там и карточка лежала. Вся в крови теперь, ничего не разберешь. И партбилет тоже испортили.

– Ничего, ничего! – успокоил его майор. – Партийный билет заменят, а фотокарточку она тебе новую подарит.

Сидоров промолчал.

– Ну ладно. Я пойду, – сказал майор. – Поправляйся, выздоравливай да не забывай меня. Пиши… Буду очень рад. Ну, давай руку!

Сидоров подал. Комбат взял ее, подержал в своих руках, крепко пожал и направился к двери.

– А мне разрешите пока здесь остаться? – спросил Кухтин.

– Оставайтесь! – ответил он и вышел.

Сидоров вытянулся всем телом, закрыл глаза и стал думать об Ане. Как живая, предстала она перед его глазами. Они сидели рядом на поваленном дереве, и она как-то особенно нежно гладила своей маленькой ручкой его большую обветренную руку.

Потом дерево вместе с Аней куда-то ускользнуло.

Сидоров лег на бок, хотел было достать из гимнастерки, висевшей рядом с кроватью на стуле, фотокарточку, но в комнате были посторонние, и он постеснялся это сделать.

2

Листопадова неожиданно появилась в дверях маленького дома, где лежал Сидоров. Она вошла в комнату, тихо поздоровалась с женщинами, потом, увидев лежащего в постели Алексея, подошла к нему и опустила на его лоб свою маленькую руку. Сидоров шевельнул головой, но глаз не открыл.

– Спит! – пояснил Кухтин.

– Вижу! – отозвалась она. – Рана серьезная?

– Очень. Штыком в грудь угодили, но ничего – крепкий он.

– Вы сами так думаете или…

– Нет, так врач сказал.

Сидоров приоткрыл глаза, посмотрел на Аню, болезненно улыбнулся ей и, видимо, решив, что это сон, снова закрыл их.

– Здравствуй, Леша! – смущенно произнесла Листопадова.

– Аня!

– Я! Здравствуй, Лешенька, здравствуй! Ну… – Она волновалась и не могла говорить.

– Вот и опять встретились! – невнятно проговорил Сидоров каким-то странным голосом, будто не веря, что это действительно Аня.

– Ты со мной сегодня тоже полетишь. Прямо в госпиталь тебя доставлю.

– Спасибо!

Помолчали.

– Очень больно?

– Ничего, пройдет все.

– Ну конечно, пройдет. Ты только не унывай! – подбодрила она его.

– А я и не унываю.

– Вот и хорошо! А ты знаешь?.. – Она оборвала фразу на полуслове, смущенно посмотрела на Ганну, потупила взор.

– Что? – спросил Алексей.

– Ничего, потом скажу.

Собравшиеся в хате женщины переглянулись и одна за другой вышли из хаты. Кухтин тоже направился к двери.

– Куда же вы? – спросила Листопадова.

– Я скоро приду, – ответил Кухтин.

– Подождите! – сказала Листопадова. – Майор обещал прислать машину, но ее пока что-то нет. Узнайте, пожалуйста, в чем там дело.

– Хорошо! – сказал Кухтин и вышел.

Оставшись вдвоем, Алексей и Аня долго молча смотрели друг на друга.

– Я вижу, ты хочешь что-то мне сказать! – низко склонившись над ним, спросила Аня.

– Хочу, – подтвердил Алексей.

– Ну?

– Не могу собраться с мыслями.

– А ты просто как думаешь, так и говори.

Алексей тяжело вздохнул и нерешительно произнес:

– Хорошо! Наклонись ко мне ниже.

Аня наклонилась. Алексей обвил ее шею рукой, поцеловал в щеку. Аня засмеялась.

– Ну, я слушаю! – сказала она.

– Я уже все сказал.

– Чудак ты! – заулыбалась она и, немного помолчав, спросила:

– А ты мое письмо с фотокарточкой получил?

– А как же! Только я его не хотел сначала брать.

– Почему?

Алексей стал рассказывать. А в это время Кухтин, не найдя майора, сам решил достать машину. Он вышел на шоссейную дорогу и стал останавливать идущий к переправе порожняк.

– Ну, садись быстрей! – остановив трехтонку, крикнул ему шофер.

– Да я не сам! – жалобно заговорил Кухтин. – Здесь вот одного раненого товарища надо до самолета подбросить…

– Э-э, милый! Не могу. Спешу очень. За боеприпасами еду.

Шофер загремел рычагами. Машина, вздрагивая и подпрыгивая на ухабах, покатилась по неровной дороге. Кухтин уныло посмотрел ей вслед, стал останавливать другие. Он упрашивал шоферов, но все они ссылались на занятость, либо, подозрительно смерив его взглядом с ног до головы, ехали дальше. Тогда Кухтин пошел на хитрость. Он остановил еще одну автомашину, поспешно вскочил на подножку и сразу же взял шофера в оборот:

– А ну, быстрей заворачивай! Вон к тому дому подъезжай.

– А умней ничего не придумал? – насмешливо спросил шофер.

– Заворачивай, говорю. Там раненый генерал лежит.

– А мне-то что? Зачем я туда поеду?

– Ты мне дурочку не строй! Старшее начальство приказало остановить любую машину и на ней перебросить вон из того дома к самолету раненого генерала. Понятно?

– Понятно! Только я не поеду, потому что мне тоже надо в срок доставить в редакцию бумагу.

– Что-о?! – сердито зарычал на него Кухтин и для видимости сдвинул на живот кобуру пистолета. Попробуй только.

– А что ты меня пугаешь? Чего за пушку хватаешься? – так же сердито огрызнулся шофер.

– Я тебя не пугаю. Я приказ передаю. И изволь его выполнять. А не выполнишь, пеняй на себя.

– Да я б с удовольствием, – сразу смягчив тон, продолжал шофер. – Только это, наверное, далеко?

– Да нет же! – тоже на полтона ниже заговорил Кухтин. – Каких-нибудь два – три с половиной километра.

– Ну тогда поехали! – наконец согласился шофер. – Только что же это ваш генерал своей машины не имеет?

– А зачем она ему! – гордо ответил Кухтин. – Он и без машины захватил вот этот кусочек, по которому ты сейчас едешь.

– А-а! – протянул шофер. – Тогда понятно! Этот генерал десантник?

– Точно!

Дальше ехали молча.

Сидорова осторожно перенесли в кузов полуторки, укрыли теплым одеялом, а когда все попрощались с ним, Кухтин сказал Листопадовой:

– Садитесь, товарищ капитан, в кабину.

– Нет, нет! – торопливо возразила она. – Я в кузове поеду. За Алексеем буду присматривать.

– Да ведь вам там неудобно, – снова начал Кухтин. – И потом я не знаю, куда ехать.

– А я вам сейчас поясню. Как только выедем за село, сразу же повернем направо, и эта дорога приведет на небольшую поляну. Там и стоит наш самолет.

– Ясно! – протянул Кухтин, сильно хлопнув дверцей кабины.

Добрую половину пути ехали молча. Потом шофер, скосив глаза на Кухтина, ехидно спросил его:

– А что это у вашего генерала портки худые?

– Во-первых, это не генерал, а простой солдат, которому только недавно присвоили звание сержанта, а во-вторых, это не так уж важно. Другой бы на нашем месте не только прохудил штаны, но и совсем потерял бы их, голову свою потерял. А мы вот хоть и оборвались за три месяца пребывания в самом пекле немцев, зато большое дело сделали. И наши костюмы хоть сейчас неси в исторический музей, и они большую ценность представлять будут. А лет эдак через сто придет в этот музей какой-нибудь гражданин, посмотрит на этот осколками пробитый костюм и вспомнит нас, солдат, нашу Красную Армию, вот эти бои, которые ни на минуту не умолкают, и скажет: «Да, это были люди особой закалки». Вспомнят они нас добрым словом, богатырями величать будут.

– Все может быть, – согласился шофер.

– То-то!

…Через час Сидоров летел уже на самолете в московский госпиталь.

3

Весь день осеннее небо хмурилось. К вечеру пошел дождь. В лесу стало холодно, сыро и неуютно.

От непогоды у майора Черноусова заломило ноги. Они так сильно болели в суставах, что он не находил себе места. Покусывая губы, комбат без конца ходил взад и вперед по маленькой землянке, морщился, часто присаживался к крошечной, сделанной из консервных банок печурке, грел ноги.

– Похоже, ревматизм, – подбрасывая в печурку дрова, объявил ординарец Ванин.

– Он, проклятый! – сквозь зубы протянул майор. – Еще под Москвой в окопах простудился.

– Да-а! Нехорошая это штука, ревматизм, – сказал сидевший здесь же лейтенант Куско.

– Просто душу выматывает, – подтвердил майор.

– Вам бы на грязи куда-нибудь поехать, – сочувственно посоветовал Ванин. – Говорят, здорово помогает.

– А зачем ехать, когда ее и здесь, в лесу, достаточно, – подмигнув лейтенанту, пошутил майор.

– Да я не про эту! Я про лечебную! На курорт куда-нибудь махнуть бы, это да!

– Сейчас самое время по курортам разъезжать.

– Да это понятно! – добавил ординарец.

Помолчали.

– А чья это у вас гитара? – заметив стоявший в углу инструмент, поинтересовался Куско.

– Моя, – ответил Ванин. – В подбитом танке нашел.

– Выходит, перед смертью веселились?

– Наверное.

– А ну-ка, дай попробую!

Куско взял гитару, подстроил ее и небрежно ударил по струнам. Гитара ожила, заговорила, и из-под грубых пальцев лейтенанта поплыла по землянке тревожащая сердце мелодия.

– Да ты хорошо играешь! – удивился комбат.

– Когда-то играл, а теперь уже забыл все, – смущенно ответил лейтенант.

– Ну уж не скромничай!

– Верно говорю! Забыл многое. – Потом вскинул голову, спросил: – Спеть?

– Можно.

Куско поудобнее уселся на топчане, закинул ногу на ногу, кашлянул, взял аккорд и запел:

 
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали…
 

Куско пел хорошо, душевно.

Майор устроился возле печурки и глубоко задумался.

Перед его глазами вдруг всплыл девятьсот восемнадцатый год. Хмурая окраина города Кременчуга. Первые революционные рабочие отряды. Командир отряда, рослый, усатый мужчина в кожаной куртке, часто бывал у них дома, о чем-то разговаривал с отцом. Потом вспомнились ворвавшиеся в дом белогвардейцы, которые на его же глазах схватили отца, стали бить, о ком-то спрашивать, а затем… Майор закрыл глаза. Он вспомнил, как отца вывели во двор, поставили к стенке сарая и расстреляли. Он вспомнил все, с мельчайшими подробностями: испуганные лица соседей, рыдания матери, ее красные, страшные глаза…

 
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает, —
 

тихо закончил Куско. И майор стал думать о женщине, которую любил и которой вот уже два года не решался рассказать о своей любви.

В землянке стало тихо.

Черноусов встряхнул головой.

– А ты знаешь песенку новую… эту… о печурке?

Куско запел:

 
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
 

– Разрешите войти? – послышалось снаружи.

– Да, – отозвался комбат.

Подвешенная вместо двери плащ-палатка зашуршала, и у входа появился вымокший до нитки вновь назначенный командир взвода Кухтин.

– Ты что? – спросил его комбат.

– Унтера вам привел! Может быть, побеседуете?

– Где ты его выкопал?

– Сами пришли к нам в роту. Аж восемнадцать человек пришло. Как подняли стрельбу, что сначала даже не сообразил, что к чему. Думаю, откуда их черт взял, а они, оказывается, окруженцы, к своим пробивались, да вышла неудача – на моего Будрина наткнулись. Ну он им и дал жару. Одного только и оставил в живых. Думается, что матерый фашист.

– А ну-ка, давай его сюда! – приказал майор.

Кухтин приподнял плащ-палатку, высунул наружу голову, крикнул в темноту:

– Удальцов! Веди унтера сюда.

Мокрого и всего в грязи унтера ввели в землянку. Высокий, с маленькими острыми глазками на худощавом лице, он стоял посреди землянки и с нескрываемой ненавистью смотрел на Черноусова. Немец был при орденах и, видимо, этим очень гордился. Он даже, как заметил майор, нарочно выпячивал вперед свою грудь, стараясь, чтобы свет маленькой коптилки падал на его висящие на груди три черных креста.

– Садитесь! – сказал ему по-немецки комбат, указав рукою на врытую в землю скамью.

Пленный сел.

– Обыскивали? – спросил Черноусов Кухтина.

– Так точно! Вот его документы.

Майор взял их, посмотрел, потом стал разбирать многочисленные фотокарточки снимавшегося в разных позах унтера. Черноусов уже хотел было отложить их в сторону, но тут одна из них привлекла его внимание. Он пододвинул ближе коптилку, склонился над фотоснимком и долго не мог от него оторваться.

На снимке был запечатлен большой костер из семи коротких бревен с привязанными к каждому из них по человеку, которые также были уже наполовину обгорелыми и дымились. Сквозь мутноватую завесу дыма более отчетливо выделялось только одно застывшее в ужасе лицо сожженного живым человека, а поодаль – улыбающийся унтер и еще какие-то три солдата.

– Какой ужас! – только и смог сказать взволнованный майор.

Куско, до сих пор молча сидевший на топчане, отложил в сторону гитару, подошел к столу и, взяв в руки этот снимок, тоже стал внимательно его рассматривать.

– Да здесь и надпись есть, – тихо сказал он, показывая майору обратную сторону фотоснимка.

Комбат взял у него фотокарточку, прочитал:

«1942 год. Смоленские леса. Живой костер из советских парашютистов».

У Черноусова даже потемнело в глазах. Медленно приподняв свое сразу помрачневшее лицо, он, стараясь не показывать своего волнения, строго спросил пленного:

– Вы автор этого костра?

– Напрасно так думаете обо мне. Это делал не я, – трусливо отказался унтер.

– Пытаетесь меня обмануть? Не выйдет! Вот же снимок! Это вот вы стоите у костра? Tax ведь?

Унтер молчал.

– Шлепнуть его – да и все тут! – посоветовал Кухтин.

– Нет! – возразил майор. Этого делать не будем! Мы его переправим нашим судебным органам. Они разберутся с этим субъектом…

Майор еще хотел что-то сказать, но в это время совсем низко над лесом пролетел немецкий самолет и кого-то обстрелял из пулеметов. В землянке все насторожились. Какое-то мгновение было тихо, но вот все услышали эхом отозвавшийся в лесу протяжный стон человека.

– А ну-ка, Ванин, узнай, в чем там дело! – приказал ординарцу майор.

Ванин пулей выскочил из землянки и почти тут же вернулся, доложил:

– Солдаты третьей роты развели костер. Их и обстреляли. Двое убито, один тяжело ранен.

Комбат недовольно поморщился.

– И вам всем то же будет! – насмешливо вставил унтер, исподлобья косясь на майора.

Комбат даже не посмотрел на него.

– Уведите с глаз этого садиста, – приказал он Кухтину.

Сержант молча ткнул рукой в спину немца и, качнув головой, показал ему на выход. Но немец не двигался и, как было видно, боялся выходить. Он уже без гонора, а с какой-то мольбой посмотрел на майора и даже о чем-то хотел его попросить, но вышедший из себя Кухтин вдруг сильно дернул его за руку, приговаривая:

– Да выходи ж быстрей! Не порть здесь воздух!

Кухтин почти силой втиснул в узкий проход землянки долговязого унтера, и сам следом пошел за ним. Однако, поднимаясь по скользким ступенькам землянки, он поскользнулся, потерял равновесие. Этим воспользовался унтер. Он с силой ударил ногой в живот маленького Кухтина и тут же пустился бежать. Рядовой Удальцов дал наугад очередь.

– Что? Убежал? – сердито спросил комбат из землянки.

– Да нет! Только пытался. Кажется, убили уже, – смущенно ответил поднявшийся с земли Кухтин. – Потом, немного помолчав, крикнул в темноту Удальцову:

– Ну что с ним?

– Насмерть! – отозвался солдат.

– Ну и черт с ним! – сказал майор. – Собаке собачья смерть.

В освобожденном селе Свидовки обосновались штаб бригады десантников и оперативная группа только что прибывшего с левого берега Днепра штаба Н-ского стрелкового корпуса.

Захарчук считал уже, что он свою задачу выполнил и что его бригада теперь будет отдыхать. Однако штаб фронта поставил ему новую задачу. Ему приказали к полудню следующего дня овладеть важным опорным пунктом немцев – селом Дубиевка.

– Никак не могут обойтись без нас! – недовольно проворчал комбриг. – Плацдарм захватили, задание выполнили. Пора бы и совесть знать. Так нет же, все на моих людей надеются; теперь новое дело – расширяй им плацдарм, а у меня людей раз, два и обчелся.

– Ну раз командующий так приказал, значит, у них туговато с народом, – сказал ему начальник штаба.

– Я понимаю! – более спокойно продолжал комбриг. – Только мне тоже своих людей жалко. Таких солдат, как наши, беречь надо для более важного дела… Ну ладно! Твое мнение. Кого пошлем на эту операцию?

– Я считаю как более боеспособный послать для захвата Дубиевки батальон Петряна.

– А может быть, Черноусова?

– Народу у него маловато. Да притом солдаты его и так издерганы беспрерывными боями.

– Согласен. Пиши приказ Петряну.

Ночью Петрян со своим батальоном, после двадцатикилометрового обходного марша с ходу ворвался в село и без труда овладел Дубиевкой.

Однако на рассвете немцы при поддержке танков и авиации выбили парашютистов из села. Батальон оказался в тяжелом положении. Узнав об этом, полковник немедленно послал на помощь Петряну батальон Черноусова. В полдень они снова возобновили наступление на Дубиевку, выбили оттуда немцев и держали село до подхода пехотной дивизии.

Вечером следующего дня от комбрига к Черноусову прибыл посыльный. Он вручил ему пакет. В секретном донесении полковник излагал приказ командующего фронтом, в котором генерал армии Конев за отличные действия в тылу противника и захват плацдарма на правом берегу Днепра вынес всему личному составу благодарность и отзывал их на отдых.

– А ну-ка, сходи за Петряном. Он ведь еще ничего не знает, – приказал майор ординарцу, и Ванин тотчас же привел его.

Они сели за стол и начали вспоминать подробности проведенных ими здесь боев.

– А я считаю, Александр Иванович, – говорил майору Петрян, – что это село не иначе, как по акту надо передать штабу стрелковой дивизии.

– Зачем? – непонимающе переспросил майор.

– А вот зачем! В случае, если немец пойдет в контратаку, так чтоб они чувствовали ответственность за это село. То есть, чтоб ни шагу назад.

– А ведь верно! – согласился майор. – Пойдем к ним в штаб.

Через час они уже сидели у генерала.

– Да зачем все это? – возразил командир пехотной дивизии.

– Так, товарищ генерал, сам Конев приказал, – пояснил Петрян. – Сдайте, говорит, это село по акту с тем, чтобы в случае потери его я бы смог спросить, почему они его отдали немцам.

– Когда ж он вам так говорил? – подозрительно спросил генерал.

– По радио передал… У нас даже шифровка есть, только она сейчас у нашего начальства находится.

– Ну ладно уж! Быть по-вашему, – согласился генерал. – Подпиши, полковник, этот акт, – приказал он начальнику штаба.

Акт был подписан. Он обязал пехотинцев умереть, но не уступать немцам этот важный в стратегическом отношении населенный пункт. И пехотинцы устояли. Они отбили двенадцать ожесточенных, поддержанных танками и авиацией атак немцев, но ни на шаг не отступили из освобожденного десантниками села.

А в Свидовках уже шли последние приготовления к отходу бригады на отдых. Солдаты вымылись, побрились, подшили чистые подворотнички, привели в порядок оружие.

– Где ваш комбат? – спросил Будрина посыльный комбрига.

– Вот в этом доме, – показал пулеметчик.

Посыльный вбежал на крыльцо, скрылся за дверью, а через несколько минут из дома вышли все командиры рот Черноусова.

– А ну-ка, Будрин, идите сюда! – подозвал пулеметчика лейтенант Куско.

Будрин подошел.

– Ступайте в роту и передайте старшине, чтобы строил людей. Будем уходить отсюда.

– На отдых? – поинтересовался пулеметчик.

– На отдых, товарищ Будрин, на отдых!

Вышел на крыльцо и комбат. Он обнял лейтенанта Куско и хотел ему что-то сказать, но, увидев одиноко сидевшего на завалинке деда Игната, подошел к нему.

– А ты что же это, дед, домой не идешь? – спросил он его.

Дед, прищурив глаза, посмотрел на майора, торопливо выплюнул замусоленный окурок, встал, вытянул руки по швам, браво ответил:

– Да как же можно, товарищ начальник, чтоб коняка без присмотра осталась!

– Ну что ж, спасибо, дед, спасибо! – улыбаясь, поблагодарил его майор. – Только лошадь теперь мне не нужна. Возьми ее себе. В колхозе пригодится ведь?

– Вы шуткуете? – недоверчиво спросил Игнат.

– Зачем же? Правду говорю. Возьми на память о нас.

– Эх, спасибо-то вам! Спасибо! Вовек не забуду.

Дед опрометью бросился к сараю, открыл ворота, вывел серую красавицу лошадь. Ласково поглаживая по ее холке, дед стал нежно приговаривать:

– Э-эх, красавица! Машенька!

– Садись, дед, быстрей да уезжай, а то майор еще передумает! – подмигнув солдатам, крикнул лейтенант Куско.

Дед покосился на майора.

– Шуткуешь! – с тревогой в голосе протянул Игнат. – Он не такой начальник, чтобы от своих слов отказываться. – Но все же поспешил залезть верхом на лошадь.

Откуда-то появившийся Кухтин незаметно подошел сзади к лошади, ударил ее по жирному крупу хворостиной и крикнул:

– Машка, грабят!

Лошадь – это была та самая кобыла, на которой десантники вывезли в лес Луцюка, – захрапела, рванулась и стремительно взяла на галоп. Дед чуть было не упал.

– Прощайте, хлопцы! – только и успел он крикнуть.

Солдаты проводили обрадованного подарком деда улыбками.

– Рад-то как, – проговорил кто-то из солдат.

– Еще бы, – отозвался Куско. – Такая лошадь в хозяйстве, что тебе трактор.

– Строй-ся! – раздалась команда.

4

На берегу седого Днепра Захарчук остановил батальоны и обратился к солдатам с короткой речью.

– Дорогие товарищи! – громко произнес он. – Задачу, которую нам поставило командование, мы, десантники, выполнили. Захваченный нами плацдарм на правом берегу Днепра позволил нашим частям беспрепятственно форсировать Днепр и послужил началом широкого наступления нашей армии по просторам Правобережной Украины. Фашист побежал! И недалек тот день, когда мы его окончательно доконаем.

– Ур-а-а! – загремели солдаты.

– Дорогие товарищи! Наш народ, наша Родина-мать ваших высоких заслуг никогда не забудет. Не забудет она и тех, кто пал в этих боях смертью храбрых. Разрешите мне, вашему командиру и товарищу, поблагодарить вас за честную службу и от души поздравить вас с успешным завершением этой боевой операции.

– Ур-а-а! – снова загремели солдаты.

– Ну, а теперь – на левый берег, на Большую землю, на отдых, товарищи!

И рота за ротой пошли по понтонному мосту через бушующий на ветру Днепр.

Мимо стоявшего на берегу полковника проходили его лучшие солдаты и офицеры, те, с кем он провел эти трудные три месяца в тылу у гитлеровцев. Многие из них были ранены, в повязках, но все держались бодро.

Вот уже прошел замыкающий офицер, а комбриг все стоял и стоял, задумчиво смотря в широкую даль. Потом он глубоко вздохнул, снял фуражку, в последний раз посмотрел в сторону недавних боев, низко поклонился Днепру и, не надевая фуражки, вступил на доски понтонного моста.

5

– Ну, пора! – тихо сказал Кухтин Насте, ласково смотря в ее грустные глаза.

– Постой! Побудь еще немного, – сквозь слезы прошептала она.

– Ну зачем же так? Зачем же плакать? Не надо. Утри слезы-то, утри, – уговаривал он ее.

– Жалко мне тебя, Митя, жалко!

– Экая ты! Ну чего тебе меня жалко-то?

– Сразу же после войны ко мне приезжай. С твоей головой только председателем колхоза быть. Хорошо у нас. И заживем мы с тобой. Колхоз-то наш передовым всегда был… Приезжай… Ладно? – деловито зашептала Настя.

– Приеду, Настенька! Обязательно приеду. Только ты зря-то не убивайся. Ну!.. Прощай… Прощай, дорогая!..

Кухтин обнял Настю, прижал ее к своей груди. Потом повернулся лицом к Днепру, побежал к переправе догонять свою роту.

– Жду-у! – крикнула она ему вслед.

– Приеду-у! – отозвался с места Кухтин и еще раз помахал рукою одиноко стоявшей на берегу Насте.